Traduction Russe du récit de Dominique Richert piratée:05-2022

Traduction Russe du récit de DR piratée trouvée sur le net: un mal pour un bien.

https://proza.ru/2017/09/15/1038

Лучшая возможность умереть

Доминик Рихерт

16 октября 1913 г. в возрасте 20 лет я был призван на военную службу и зачислен в 1-ю роту пехотного полка № 112, который стоял гарнизоном в Мюльхаузене (Эльзас). Примерно через полгода мы, рекруты, были превращены обычной для немецкой армии муштрой в пригодных для войны солдат. В середине июля 1914 г. наш полк выдвинулся в тренировочный лагерь Хойберг близ границы Бадена с Вюртембергом, чтобы отработать полевые учения в большем масштабе. Там нас ужасно гоняли и натаскивали.
29 июля 1914 г. после обеда были прицельные артиллерийские стрельбы. Поскольку нам позволили наблюдать за ними, я тоже пошёл, т.к. считал, что у меня в жизни может больше не представиться такая возможность. Стрельба была действительно стоящим зрелищем. Я стоял позади орудий и хорошо мог видеть взрывы шрапнелей и гранат у обозначенных целей. Об угрозе войны мы не имели ни малейшего представления. 30 июля, сильно измученные муштрой, мы рано отошли ко сну. Примерно в 10 часов вечера дверь внезапно распахнулась и ротный фельдфебель скомандовал подъём, т.к. начало войны было неизбежно. Мы воспрянули ото сна, никто в первый миг от изумления не мог вымолвить ни слова. Война, где, с кем? Конечно, мы быстро сошлись во мнении, что наверняка опять против Франции. И запели «Германия превыше всего». К пению присоединились почти все и вскоре песня рвалась в ночь из сотен солдатских глоток. Мне же было абсолютно не до пения, т.к. я тут же подумал, что на войне ничего хорошего случиться не может, только убьют на хрен. Это была очень неприятная перспектива. Ещё мне стало страшно, когда я подумал о родном крае и своих родных, которые живут прямо на границе и поэтому подвергаются смертельной опасности.
Мы собрались в ужасной спешке и еще затемно двинулись к лежащему в долине Дуная вокзалу. Поскольку там не было поезда для нас, мы вернулись в лагерь и пробыли там до следующего вечера, потом в переполненном поезде, набитые как селёдки в бочку, вернулись в наш гарнизонный город Мюльхаузен. Мы прибыли туда в 6 часов утра 1-го августа 1914 г. и разместились в казарме. До полудня должен быть отбой, но уже в 9 часов утра я был разбужен вместе с несколькими другими товарищами. Мы получили обмундирование, всё с иголочки с головы до ног, затем по 120 боевых патронов. После этого отправились в оружейную мастерскую, где нам наточили штыки. Потом ко мне ещё раз пришли отец с сестрой, чтобы передать деньги и попрощаться. Пришёл приказ, что гражданские не должны заходить на казарменный двор. Я получил разрешение поговорить с семьей перед воротами казармы. Это было тяжелое прощание, поскольку мы не знали, встретимся ли вновь. Все трое плакали.
Уходя, отец увещевал меня быть осторожным и никуда добровольно не вызываться. Этот призыв по сути не был нужен, т.к. моя любовь к отечеству была не так уж велика и мысль пасть так называемой геройской смертью наполняла меня ужасом.
Я с восьмерыми солдатами был назначен дежурить у станционной кассы. Другие стояли на вахте у вокзала, третьи патрулировали во всех направлениях вдоль железнодорожных путей. 3 августа над городом на большой высоте крутился французский самолёт. Все солдаты стреляли по нему. Мы были уверены, что он рухнет в любой момент, но он спокойно нарезал свои круги. На привокзальной площади собралась толпа гражданских, чтобы поглазеть. Вдруг один из них крикнул «Бомба!». Толпа с криками разбежалась и попряталась в вокзале и прилегающих зданиях. Я тоже запрыгнул в здание вокзала и в любой момент ожидал взрыва. Однако всё оставалось спокойным. Тогда я отважился выглянуть из-под козырька в небо и увидел спускающийся предмет, на котором что-то трепыхалось. «Конечно, это никакая не бомба», подумал я. В действительности это был красивый букет, состоящий в основном из незабудок. Привет Франции населению Эльзаса.
4 августа из Мюльхаузена в Баден ушли два поезда, набитые германскими чиновниками. От них мы получили несколько бутылок вина, которое с удовольствием выпили. Выяснилось, что война идёт не между Германией и Францией, а между Германией, Австро-Венгрией и Турцией (sic!) с одной стороны и Францией, Россией, Бельгией, Англией и Сербией с другой. «О да, – подумал я, – сейчас начнётся». 5 августа я в составе маленького отряда выдвинулся в Эпсбрюке [населённый пункт западнее Мюльхаузена]. Мы два дня лежали северней деревни на т.н. Кольберге. 7 августа я увидел первых французов – патруль, который шёл по ниве. Мы обстреляли друг друга, но без потерь. Свист пуль поначалу очень волновал. Тут мы получили приказ отступить за Рейн к Нойенбургу и пошли туда. На рассвете мы прошли по рейнскому наплавному мосту. У кладбища Нойенбурга мы разбили палаточный лагерь, смертельно усталые улеглись там, чтобы отдохнуть и поспать после марша. Там мы оставались два дня, до 9 августа. Там собирались солдаты разных полков. И глазу представлялась прекрасная военная картина.
9 августа утром раздались команды «На изготовку! Становись!». Снова идём по мосту через Рейн в большой лес Хард. Нам не было сказано, что случилось или куда мы должны идти. Все унтер-офицеры пошли к капитану получать приказы. Затем каждый из командиров отделений довёл до своих людей приказ: французы заняли оборону по линии Хабсхайм – Риксхайм – остров Наполеона – Бальдерсхайм и т.д. Мы должны атаковать вечером и отбросить их. Наш полк имеет задачу штурмовать деревни Хабсхайм и Риксхайм и лежащий между ними холм Реб. Тут вдруг весь смех, весь юмор как ветром сдуло, т.к. каждый думал, переживёт ли он нынешнюю ночь и было очень мало видно столь часто прославляемых патриотической писаниной боевого духа и безрассудной смелости. Затем пошли дальше. На обочине лежал первый убитый – французский драгун, который получил удар пикой в грудь. Ужасное зрелище: окровавленная грудь, остекленевшие глаза, открытый рот, скрюченные руки. Мы молча проходим мимо.
Близ нашего стрельбища лежало 6 убитых немецких пехотинцев, все лицом вверх. Мы должны рассыпаться в цепь в лесу и пройти до опушки, где залегаем. Я лежал во второй линии. Перед нами на опушке стояли ангары хабсхаймского учебного плаца. Так что мы должны были идти вперёд по лишённому укрытий плацу шириной 1200 м. Я думал: французы расстреляют нас, как только мы выдвинемся. Прозвенела команда: «Вперёд! Бегом!». Первая линия поднялась и выбежала из леса. Фельдфебель-резервист остался лежать. Я не знаю, была ли это трусость или он потерял сознание от страха.

Бой под Мюльхаузеном
Как только первая линия появилась на опушке, ей навстречу затрещали выстрелы из кустов перед ними с расстояния в 1200 метров. Пули свистели над нами, пели в листьях или щёлкали об деревья. Со стучащими сердцами мы прижимались к лесной земле так полно, как могли. «Вторая линия, вперёд марш! Бегом!». Мы поднимаемся и выскакиваем из леса. Тут же в ушах начинают свистеть пули. Первая линия залегла и оживленно обстреливала кусты. Позади неё уже валялись первые убитые и тяжелораненые. Легкораненые пробегали через наши ряды – назад в спасительный лес. Наша артиллерия обстреливала холм Реб шрапнелями. Свист снарядов был для нас нов. Треск, грохот, шипение привели нас в немалое волнение. Вдруг просвистело прямо над нами: две французские гранаты взорвались едва ли в 20 м позади нас. На бегу я осматривался и когда видел дым и разлетающиеся комья земли, то думал «Беда, если мне такая между ног прилетит!»
Прозвучала команда «Присоединиться в первой линии!». Мы бросились туда и заполнили бреши в ней, падая на землю. Теперь мы должны обстреливать лежащие против нас заросли. Как часто мы производили учебные атаки на любой куст, но тогда враг был обозначен красными флажками. Сегодня, к сожалению, было совсем иначе. «Армбрустер погиб», говорили солдаты с другого фланга строковой цепи. Он был солдат моего призыва. Это сильно меня взволновало. [А., 23-летний столяр, согласно списку личного состава 112-го пехотного полка был тяжело ранен в грудь] Цинг! В траву подле меня шлёпнулась пуля. 30 сантиметров левее и угодила бы в меня. «Вперёд! Бегом марш!» Все бросились вперёд, из кустов тут же затрещало ещё злее. Снова одиночные попадания, раненые падают на землю, иногда с ужасными вскриками. «Занять позицию! Продолжать огонь! Первое, третье, пятое, седьмое и девятое отделения вперёд! Второе, четвёртое, шестое, восьмое и десятое ведут беглый огонь!». Так попеременно движемся вперёд. Когда мы приблизились к кустам, французы прекратили огонь. Выбравшись из кустов, мы увидели только последнего француза, исчезающего в вокзале Хабсхайма. Это были первые французы, которых я видел во время атаки. В кустах я видел лишь двух мертвецов.
Идя через чистое поле к Хабсхайму, мы снова попали под сильный огонь – со стороны вокзала и с холма Реб. Тем не менее попадания были совсем редко. Когда мы с криком «ура!» штурмовали вокзал, французы снова уже отошли. У нас был большой численный перевес. Теперь всё шло к штурму холма Реб. Сначала нам навстречу трещал сильный огонь, но как только мы поднялись на вершину, французы сбежали в виноградник и исчезли. Их позиция состояла всего лишь из окопа глубиной около 50 см, за ним лежала куча белого хлеба и бочонок красного вина. То и другое мы опустили в желудок. Даже самый большой патриот счел, что французская булка лучше нашего чёрного хлеба. Между тем настала ночь. В винограднике мы нашли молодого француза без сознания. В свете зажжённой спички мы увидели, что он получил пулю в бедро. Баденец из Маннхайма хотел его убить, но мы с Кеттерером из Мюльхаузена потрудились отговорить его от этой затеи. Поскольку мы должны были идти дальше, то оставили француза лежать.
Мы с криками «ура!» штурмовали Риксхайм и французам пришлось отступить, чтобы избежать плена. Но при обыске домов мы взяли в плен пару человек, которые попрятались от страха. Большинство солдат как с ума сошли, в темноте им мерещились французы. Началась идиотская пальба по всему возможному – деревьям, дымовым трубам и чердакам. Кругом с жужжанием носились пули, поэтому никто из нас не мог быть уверен в своей безопасности. Самый высокий солдат в полку, двухметровый Хеденус, рухнул замертво [это был 19-летний гимназист. Согласно списку личного состава 10.08.1914 г. в 10:30 был убит пулей в грудь]. Некоторые дома были подожжены и освещали окрестности. Раненые с обеих сторон были подобраны, убитые остались.
Мы должны были сосредоточиться в одном пункте, выдвинуться в направлении Мюльхаузена и переночевать там на лугу примерно в 1 км от Риксхайма. Т.к. все мы были мокрые от пота, прохлада ночи казалась нам досадной, мы очень тосковали по своим тюфякам в казарме. Но, усталые, тут же уснули. Нас испугали выстрелы и жужжащие над нами пули. «Что случилось?», кричали все вперемежку в темноте. Т.к. вспышки выстрелов сверкали в нашем тылу у деревни Риксхайм, становились многочисленнее и даже пулемёт начал трещать, это значило что французы у нас в тылу. Начался неописуемый беспорядок. Пронзительно звучали крики подстреленных. Офицеры приказали нам выстроиться в цепь, залечь и мощно обстрелять те позиции, откуда стреляют по нам. Пару минут всё трещало. Тут выяснилось, что это немцы. «Прекратить огонь!». Мы должны спеть «Германия превыше всего!», чтобы солдаты у Риксхайма могли услышать, что мы тоже немцы. Боже мой, вот это была песня! Почти все уткнулись лицом в землю, чтобы по возможности укрытым быть. Огонь медленно стих. Офицеры галдели и ругались, но бедных мертвецов уже не воскресишь. От немецких пуль мы потеряли столько же, сколько и от французских.
На следующее утро мы выдвинулись к острову Наполеона. Всюду видны одиночные трупы немцев и французов, ужасающее зрелище. Мы дошли до Заузхайма, свернули, той же самой дорогой назад в Мюльхаузен, куда мы в 10 часов вечера вошли под звуки полкового оркестра. Жители вели себя тихо и я мог прочитать на многих лицах, что нашему возвращению не рады. Следующие два дня мы дежурили в казарме и могли отдохнуть. Большинство хотело совершить бог весть что и застрелить кучу французов. Особенно широко пасть разевали те, кто во время боя пережил больше страха.
12-го августа мы выдвинулись в направлении Бадена, перешли Рейн близ Иштайнского кряжа и среди ночи были расквартированы в сараях баденской деревни Ошмельдинген. На следующий день мы погрузились в поезд. Во Фрайбурге мы получили кучу подарков, по большей части шоколад, сигареты, сигары, фрукты. Едем дальше, никто не знает куда. Ходят самые разные слухи: северная Франция, Бельгия, Сербия, Россия и т.д. Но все заблуждались, т.к. у Страсбурга мы снова переехали Рейн и утром вышли в Цаберне. Тотчас же мы по крутой тропе отправились в Пфальцбург (Лотаригия). Было чудесное ясное утро, удивительный вид на эльзасскую равнину. Мы оставались в полной готовности, даже сапоги запрещено снимать. Издалека доносятся выстрелы пушек. Казалось, здесь что-то произойдёт. К вечеру двинулись дальше на Страсбург. На холме мы вырыли окоп – натуральная каторга, маленькой лопатой разрабатывать жёсткую глинистую почву можно лишь с большим усилием. С наступлением ночи над местностью разразилась тяжёлая гроза, темно, идёт почти ливень. Все промокли до нитки. В сапогах скапливалась вода, приходилось периодически её выливать. Мы сидели на корточках или стояли и начали от сырости гоготать как гуси. «Все в Ридинг, искать квартиры!». Мы медленно бредём по мокрому полю и наконец выходим на дорогу, которая ведёт в деревню. Она была так переполнена солдатами, что не нашлось ни одного свободного местечка.
Кеттерер из Мюльхаузена, Готера из Менглатта и я держались вместе. «В церкви наверняка есть место», считал Кеттерер. Мы пошли туда, но там та же картина. Солдаты зажгли алтарные свечи и церковь была сносно освещена. Повсюду на скамьях и в проходах группы. Даже на алтаре сидели солдаты. Мы покинули церковь и пошли в дом на окраине деревни. Дверь была заперта, в сарае расположились гусары. Мы подёргали дверную ручку, никто не вышел. Кеттерер постучал в дверь прикладом, сперва тихо, потом всё сильнее. Наконец кто-то спросил «Кто там?». «Три солдата, эльзасцы, – ответил я, – хотим расквартироваться. Мы будем довольны, если сможем спать на полу». Дверь открылась, мы прошли на кухню. «Боже, вы мокрые!», ужаснулась женщина и сама дала нам горячего молока, хлеба с маслом. Мы с удовольствием всё съели. Дружелюбная женщина сказала, что у неё только одна свободная кровать. Мы все трое разделись и залезли в постель. Добрая женщина взяла наше белье и посушила его на печке. Когда мы проснулись, все солдаты уже исчезли. Женщина принесла наше сухое обмундирование и мы позавтракали. Каждый хотел дать ей 1 марку за хлопоты [ежедневная плата солдату – 53 пфеннига], она отказывалась. Мы с благодарностями распрощались и пошли искать свою роту. Она была на холме, где мы прошлым вечером рыли окоп.
В полдень мы пришли в деревню Бюль, передохнули, двинулись дальше, снова отдохнули и т.п. С передовой пришли несколько полков из Баварии – пехота, артиллерия, кавалерия – мимо нас, назад. Никто ничего не знал. Наконец мы тоже повернули назад и в болотистой впадине на опушке за деревней Ридинг вырыли окоп. Куда ни глянь, всюду копающие солдаты. Батареи расположили скрытно. Скоро нам стало ясно, что мы будем задерживать здесь французов. Пара дней прошла без инцидентов. 18 августа полетели французские гранаты. Те, что падали близ нас в болотистую почву, не взрывались, в то время как другие с громким треском взрывались на жёсткой пахотной земле.

19-е августа – бой под Саарбургом (Лотарингия)
В ночь с 18-го на 19-е августа французы заняли лежащие перед нашей позицией деревни, а также местность между ними. Рано утром был дан приказ к общей атаке на французов. Мигом исчезли улыбки и смех. На всех лицах серьёзное, напряженное выражение. Что принесёт день? Я не верю, что кто-то думал об отечестве или других патриотических надувательствах. Забота о собственной жизни отодвинула всё на задний план.
По дороге, которая примерно в 500 метрах от нас ведёт под гору к деревне Ридинг, в деревню в очень быстром темпе рота самокатчиков нашего полка (около 80 человек) Едва они скрылись за первыми её домами, началась в деревне дикая пальба. Вся рота была уничтожена, осталось 4 человека. Внезапно огонь открыла наша артиллерия, отвечая французам. Битва началась. С заряженными винтовками и надетыми ранцами мы стоя-ли на коленях в окопе и с колотящимся сердцем ждали дальнейших распоряжений. «Батальон выдвигается по окопу на ту сторону дороги. Передай дальше!». Все, согнув спины, пришли в движение. Некоторые французские снаряды падали очень близко от окопа, так что приходилось падать на секунду на дно окопа. Мы достигли дороги и ползли – больше на четвереньках – вперёд вдоль дорожной канавы. Но слишком быстро нас обнаружила французская артиллерия. Вдруг свист, вспышка перед нами, попала шрапнель, но никого не задело. Сссст-бум-бум – прилетают они. Вскрики тут и там, мой второй впереди идущий вскрикнул, упал на землю, катается, крича о помощи. Это ужасает.
«Вперёд, быстрее!». Все бегут по канаве вперёд, но снаряды были быстрее, потери росли. «Батальон смещается влево, поротно, с дистанцией четыре шага, рассыпаться в стрелковую цепь. Быстро!». Почти за 2 минуты батальон развернулся, дальше бегом. Французская пехота, которую не было видно, открыла по нас оживленный огонь. Снова потери. От бега и волнения сердце выпрыгивает из груди. Мы штурмуем вокзал Ридинга. Из-за нашего численного перевеса французы вынуждены оставить эту позицию. Мы взяли одного пленного. Под откосом лежим в укрытии, можем отдышаться. Всюду слышен грохот орудий, взрывы снарядов и треск ружей с пулемётами. «О, если бы мы могли чуть дольше здесь полежать», думал я. Но не тут-то было! Другой батальон присоединился к нам, подойдя сзади. 1-й батальон пехотного полка № 122 скрытно смещается влево. Мы добрались до впадины, достигли леса и обошли по дуге примерно 2 км, чтобы атаковать с фланга деревню Бюль, которую французы отважно защищали. Едва наша 1-я линия вышла из защищающего леса, как засвистели французские гранаты. Они были хорошо нацелены и комья земли, рыча, полетели над нашими головами, причиняя, однако, мало вреда нашей рассредоточенной линии. Мы должны были пересечь плоскою долину, по которой тёк ручей. Поскольку луг не давал ни малейшего укрытия, нам пришлось искать таковое по ту сторону склона берега ручья. Мы почти два часа простояли по пояс в воде, пригнувшись за склоном, в то время как шрапнели рвали в клочья ивы и ольху над нашими головами. Мы получили из леса несколько линий в поддержку и должны были выступить на приступ холма. Бешеный ружейный огонь вёлся по нас. Один бедный солдат пал на мягкую траву. Продвинутся дальше было невозможно. Все бросились на землю и пытались окопаться руками и лопатками. Дрожа, плотно прижимаясь к земле, лежали там, каждый миг ожидая смерти. Тут я услышал на вершине холма грохот ужасных взрывов, приподнял голову и посмотрел наверх. Там висели огромные чёрные тучи дыма, новые тучи взметались ввысь, во все стороны летели комья земли. Немецкая пешая артиллерия держала вершину под сильным огнём. Теперь мы могли взять холм и деревню без особых потерь. В вырытом на строительной площадке котловане мы нашли укрытие от огня артиллерии. Рядом со мной лежал баденский резервист, отец двух детей. Он вытащил сигарету и перед тем как прикурить, сказал мне: «Кто знает, может это последняя». Едва он произнёс эти слова, как над нами взорвалась шрапнель. Осколок пробил лямку ранца на груди и попал в сердце. Резервист испустил крик, подскочил и рухнул замертво. Два других солдата и наш капитан были ранены. Мы до вечера лежали в погребе. Потом двинулись дальше; без сопротивления захватили лежащие к юго-западу от Бюля поместья. Там мы провели ночь. Смертельно усталые, замученные, мокрые от пота и ручейной воды все завалились спать. Я взял стоящие рядом снопы овса, уложил два в борозду и накрылся двумя другими. Скоро я уснул. Вдруг раздался крик и началась стрельба. «Стройся в три линии! Первая лежит, вторая стоит на коленях, третья стоит! Быстро открыть огонь вперёд!» Все забегали, вмиг были составлены три линии, и французы, которые производили контратаку, встречены мощным беглым огнём. Однако в некоторых местах они достигли немецких линий, где в темноте дрались на штыках. Наконец они отступил и снова воцарился покой. Я не участвовал, а как можно глубже забился в овёс. Вопли, крики о помощи и стоны раненых очень меня будоражили. Наконец я снова уснул. В два часа пришла полевая кухня, была пища: горячий кофе и хлеб. Кофе шёл великолепно, многие ведь замёрзли в своих мокрых мундирах. Поскольку половина личного состава отсутствовала, мы получали сколько хотели. Я еще наполнил флягу про запас на следующий день. Потом я залез обратно в свой овёс и проснулся только когда солнце стало светить мне в лицо. Я встал. Какой вид мне открылся! Перед нами лежали мёртвые и раненые французы, насколько охватывал глаз. Там лежали и мёртвые немцы, раненых уже унесли. Я подошёл к ближайшему раненому французу и поделился с ним кофе из фляги. Как этот бедолага благодарил! Подъехали немецкие санитарные кареты, которые увезли раненых французов. Мёртвые частью были ужасного вида, некоторые лежали ничком, некоторые навзничь. Кровь, скрюченные руки, остекленевшие глаза, искаженные лица. Многие судорожно сжимали оружие, другие – полные горсти земли или травы, которые они вырвали в агонии. Я увидел, что много солдат стоит у одного места и пошёл туда. Мне представилась ужасающая картина. Немецкий и французский солдат лежали там с полусогнутыми ногами друг против друга. Каждый проткнул другого штыком и так они вместе рухнули.
Был оглашён приказ по корпусу: вчера французы атакованы на стокилометровом участке между Мецом и Дононом и несмотря на храброе противодействие отброшены, захвачено много пленных, захвачены пушки. Потери с каждой стороны оцениваются в 45 тысяч человек. Наши солдаты заслужили полную признательность за отвагу и геройство, да будет им известна горячая благодарность родины и т.п. Мужество, героизм – существует ли это вообще? Я сомневаюсь, т.к. под огнём видел написанные на лицах страх, тревогу и отчаяние. Решительно ничего общего с отвагой и геройством, поскольку в действительности есть только ужасная дисциплина и насилие, которые толкают солдат вперёд и на смерть.

20-е августа 1914 года
С унтер-офицером и десятком солдат я отправился в Бюль, пополнить запас патронов. Близ деревни стоял полевой крест. Граната вырвала ствол креста на высоте колен спасителя, а также поперечину. Спаситель стоял невредимый с раскинутыми руками. Потрясающая картина. Безмолвно мы пошли дальше.
Примерно в 10 часов утра команда «Всем приготовиться! Вперёд!». В нескольких стрелковых цепях мы снова выступили против французов. Скоро полетели отдельные снаряды, один попал в ферму [Пахтхоф], которая тотчас заполыхала. Никто не думал её тушить. Далеко впереди я увидел лошадь, стоящую в овсяном поле с опущенной головой. Подойдя ближе, я увидел, что она стоит со своим мёртвым наездником, французским кавалеристом, и сама тяжело ранена в задние ноги и живот. Из сострадания я выстрелил ей в голову. Вместе они рухнули замертво. Через шаг я наступил на что-то мягкое. Это была оторванная рука, на которой ещё висел клочок рукава рубашки. Недалеко от неё рядом с воронкой лежало растерзанное тело французского пехотинца, наверняка это его рука.
При дальнейшем продвижении мы попали под сильный артиллерийский огонь. Все побежали прятаться за крутым откосом лежащего перед нами холма высотой с дом. Снаряды рвались либо на его вершине, либо пролетали над нами. Тут начались шрапнели, они рвались почти прямо над нами. О эти проклятые 75-милиметровые пушки! Их снаряды прилетали, завывая как дьявол. Не было времени упасть на землю. В одну секунду выстрел, свист, взрыв. От страха мы держали ранцы над головами, но скоро понесли некоторые потери. Наш майор по имени Мюллер дал нам пример неустрашимости. Куря сигару, он прохаживался мимо нас, не обращая внимания на рвущуюся шрапнель, и ободряя, мол, не бойтесь! Примерно в 500 метрах левее, по направлению к нам, выдвигалась на огневую позицию немецкая батарея. Через пару минут она была разгромлена французской артиллерией. Лишь несколько канониров смогли спастись бегством. Постепенно стрельба стихла, мы пошли дальше и провели ночь в лесу у деревни Хаттен.

21-е августа – бой у Лёрхингена
Рано утром мы двинулись дальше, по долине в местечко Лёрхинген. Лейтенант Фогель, сердитый, плохо выглядящий, хриплый человек в одиночку вёл роту в Лёрхинген с момента ранения нашего капитана. Дойдя до деревни, высланные вперед дозоры доложили: «На холме слева от деревни, почти в нашем тылу, отступающая французская пехота». Бегом войдя в деревню, мы заняли там окруженный мощной стеной огород. Ничего не подозревающие французы, которые примерно с 400 м к нам подходили, были внезапно встречены страшным огнём. Многие падали, другие кидались на землю и отвечали огнём. Но они не могли причинить нам вреда, т.к. мы были укрыты стеной. Тут одиночки, а затем всё большее число солдат стали поднимать вверх приклады, показывая, что хотят сдаться. Мы прекратили стрелять. Вдруг некоторые французы вскочили, чтобы убежать. Их подстрелили. Мне было жаль бедных парней. Стрелять по ним было выше моих сил. «Вперёд, марш-марш!», крикнул лейтенант Фогель. «Мы хотим захватить в плен остаток банды!». Все перелезли через стену и побежали к французам. Они больше не стреляли. Тут вдруг сзади раздался свист. Бум, над нами разрывается большая шрапнель, следом ещё. Как громом пораженные, некоторые падали на землю. Все хотели бежать назад, искать убежище, т.к. нас обстреливает своя же пешая артиллерия и это весьма досадно. Лейтенант Фогель крикнул «Наступаем!». Т.к некоторые солдаты колебались, он без лишних слов подстрелил четверых из них (двоих убил, двоих ранил). Мой хороший друг по имени Занд был одним из раненых. Лейтенант Фогель двумя месяцами позже был застрелен своими подчиненными. [23-летний рабочий сахарной фабрики Занд согласно списку личного состава был ранен 21.08.14 выстрелом в левую голень. А фельдфебель-лейтенант 1871 года рождения Фогель, на гражданке старший ассистент почтамта, не был застрелен в конце 1914 г. Через два дня после боя он отбыл в тыл в Бельгию, где оставался до 1917 г.]
Французы, дрожа от страха, бежали к нам с поднятыми руками. Бегом вернулись в Лёрхинген, нашли укрытие в подвалах и т.п. К вечеру мы, прихватив пленных, пошли в лежащее ещё дальше в тылу село Хессен, где провели ночь во фруктовом саду.

22, 23 и 24-е августа 1914 года
Рано утром тревога, питьё кофе, выдвижение вперед. «Чёрт побери, – думал я, – каждый день ищем смерти». Я шёл с таким отвращением, что не могу описать. Через пару километров мы достигли французской границы. Немецкий граничный столб с орлом был сломан французами. Я думал, что границу наверняка будем пере-ходить под крики «ура». Но мы безмолвно потопали дальше. Каждый думал, перейдёт ли границу в обратном направлении. Мы шли до самой ночи и стали лагерем в чистом поле.
Утренний привет принёс нам французский летчик, скинув две бомбы. Но никто не пострадал. Полевая кухня заставляла себя ждать, начал ощущаться голод. Перед нами лежала деревня. Мы надеялись найти там продукты питания, но не могли сходить и только прошли рядом. На ходу мы вырывали на грядках жёлтые репы, стряхивали груши с деревьев – это и был наш завтрак. Голод – лучший повар, это мы быстро усвоили. Следствие такого питания: понос – и какой! Почти половина личного состава страдает от него. Многие из-за этого сказались больными, охотней отправляясь в лазарет, чем дальше играть в героев. Да уж, лазарет! Батальонный врач даст тебе каплю опиума на кусочке сахара и ступай, атакуй врага! Ах, с какой охотой мы бы сейчас оказались на казарменном дворе. И пускай нас гоняют. А кровати! О вы, тюфяки, как рады были бы мы вытянуть на вас свои члены в сухости и тепле! Но мы идём дальше без отдыха.
В полдень привал в деревне. Началась настоящая облава на куриц. Кроликов достают из клеток, вино из погребов, сало и окорока из дымовых труб. Я нашёл корзинку с яйцами и выпил 6 или 8. Потом пошёл в дом. В комнате на буфете стояли горшки с молоком. Я дотянулся и достал полный горшок сладких сливок. Какой вкус, так славно и прохладно! В прекрасном питье я заметил за дверью комнаты старую женщину, которая стола там, бледна и дрожащая. Хотя я не совершил преступления, мне стало стыдно, что я так запросто взял сливки. Я хотел дать женщины полмарки, но она отказалась и ещё дала мне большой кусок хлеба. Она была единственной штатской, которую я видел в деревне. Жители либо прятались в страхе, либо убежали. Становись, дальше! Некоторые роты шли в развёрнутом строю, мы следовали в резерве. Бах, бах, снова стреляют впереди. Это был французский арьергард, который оказывал небольшое сопротивление. Наша рота не должна была атаковать. При дальнейшем продвижении мы увидели одного погибшего немца. Мы пошли дальше и переночевали в большом горном лесу. По беспокойству и суматохе офицеров можно было понять, что на завтра что-то замышляется.

25-е августа 1914 года – переход через Мёрт
Рано утром немецкие батареи начали непрерывный огонь. По ту сторону слышались взрывы снарядов. Мы стояли в лесу, готовые выступить и ждали. Ротный заставил рассыпаться. Моя рота стояла во второй стрелковой цепи. «Вперёд, марш!». Всё пришло в движение. Впереди ярко поблескивало через деревья, там лес уже заканчивался. Едва первая цепь показалась на опушке, французская пехота открыла по ней дикий огонь. Сам лес артиллерия французов обстреливала гранатами и шрапнелями. Между нами и над нами рвались эти хреновины, носились как сумасшедшие тут и там. Рядом со мной одному солдату оторвало руку, другому разорвало полшеи. Он рухнул, пару раз булькнул, изо рта пошла кровь. Он был мёртв. Ель, которой попали в середину, рухнула наземь, никто не знает, где можно укрыться. «Вторая цепь, вперёд!». Подойдя к опушке, я увидел перед собой довольно глубокую долину, которая была пересечена шоссе, рекой и железной дорогой: долина Мёрта. Деревня и высоты по ту сторону реки были сильно заняты французами. Можно было видеть лишь отдельных, они лежали скрытно. Всюду вздымаются тучи дыма от немецких снарядов, по обе стороны от нас из леса выходят немецкие стрелковые цепи, со свистом прилетают французские снаряды и требуют своих жертв. В треске и грохоте почти не слышны команды. Бегом спускаемся в долину, где в придорожной канаве наконец находим какое-то укрытие. Примерно в 200 метрах перед нами находился мост через реку. При дальнейшем продвижении всё упиралось в мост, который французы осыпали градом шрапнелей, ружейным и пулемётным огнём. Кучами падали на землю атакующие. О переходе на тот берег нечего и думать. Дрожа, я лежал на лишенном укрытий лугу близ реки. Я не смел шевельнуться. Думал, пришёл мой смертный час, а умирать я не хотел. Я молил бога о помощи, так молятся только в момент величайшей опасности для жизни. Это была полная страха, дрожащая мольба от чистого сердца, пылкий, мучительный крик в небеса. Совсем иная молитва в высочайшей нужде по сравнению с прочими, которые больше состоят из привычного, механического бормотания.
Румс, рядом со мной взрывается гранта, с грохотом падают вниз осколки и комья земли. Бросок, я лежу в воронке! Плям, прыгает на меня другой солдат, тоже ищущий укрытия. Но я был на самом дне и не позволил меня притеснить. «Вперёд, в атаку через реку!», звенят сквозь шум команды. Все вскакивают, без долгих раздумий бросаются в реку, чтобы получить укрытие за склоном того берега. Вода доходит до груди, но на это уже не обращали внимания. Несколько человек в воде ранены шрапнелью, их унесло течением. Никто им не помогал, каждый был занят только собой.
На околице деревни некоторые дома подожжены; из-за жара французы в ряде мест сдали позиции на окраине. Мы атаковали в штыки, они отступили. Взяты пленные. Мокрые до нитки, изможденные, мы искали за домами укрытие, чтобы немного отдохнуть. Мало-помалу стрельбы стихла. Вечером мы атаковали лежащий слева от деревни лесистый холм. Мы вернулись в Тиавиль, чтобы переночевать. Я лежал вместе со многими другими товарищами на мягком сене в амбаре. Была дождливая ночь. Журча, падал дождь на черепичную крышу. Несмотря на всю усталость, никто не мог уснуть из-за треска обрушающихся домов. Много скота было привязано в горящих сараях, они в смертном страхе ревели на все лады. Ужасно! Наконец я уснул. После полуночи я услышал крик в дверях: «Отделение Хойле, сейчас же на выход!». К нему принадлежал и я. Мы спустились, мокрая одежда липла к телу. Мы, 8 солдат и унтер-офицер, должны нести полевой дозор в нескольких сотнях метров от деревни. Там мы стояли или сидели на корточках под проливным дождем, пялясь и вслушиваясь в очень тёмную ночь. Наконец на востоке забрезжил рассвет. Что принесёт новый день?

26-е августа 1914 года – лесной бой у Тиавиля
Когда рассвело, мы ждали смены, но никто не пришёл. В паре шагов от нас стоял маленький дом, который мы в темноте не заметили. За изгородью лежал мёртвый немецкий пехотинец, насквозь промоченный дождём. Во дворе домика лежали два мертвый французских пехотинца. Рядом с одним лежало портмоне, я подобрал его. Там было две золотых монеты номиналом 20 франков. У меня не было склонности к деньгам и я выбросил их. Скорее всего, француз хотел дать денег, чтобы его пощадили. Из деревни сюда шёл отряд драгун, мимо нас, по дороге к лесу примерно в 400 метрах. За ним шли пехотные роты. В своей мокрой одежде мы плетёмся сзади. Никто не спросил нас, поели мы или нет. Впереди в лесу затрещали выстрелы. Чёрт, опять! Драгуны, которые полным галопом выскочили назад из леса, доложили нашему бригадному генерал-майору Штенгеру, что наткнулись на французов. Генерал тот час отдал приказ [о нём ничего не удалось найти в архивах], который был зачитан каждой роте: «Сегодня пленных не брать. Раненые и пленные французы будут прикончены». Большинство солдат оцепенели и потеряли дар речи, другие наоборот радовались этому подлому, противоречащему праву народов приказу. «Рассыпаться, вперёд марш!». С ружьями в руках при-близились к лесу, вошли в него, моя рота во второй цепи. Ни одного выстрела. Мы уже надеялись, что французы, которые обстреляли драгун, отступили. Пенг, пенг, пенг, началась стрельба. Единичные пули прилетали к нам и щёлкали в деревья. Рано утром подошли свежие пополнения, которые влились в роты. Эти солдаты, которые еще не слышали свист пуль, делали вопрошающие, испуганные лица. Т.к. огонь стал сильнее, мы влились в первую цепь. Используя каждое дерево, каждый куст в качестве укрытия, мы продвигались вперёд. За нами следовало несколько стрелковых цепей. Французские альпийские егеря и пехота отступили, несмотря на храброе поначалу сопротивление. Снова и снова они прятались за деревьями и в лесных канавах и стреляли по нас. Потери росли. Раненые французы оставались на поле боя и попадали в наши руки. К моему ужасу среди нас оказались такие чудовища, которые закалывали или расстреливали бедных, умоляющих о помощи, беззащитных раненых. Унтер из моей роты по фамилии Ширк, капитулянт старшего призыва с едкой ухмылкой выстрелил в зад лежащему французу, затем приставил к виску бедолаги, который в смертном страхе молил о пощаде, ствол винтовки и нажал на спуск. Несчастный отмучался. Но я никогда не забуду его искаженного страхом лица. Через несколько шагов лежал в канаве раненый, молодой симпатичный парень. Унтер-офицер Ширк побежал к нему, я за ним. Ширк хотел его заколоть, я отбил удар и закричал в высочайшем волнении: «Если тронешь его – сдохнешь!». Он озадаченно посмотрел на меня, и, не веря моей угрожающей позе, что-то буркнул и присоединился к другому солдату. Я кинул ружье на землю, стал на колени подле раненого. Он начал плакать, схватил мою руку и поцеловал её. Т.к. я не мог говорить по-французски, то сказал, указывая на себя: «Эльзатьен камерад» и показал знаками, что хочу его перебинтовать. У него не было бинта. Обе его голени были прострелены. Я снял его гамаши, карманными ножницами разрезал красные брюки и перевязал раны своим пакетом. Я остался лежать рядом, частью из сострадания, частью из-за укрытия, которое дала канава. Я приподнимал голову, больше не видя идущие вперёд войска. Беспрестанно свистели по лесу пули. Они сбивали ветки и бились в сучья и стволы.
Совсем рядом росли несколько кустов черники, на которых висело много спелых ягод, я срывал их и ел. Это была первая пища почти за 30 часов. Тут я услышал сзади шаги. Это был ротный фельдфебель Пинквит, в казарме очень опасный мучитель, который всякий раз, когда начинал говорить, пару раз заикался. С поднятым пистолетом, он закричал на меня: «П-п-падаль проклятая, ты же должен быть впереди!». Что мне было делать? Я взял ружьё и пошёл. Через пару шагов я спрятался за деревом, чтобы осмотреть, причинит ли он что-то раненому. Моё намерение было таково: сразу же пристрелить его, если он захочет убить француза. Он оглядел его и пошёл дальше. Я припустил перед ним что есть духу по густому ежевичнику. Там лежали 6 или 8 французов, все лицами вниз. Я заметил, что они лишь притворяются мёртвыми. Убежать они не могли, т.к. немецкие линии были уже впереди. Я потрогал одного штыком и сказал: «Товарищ!». Со страхом он глянул на меня. Я дал ему понять, чтобы он оставался спокоен. Он рьяно закивал. Мёртвые и тяжелораненые были разбросаны по всему лесу. Треску и буханью не было конца. Мимо меня бежали в тыл легкораненые. Я пополз, ища укрытия, в боевой порядок. С криком «ура» шли всё дальше, потери ужасающе возрастали. При дальнейшем продвижении мы вышли к широкому ущелью. Отходящие французы карабкались вверх по противоположному склону. Многие из них были подстрелены как зайцы. Некоторые задетые пулями скатывались по склону. Кода мы перешли ущелье, то внезапно попали на заросшем молодыми елями пригорке под ужасный огонь. Все попрыгали за деревья или упали наземь. Иные убежали. Майор Мюллер, размахивая саблей кричал «Вперед, ребята!» и тут же рухнул замертво. [Майор М., 1863 г/р, пал в той битве после 31 года военной службы]. Тут под молодыми елями началось оживление. Целые толпы альпийских стрелков бежали на нас с примкнутыми штыками. Мы повернули назад. В самом быстром темпе. Я бежал вместе примерно с шестью людьми. Четверо из них, вскрикнув, упали. У меня не было времени смотреть на них. Почти все наши раненые остались там. Я отстегнул ранец и швырнул его прочь. Потом я два или три раза услышал своё имя. Обернувшись, я увидел моего доброго соседа по казарме Шнура, сына крестьянина из Вангена на Бодензее, лежащего на палатке, которою санитары прикрепили к жердям. Санитары бросили его и убежали. Я тут же подозвал трех друзей. Мы закинули жерди на плечи и побежали дальше. Для бедного Шнура это было настоящее хождение по мукам. Он провалился глубоко в полотно, ноги и голова торчали наружу. При этом палатка постоянно раскачивалась между нами туда-сюда. «Остановитесь! Ради Бога, медленнее!», стонал он, но мы бежали дальше, чтобы выйти из-под пуль. Офицеры стали осаждать убегающих солдат и заставили их составить боевой порядок, чтобы отразить атаку. Мы вчетвером должны были отнести раненого на перевязочный пункт, который находился в маленькой ферме на опушке леса. Ферма была так переполнены ранеными, что мы были вынуждены положить Шнура во дворе. Он получил ранение в поясницу и от потери крови очень ослаб. Поскольку снова начался дождь, я поискал и нашел свободное местечко в [с.41 в электронной версии пропущена]

27-е августа 1914 года
Утром надо было произвести вылазку силами восьми солдат и лейтенанта, чтобы вынести из леса тело майора Мюллера. Вскоре мы услышали с той стороны, в которую они ушли, выстрелы. Никто не вернулся. Как рассказывали солдаты, майор застрелил из пистолета двух раненых французов. Хорошо, что он встретил свою судьбу. Также пропал унтер-офицер Ширк [22-летний мясник в этой битве был тяжело ранен], и еще один резервист, который тоже застрелил раненого.
Я пошел в Тиавиль, чтобы набрать котелок воды и сварить кофе. У дороги стояла батарея 76-го полка поле-вой артиллерии. Бойцы получали пищу из полевой кухни. «Рихерт, куда бежишь?», крикнул один канонир. Это был Жюль Вирон из Даммеркирха. «Голоден?», спросил он меня. Когда я подтвердил, он получил для меня приличную, прекрасную на вкус порцию, а потом наполнил мой котелок превосходным белым вином из большой оплетённой бутыли, которая стояла на передке орудия.
К полудню мы прошли назад через Мёрт и шли примерно 5 км вниз по его долине в городок Баккар, который два дня назад был захвачен немцами. Бои были тяжёлыми, особенно на мосту через Мёрт. Деловой квартал на западном берегу реки был полностью сожжён, колокольня зияла пробоинами. В городском саду мы разбили палатки и два дня отдыхали. Близ наших палаток была братская могила, в которой погребены семьдесят французов. Рядом похоронен баварский майор.
Все наличные курицы, кролики и свиньи были отобраны и забиты несмотря на протесты местных жителей. Вино тоже извлекалось из погребов и везде видны пьяные солдаты.
Роты пополнялись свежими, прибывшими из Германии солдатами. Потом мы снова выдвинулись вперед, сначала наверх в направлении Мениля. Слева и справа от дороги лежали кучи выброшенных французами ранцев, ружей, барабан и горн. Дальше мы шли через лес, везде лежали мёртвые немцы и альпийские пехотинцы в кустах. Они уже начали разлагаться и испускали ужасный запах. На пригорке за лесом мы вырыли окоп. Т.к. было жарко, унтер отправил меня на поиски воды с парой котелков. Я нашёл её в канаве в ложбинке позади нас. Я уже выпил три-четыре стакана и наполнил котелки. После питья мне показалось, что вода отдает гнилью. Видимо тому виной медленное течение. Я прошёл несколько шагов вдоль неё, в нос ударил отвратительный запах. Рядом в ивняке я увидел мёртвого француза, который уже разлагался. Лоб, раздробленный осколком, смотрел в воду и был покрыт личинками и маленькими червячками. Я пил воду, которая просочилась через труп! Меня охватило ужасное отвращение, так что пару раз я блеванул.

Атака на Мениль и Англемон
Три дня мы провели в окопах. На четвертый день рано утром подошло несколько батальонов подкрепления. Мы должны были атаковать и занять деревни Мениль, Англемон и лежащий за ними лес. Все мы боялись. Менялись домашними адресами, разглядывали фотографии любимых. Многие тихо молились. На всех лицах лежала глубокая серьёзность, страх и ужас. К 10 часам утра забегали офицеры и ординарцы, поступил приказ о немедленной атаке. «Приготовиться, ранцы на спину, рота разворачивается в стрелковую цепь!». Было шесть таких цепей. «Вперёд, марш!». Всё пришло в движение. Наша артиллерия обстреливала обе деревни. Мы вошли в деревню. Не видно ни одного француза, деревня не занята. Ужасный запах заставил нас миновать Мениль бегом. Во многих домах скот горел в сараях и сейчас уже по летней жаре начал разлагаться. Движемся дальше в направлении Англемона. Перед нами бегало туда-сюда много быков, коров и телят. Много скота лежало мёртвым на земле. Он съел на поле слишком много молодого клевера и околел от вздутия. Другие твари были убиты снарядами. Когда мы приблизились к деревне Англемон, французская артиллерия вдруг сильно обстреляла нас шрапнелями. Также начался пехотный огонь. Мы могли продвигаться лишь перебежками. Мы собрались под откосом и бегом, с примкнутыми штыками и криком «ура» кинулись к деревне. Французы защищались смело, но из-за нашего численного превосходства вынуждены были отступить. Уже у первого дома я увидел раненого француза на тачке. Солдат из моей роты хотел его застрелить. Из-за моего энергичного протеста он отказался от этой затеи. Подошедший санитар перевязал рану.
Французская артиллерия сосредоточила огонь на деревне. Я запрыгнул за высокий, сложенный из кирпича фронтон амбара, где уже стояла в укрытии целая толпа солдат. Вдруг над нами взрыв, кирпичи летят вниз, некоторые солдаты сбиты ими с ног. Граната пролетела через чердак и ударила в стену, пробив большую дыру. Больше нигде не было безопасно. Я лёг под стволом склонившейся толстой яблони. Тут пришёл приказ о дальнейшем продвижении. Французы, едва заметив нас у деревни, начали стрелять как сумасшедшие. Всюду рвались снаряды. Шрапнели поливали нам свинцовым дождём. Свист, шипение, грохот, дым, разлетающиеся комья земли, раненые. Снаряд рвётся в трёх метрах справа передо мной, невольно я нагнулся и прикрыл лицо рукой. Осколок ударил в приклад ружья под затвором. Мои оба соседа лежали мёртвые. Сам я чудом уцелел, быстро схватил ружье убитого и прыгнул в совсем неглубокую воронку. Я хотел остаться в ней, т.к. был очень напуган. «Эй, Рихерт, дальше!». Это унтер-офицер из моей роты. Что мне было делать? Я пошёл. По клеверному, картофельному и турнепсному полям шли мы дальше. Из леса французы осыпали нас пулями. Мы бросались в борозды, но должны были продвигаться. При этом пуля проделала глубокую канавку в цевье моего ружья прямо под рукой. Из-за усиливающегося огня и потерь невозможно было пройти дальше. Я залёг в борозде, где уже лежало несколько человек. Счастье, что борозда идёт поперёк леса, поэтому мы в хоть каком-то укрытии.
Полки и роты при движении смешивались. Рядом со мной лежал баденский гренадер. Я вытащил лопату, чтобы окопаться. Земля была сухая и жесткая, в положении лежа копалось с большим трудом. Лежавший рядом солдат счёл, что мог бы окопаться лучше в борозде по ту сторону поля, т.к. там было картофельное поле и распаханная земля не такая жесткая как здесь в клевере. «Останься здесь и не показывайся», сказал я, «французы стреляют туда, где что-то шевелится, т.к. на поле больше никого не видно». «Да ну, я одним броском туда!». С ружьём в руке, он вскочил. Пенг-праг. Более 20 выстрелов. Пули шикали надо мной. Солдат рухнул и больше не шевелился. Я мог видеть только его ноги. Верхняя часть туловища лежала на той стороне борозды. Резервист Берг ползает рядом. «Рихерт, дай лопату», сказал он. Я дал. Гренадер сказал Бергу: «Когда будешь готов, дашь её мне, ладно?». Я свернулся в своей дыре и дремал, пока меня не разбудила ударивший рядом снаряд. Берг уже лежал в готовой яме, гренадер копал. Я уснул снова. «Рихерт, глянь-ка, что гренадер творит!», сказал Берг. Тот стоял на коленях в борозде, спиной ко мне, опустив голову и с лопатой в руках, но не шевелился. «Эй, камерад!», крикнул я, подполз к нему и потряс за плечо. Он упал на бок и застонал. Пуля пробила голову над ухом. Мозги торчали наподобие карандаша на 3 сантиметра из головы. Я обмотал ему голову бинтом, хотя знал, что тут уже ничем не поможешь. Постепенно стоны перешли в хрип, который становился всё тише. Где-то через два часа гренадер умер.
Мы лежали пока не стемнело. Тогда пришёл приказ: «Всем отойти, сбор в Англемоне». Каждый пытался скорей попасть в деревню. Слышно, как раненые умоляют о помощи: «Ради бога, не оставляйте меня, у меня дома жена и дети». Некоторых унесли, другие остались. Здесь так: своя рубашка ближе к телу. В Англемоне роилось без порядка. «Пехотный полк сто двенадцать, первая рота, собраться здесь!», слышал я крики ротного. Я пошёл туда, один за другим подходили остальные. Многих нет. Очень многих. Командир прокричал ещё раз. Подошёл только один боец. Ни одного слова. Все думали о своих павших товарищах. «Свободным шагом, марш!». Перемешанные роты плетутся в ночь, назад. Деревня полностью очищена.
На холме за ней мы роем окоп, проклятое издевательство в жёсткой-то глине! К полуночи меня с ещё одним парнем и унтер-офицером отправили в дозор, установить, занят ли Англемон снова французами. Ночь была тёмной. Осторожно крадучись по канаве, мы услышали приближающиеся шаги. Мы прижались к откосу. Патруль из восьми человек прошёл в метре над нами, но не заметил. Мы лежали тихо. В деревне слышна беготня и французская речь. Это дало нам уверенность в том, что Англемон снова занят французами. Спустя короткое время в сторону немцев загремели выстрелы. Задыхаясь, пробежали назад шесть французов. Двоих не хватает. Мы вернулись и представили рапорт.
О сне в ту ночь можно было забыть. К утру мы смогли получить пищу из полевой кухни. На рассвете французы увидели наш окоп и открыли по нему огонь. Одним из первых же попаданий разорвало трёх человек. Мы оставались там несколько дней. Батарея немецкой полевой артиллерии, которая скрытно развернулась позади нас, была в считанные минуты разгромлена французской артиллерией. Было ужасное зрелище, когда в лунную ночь идёшь на позицию. Батарею приходилось обходить, т.к. вонь была невыносима. О погребении, казалось, никто не думал.
Как-то ночью французы пытались атаковать наш окоп, но были отброшены. На следующий день пал товарищ Камиль Райн из Хагенбаха [кирпичник, погиб 05.09.1914], осколок размозжил ему голову. Альфонс Роже из Оберзента тяжело ранен в ногу. Французы снова отошли в лес. Однажды вечером пришёл приказ атаковать. Мой сосед по бараку Утс сказал: «Рихерт, я не вернусь домой, я чувствую это». Я пытался разубедить его, но он упорствовал. Мы выстроились в две тонкие стрелковые цепи и пошли. Я был разгневан. Кучку людей бесцельно гнали на убой! Грянули отдельные выстрелы. Цинг, шипят пули нам в уши. Мой сосед тихо рухнул наземь. «Ооох!», крикнул унтер-офицер Лизеке, отбросил ружьё и затряс рукой. Ему отстрелили палец [10.09.14 ранен в левую руку]. Так-так-так, стучит пулемёт на той стороне. «Ложись, окопаться!». Все легли на землю и начали копать.
Мой товарищ Утс и ещё два солдата были посланы в ивняк и ольшаник, лежащий примерно в 300 метрах перед нами, чтобы установить, есть ли ещё там французы. Медленно опускался вечер. Патруль всё не возвращался. «Три следующих человека отправляются в кусты проверить, что случилось с теми тремя», приказал ротный. К ним принадлежал и я. Мы изрядно трусили, но надо было идти. С величайшей предосторожностью мы поползли к кустам, часто замирая, чтобы прислушаться. Ничего не было слышно. Кусты в сумерках выделялись тёмным пятном. Наконец мы приблизились и пошли в кусты, держа палец на спусковом крючке, с примкнутыми штыками. Услышали тихий хрип. Перед нами лежал мертвый Утс [10.09.14 в 19 часов убит выстрелом в грудь], несколькими шагами дальше хрипящий солдат на последнем издыхании. Он получил пулю в живот. Ни следа третьего солдата. Мы побежали назад и доложили ротному. Потом залегли в боевом порядке. «Все тихо отходят назад! Передать по цепи!», пришёл приказ с левого фланга; это нас обрадовало. Все поднялись и быстрым шагом пошли назад. Между тем уже совсем стемнело, пробираемся ощупью по бороздам и воронкам, иные падают. Несколько раз идущие передо мной солдаты внезапно переходили на бег. «Что еще такое?», думал я, шёл дальше, но скоро сам побежал. Ужасающий трупный запах бил в нос. «Задержи дыхание! Отбеги!». Этот запах шёл от мёртвых, которые уже начали гнить, в темноте их не видно. Наконец мы пришли к своему окопу и заняли его. Чувство безопасности охватило нас. Почти все солдаты ворчали: «Что за идиотизм! Наступать, терять пару человек, а потом снова отступать, без цели и смысла». «Все здесь?», спросил ротный. «Так точно!», был ответ. «Рота со всем имуществом идёт назад и собирается у церкви в Мениле!». «Что это значит?», спрашивали солдаты. Мы снова закинули на плечи ранцы, взяли ружья, вылезли из окопа и попёрлись в потемках в Мениль. Бедный товарищ Утс, теперь ты лежишь мёртвый в том кустарнике, но бедствия войны для тебя позади, ты почти счастливее, чем я», думал я. Когда мы подошли к Менилю, он кишел солдатами. Везде тот же вопрос: что, собственно, происходит. «Ротам собраться!», раздаётся в ночи приказ. Мы входим, несколько батальонов идут мимо нас, назад. «Свободным шагом, марш!». В лесу выше Баккара привал. Несколько обозов проезжают мимо нас. «Первая рота сто двенадцатого полка составляет арьергард!». Так мы убедились: местность, захват которой стоил жизни тысячам солдат, будет оставлена. Мысль отстать и дождаться прибытия французов, чтобы сдаться, крутилась у меня в голове. Но проклятая дисциплина удерживала меня от этого. И, может быть, они застрелят меня или заколют из ярости, когда увидят разграбленную и разрушенную деревню. Так что я пошёл дальше.
Когда мы переходили в Баккаре мост через Мёрт, несколько сапёров готовили подрыв. Едва мы вышли из деревни, мощный взрыв подбросил мост в воздух. Мы отступили примерно на двадцать километров и пришли в деревню, где был сделан привал и выдан кофе с хлебом. Несколько часов отдыха. Потом с шанцевым инструментом идём на лежащую перед деревней высоту. Там был вырыт окоп. Мы уже радовались, что могли в нём лежать. Вдалеке мы слышали баханье французской артиллерии. Стало быть, они не заметили нашего отсутствия и обстреливали пустые окопы. С наступлением ночи снова команда «Приготовиться!». Мы приседаем и ждём. Что опять? Вперёд или назад? Сзади мы слышим подходящие к нам войска. Это резервный полк, который нас сменил. Мы шли назад всю ночь. На рассвете перешли франко-лотарингскую границу у Дойч-Аврикура. Следующие шесть дней мы шли по всей Лотарингии через Мёрхинген, Ремийи, Мец в Вионвиль (sic!). В Меце мы снова слышали далекий грохот канонады, а к вечеру были совсем рядом с ним. Бррр, вся спина покрылась гусиной кожей, ужас перед будущим. В Вионвиле мы провели ночь. Я притащил сноп соломы в разграбленную продовольственную лавку и улёгся на нём рядом с Готаром.
На рассвете тревога. Все повскакивали, нацепили ранцы, ружья в руки, строиться, всё за пару минут. Каждый получил кружку горячего кофе и кусок чёрствого хлеба.
Утро было хмурое, дождливое и туманное. Мы шли где-то час, тут команда «Рассыпаться!». Туман исчез, вышло солнце. Примерно в 400 метрах перед нами лежал лес. Мы шли к нему. Цинг-цинг, свистело у нас в ушах. Всё оттуда. «Вперёд, марш-марш, в атаку!», кричали офицеры. Пригнувшись, мы побежали к лесу. Некоторые падали. Шрапнели, и как точно нацелены. Проклятые 75-миллиметровки! Французы отступили. Мы заняли лес. Вперёд по узкой луговой низине между лесами. В отдалении стоял толстый батальонный врач, который всё кричал, видимо, чтобы нас приободрить: «Крепость Мобеж пала!». Чинг-бум, разорвалась шрапнель над низиной. Бегом дальше, чтобы покинуть опасное место. Тут выясняется – батальонный врач погиб. Из маленького ельника, который лежал на холме перед нами, вёлся сильный ружейный огонь. Мы ускакали назад в лес, приползли на опушку и принялись хорошенько обстреливать этот ельник. Огонь французов ослаб и затих. Мы пошли вперед и заняли лесок. Французы испарились.
Дело шло к вечеру, мы должны были похоронить лежащих в лесу мёртвых французов. Это были старые солдаты, около сорока лет. Бедняги, почти все наверняка отцы семейств, они вызывали у меня жалость. При всём желании невозможно было вырыть приличную могилу: 30 сантиметров земли, а дальше меловая скала. Мы положили их туда, головы торчат аккурат на уровне земли. Засыпали землёй. Печальная работа завершена. Никто не озаботился установить имена или опознавательные знаки, так что эти бедолаги так и остались в списках без вести пропавших.
Ночь мы провели в ельнике. Дул холодный ветер, шёл сильный дождь, мы промокли до нитки, сильно мёрзли. Для чего? Для кого? Меня охватывала бессильная ярость. Всё это не помогало. Стуча зубами, близкий к отчаянию, я присел на один из сломанных мной сучьев и уставился в темноту, думая о родине, о родных и о моей постели. Меня охватила неимоверная тоска по дому и близким. Я плакал. Мелькнула мысль: есть ли у меня ещё родина, живы ли мои родители? Или где они? С начала войны я получил оттуда одно письмо, датированное началом августа. Всё что угодно могло случиться с тех пор! Так близко от границы! Может, всё разрушено, сожжено, родня бежала. Куда? Эта неизвестность ужасно мучила меня. Ныне чаша страданий полна, к неопределённости моего будущего ещё и заботы о доме и родных. О сне можно было забыть. Я встал, побегал перед лесом туда-сюда, обхватил себя руками, чтобы немного согреться. Наконец забрезжил рассвет. Как здорово было бы выпить горячего кофе! Увы, полевой кухни нет. Мы пошли в лежащую перед нами деревню Флирей. Снова начался забой кроликов и кур. Всё было отобрано, как будто там вообще ни одного жителя не было. Почти никого не видно, все попрятались к нашему приходу. Я пошёл в сарай, чтобы надоить молока. С трудом получил пол-литра. Между тем другие солдаты тащили из сарая кроликов с курами. Вдруг двери открылись, в сарай со страхом вошёл старый крестьянин. Когда он увидел пустые кроличьи клетки и куриный насест, он вскинул руки над головой и сказал: «Боже мой! Боже мой!». Мне было жаль старика и я, стыдясь, вышел оттуда.
Каждый старался что-нибудь приготовить. Одни варили кролика, другие ощипывали кур, некоторые грабили пасеку, опрокинув улей и выколупывая мёд штыком, при этом давя множество пчёл, которые в это холодное утро не могли летать. Другие трясли сливу. Там я набрал пригоршню. Позже я сорвал куст картошки, оборвал плоды, почистил, сложил в котелок, добавил воды, соли и начал варить. Поскольку я сильно хотел мёда, то взял себе чуток и положил его в крышку котелка. Когда моя вода стала горячей, пришёл приказ «Приготовиться, дальше!». Поел, не поел, об этом не спрашивали. Я вылил горячую воду, картошку оставил в котелке, надеясь при следующей возможности доварить её, надел крышку на котелок и пошёл.
Мы прошли деревню Эссе. Едва мы вышли из неё, снова начались «танцы». Французские шрапнели летели сюда, и, к счастью, поначалу рвались за нами. Вскоре из лежащего впереди леса по нас открыли слабый ружейный огонь, были единичные попадания. Наша артиллерия обстреляла лес. Французская пехота отошла. Мы заняли лес. Через него шла узкая луговая низина, примерно 200 метров шириной. Поперёк тянулась довольно высокая ж/д насыпь, которую мы заняли. Внезапно нас сильно обстреляла пехота из лежащего напротив леса; стоявший рядом со мной резервист Кальт был ранен и кувырком скатился с насыпи. Та же участь постигла нескольких других. Мы поверх рельс стреляли по лесу. Французов мы не могли видеть. Скоро их огонь стал столь сильным, что никто уже не отваживался поднять голову и выстрелить. После мощного обстрела нашей артиллерией огонь французов прекратился.
Примерно часом позже пришел приказ: зауряд-офицер Бон [кандидат на должность учителя, 32 года, в 1908 году поступил на службу одногодичным добровольцем] должен с четырьмя бойцами обыскать лес; к сожалению, я угодил в этот патруль. С тяжёлым сердцем мы вошли в лес, каждый миг в опасности быть уложенным пулей. Осторожно пробрались через низкий густой перелесок и вышли на прямую просеку. Я мельком увидел что-то краснее в кустах примерно в 200 метрах перед нами. Я приготовился к стрельбе. Поскольку красное не шевелилось, мы осторожно пошли к нему. Перед нами рядом с воронкой лежал пожилой француз, у которого нога была полностью оторвана по колено. Культя была перемотана рубашкой. Бедняга совсем пожелтел от кровопотери и очень ослаб. Я встал на колени рядом с ним, подложил его ранец под голову и дал ему попить воды из моей фляги. Он сказал «мерси» и показал на пальцах, что у него дома трое детей. Мне было очень жаль его, но я должен был его покинуть, после чего я показал на него и сказал «Алеман оспиталь». Он слабо улыбнулся и покачал головой, словно хотел сказать, что для него уже поздно. Мы медленно прокрались до той опушки леса. Зауряд отправил меня с одним бойцом назад с донесением о том, что лес чист. Проходя мимо раненого, я увидел, что он держит в руке четки и молится. Он показал рукой на язык, давая понять, что хочет пить. Я дал ему остаток воды из своей фляги. Когда мы примерно через полчаса всей ротой снова проходили рядом, он лежал бездыханный, всё ещё держа чётки.
Мы заняли опушку леса, я стоял у начала просеки и смотрел на холмистую местность перед нами. Тут я увидел француза на расстоянии около 500 метров. Когда он заметил меня, то залёг; показался дымок от его выстрела и почти в метре от меня в землю шлёпнулась пуля. Я очень быстро юркнул в кусты и попытался найти впадину, чтобы укрыться. Но почва состояла из такого переплетения корней, что это было невозможно. Тут загремели залпы, и пули с треском полетели сквозь кусты. Т.к. мы были совсем без укрытия, скоро появились убитые и раненые. Мой ефрейтор, сосед по спальне, Мундигер получил пулю сквозь артерии на левом предплечье, так что кровь ударила струёй как из трубы в рукав [23-летний ефрейтор М., каменщик, был ранен 25.09.15]. Я быстро перетянул ему руку над раной, карманным ножом разрезал рукав и перевязал рану. Чтобы вывести из-под огня, мы с еще одним товарищем повели его назад. Тяжёлая артиллерия из фортов Туля тут стала слать нам свои «сахарные головы» [снаряды больших калибров], с клокотанием они неслись над нами и с ужасным грохотом разрывались сзади в лесу. Когда мы подошли к насыпи, где еще с утра лежали наши убитые, я хотел вдоль дороги добраться до деревни Эссе. Но раненый настаивал на том, чтобы идти вблизи дороги. Я не хотел пререкаться, поэтому мы пошли по дороге вдоль насыпи. Едва мы прошли несколько шагов, как с ужасным грохотом на полотне взорвалась граната. Земля, осколки, камни и части путей пронеслись над нашими головами, нас окутали дым и пыль. К счастью, никто не пострадал. Если бы раненый последовал моему совету идти по насыпи, все трое были мы разорваны. Раненый, который перед этим несколько раз оседал от слабости, сейчас мог так бежать, что мы едва за ним поспевали. Но потом на лугу он снова стал заваливаться. К вечеру мы добрались до деревни Эссе, где отвел раненого к врачу.
Так как у меня не было желания идти вперёд, я решил переночевать в деревне. Я пошёл к одной женщине, попросил пару картошин. Когда я их получил, дал ей 20 пфеннигов. Как изумленно она на меня посмотрела. Потому что с ней еще ни разу не бывало, чтобы немецкие солдаты за что-то платили. Они просто забирали всё, что хотели. Я развёл костерок во дворе и сварил картошку. Потом женщина принесла мне литр молока. Когда я хотел расплатиться, она не взяла денег, наоборот, показала мне, что я могу спокойно пить. Я был очень голоден и молоко показало чертовски вкусным. После этого я улёгся в сарае на сено, чтобы поспать. Это было для меня удовольствием, спать в безопасности, сухости и тепле.
Ночью я проснулся от шума идущих по улице войск. Я встал и спросил, что это за полк. Это оказался мой батальон. Я быстро нацепил рюкзак и присоединился к ним. Примерно в километре за деревней был сделан привал, выстроена линия, началось рытьё окопа. Трудная работа, ведь ничего не видно, а через 30 сантиметров натыкаешься на твёрдый известняк. К утру мы углубились лишь на метр. Наш окоп шёл через виноградник. Я ел полузелёный виноград. Последствиями были боль в животе и понос.
Половина солдат могла теперь спать в лежащем позади лесу; были последние дни сентября 1914 г. К полудню раздали почту и я получил первое письмо с родины, которая в начале войны была занята француза-ми. Как радостно было прочесть, что моя родня здорова и дома. Т.к. моя родная деревня лежит примерно в восьми километрах за линией фронта, меня всегда страшило, что она покинута жителями.
На следующий вечер мы вернулись в окоп. Ночью французы атаковали; ничего не видя, стреляем в темноту. Они близко подобрались к нашей позиции, поэтому наша артиллерия тоже стреляла очень близко. Мало-помалу стрельба утихла. Когда рассвело и четыре человека с форпоста, который лежал примерно в 50 метрах перед нами, не вернулись, меня с одним бойцом отправили посмотреть, что случилось. Мы поползли туда. Все четверо лежали там убитые, иные еще сжимая ружья. Они были накрыты бившей слишком близко немецкой артиллерией, о чём говорят раны в их затылках и спинах. Среди них был мой сосед по бараку Зандхас [22-летний сигарщик убит 27.09.14 выстрелом в живот]. Мы оставили их и уползли назад с донесением.
Днём половина личного состава была в окопе, другая шла назад строить блиндажи для резервов. Т.к. после полудня было жарко, мы работали в штанах и рубашках, сняв кители. Вскоре над нами закружил французский самолёт, который обнаружил нас по белым рубашкам. Он улетел назад, мы и думать о нём забыли. Но вдруг раздался свист и примерно восемь снарядов ударили в нас и рядом с нами. Тут же раздались ужасные крики боли, т.к. многих зацепило. Многие разбежались во все стороны. Я сам забился как можно глубже в выкопанную канавку. Вот уже второй залп. Одна из гранат разорвалась в куче земли надо мной, которую я сам выкопал. Другая ударила в составленную в стороне ружейную пирамиду, размолов целую кучу пукалок. Я со всех ног побежал по кустам, выставив руки перед лицом. За мной уже рвался третий залп. Скоро я оказался у насыпи, где заполз в водоспуск, в котором уже сидело несколько товарищей. После того как стрельба прекратилась, мы медленно приблизились к месту работы. Там лежало несколько совершенно разодранных тел и много тяжелораненых. У моего хорошего товарища Крамера был разорван живот, так что кишки вывалились наружу. Он просил и умолял меня пристрелить его, т.к. он больше не может терпеть боль. Я при всём желании не мог исполнить его волю. Тут пришёл батальонный врач, сперва перевязал ротного, у которого нога была оторвана по середину голени. Потом он осмотрел Крамера, уложил его кишки в надлежащим порядке, зашил живот и дал нам приказ отнести его. Мы сделали носилки из жердей, уложили туда шинель и палатку, осторожно положили сверху раненого и отнесли назад, где его отправили дальше в карете скорой помощи. Двумя месяцами позже он написал мне, что совсем выздоровел, т.к. кишки не были повреждены, только кожа и жир на пузе разорваны [по списку личного состава Крамер умер через два дня].
В последнюю ночь сентября нас сменили другие части, а мы пошли назад в Мец (это 35 километров). На рассвете мы пришли туда и были расквартированы в кинозале пригорода Лонгвиль. Три часа поспали, потом чистка оружия с последующим осмотром. Я предпочёл провести приятный день, сел на трамвай и поехал в город. Мне очень хотелось хорошо пообедать, т.к. вечное однообразие полевой кухни было противно. Всё было превосходным на вкус, так что я пообедал в трёх разных трактирах. Затем я осмотрел город, особенно красивый собор, купил шоколада и копченой колбасы, а вечером вернулся в роту. Фельдфебель наорал на меня. Днём подошли запасники, чтобы пополнить наши большие потери. Среди них оказался Август Цандер из Штрута. Т.к. мы были хорошими друзьями, меня очень обрадовала эта встреча. Мы сразу пошли к фельдфебелю с просьбой зачислить его в моё отделение, что и случилось.

Переброска в северную Францию
2-го октября 1914 года мы погрузились в эшелон и поехали вдоль Мозеля к Триру. Прекрасная поездка через Эйфель до Ахена, через Бельгию по маршруту Льеж, Брюссель и Монс в северную Францию. Бельгия – очень красивая и богатая страна с мощной индустрией и многочисленными шахтами. Там я также увидел первые ветряные мельницы. Население разглядывало нас недружелюбно, что было ни чуть не удивительно. Мы выгрузились между Валансьеном и Дуэ, а потом вошли в город Дуэ, который незадолго до этого был отбит у французов. Нас расквартировали в казарме кирасиров. Командир полка произнёс на казарменном дворе целую речь, в которой сказал, что самая плохая часть войны позади, осталось только разбить англичан и чёрных. Скоро мы получили совсем иной урок.
От Дуэ мы двинулись вперёд по прекрасной богатой местности. Почти все дороги вымощены камнем. Близ Ришбура мы впервые столкнулись с англичанами. Пришлось подкрасться к ним по грязной придорожной канаве. От одних ворот у поля мы должны были перепрыгивать через другие, чтобы по ту сторону от них снова достичь канавы. Скоро англичане нас заметили. Каждый, кто совершил бросок, получал град пуль. Скоро у ворот лежало несколько битых. Последние пятеро все погибли. Настала моя очередь. Так как это была верная смерть, я отказался, несмотря на вопли начальника. Унтер дал мне прямой приказ сделать перебежку. Я совершенно хладнокровно заявил ему, что он должен показать мне пример, на что ему не хватило мужества. Так мы пролежали до ночи.
На следующий день на рассвете мы атаковали Ришбур, англичанам пришлось отступить. Кроме их раненых мы не захватили никого. Почти во всех домах можно было садиться за стол, англичане приготовили за нас пищу. В большом котле варилась свинья, которую мы поделили меж собой.
Повсюду на полях лежали немецкие кавалеристы со своими лошадьми, которые погибли в стычках патрулей. К вечеру мы построились в линию перед деревней и вырыли стрелковые ячейки, которые занимало от одного до четырёх человек. К полуночи Цандер, 18-летний доброволец и я были отправлены на передовой пост. Мы сидели в окопе близ полевой дороги. Вдруг мы услышали слева шаги. Тут же из тьмы вынырнули три фигуры. Каждого мы взяли на мушку. Оба молодых воина хотели стрелять и я потрудился их отговорить. Хотя и не знал, немцы это или англичане. Я позволил ими подойти примерно на десять метров. Ружьё наизготовку к стрельбе, я крикнул: «Стой! Пароль!». Как те трое вздрогнули! Но они дали верный пароль. Это были трое из моей роты, которые стояли на подслушивающем посту слева от нас, сменились и заблудились в темноте. Мы были очень рады, что никого не подстрелили.
Вскоре после этого сменили и нас. После того как я прилёг вздремнуть в своей ячейке, вдруг прибежал с форпоста с донесением «Англичане идут!» Тут началась бешеная пальба. Наши молодые солдаты расстреливали свой боезапас так быстро, как только могли. Я сделал 5 выстрелов и поскольку не слышал ответного огня англичан, приберёг свои патроны. Утром выслали дозор, чтобы отыскать убитых англичан. Но что он нашёл? Двух убитых коров и телёнка. Такую атаку, конечно, было легко отбить. Каждый потом должен был предъявить боезапас и кто его расстрелял, был капитально выруган начальством.
Потом половина гарнизона окопа была отправлена на подмогу сто четырнадцатому полку. Наша позиция была очень этим ослаблена. К тому же многие ушли в деревню искать пропитание. Внезапно английская артиллерия начала сильно нас обстреливать. Гранаты и шрапнели так и рвались. Вдруг перед нами появились линии английской пехоты, которые приближались перебежками. Мы взяли их под мощный обстрел, но т.к. они сильно нас превосходили, мы отступили. По обсаженной ивовыми пнями сточной канаве мы побежали назад, в то время как английские шрапнели постоянно рвались над нами. Некоторые из нас пали, прежде чем успели достичь домов. Шрапнель ударила над моей головой в гнилой ивовый пень. От треска и со страху я растянулся в грязной канаве, но тут же вскочил, чтобы уйти с опасной линии огня. Англичане уже захватили деревню, но не пытались преследовать нас дальше. Мы снова окопались и несколько дней пролежали напротив них. Надо быть очень острожным, т.к. томи (так мы называли англичан) были хорошие стрелки. Где показывался один из нас, он тут же мог схлопотать пулю.
Потом нас сменили, мы три дня отдыхали в деревне Дуврэ. Тут же снова начался забой кроликов, кур и свиней. Коротко: всё съедобное и питье было отобрано. Наш взвод расквартирован в школе. Напротив нас, через дорогу, находилась большая винная лавка. Офицеры поставили перед ней пост, чтобы препятствовать входу нижних чинов. И, конечно, всё это добро оставили себе. Мы видели, что часовой часто спускается в погреб. В итоге он так набрался, что сполз у ворот на землю и уснул. Используя ситуацию, Цандер и я сцапали пару литров сенисетта [анисовый ликер]. Скоро погреб иссяк, под вечер для господ офицеров там вряд ли что-то осталось.
На третий день в полдень снова выступили. Сначала пошли к церкви, где собирался весь сто двенадцатый полк. Т.к. церковь уже была переполнена, некоторые роты построились рядом с ней. Военный священник произнёс короткую речь и дал нам общее отпущение грехов. Потом двинулись дальше. Мы пошли несколько оставленных жителями деревень. С наступлением ночи сделали привал на поле сахарной свеклы, чтобы переночевать. Никто из нас не догадывался, что для многих эта ночь будет последней. Т.к. было довольно холодно, мы были рады, когда под утро пошли дальше. Скоро из темноты показались ряды домов. Мы находились в городе Ла Бассе и услышали работающих в саду солдат – они сооружали блиндаж. Тут голос из темноты спросил: «Какой это полк? Какая рота?». «Сто двенадцатый, первая» был ответ. «Цандер с вами?». После утвердительного ответа он выбежал и два брата, плача, обнялись. Что это была за встреча! Мы плакали все трое, т.к. уже давно не получали никаких вестей из дома. Шарль проводил нас до другого конца города, где попрощался. Скоро раздалось «Стой!».

22-е октября. Атака на деревню Виолэн
В темноте мы выстроились на поле в стрелковую линию. Вперёд! Светало и мы видели как впереди возникают дома и фруктовые деревья. Это была деревня Виолэн. Мы примкнули штыки и бегом двинулись к деревне. Наши молодые солдаты кричали ура как их учили на плацу, вместо того, чтобы спокойно себя вести. Из-за криков англичане в деревне были подняты по тревоге. Скоро оттуда затрещали отдельные выстрелы в нашу сторону, минутой позже затрещало изо всех окон, дверей, из-за изгородей и стен. Одна из первых пуль угодила в живот моему соседу. Со страшным криком он упал на землю. Август Цандер повернулся ко мне и крикнул: «Никль, в тебя попали?». В тот же миг три пули пробили его ранец и котелок, не задев его самого. Его сосед упал с пулей в плече. Мы быстро как могли забежали за колючую изгородь, которую англичане держали под сильным огнём. Некоторые товарищи скоро перестали двигаться. Вместе с подошедшей стрелковой линией мы прорвались за изгородь и атаковали дома через сад, причём несколько наших были подстрелены. Т.к. нас было больше, англичане отступили. Мы проскочили между домами на дорогу и смогли достать еще одного англичанина, который хотел уже перелезть через тянущуюся вдоль дороги стену кладбища. Из-за свистящих рядом с нами пуль были мы вынуждены искать защиту между домов. Англичанин думал, что мы его расстреляем, но мы дали ему понять, что не будем этого делать, отчего он очень обрадовался и хотел дать нам денег. Но мы их не взяли.
Подошедший лейтенант заставил нас идти дальше. Ниже по улице стояла английская патронная повозка, под которой лежал англичанин и стрелял по немцам, подходящим с другой стороны деревни Я тронул его сзади штыком. Он обернулся. Увидев нас, он очень испугался, но вместо того, чтобы сдаться, он выпрыгнул на другую сторону повозки и хотел убежать. Мы крикнули ему «Стой!», но он продолжал бежать. Тогда барабанщик Рихерт застрелил его [1891 г/р, три дня спустя тяжело ранен; погиб в мае 1915 года в бою под Льевеном]. Чуть дальше стояла английская револьверная пушка, которая засыпала нас снарядами. Несколько метких выстрелов уложили её обслугу.
Полк собрался в деревне и выступил на штурм лежащего примерно в 300 метрах за деревней английского окопа. Нас накрыл страшный ружейно-пулемётный огонь. Снаряды и шрапнели рвались между и над нами. Несмотря на большие потери мы атаковали окоп. Часть англичан подняли руки, многие убежали. Но почти все они были подстрелены на лишённом укрытий плоском поле. Чтобы выйти из-под артиллерийского обстрела, мы с Цандером взяли одного раненого и потащили его назад в деревню, где отдали его врачам. Мы залезли в погреб, где жители дома складывали всевозможное продовольствие. В одном углу скрючилась от страха женщина и примерно 20-летняя девушка, которые очень нас испугались. Мы дали им понять знаками, что они могут не бояться. Мы очень уютно жили бок о бок три дня. Мы сделали в погребе печку, труба выходила через подвальное окно, обе женщины готовили кур и кроликов, которых мы брали в деревне вечерами. Деревня постоянно находилась под английским артогнём. Наш дом получил несколько попаданий, однажды кирпичи прилетели вниз по лестнице. На третий день к вечеру по лестнице загремели шаги. Это был лейтенант, полковой адъютант. «Вы проклятые дезертиры, выметайтесь отсюда!», закричал он на нас. Мы собрали вещи. Девочка по имени Селин Сопин дала нам на память медальон святой богородицы. На улице стояло примерно 60 человек, все они прятались в погребах. Адъютант отвёл нас к полковому командиру, который устроил нам изрядную головомойку, которая, однако, оставила нас совершенно равнодушными. Наш полк тем временем продвинулся примерно на 5 километров. Мы узнали, что наша рота потеряла в атаке на Виолэн более 100 человек. Это больше 2/3 личного состава. Т.к. снова пришли пополнения из Германии, мы встретили очень много незнакомых лиц. Мы лежали в сарае. Наш новый командир роты произнёс речь, которую я точно помню, а именно: «Я – обер-лейтенант Нордманн, принял руководство первой ротой сто двенадцатого полка. Я требую, чтобы каждый исполнил свой долг. Чёрт побери того, кто не исполнит! Разойдись!». [1885 г/р, к тому моменту служил уже 9 лет]
На другое утро, когда ещё было темно, нас разделили на группы и скрытно выдвинули вперед к лежащей примерно в 200 метрах от деревни ферме. Оттуда мы должны были по-отделенно, т.е. по 8 человек, перебежать через поле к группе ив и окопаться там. Мы не знали, где засели англичане. Первая группа бросилась вперёд, скоро началась пальба. Мы отчётливо видели, как три человека упали. Другие укрылись за скирдой пшеницы. Теперь должно было выдвигаться второе отделение, к которому были приписаны мы с Цандером. С какими чувствами я бросился туда, не могу описать. Но страшный долг. Там не могло быть возражений. Краткая молитва и вперёд. Едва мы показались, как вокруг зажужжал рой пуль. Мой направляющий замер, воздел руки и рухнул на спину. Другой пал ничком. Я хотел быстро прыгнуть за скирду. Тут я увидел, что из первого отделения никого кроме унтер-офицера Лунега в живых не осталось. Мы кинулись на землю и вжались лицами в мягкую землю. Весь гарнизон английского окопа направил огонь на нас. Кругом падали пули, обдавая нас землей. Тут вступил английский пулемёт. Едва на расстоянии ладони свистели над нами пули, один погибал за другим. Я думал, пробил мой смертный час, думал о родных дома и молился. Лежащий рядом со мной Цандер сказал: «Мы не можем больше здесь лежать», приподнялся и увидел примерно в 50 метрах от нас полевую дорогу, по обе стороны которой были канавы. Одним махом мы кинулись туда и забились в спасительную канаву. Несмотря на то, что англичане вели по нам мощный огонь, мы чудом уцелели. Сзади подобрался унтер-офицер Кретцер, наш отделенный. Т.к. канава на этой стороне была слишком плоская, мы на животе поползли в оставленную англичанами стрелковую ячейку. При этом переползании Кретцер получил пулю в крестец, сказал еще мне «Передайте привет…» и умер [каменщик, 22 года, погиб 23.10.1914]
Цандер и я были единственными выжившими из нашего отделения. Поскольку оставшаяся на ферме рота видела нашу судьбу, никто больше не осмелился перейти поле. Так мы и пролежали в ячейке целый день. Англичане весь день обстреливали деревню из пушек, в то время как в нашу сторону не было сделано ни одного выстрела. Когда мы сумели с наступлением темноты вернуться к роте на ферме, она занимала всё те же утренние позиции. Солдаты очень удивились, увидев нас обоих живыми.
Мы выстроились и стали рыть окоп. Каждый работ как можно быстрее, т.к. постоянно свистели одиночные пули. Тут пошёл дождь, я натянул на плечи найденный резиновый плащ. Когда окоп стал достаточно глубоким, мы с Цандером взяли по снопу пшеницы, чтобы спать на них. По пути я два раза споткнулся о труп. Когда я на время уснул в окопе, проснулся от холода. Я почувствовал, что давно лежу в воде, которая собралась в окопе из-за сильного дождя.
Тут подошел сержант Хутт. Цандер, я и ещё двое должны похоронить унтер-офицера Кретцера. Он был другом Хутта [который тоже не пережил войну, в марте 1915 г. он был ранен и умер через три месяца в возрасте 23 лет]. Мы долго шарились в кромешной тьме, пока нашли тело. Мы ковыряли лопатами липкую, мокрую землю, замотали убитого в его палатку, которую отцепили от ранца, положили его в могилу едва 30 см глубиной и зарыли. Когда мы решили, что всё готово, Цандер ощупал руками, полностью ли Кретцер покрыт землёй. Торчали ещё подошвы сапог и нос. Цандер взял штык Кретцера, воткнул его поперёк в кожаные ножны и в форме креста водрузил это в изголовье могилы.
Едва мы вернулись в окоп как пришёл приказ тихо идти вперёд. Мы прошли по низменности, поросшей камышом в человеческий рост. Дождь лил беспрестанно. Тут пришёл приказ «Стой! Окопаться!». Мы с Цандером быстро вырыли ямку, а когда закончили, пришлось сместиться на 10 метров вперёд, т.к. линия получилась кривая. Поскольку пули летели над нами спереди, слева и справа, мы выбрасывали землю вокруг себя, для лучшего укрытия. Когда рассвело, я осторожно глянул в сторону англичан и увидел их окоп примерно в 150 метрах перед нами. Когда они увидели перед собой кучи земли, то принялись шмалять по нам как безумцы. Они утихли и я увидел как один из молодых солдат, который сидел с двумя другими в яме рядом с нами, осторожно поглядывает в сторону англичан. Я быстро крикнул ему «Пригнись!», что он и сделал. Но любопытство было слишком велико. Через какое-то время он снова захотел поглазеть. Едва показалась его голова, как он упал замертво с дыркой во лбу. Оба его товарища хотели было положить труп в поле позади себя, т.к. в их яме было слишком мало места. При этом один слишком сильно высунулся и получил пулю в спину. Он рухнул в яму, а труп другого свалился на него. Теперь в яме было два трупа и один живой. Англичане били по нам шрапнелями, но никто не был ранен. Было очень скучно, сидеть так целый день в яме. Мы залегли в свекольном поле. Чтобы скоротать время, я примкнул штык, наколол свёклу и втащил в яму. Затем я воткнул снизу штык в свёклу, нахлобучил свой шлем и высунул это безобразие из укрытия. Англичане решили, что это голова и принялись по ней палить. Вскоре шлем и свёкла были продырявлены как решето.
На следующую ночь мы подготовили сплошной стрелковый окоп. К утру подошёл в качестве подкрепления третий батальон и приказ на атаку английского окопа. Безумное предприятие. Офицеры достали револьверы и выгнали нас из окопа. Едва мы показались, англичане начали стрелять. Многие из нас тут же упали наземь. Остаток развернулся и побежал назад в окоп. Тяжелораненые остались на поле, иные стонали и причитали до вечера, пока не умерли. Несмотря на это через два дня, когда подошло новое подкрепление, атаковали ещё раз. Несмотря на большие потери мы дошли до их окопа, но ворваться на позицию было невозможно – англичане стояли плечом к плечу и расстреливали нас. Ничего иного не оставалось как по-быстрому вернуться в наш окоп. Поле между обоими окопами было усеяно мёртвыми и тяжелоранеными, последним никто не помогал. Цандер и я вышли из этого целыми.
Следующие дня мы спокойно лежали напротив англичан. Т.к. часто шёл дождь и воды собиралась в окопе, стояла такая грязища, что скоро нельзя было двинуться.
Вдруг выяснилось, что окоп напротив занят чёрными, индусами. И действительно, мы тут и там видели тюрбан, их головной убор. Поскольку этому мало верили, половина стояла ночью на часах. Однажды тёмной ночью в наш окоп спрыгнул индус и поднял руки. Никто не слышал, как он подобрался. Он всё показывал в сторону англичан и делал рукой жест перерезания горла. Привели одногодичника, который знал английский, и т.к. индус чуть-чуть умел говорить по-английски, оба могли понимать друг друга. Индус сказал, что он и его друзья ненавидят англичан, все они хотят перейти к нам и сражаться против своих нынешних господ. Мы поверили ему и отпустили его, чтобы, как он сказал, привести своих товарищей. Мы таращились в темноту, не приближаются ли они. Скоро мы услышали звучный злобный хохот оттуда, чёрные нас одурачили.
Вдруг узнаём, что нас сменяют. На следующую ночь 122-й пехотный полк занял окоп, а мы пошли назад. Прекрасное, отрадное чувство быть вне досягаемости стрельбы. На поля боя у Виолэна ещё лежали тела погибших три недели назад англичан. Мы видели сидящих на них воронов, которые обедали. Все погибшие немцы были погребены. В городке Ла Бассе мы получили квартиры. Но как они выглядели! Кто её не видел, тот не сможет составить представление о ней. Жителей больше не было видно. Во всех домах и комнатах всё лежало в полном беспорядке. Одежда, шляпы, фотографии, короче, всё что было в комнатах, лежало вперемежку. Также повсюду видны непристойные надписи и картинки. Мебель по большей части была сломана и использовалась в качестве топлива. В лавке «Ткани» солдаты вырезали из рулонов полос, чтобы сделать себе портянки. В шляпной лавке я хотел взять шапку с ушами, чтобы позже иметь в окопе что-то против холода. На складе была такая картина: шапки, шляпы, соломенные шляпы, цилиндры. Всё лежало на полу примерно полуметровым слоем и солдаты топтались по нему своими грязными сапогами.
Мы ввосьмером занимали комнату близ церкви. Ночью нас разбудил страшный шум. Дом дрожал как при землетрясении. Колокольня, которая ранее получила попадание снаряда, обрушилась. Мы были в Ла Бассе три дня и использовали время, чтобы просушить одежду и более-менее очистить её от грязи. Затем снова в окоп. Мы залегли примерно в одном километре северней прежнего места. Перед нами были деревни Фестюбер и Живанши. Против нас опять были индусы, примерно в 80 метрах. Скоро у нас появилось несколько убитых и раненых, всех подстрелили через амбразуру. Там постоянно был наготове индус, который при малейшем нашем движении стрелял туда. Я с Цандером приложил все усилия, чтобы раскрыть позицию этого парня. Однако мы не смогли обнаружить его место нахождения.
Однажды ночью выпал снег. Через английскую амбразуру мы видели снег на задней стенке окопа. Как только индус глянул в амбразуру, белое пятно исчезло. Так мы обнаружили расположение стрелка. Я сунул ружьё в амбразуру, прицелился и выстрелил, но промазал, т.к. рядом с ней взвился снег. Индус исчез за амбразурой и снова стал виден. Тут в засаду лёг Цандер. Скоро белое пятно опять исчезло, индус снова наблюдал. Цандер выстрелил, индуса зацепило. Теперь стало больше покоя.
Пришёл приказ атаковать окоп индусов. Наши сапёры рыли сапы – это зигзагообразные окопы – почти в упор к позиции индусов. Одной ночью меня с еще 8 солдатами назначили в прикрытие работающим сапёрам. Мы стояли примерно в шести метрах позади них, ружья наизготовку, и пялились в темноту. Ничего не было видно и слышно. Вдруг ночь разорвали два ужасных вопля, которые исходили от наших сапёров. Быстро стреляем в темноту и бросаемся к ним. Но саперы лежат на дне окопа, один мёртв, а другой тяжело ранен. Оба получили ножевые ранения от подкравшихся индусов.
21 ноября мы захватили индусский окоп. Из сапы их окоп забросали ручными гранатами, применение которых я увидел там впервые. Затем мы прыгнули туда и выгнали индусов. В окопе с бруствером из мешков с землей, который вёл к отхожему месту, мы смогли захватить более 60 коричневых парней. Молодой лейтенант, который лишь несколько дней был на передовой, вылез из окопа и крикнул индусам «Хэндс ап!». Это значит «руки вверх». Но грянуло несколько выстрелов и лейтенант рухнул в окоп вниз головой.
Моя рота, которую новые подкрепления пополнили до 240 человек, потеряла только троих убитыми и лейтенанта. В окопе лежало несколько убитых индусов; старшие носили длинные волосы, молодые были коротко подстрижены. Все они были в новом обмундировании и наверняка провели в окопе лишь краткое время. Также окоп был завален новыми шерстяными одеялами и всевозможными съестными припасами, которых я не знаю. Мы взяли английские стрелковые щиты и приладил их на другую сторону, лицом к индусам, которые теперь занимали новый окоп примерно в 200 метрах. Где показывался тюрбан, туда сразу летели пули и скоро никто не отваживался высунуться.

22-е ноября 1914 г. – ужасный ночной бой с индусами
С наступлением темноты на нас обрушился ружейный огонь, но, к счастью, потерь было мало, т.к. мы все лежали на дне окопа. Некоторых засыпало; одни смогли освободиться сами, других мы откопали. Т.к. мы опасались контратаки, половина из нас стояла на постах. Цандер и я сменяли друг друга попеременно – пока один стоял, другой спал, закутавшись в пару индусских одеял. С 4 до 6 утра была моя очередь. Т.к. я не доверял индусам, то глазел в темноту. Вдруг мне показалось, что я слышу впереди шорох. Соседний часовой спросил меня, не слышал ли я чего. После моего утвердительного ответа мы сняли винтовки с предохранителя, приготовились к стрельбе, ища глазами, где нарушится темнота. Примерно полчаса ничего не было видно и слышно, и мы уже снова успокоились. Вдруг тишину ночи пронзил громкий свист. В тот же миг рядом с нами грянул залп и с ужасным пронзительным криком индусы бросились на приступ. Нас совершенно застали врасплох и многие потеряли присутствие духа. Я быстро расстрелял 5 патронов, примкнул штык и устроился у передней стенки окопа. Цандер проснулся и от волнения поначалу не мог найти своей винтовки. Когда нашёл, пристроился рядом со мной. Индусы стреляли в окоп сверху, а поскольку мы прижались к передней стенке, пули пролетали над нами. Они не могли видеть нас в тёмном окопе, в то время как мы их тут же увидели, потому что они выделялись на фоне неба. Мы стреляли и кололи вверх и никто из индусов не смел войти в окоп. Но тут ужасный крик сказал нам, что индусы ворвались в окоп примерно в 30 метрах от нас. Тут начался дикий беспорядок. Мы были вытеснены из большинства мест и так стиснуты, что я едва мог залезть в патронташ, чтобы снова зарядить винтовку. В волнении и темноте некоторые из нас стреляли в головы собственным товарищам. После того как индусы захватили участок окопа, многие из них вылезли сзади и побежали вдоль него, стреляя нашим в спины. Тут мы оказались в настоящем аду. Спереди, сзади и сбоку индусы стреляли в нас. Все ломанулись к ходу сообщения, ведущему на нашу старую позицию. Раненые падали, их затаптывали насмерть. Все кричали. Перед ходом сообщения возникла жуткая давка, каждый хотел быть первым. Но ход был так узок, что можно было двигаться лишь по одному, друг за другом. Наконец подошла наша с Цандером очередь. Едва мы пробежали 10 метров по ходу, как возник затор. Сидевшая на нашей старой позиции кучка резервистов шла вперёд нам на подмогу. Скоро мы оказались тесно зажаты, т.к. солдаты сзади нас непременно хотели отойти в тыл. Тут раздался крик «Спасайся кто может!». Цандер и я выбросили ружья наружу и побежали по полю. Несколько раз приходилось бросаться на землю, чтобы индусы не заметили. Скоро я потерял из вида Цандера. Вдруг я услышал как он вполголоса зовёт на помощь. Быстро метнулся в том направлении и увидел во тьме две фигуры, борющиеся друг с другом. Индуса я узнал по большому тюрбану и вырубил его. Мы как могли быстро побежали на нашу старую позицию. Цандер хотел быстро зарядить винтовку, обоймы же совершенно не хотела лезть в патронник. При близком осмотре он увидел, что схватил винтовку индуса, к которой, конечно, наши обоймы не подходили.
Постоянно пробегали одиночные солдаты. Спереди еще продолжалась стрельба. Занималось утро. Мы стреляли по индусам, появляющимся на поле, они скоро исчезли в окопе. Вдруг они появились в паре метров от хода сообщений. Наши выстрелы уложили шедших впереди. Мы забаррикадировали ход сообщений мешками с песком и отдохнули. Мы очень устали, нервы совершенно истрепаны. А в каком состоянии мы были! Грязные с ног до головы, мои брюки разодраны от колен до верха, мой ранец вместе со всеми пожитками пропал, т.к. у меня не было времени нацепить его при нападении индусов. Также я потерял шлем, а патронташ был пуст. Цандер и остальные были в похожем состоянии. К полудню пришёл наш лейтенант Хюслер, эльзасец и хороший командир, записал всех, кто был в роте. Он собрал ещё 24 солдата; значит 90 % роты исчезло. Ужасно! Как я позже услышал, из 4-й роты осталось всего 16 человек.
На следующую ночь нас сменил другой полк, а мы по ходу сообщений пошли назад. В некоторых местах едва можно было пройти, часто мы по колено вязли в грязи. Мы были рады, когда под ногами оказалась твёрдая земля, пришли в Ла Бассе и дождались утра. В полевой кухне мы получили горячий кофе и чёрствый хлеб. Скудный завтрак. Мы полагали, что заслужили лучшего.
После еды мы пошли назад. О походном строе и дисциплине не было и речи. Каждый шёл как хотел. Тут командир батальона отдал приказ петь. Ответом было общее невнятное мычание, но никто не пел. Мы прошли местечко Курьер. Там во время несчастного случая погибло 1400 шахтёров.
Мы расквартированы в городке Энен-Льетар. Цандер и я попали к пожилой супружеской чете. Когда мы вошли, женщина была одна. При взгляде на нас она вскинула руки – ей ещё не приходилось видеть столь грязных и оборванных солдат. К тому же мы были небриты. Она кивнула нам, мол, идите на задний двор, дала нам тёплой воды, мыло и щётки. Когда мы более-менее отмылись, она дала нам цивильные брюки, куртки, чулки и домашние тапочки. Как славно было снова иметь сухие ноги. Женщина была очень добра к нам, хотя мы совсем не объяснялись устно. Потом она ещё дала нам горячий кофе, коньяк и бутербродов. После этого я со своими лохмотьями пошёл к ротному фельдфебелю с просьбой о новом обмундировании. После того как он их проверил, дал мне документ, чтобы выдали со склада одежду. Я там получил новые брюки, китель, сапоги и шапку. Потом я подстригся и побрился. Затем пошёл на квартиру. Хозяйка меня совсем не узнала. Её муж вернулся и, казалось, очень нами недоволен. Он разглядывал с самой недружелюбной рожей на свете. Тогда я сказал, показывая на нас: «Эльзасцы». Он не поверил. Мы показали ему солдатские книжки, куда был занесён наш домашний адрес. Он стал чуть дружелюбней. Затем я дал ему пару сигар. Тут его сопротивление было сломлено и он даже достал бутылку вина. Т.к. мы были очень усталыми, то объяснили, что хотим спать. Мы были бы довольны охапкой соломы, но женщина показала нам хорошую кровать в уютной комнате. Какая радость спать в кровати! За последние четыре месяца я только один раз провёл ночь в постели. Мы скоро уснули, но я проснулся, было невозможно оставить ноги спокойно лежать. Мне казалось, что в ногах, которые неделями были холодные и мокрые и теперь согрелись, ползают сотни муравьев. Скоро они стали так потеть, что простыня там совсем промокла. Теперь я смог уснуть. Мы 14 дней провели с этой семьёй и с каждым днём относились друг к другу всё лучше. Мы кушали вместе. Мы оказывали семье ответные услуги новыми рубашками, подштанниками, ботинками, кучами сигарет и табака и т.д. Тогда всего этого было навалом.
Службы у нас было мало, в основном караулы. Однажды я стоял в почётном карауле принца Хоэнцоллерна, который жил в замке. Эти птицы могли продержаться в войну! Обвешали грудь цацками, хотя никогда не слышали свиста пуль, ели и пили в изобилии, баловались с девочками. При этом они получали большое жалование, в то время как обычный солдат за свою собачью жизнь получал 53 пфеннига в день.
Однажды мы охраняли мост. Караулка была в публичном доме. Я до тех пор не верил, что женщины могут столь низко пасть в нравственном отношении. Вообще в любой местности многие девушки и женщины в этом отношении очень низко опустились. Вскоре лазареты заполняются солдатами с венерическими заболеваниями.
Потом мы получаем пополнения, среди них много добровольцев младше 20 лет. «Марш на фронт!». С сожалением мы прощаемся с хозяевами.
Мы заняли лучшую позицию, которая отдалена от французов на 800 метров. Ещё дальше лежит город Бетюн. Хотя он и находится под огнём немецкой артиллерии, шахты продолжают работать. Мы три дня лежали в окопе, три дня стояли в резерве в рабочей колонии в километре от передовой, а потом три дня отдыхали ещё в пяти километрах дальше в тыл. Так без особых происшествий прошли три недели. Когда мы стояли в резерве, каждую ночь рыли ходы сообщения и окопы. Т.к. местность была практически безлесной, мы из-за нехватки древесины не могли строить блиндажи. Так мы и жили в открытом окопе, подверженные всем капризам погоды. Наша позиция проходила рядом с угольной шахтой № 8, при которой была построен посёлок рабочих, сплошь красивые нарядные дома. Угля для разведения огня было предостаточно, а вот дерева было мало, отчего мы сперва ломали оконные рамы, затем двери, мебель, полы, обрешётку крыш, чтобы развести огонь. Вскоре там стояли лишь голые стены.
Тут пришло Рождество, первое военное Рождество. Наша рота праздновала его в Венде-ле-Вьель. Пришла куча подарков. Т.к. я, Цандер и Готера из Менглата не имели связи с родиной, ротный приготовил нам отдельные подарки. Так что мы получили ту же долю, что и остальные. Также нам с Цандером достался большой ящик с хорошими и полезными вещами от богатой фабрикантши из Маннхайма, которая хотела порадовать солдат без родины. Мы не смогли унести наши вещи в квартиру за раз. У нас был целый стол шоколада, пряников, конфет, сигар, сигарет, колбасы, сардин в масле, трубки, галстуки, подтяжки, перчатки и т.д. Я раздал шоколад и конфеты детям, которых встретил на улице. Скоро меня все знали и где я появлялся, прибегали они и просили сладости. Но я мог раздаривать лишь пока хватало запаса.
Вскоре пришёл приказ выступать к лежащим примерно в двенадцати километрах высотам Лоретто. Мы окопались в кустах на склоне, выше были развалины часовни Нотр-Дам-де-Лорет. На вершине засели французские альпийские егеря. Т.к. наша позиция описывала дугу, с фланга скоро нас стала обстреливать тяжёлая артиллерия. Со всех сторон били тяжёлые гранаты. В занятую четырьмя солдатами стрелковую ячейку угодил снаряд, разорванные тела несчастных разбросало во все стороны. Нельзя было убежать, т.к. где показывался один из нас, его тут же убивали альпийские негеря. Там я потерял хорошего друга по фамилии Занд [21.01.15, ранение в голову].
Однажды ночью выпал снег и я должен был с четырьмя солдатами под руководством сержанта Хутта совершить вылазку на холм. Мы одели поверх униформы белые рубашки, чтобы нас не так хорошо было видно на снегу. Что мы должны были там найти, я по сей день не знаю, это было чистое безумие. Нас скоро заметили и несколько пуль просвистело над нами. Один получил пулю в грудь. Мы побежали вниз под гору в наш окоп. Сержант Хутт составил ложный доклад и через пару дней получил Железный крест.
Через три дня наша рота стала на отдых в т.н. водном замке, это большое здание со всех сторон окруженное водами ручья. Там я узнал, что слева от нас стоит 111-й полк. В его 11-й роте служил резервист Эмиль Шварцентрюбер из моей родной деревни. Я тут же решил разыскать его и надеялся узнать что-то новое с родины, ибо уже несколько месяцев я не получал оттуда ни одной весточки.
Я пошел в деревню Сен-Назер, встретил там солдат 111-го полка, которые сказали мне, что 11-я рота сидит выше на позиции. Они описали мне дорогу и я отправился на поиски. Вскоре я оказался в траншее, ведущей на позицию. Т.к. снег таял, по окопу стекала масса грязной воды. Несмотря на всё я пошлёпал через тёмную ночь дальше и наконец пришёл на позицию. Я спросил часового о своём друге. Он не мог пояснить. Я просил другого, и он указал мне на отделение, к которому был приписан Шварцентрюбер. Я пошёл туда, но на мои вопросы получил лишь уклончивые ответы, из которых я ничего не понял. Я попрощался и пошёл прочь. Ко мне тут подбежал эльзасец и спросил, друг ли я Эмилю. Я подтвердил, и он сказал, что Эмиль дезертировал два дня назад.
Я вернулся в роту и помог похоронить несколько убитых. Печальная работа, особенно если учесть, что не знаешь, скоро ли твоя очередь.
Мы пробыли на высотах Лоретто примерно десять дней. Потом пришёл приказ возвращаться на наши старые квартиры в Венден-ле-Вьель. На следующий вечер при раздаче почты я получил письмо от родителей. Т.к. я не знал, живы ли они вообще, я быстро разорвал конверт и прочёл «Санкт-Ульрих. Дорогой сын! Мы все здоровы и дома…». Дальше я прочесть не смог. От радости и тоски навернулись слёзы. Стыдясь перед товарищами, я вышел. Скоро успокоился и смог прочитать письмо. Там было только хорошее. Я был спокоен за судьбу своей семьи.
Мы пробыли в Венден-ле-Вьель ещё пару дней, а потом выдвинулись в местность, где постоянно гремела канонада. По ходу сообщения, который местами был разрушен, мы пришли на передовую. С рассветом наша артиллерия и миномёты начали сильно обстреливать занятый англичанами окоп. Мы должны были атаковать. Несмотря на большие потери мы захватили два расположенных близко друг за другом окопа. Англичане, которые хотели убежать по ходу сообщения, почти все были застрелены. Мы должны были атаковать еще и третий окоп. В нём англичане стояли плечом к плечу и отстреливали нас как дичь. Скоро целый ряд убитых и раненых лежал перед их окопом, а остаток роты сбежал назад во второй английский окоп. Здесь также погиб Теофиль Вальтер из Штрута. Ужасная картина: всюду лежали убитые и раненые, немцы и англичане вперемежку, а из ран текла кровь.
Когда заглядываешь в ход, видишь только ноги в обмотках и согнутые руки, торчащие вверх. Дно этого окопа было сплошь устлано погибшими англичанами.
Мы хоронили лежащих на позиции убитых. Из задней стенки окопа вырывали немного земли, клали туда тело и засыпали сверху землёй. Т.к. в окопе было некуда сесть, эти маленькие холмики служили сиденьями. Тут снова пошёл дождь. Окопы наполнились водой и грязью, мы скоро стали столь грязными, что кроме белков была видна только корка грязи. Я должен был принести боеприпасы; везде виднелись носки сапог, скрюченные руки, слипшиеся от грязи волосы торчали из-под земли. Это был ужасный вид, который почти привёл меня в отчаяние. Бои шли в этом месте с октября и погибшие тогда ещё лежали в поле между окопами. Было невозможно их похоронить. Чуть правее от моего щитка лежал на животе немецкий солдат, головой ко мне. При падении шлем свалился с головы, кожа с волосами из-за гнили сползли и отбеленный дождём и солнцем череп был на расстоянии вытянутой руки. В руке он держал ржавое ружьё со штыком, плоть с пальцев отвалилась и костяшки виднелись. Особенно неуютно было видеть перед собой белый череп по ночам. Из-за постоянной, особенно по ночам, стрельбы его телом было продырявлено как решето.
Следующей ночью, 26.01.15 мы прошли на 400 метров правее, за так называемый упорный брус. Мы лежали на железной дороге и поверх рельс стреляли по англичанам. Тут их артиллерия стала бить по нам. Гранаты либо рвались выше на полотне, либо пролетали над нами в чисто поле. Через ночь мы сдвинулись на 200 метров влево. Близ перед нашими позициями было несколько груд кирпича высотой с дом, т.к. там находилась разрушенная снарядами кирпичная фабрика. С наступлением темноты англичане забирались на эти кучи кирпича и укладывали всякого, кого замечали в нашем окопе. Как-то вечером Цандер, я и наш товарищ Копф стояли в окопе и болтали. Мы с Цандером стояли укрытые за траверсом, в то время как Копф стоял прислонясь к задней стенке окопа. Вдруг щёлкнул выстрел с кирпичной горы, за головой нашего друга взметнулся фонтанчик земли, а сам он со стоном и пробитым лбом сполз на землю. Его унесли в тыл, но при дальнейшей транспортировке он умер [ранен 29.01.15, умер 31.01.15].
Из 280 человек, с которыми рота выступила в поход, было только пятеро, которые по сей день без перерыва участвовали в боевых действиях. Сюда еще несколько сотен потерь подразделений, которые за время кампании были влиты в роту в качестве пополнений.
Во время атаки на выдвинутый вперёд английский окопчик Цандер был ранен осколком ручной гранаты и пошёл в тыл [01.02.15 ранен под Оши в правый глаз]. Скоро он написал мне, что находится в лазарете в Дуэ. В роте называли «неразлучники». Раз он выбыл, мне еще больше отбило охоту и я размышлял о средстве бежать от этой собачьей жизни.
Другой мой товарищ, баденец по имени Бенц, тоже был сыт по горло и мы что-то готовили. Вдруг Бенц сказал: «Есть!», вынул изо рта вставную челюсть и вдавил её сапогом в грязь. «Вот, теперь я скажусь больным на желудок и пойду в лазарет», сказал он. Тут мне пришло на ум, что у меня полно гнилых зубов и хотя они не болели, я обмотал вокруг головы грязное кашне, пошёл к ротному и сказался больным; не могу больше терпеть зубную боль. Скоро пришёл и Бенц со своей просьбой. Ротный сказал, что не может отправить нас в тыл. Он получил приказ держать всех более-менее пригодных к бою солдат на передовой, т.к. постоянно была опасность атаки англичан. Несмотря на наши просьбы, он отказался дать нам документ. А без этого далеко не уйдёшь. Мы вернулись на своё место. Англичане постоянно обстреливали наш окоп мелкими минами. Мы должны были очистить самый далеко выдвинутый окоп, т.к. он был всего в 16 метрах от собственно их окопа и они постоянно бросали туда гранаты. Бенц и я решили идти в тыл без удостоверения. Мы надели ранцы, взяли ружья и полезли в ведущий назад ход. Там лежало в грязи несколько убитых при подносе боеприпасов. Мы перешагнули через них и примерно через 400 метров достигли конца хода сообщения, который вливался в дорогу. Когда мы свернули за угол, там оказался фельджандарм и потребовал наши пропуска. Несмотря на все уговоры он нас не пропустил и отправил назад в роту. Мы пошли назад по ходу. Пройдя метров 50, мы вылезли из траншеи и пробежали два-три дома, чтобы выйти за ними на дорогу. Англичане, которые видели нас, стреляли, к счастью, без успеха. Мы осведомились о батальном враче, который находился в погребе. Из-за отсутствия у нас бумаг он крикнул: «Симулянты!» и выгнал нас из погреба. Тогда мы пошли к полковому врачу; он тоже обитал в погребе. Когда мы вошли, он спросил: «Ну, где болит?». Я сказал, что у меня сильные зубные боли. Он осмотрел мой рот и увидев мои плохие зубы, тут же составил направление в военный лазарет № 2, зубоврачебная станция Дуэ. Моему другу Бенцу тоже повезло и мы оба выпорхнули из погреба. Мы были чертовски рады хоть на время сбежать от собачьей жизни в окопе. В Энен-Льетар мы сели на поезд и поехали в Дуэ. Прибыв туда, я отправился прямиком в лазарет. Тут же мне вырвали два зуба. Следующие три дня мы вырывали по два зуба. Было довольно больно, ведь всё происходило без укола.
Мы уже выписывались и я навестил Цандера, лежавшего в другом лазарете. Его рана на лбу уже почти зажила. При прощании никто не думал, что мы увидимся только через два года.
Через три дня меня выписали и я должен был доложить о себе в казарме кирасиров [согласно списку Д.Р. был в лазарете 18 дней с 8-го по 26-е февраля 1915 г.] Там все выписанные из лазаретов ещё раз проходили медосмотр и либо отправлялись в окопы, либо в Германию. Врач обнаружил у меня тяжёлый катар, под-хваченный из-за переохлаждения, и меня отправили назад в запасной батальон 112-го пехотного полка, который стоял в Донауэшингене. Как я был счастлив совсем убраться с фронта! Жаль только было оставлять здесь Цандера. Я пошёл на вокзал Дуэ и баварским санитарным поездом ехал по Бельгии до Ахена. Там я высадился, получил пищу, а потом на пассажирском поезде поехал в Кёльн. Там я пробыл день, осматривая город и Рейн. Затем я сел на скорый поезд и первым классом поехал по прекрасной долине Рейна. Утром я на первом же поезде поехал в Донауэшинген и доложил о себе в запасном батальоне, который размещался в бараках. Я встретил несколько товарищей по роте. Они стали полукалеками и теперь ждали увольнения. Назавтра я сказался больным и был переведён в больницу Карла. Там за нами ухаживали католические монахини, очень дружелюбные. Мне там понравилось и я имел желание пробыть там дольше. Но скоро это великолепие кончилось, после 5-дневного пребывания пришёл приказ: всем эльзасцам из запасного батальона 112-го полка прибыть во Фрайбург в запасной батальон 113-го полка. Так что я был вынужден попрощаться с монахинями.
Мы поехали во Фрайбург. По пути эльзасцы изрядно ругали пруссаков, слышались малопатриотичные выражения. Во Фрайбурге нас разместили на фабрике. Постелью служили мешки с соломой, лежащие на полу. Я снова сказался больным. Пара молодых врачей слушали меня вполуха и результатом стало то, что я снова могу приступить к несению службы. В общем я провёл во Фрайбурге около семи дней.
Однажды вечером после службы мы сидели вместе, все эльзасцы. Это были сплошь молодые солдаты, ещё не нюхавшие пороху. Они просили что-нибудь рассказать о моём боевом опыте. Между прочим я рассказал им о приказе генерала Штенгера (событие 26 августа) не брать в плен французов и всех убивать, как своими глазами видел как убивали раненых и т.д. Вдруг пришёл ротный писарь и крикнул: «Рихерт, подойди в канцелярию!». Я понятия не имел, зачем. Но скоро узнал. Ротный фельдфебель сказал мне: «Ну, вы можете рассказывать хорошие истории. О чём вы только что рассказывали солдатам?». Я сказал, что делился с ними боевым опытом. Тут он заорал на меня: «Что, вы беретесь утверждать, что немецкий генерал отдал приказ убивать раненых французов?». «Господин фельдфебель, приказ действительно был отдан 26.08.1914 г. как приказ по бригаде, а генерал Штенгер был её командиром». Фельдфебель заревел: «Возьмите свои слова обратно или вы ещё пожалеете!». Я ответил, что не могу этого сделать, т.к. это основано на реальных событиях. «Выметайтесь!», рявкнул он.
На следующий день был учебный поход в Шварцвальд с полной выкладкой. Рота построилась. Тут меня снова вызвали в канцелярию. Там меня поджидал строгий капитан. Его глаза сверкали как у дикого зверя. «Вы низкая подлая скотина! Вы утверждаете, что немецкий генерал отдал приказ убивать раненых врагов? Не так ли?». Так он встретил меня. Я вытянулся перед ним и, глядя в глаза, ответил: «Так точно, господин капитан». В бешенстве он бросился на меня и закричал: «Вы проклятый изменник родины! Стоя передо мной, смеете повторять свои басни! Вы свинья, верблюд, носорог!». Последовали названия почти всех диких и еще пары домашних животных, а завершила эту литанию фраза «Выметайтесь к чёрту, собака, будьте вы прокляты!». Я развернулся и вышел. Рота двинулась. Когда мы поднимались в гору по дороге, капитан, который до того ехал сзади, выехал вперёд роты. Я заметил, что он высматривает меня.
Когда он увидел меня, сказал: «Ну, болван, подойди-ка сюда!». Я вышел из строя и вытянулся перед ним. «Ну, распакуйте свой ранец!». Я так и сделал. Всё было на месте. Тогда он произнёс: «Я ещё возьму вас в оборот» и с этим отбыл. Я упаковал вещи и побежал наверх, чтобы догнать роту.
Наутро при построении фельдфебель выхватил меня из строя и увёл на квартиру. Там никто обо мне не заботился и я не знал, что бы это могло значить. На следующий день пришел унтер-офицер с двумя солдатами и спросил обо мне. Я назвал себя. «Пройдёмте!».
– Да, – сказал я, – сейчас быстро подпоясаюсь.
– Не нужно, вы арестованы.
Я не особо удивился и пошёл с ними. Мы прошли несколько улиц, солдаты с ружьями по обе стороны от меня, унтер позади. Многие прохожие останавливались и глазели вслед. И я слышал пару раз «Шпион!». Так мы прибыли в казармы 113-го полка. Мы долго ждали в коридоре. Тут я услышал голос из комнаты «Войдите!». Там сидел майор и его писарь. Долго смотрел на меня майор, изучал взглядом с ног до головы. Я стоял по стойке смирно и смотрел ему в глаза. Тут начался допрос. Имя, рота, место рождения, родители, служил ли отец срочную и т.д. Я ответил на все вопросы. «Теперь к главному», сказал он. «Вы сделали ужасное заявление касаемо приказа вашего бригадного генерала Штенгера. Как вы дошли до такого? Расскажите мне о ходе событий всего дела». Я рассказал майору так, как дело было в действительности и назвал как свидетелей имена нескольких товарищей, которые были тогда в роте. Писарь всё записывал. Майор написал записку, дал её приведшему меня унтеру и сказал ему, чтобы он сдал меня в роту. Мне он сказал: «Можете идти».
Мы пошли назад в роту. Там уже знали – Рихерт снова в строю. Завтра уходил транспорт на фронт. Разумеется, меня приписали к нему, хотя я не чувствовал себя здоровым. На осмотре я был впереди всех и когда врач хотел меня обследовать, стоящий рядом фельдфебель шепнул ему: «Это Рихерт» и врач поставил отметку «годен».
Таково было моё наказание, хотя я куда охотней провёл бы его в заключении, чем в окопе. Но что я мог поделать? Я был таким же безвольным инструментом немецкого милитаризма, как и тысячи других. Нас одели во всё новое и раз мы на следующее утро в пять часов должны были идти на вокзал, получили увольнительную до 11 ночи. Пошли в кабак. Я не имел связи с роднёй, поэтому в моём кармане было пустовато. У меня имелось 5 марок. Из них половина была вложена в пиво. Молодые солдаты пели песни и рассказывали, как они будут расправляться с врагами. Я думал: обождите, скоро ваш задор поиссякнет. Полупьяный улегся я на тюфяк и с содроганием думал о предстоящем ночлеге в поле, ведь ещё зима.
Утром пошли на вокзал. Нас 1200 человек, половина эльзасцы, половина баденцы. Едем в Карлсруэ, где в казарме получаем оружие. Потом снова через город на вокзал. Настроение у нас, эльзасцев, плохое. На вокзале герцог Баденский держал речь, чтобы ободрить нас. Он сказал, что мы едем в Карпаты, вместе с нашими австро-венгерскими товарищами выгнать оттуда русских. Я думал про себя: тебе хорошо говорить! Пошли дальше; едем вагонами третьего класса, по 6 человек в одном купе. Из Карлсруэ в Маннхайм, Хайдельберг, по красивой долине Неккара, Вюртемберг. В баварском городе Вюрцбург мы получили кофе, колбасу, масло и хлеб. Затем дальше через покрытые снегом франкские Юра, через Фихтельгебирге, по Хофу в Саксонию, через Хемниц, Фрайберг в Дрезден. Поездка было очень интересной. Я сидел у окна, разглядывая проплывающую местность и курил одну сигарету за другой.
К утру наш поезд прибыл в Дрезден. А когда я проснулся мы были уже в Богемии. Вдоль долины Эльбы мы проехали до Праги, столицы Богемии. Там мы снова получили пищу. Жители Праги бросали на нас враждебные взгляды, т.к. чехи не друзья австрийцам и столь же мало немцам.
Потом мы проехали мимо Брюнна в столицу Австрии Вену. Там снова получили еду. Затем мы построились в две шеренги, оркестр австрийского полка играл и герцогиня со свитой раздавала нам свои фотографии. Мне это доставило мало радости, мне противны подобные церемонии. Из Вены мы тронулись вдоль велико-лепного Дуная через Прессбург в Будапешт, столицу Венгрии. Повсюду население ликовало и кричало: «Хайль унд Зиг!». Также мы часто получали подарки, когда поезд останавливался, особенно курево. Из Будапешта мы два дня ехали по большой венгерской равнине. И всюду та же картина: деревни, отдельно стоящие усадьбы, все домики побелены, покрыты соломой или дранкой, и при этом колодцы с журавлём. Для разнообразия виднеются ветряки. Большая река, Тайсс, разлилась, местность широко залита водой. В городе Дебречин мы снова получили пищу: суп, жареное мясо и картошка с соусом. Но жрать это было почти невозможно, потому что всё было обильно сдобрено красным перцем, столь любимой в Венгрии паприкой. Во рту и в горле горело. Потом мы прибыли в Токай. В Венгрии мы видели много очень приятных смуглых девушек. Они носили цветастые корсажи, коротенькие юбки и достающие до колена гусарские сапоги. Они во множестве посылали нам воздушные поцелуи, на которые мы, конечно, активно отвечали. Когда поезд шёл медленнее, к нему толпами подходили цыганские дети и просили хлеба. Часто мы бросали им кусок-другой и нас забавляло, как они дерутся за хлеб. В продолжение следования я увидел возникающие вдалеке покрытые снегом Карпатские горы.
Мы прибыли в г. Мункаш [Мукачево]. Он лежит у подножия Карпат. Высадились. Совсем одеревеневшие и разбитые долгим сидением, т.к. поездка длилась семь суток. Когда наши молодые солдаты увидели высокие, застывшие в морозе, покрытые снегом горы, большая часть их воодушевления исчезла. С тоской я думал о находящихся более чем в 3700 километрах родных. Увижу ли я их ещё раз или найду свою могилу в больших горах, высящихся передо мной? Следующим утром мы снова сели на поезд и заехали примерно на восемь километров в горы, до деревни Волош. Местечко состояло из отдельных убогих домишек. Мы высадились и пошли в бараки. Т.к. там не было печки, мы жестоко мерзли в первую ночь. Стены состояли из положенных друг на друга еловых бревен. Между ними был мох, а щели замазаны глиной. Крыши из соломы. Я раньше не верил, что в Европе можно найти такие жилища. Жителей не видно.
Следующим утром мы выступили. Поднимались в гору по зигзагообразной дороге. Там я увидел первых русских. Это были пленные, которые работали на дороге. Крупные сильные мужчины. Их шинели были цвета глины. На голове они носили высокие меховые шапки, их ноги обуты в высокие, до колена сапоги. При дальнейшем восхождении начался сильный снегопад, видно было лишь метров на 50. Скоро мы все выглядели как снеговики. Наконец дорога пошла под гору. Снег перестал, мы увидели далеко внизу под нами около двадцати жалких домишек. Деревня называлась Верецки. Мы пошли дальше и пришли в другую, такую же убогую. На табличке значилось «Тоже Верецки». В Тоже Верецки мы стали на постой. Я с товарищем пошёл в одну из стоящих там австро-венгерских полевых кухонь, попросил у кашевара чего-нибудь горячего. Кашевар, хотя ни слова по-немецки не понимал, дал каждому полную чашку очень хорошего чая с ромом. Мы поблагодарили и пошли в отведенную нам хижину. Но она была до того забита солдатскими телами, что мы не нашли там ни одного свободного угла. В соседних хибарках та же картина.
Я спросил вышедшего откуда-то австро-венгерского солдата, не знает ли он, где нам обоим приютиться. Он сказал, что мы можем просто идти по его следам. Через четверть часа мы пришли к хибаре, которая стоит за маленьким ельником. Т.к. мы не хотели провести ночь под открытым небом в снегу, то пошли туда и скоро достигли своей цели. Я открыл дверь и очутился в помещении, которому нет имени. Это была жилая комната, конюшня и кладовая. Я совершенно опешил, мой друг тоже. В углу перед нами стояли две коровы; вода текла по глиняному полу до входной двери. Тут же сидели на корточках два полуголых ребенка, скребли размякшую от воды глину и лепили маленькие шарики наподобие наших клиперов. Рядом с коровами стояла коза, привязанная к колышку, вбитому в пол. Ни стола, ни другой мебели. К стене был приделан стеллаж, который служил спальным место четырем играющим на скамейке в карты австро-венгерским солдатам. Под стеллажом я заметил запас картошки этой семьи. Но как убого они одеты! Мужчина обут в драные сапоги, носил рубашку поверх брюк как принято в этой местности. На плечах у него овчина, такой же наряд носит женщина. Мужчина носил огромную бороду и длинную прическу. Голова была покрыта вязаной шапкой.
Ни солдаты, ни жители не знали немецкого и жестами дали нам понять, чтобы мы располагались. Я скинул ранец и положил его рядом с огромной печью, которая служила источником тепла, для готовки и хлебопечения, занимала, поди, четверть помещения. Затем я снял шлем и положил его на ранец. Шлёп! Что-то упало на шею при наклоне. Я схватился рукой и – о ужас! – шея и рука измазаны куриным помётом. Я глянул наверх и узрел около десятка куриц, которые мирно сидели на шестах, положенных на балки, уютно поглядывая вниз. Чудная была квартира! Но в любом случае лучше, чем ночевать снаружи в снегу. Мы сварили кофе и съели по куску хлеба.
Т.к. мы устали с марша, то показали, что хотим спать. В качестве спального места нам предложили стеллаж. Мы улеглись на него и накрылись одеялами. Т.к. темнело, мужчина взял из-под печи длинную сосновую лучи-ну, воткнул её между двух бревен и зажёг. Это было освещение.
Два австрияка легли к нам, двое других взяли по охапке сена, положили их на пол. Это их спальное место. Мне стало интересно, где же будет спать семья. Скоро эта загадка была разгадана. Женщина залезла на печку, муж подал ей обоих детей и залез следом. Все улеглись и накрылись своими овчинами. Подстилки не было видно. Вскоре все уснули: два немца, четыре австрияка, четыре русина, две коровы, коза и куры. Однако кое-кто бодрствовал, а именно самый опасный враг: вши. Уже ночью я просыпался от укусов, но не знал, что это были вши, т.к. я раньше их не видел. Утром мы вернулись к нашим. По пути меня сильно укусили в грудь. Я почесался, но они стали кусаться ещё сильнее. Я расстегнул шинель, китель, кофту и рубашку и тогда увидел виновников: три насосавшиеся вши сидели на моей груди. Давлю их ногтями и дело с концом. Тут начали кусать: спину, ноги, другие части тела. Но это была лишь короткая прелюдия к тому, что нам предстояло.
Мы догнали наш отряд, который уже строился для марша. Мы слышали далеко впереди бум-бум-бум – артиллерийский огонь на фронте. С какой неохотой я шел дальше, не могу описать. Что нас там ждёт? Снег, холод, по ночам торчишь без крыши над головой, опасность для жизни. Мы проходим мимо барака, который служил полевым лазаретом. Я попытался ещё раз сказаться больным и зашёл в первый барак. Там было полно раненых и полузамерзших солдат, пополам немцы и австрийцы. Почти у всех серо-жёлтые лица, очень удручённые. Глядя на них, понимаешь, что они многое пережили. Я доложился врачу. Он резко спросил, чего я, собственно, хочу. Я ответил, что у меня катар и я очень ослаб. Он рассмеялся мне в лицо и сказал: «Ну, мой дорогой, вы уже были на фронте и сыты по горло. Выметайтесь немедленно и вернитесь в свой отряд». Что было делать? Я поплёлся следом и догнал наших на следующем привале. Мы целый день шли то в гору, то под гору. На дороге часто поскальзывались. Целые санные караваны ехали мимо нас вперёд, загруженные боеприпасами и провиантом. Назад они шли пустыми. Некоторые сани везли в тыл раненых. Под вечер мы дошли до бараков, где должны были заночевать. Видно, что дорога шла вдоль деревни. Дома были сожжены дотла, стояли только печи и камины. На заснеженных склонах виднелись торчащие из снега заграждения из колючей проволоки. Также я видел несколько штыков. Я спросил австрийца, который охранял бараки, что это значит. Он знал немецкий и рассказал мне, что в тут шли тяжёлые бои. Русские дошли досюда, а после тяжёлого боя отступили. Под снегом лежит много убитых, которые будут погребены только весной, когда всё растает. Теперь храбрость молодых солдат, которые слышали это, ушла. У них вытянулись лица.
На утро мы двинулись дальше. Поднялись на высокую гору. Вверху на гребне мы сделали передышку. Здесь проходит венгерско-галицкая граница. Вид с вершины открывался великолепный. Кругом заснеженные горы и ущелья, а на склонах видны прекрасные еловые леса. Спереди сюда хорошо доносился внятный гул орудий. Затем зигзагом спускаемся. В глубоком ущелье мы увидели орудие с упряжкой. Вероятно, оно соскользнуло с дороги, и, падая, увлекло за собой лошадь. В долине внизу была стоянка саней. Оттуда всё на вьючных ослах перемещалось по узким тропам на фронт. Мы шли друг за другом по одной из таких троп, которая витками вела в гору. Когда нам встречался вьючный осёл, мы плотно прижимались к склону, чтобы дать ему пройти, так узка была тропа. Наконец мы пришли в деревню Тухолька. Всё те же убогие жилища, грязные обитатели с их овчинными тулупами. После того как мы с часок отдохнули, нас построили в две шеренги. Подошли ротные фельдфебели 41-го и 43-го пехотных полков и распределили нас по ротам. Я попал в 7-ю роту 41-го пехотного полка с примерно 50 товарищами. Мой адрес теперь звучал так: мушкетер Рихерт, 7-я рота, пехотный полк № 41, 1-я бригада, 1-я дивизия, 1-й армейский корпус императорской немецкой Южной армии.

Бои и лишения в Карпатах
С наступлением темноты мы под предводительством фельдфебеля пошли на фронт. Днём некоторые участки было не пройти, т.к. они лежали в пределах досягаемости русской артиллерии. Мы прибыли в дер. Орава, которая состояла примерно из двадцати хибар и церкви, которая была покрыта жестью, башня увенчана куполом. Крест на шпиле имел три поперечные балки, из которых нижняя шла косо – знак греческо-католической религии. Деревня лежала у подножия горы длинной примерно восемь километров, высотой 1200 метров, которая имела форму крыши и местами была очень крута. Гора называлась Звинин. Позиция русских шла по гребню. Немцы окопались примерно двумястами метрами ниже по склону, примерно в 1000 метров над дном лощины. Под утро нас привели на позицию. Снег в среднем 70 сантиметров, в ложбинах и ущельях наметало по нескольку метров. Днём сообщение по склону горы было невозможно, т.к. русские с выступающих точек могли обстреливать склон из винтовок и пулемётов
Мы прибыли в нашу роту. Личный состав в основном восточные пруссаки, которые говорят на трудно понимаемом диалекте, и несколько немецких поляков. С рассветом я увидел, что почти все очень обессилены и плохо выглядят. Они рассказали нам, как ужасно они страдали здесь от мороза, и никто из нас не должен поднимать голову из снега, поскольку русские, сибирские охотники, отстреливают каждого, кто высунется. Тут я увидел, как примерно в тридцати метрах один немец покинул окоп, чтобы спуститься. Наверху щёлкнула пара выстрелов. Человек вскинул руки и рухнул в снег. Он был первым убитым из нашего подкрепления, сильный, храбрый парень, который за время нашей поездки по железной дороге тысячу раз спел похабную песенку «Аист, зверь носатый, приносит маленьких детей. Но он здесь только летом, кто же работает зимой?». Вот несчастный простак и отпелся. Как я потом услышал, он хотел набрать ниже по склону тонких еловых веток, чтобы сварить кофе.
Восточные пруссаки рассказали нам, что они уже произвели несколько атак на русские позиции, но каждый раз отступали с большими потерями. Их убитые лежали наверху, занесенные снегом. Я на миг высунул голову и увидел, как из снега торчат руки и штыки. Также я увидел много холмиков, под которыми лежали тела убитых.
Пищу приносили только по ночам. Т.к. полевая кухня не могла сюда подойти, пищу готовили в долине в маленьких переносных котлах. Пока подносчики пищи поднимались на эту тысячу метров, еда остывала, равно как и кофе. Мы получали что-то горячее лишь каждый третий день. Когда была моя очередь подносить пищу, я съел свою порцию прямо внизу. Хлеб так замерзал, что карманным ножом едва можно было отрезать кусок. Я сунул краюху между кителем и кофтой, чтобы он оттаял.
Из-за переохлаждения почти все страдали болями в животе и поносом. У большинства кровь в кале. Мы были близки к отчаянию, нигде не было исхода; нам угрожали смерть, ранение, обморожение конечностей или плен. Среди солдат царила невероятная подавленность и только ужасное принуждение заставляло нас терпеть. Страшно холодные ночи не хотели кончаться. О сне мало кто думал, все топали, хлопали себя руками, чтобы чуть согреться. Иногда русские внезапно давали по нам сверху несколько залпов. Тогда многие из нас поднимали руки над окопом в надежде получить пулю и убыть в лазарет.
В особенно холодные ночи некоторые солдаты обмораживали ноги, кончики носов и уши. Как-то утром нашли двух солдат с подслушивающего поста замерзшими в снегу. Однажды разразилась ужасная снежная буря. Снег состоял не из хлопьев, а из крепко смерзшихся иголок. Окоп скоро замело и мы были вынуждены постоянно выбрасывать снег лопатами. Холод пронизывал до костей, а в метели едва было видно на 30 шагов. Это длилось два полных дня. Сообщение с тылом было полностью прервано и мы несколько дней получали очень мало пищи. Три дня мы не получали хлеба, лишь твёрдые как камень австрийские сухари. Потом выдавали только по три фунта хлеба на восемь человек в день. В те дни мы мёрзли ещё сильней.
Однажды мы получили сало, чтобы мазать на хлеб. Наш отделенный, унтер-офицер Вилль, грубый пруссак, оставил себе половину жестянки. Другая половина была распределена среди нас восьмерых. Я сказал ему, что так не пойдёт, сало должно быть разделено на девять одинаковых частей. Когда он на меня наорал, я был так зол, что высказал ему своё мнение. С того времени унтер издевался надо мной где только мог.
Т.к. я был бессилен против него, это внушало большее отвращение и я затеял ранить себя, чтобы вырваться отсюда. Для этой цели я привязал к руке маленькую дощечку. Она должна уловить порошинки и нагар, чтобы врач при перевязке не мог видеть, что выстрел был произведён с близкого расстояния. Я выжидал подходя-щего момента. Прислонил заряженное ружьё к колену, держал руку с привязанной дощечкой примерно в двадцати сантиметрах от ствола, нащупал большим пальцем правой руки спусковой крючок, стиснул зубы и не выстрелил, т.к. в последний момент не хватило решимости.
Мы все очень страдали от вшей. Чёрт знает, откуда они взялись. Т.к. в мороз нельзя раздеться, вши могли спокойно размножаться. Когда я чесал грудь и до подмышек, как минимум четыре вши оказывались у меня в руке, когда я её вытаскивал.
Рота слабела с каждым днём, т.к. часты ранения и много тяжелобольных. Утром пришёл приказ атаковать. Я подумал: наши командиры рехнулись. Атаковать силами полумёртвых, измождённых солдат! В 10 утра началось, выходим из окопа. Перед этим мы должны были выкопать выходные ступеньки. Едва мы вылезли, как сверху начали палить. По высокому снегу продвижение шло очень плохо. Тут же некоторые упали в снег. Легкораненые разворачивались и убегали назад в окоп. Потом, как по команде, все побежали назад. Мёртвые и тяжелораненые остались и причитали до вечера.
На следующую ночь мы наконец были сменены и пошли в деревню Орава. Шестнадцать дней без перерыва мы были наверху. Как мы были рады снова находится в теплой комнате, на сухой земле, вытянуть ноги и спать. На следующий день выдали жалованье. Мы получали за каждый день на передовых 1 марку надбавки, итого 1,53 марки в день. После трёх дней отдыха снова на позицию, там три дня, потом назад столько же отдыхать и т.д. Вот однажды вдруг оттепель, тёплый ветер повеял над горами. Снег начал таять и в окопах невероятная грязища. Пришлось углубить окоп, т.к. чем больше снега таяло, тем мельче он становился. По мере таяния снега появились трупы, которые во множестве лежали между позициями в разнообразных позах.

9-е апреля 1915 года – взятие горы Звинин
На рассвете мы снова отправились на передовую. Перед подъёмом на гору нам не сказали, что будет атака, но мы чувствовали это. Прибыв наверх, мы вырыли выходные ступеньки. Ровно в 8 часов началось. «Гора должна быть взята любой ценой», гласил приказ. Едва мы показались из окопа, как русские появились наверху и встретили нас беглым огнём. На бегу мы стреляли по виднеющимся головам русских. Из-за этого они беспокоились и целились менее точно. Я на миг притаился за бугром. Глянув в сторону, я увидел, что немцы атакуют на всём протяжении горы. В ряде мест они уже достигли вершины. Стоял такой гвалт и стрельба, что команды было трудно разобрать. Вдруг с фланга открыл по нам огонь русский пулемёт. Очень многие падали между мёртвых, лежащих ещё с прошлых атак. На особенно крутых участках раненые скатывались далеко под гору.
Наконец мы, запыхавшись, вышли к русской позиции. Иные русские ещё хотели защищаться, их закололи штыками. Другие испуганно поднимали руки или убегали назад под гору. Позиция не была сильно занята, поскольку многие русские находились в убежищах на склоне за окопом, занимаясь приготовлением завтрака. Мы подошли к краю вершины и увидели, что склон ниже кишит русскими, которые бегут под гору. Их кучами отстреливали. Т.к. северный скат горы был совсем безлесный, они нигде не могли укрыться. Страшно было смотреть на это избиение. Некоторые скатывались на 300-400 метров вниз. В иных местах ещё лежала масса снега, который туда надуло ветром. Русские тонули в нём по пояс и прохождение было затруднено, так что почти всех их застрелили или ранили.
Тут мы начали шарить по убежищам в поисках съестного. Я сдвинул в сторону палатку, которая висела над входом в блиндаж и зашёл туда, однако тут же выскочил, потому что там стояли восемь русских; им не достало духу бежать. Они подняли руки вверх. Двое хотели дать мне денег, чтобы я им ничего не сделал. В действительности же я сам был рад, что они мне ничего не сделали. Я знаками дал им понять, что они должны выйти. Их приняли другие солдаты и увели на вершину, где собралось уже несколько сотен пленных. Я, вероятно, оказался в продовольственном погребе русской роты, т.к. там лежал громадный кусок говядины, копченого сала, масло, куча пряников в бочках. Я быстро набил сухарку и все карманы булками, разрезал перочинным ножом сало пополам и прицепил здоровенный кусок под крышку ранца, так что концы виднелись с обеих сторон. Затем я отцепил котелок и натолкал туда масла. Под конец я взял несколько жмень сахара из мешка и заполнил им каждое пустое место в карманах. Между тем в погреб припёрлись другие солдаты и в пару минут всё было сметено. Многие солдаты нашли только хлеб и тому подобные мелочи. Когда они видели моё сало, свисающее по обе стороны из-под крыши ранца, то отрезали себе ножами по куску. Скоро осталось только то, что было под крышкой. Там было еще порядка 10 фунтов и я отдал моему хорошему другу – Хуберту Вайланду, который перед войной изучал теологию, порядочный кусок, а куски помельче – паре земляков.
Тут пришёл приказ всем собраться на вершине горы. Раненые, которых тем временем перевязали, русские и немцы, были уложены на палатки, пленные русские унесли их в Ораву. Отряд русских должен был помочь нам вырыть большие ямы, где будут похоронены павшие в атаке, равно как и те, кто погиб в предыдущих боях. Последние выглядели ужасно. Приходилось собирать всё мужество, чтобы помогать их носить.
Мы остались на русской позиции. Ночью снова разразилась мощная вьюга и утром горы, ущелья и леса были укутаны белым одеялом. Перед нами находились две горы в форме домов, узкой стороной к нам. Через лежащую между ними лощину виднелась пара убогих лачуг, а на заднем плане ещё вершины трёх-четырёх гор, одна выше другой. На лежащие против нас горы были отправлены патрули, чтобы установить, очищены ли они русскими. Скоро они помахали сверху в знак того, что русские ушли. Мы спустились по северному склону Звинина; всюду лежали убитые русские. У подножья одной мульды лежали друг на друге около двенадцати заснеженных трупов, которые скатились по крутому склону. В ручье у подножия горы лежала в воде масса тел, некоторые на берегу. Печальная картина. Русские куда лучше снаряжены против холода, чем мы. Они носили толстые шерстяные шинели с капюшонами, на головах папахи, их ноги обуты в валенки, а штаны и куртки подбиты ватой.
Мы вошли в ущелье и ждали ночи. С наступлением темноты мы полезли в гору, лежащую справа, и соорудили на середине склона окоп. Ночь была холодна. Мой товарищ из Мюльхаузена по фамилии Брюнинг, отец семейства, которому тоже всё это опротивело, попросил, чтобы я обухом топора вбил ему в руку пулю. Он хотел положить руку на пень. Я сказал ему, что не справлюсь. Утром, когда солнце взошло и мы нигде не увидели русских, уселись за окопом на ранцы и каждый стал есть, что имел. Вдруг свист в воздухе и в тот же момент ужасный грохот. Земля, снег, дым, всё перемешалось. Большая русская граната ударила примерно в пяти метрах от нашего окопа. Мы все быстро спрыгнули в окоп. Уже летела вторая. Она упала за пулемётом и подбросила его высоко в воздух. Двое убиты. Третья граната взорвалась близко за окопом, четвёртая посреди него, в семи метрах от меня. Мне это надоело. Я выпрыгнул из окопа и побежал по склону в низкий лесок, который главным образом состоял из орешника. Скоро в окопе не осталось никого, кроме раненых. Спустя некоторое время стрельба прекратилась, и мы осторожно вернулись в окоп по-смотреть, что с ним стало. Вскоре двое привели Брюнинга; бледный как смерть он шатался, пытаясь вдохнуть. Повреждений на нём не было видно. Вдруг у него изо рта и носа пошла кровь. Он упал, пару раз дёрнулся, и умер. Ударной волной взорвавшейся рядом гранаты ему разорвало легкие. Ещё семь трупов лежали в окопе, некоторые изуродованы до неузнаваемости. Мы сложили всех в большую воронку и засыпали землей. Затем сплели ивняком две ветки в форме креста и воткнули на могилу.
На третью ночь мы покинули гору, перешли узкую долину и окопались на другой её стороне. Русские стояли на длинной горе, которая была выше нашей. Днём мы должны были постоянно сидеть или лежать, т.к. русские сверху могли стрелять в наш окоп. Склон перед нами был покрыт кустарником в человеческий рост высотой. Однажды вечером с наступлением темноты я стоял на посту, но не наблюдал, а болтал с приятелем. Вдруг на края окопа появился русский с ружьём в руке. Я думал, что их пришло много и вскинул на него винтовку. Тут он поднял руки и спрыгнул к нам. Это перебежчик, который уже сыт войной по горло. Мы дали ему сигарету. Как счастлив был человек оказаться в безопасности!
2 мая мы услышали совсем далеко глухой гром орудий. Это был прорыв немецких войск у Горлице-Тарнува. 4 мая у меня был день рождения, исполнилось 22 года. После полудня русские начали обстреливать наши окопы шрапнелями. Мы положили доски поверх окопов и сверху присыпали их землей, чтобы защититься от шрапнелей. Мы стояли под ними по пять человек. Вдруг свист, вспышка, треск, я получил удар по голове и упал без чувств. Когда я пришёл в себя, всё кружилось перед глазами. Я лежал в окопе наполовину прикрытый досками и землей. На голове была огромная шишка, а на лице под правым глазом содрана кожа. Один из четырёх товарищей лежал мёртвый в окопе. Другой прислонился сидя к стенке окопа, свесил голову и тихо стонал. При осмотре я заметил, что он получил осколок в спину. Я крикнул санитара, но никто не пришёл, т.к. все жались по углам окопа. Когда я снова глянул на него через некоторое время, он был мёртв. От обоих других ни следа; вероятно, они убежали. Позже я узнал, что мой товарищ Вайланд, который носил очки, был легко ранен. Линзы, разбитые земляными комьями, вонзились ему в лицо ниже глаз.
Мы получали там очень мало довольствия, а поскольку мой мешок с Звинина давно истощился, я, как и все прочие, страдал от лютого голода.
Однажды мы вдесятером были отправлены назад на Звинин, чтобы притащить доски из русских укрытий и построить для ротного землянку. Придя на ту гору, мы увидели, что русские ещё лежат непогребенные. Их головы были черны и очень толсты, все тела так раздулись, что форма плотно обтягивала их.
Мы искали чего съестного. Я видел, как мои товарищи подбирают хлебные корки, которые лежали в грязи, мочат их в родниковой воде и едят. Передо мной лежал на спине русский, рюкзак ещё застёгнут. Он получил пулю в грудь. Я разрезал ножом лямку, вытащил из-под него рюкзак, разрезал его и нашёл мешочек сахара и большой кусок хлеба. Его кровь просочилась через рюкзак на хлеб. Но мой голод был таков, что я обрезал заляпанный кровью кусок, а остальное съел. Мы искали дальше, но ничего больше не нашли. Каждый взял по доске и мы пошли назад в роту. Как мы позже узнали, в целом с немецкой стороны на Звинине погибло 12000 человек.

Начало великого наступления в мае 1915 г.
5 мая мы покинули нашу позицию и по маленькой долине двинулись за фронтом на восток. Там всё кишело вновь подошедшими австрийскими войсками. Значит, русский фронт должен быть прорван. Здесь у русских тоже была позиция вдоль гребня горы. Мы опасались атаки, но в этот раз нам повезло: мы остались в резерве. Мы лежали, укрытые от наблюдения ельником. 7 мая утром началось. Несколько австрийских горных батарей обстреляли русскую позицию. Скоро австро-немецкая пехота пошла на штурм. Ужасно гремел ружейно-пулемётный огонь. Слышались взрывы шрапнелей и гранат. Мы могли наблюдать за ходом борьбы. Мы видели, что много раненых осталось лежать позади лезущих вверх немцев и австрийцев. Однако они достигли вершины и вскоре с горы стали спускаться большие колонны пленных русских. Но бой продолжался, значит, на той стороне горы русские ещё оказывают сопротивление.
Тут раздаётся команда «Построиться, выдвигаемся!». Мы собрались на опушке; внезапно тяжёлая русская граната ударила в середину толпы солдат, убив и ранив более 40 человек. От ужаса мы разбежались кто куда. Полетели ещё гранаты, но все они пролетели над нами. Мы снова собрались и полезли в гору; между нашей позицией и вершиной валялась куча убитых и раненых с нашей стороны. Они просили о помощи, но мы должны были идти дальше. Немецкие санитары и врачи с помощью русских пленных занимались перевязками и эвакуацией раненых.
В русском окопе лежала куча убитых русских, почти все с колотыми ранами. На нижнем скате горы всюду лежали россыпью трупы русских и некоторое количество немцев. В одном месте я видел целую стрелковую цепь из мертвецов. У некоторых лопата в руке, чтобы окопаться, у других ружье наизготовку. Вероятно, они были скошены пулемётной очередью. За позицией был настоящий свинарник, нигде не было видно нужника. Нельзя было пройти, чтобы не наступить в человеческое дерьмо.
Мы догнали ушедшие вперед войска только на вершине следующей горы. Там тоже была сооружена мощная запасная позиция, но не было времени оказывать сопротивление. Началось преследование. Целый день по пятам за русскими то в гору, то под гору. Русские постоянно приходили к нам поодиночке или маленькими группами, чтобы сдаться. Они уже были по горло сыты войной.
Т.к. было жарко, мы утоляли жажду чистой родниковой водой, которой было много. С едой же было туго, каждый имел лишь около фунта консервированного мяса и мешочек сухарей, т.н. железный паёк. Их можно был начинать расходовать только по приказу ротного. Голодно мы провели ночь на вершине горы. С рассветом снова вперед. Перед этим мы могли съесть полбанки мяса и несколько сухарей.
В полдень приблизительно двадцать человек, среди них я, были отправлены на лежащую впереди гору, чтобы произвести осмотр. Едва первые достигли вершины, как они тут же начали стрелять и крикнули нам скорее подниматься. С вершины я увидел под нами глубокое ущелье. Оно кишело отступающими русскими. Мы стреляли вниз и несколько русских упали. Затем все побросали ружья и подняли руки. Т.к. мы не хотели показывать нашу малочисленность, то остались лежать в укрытии и ожидали подхода батальона. Русских собрали и увели. Их было более семисот человек.
Горы здесь очень дикие и обрывистые. Ни моста, ни дороги, человеческих жилищ ещё меньше. Безостановочно идём дальше. Из-за тягостного восхождения-нисхождения и нехватки продовольствия мы очень устали и обессилили, но, несмотря на это, шли вперед до наступления темноты. Тут мы съели остаток нашего провианта и уснули в лесу.
Наутро с пустым животом двинулись дальше; мы карабкались вниз по склону, как вдруг попали под сильный пехотный огонь с лежащей напротив горы. К счастью, рядом с нами были большие утесы, за которыми мы нашли укрытие. Это, должно быть, русский арьергард, прикрывающий отступление их армии. Скоро загремели многочисленные выстрелы немецких отрядов и русские отошли. После того, как мы залезли на вершину горы, где лежали русские, то к нашему приятному удивлению увидели прекрасную долину. Вдалеке невооруженным глазом видны отходящие русские. Вся дорога, сколько охватывал глаз, была покрыта их колоннами. Мы спустились в долину и идя по дороге, пришли в городок Сколе. Т.к. нас терзал сильный голод, мы отправились на поиски съестного. Скоро был открыт источник. На обочине стояли два барака, забитые русским хлебом и лососем. Их тут же взяли штурмом. У входов невероятная давка. Скоро всюду видны сидящие кругом солдаты, рьяно жующие огромные ломти хлеба и рыбы. Ночь мы провели в Сколе. При дальнейшем продвижение утром мы наткнулись на препятствия. Русские спилили на склоне мощные ели и бросили поперёк дороги. Их пришлось отодвигать.
Из-за неравномерного снабжения я, как и многие другие, страдал от сильного поноса. Дисциплина у пруссаков несмотря на тяготы и лишения была столь высока, что на марше каждый раз приходилось спрашивать у командира разрешение выйти из строя. Я спросил у командира моего отделения, унтер-офицера Вилля, разрешение. Т.к. он всё ещё меня ненавидел, то отправил к ротному, которому я должен был задать тот же вопрос. Но он ехал в голове батальона. Я спросил у Вилля разрешения ещё раз. И поскольку терпеть уже было невозможно, я вышел из колонны, положил ранец, винтовку и ремень на обочину и отправился в растущие у дороги кусты. В тот же миг для колонны раздалось «Стой!», т.к. впереди снова было препятствие. Наш ротный, ужасно грубый человек, прискакал из головной части колонны и когда увидел на обочине мои вещи, заорал: «Кому принадлежит это барахло?». Я крикнул из кустов: «Мне, мушкетеру Рихерту!». «Ну-ка, выйдете сюда!», крикнул он. Я привёл форму в порядок, вышел и застыл перед ним. «Вы просили разрешения выйти из колонны?». «Так точно, у унтер-офицера Вилля», дал я ответ.
– Унтер-офицер Вилль, подойдите сюда, – сказал обер-лейтенант. – Это человек спросил разрешения выйти?
Вилль, увидев тут возможность нагадить мне, соврал:
– Никак нет, господин обер-лейтенант!
– Вы наглый, подлый болван! – заревел на меня ротный. – Я наказываю вас пятью сутками строгого ареста за ложь командиру.
Я хотел доложить ему, что спрашивал разрешения у Вилля, это слышали человек двадцать, но едва я открыл рот, как он поднял руку с хлыстом и крикнул: «Извольте захлопнуть пасть!». Я просто взрывался от ярости, но был полностью бессилен. Это было первое наказание, которое я получил за свою почти двух-летнюю службу. Несколько дней я был так разгневан, что нёс службу с огромным отвращением.
Т.к. для отсидки не было времени, равно как и карцера, наказанных привязывали веревками где-нибудь к дереву или колесу телеги. Два часа «привязанности» заменяли сутки ареста. Таким образом, я должен был провести на привязи 10 часов. Прекрасная перспектива, в особенности, как я позже к тому подумал, что для этих пруссаков вытерпел и пережил. Большое утешение приносило письмо с родины с сообщением, что у моих родных всё ладится, все здоровы и, несмотря на близость фронта, остаются дома.
При дальнейшем продвижении мы вышли из горного края и увидели перед собой широкую галицийскую равнину. Всё зеленело и цвело, мы были рады наконец оставить наконец мерзкие горы позади. Глядя на широкую степь, почти всякий думал, найдёт ли он там свою могилу. К сожалению, для многих это было предначертано судьбой.
Мы прошли две-три деревни, не натыкаясь на русских. Внешний вид домов был чуть лучше, чем в Карпатах. Крестьяне здесь тоже ходили в рубашках навыпуск, а женщины тоже были грязнули. Они смотрели на нас удивлённо, т.к. мы были первыми немцами, которых они видели. Мы не обмолвились с ними ни одним словечком, т.к. там говорят по-польски. Однажды я зашёл в дом купить яиц. Я показал женщине шесть пальцев и кудахтнул как курица. Ничто не помогало, он просто не хотела меня понимать. В качестве последнего средства я показал свой бумажник, из которого достал купюру. Это помогло. Женщина вытащила корзину из угла и дала мне полдюжины яиц. Он потребовала за них «один курона», это значило одна австрийская крона, которой цена 80 наших пфеннигов. Я дал ей марку и получил на сдачу ещё пару яиц.
На другой день мы постоянно слышали слева грохот канонады и поняли, что русские хотят остановить наше наступление. Огромные тучи дыма вздымались ввысь, горели деревни. Ночью небо над тем краем было кроваво-красным.
Мы были совсем разбиты вечной ходьбой и тосковали по дню отдыха. Однажды перед нами загремели выстрелы. Прискакал кавалерийский патруль с донесением, что они наткнулись на мелкие отряды русских. Тут, казалось, дело принимает серьёзный оборот. Двадцать человек с лейтенантом отправили вперёд, обыскать лежащий там лес. Мы, однако, не нашли ни одного русского. На противоположной опушке мы увидели деревню. Несколько домов покрыты черепицей, другие жестью и дранкой. Вдоль опушки шёл овраг около пяти метров глубиной. Мы легли на краю и стали наблюдать за деревней. Нигде не было видно русских. Вдруг конный русский во весь опор выскочил из-за поворота оврага. Мы вскинули ружья на него. Тот бросил пику, поднял обе руки и, не держась за поводья, прыгнул к нам. Затем взмахнул ногой над шеей лошади, спрыгнул и сдался. Мы ошалели от такого трюка. Мы показали русскому остаться с нами и он, казалось, доволен этим.
Тут из деревни вышел крестьянин, который хотел работать в поле. Мы крикнули: «Панье, москали?». Мужик ответил на хорошем немецком: «Нет, последний полчаса как убёг». Он рассказал нам, что прошлой ночью в деревне было полно русских и, насколько он понял, они собирались обороняться в этом районе. Для нас это была плохая новость. Деревня называлась Бергерсдорф и была населена исключительно немцами. После того как лейтенант отправил в батальон бойца с донесением, мы пошли в деревню, радостно приветствуемые жителями. Т.к. все мы были очень утомлены и плохо выглядели, местные жалели нас и дали поесть: молоко, хлеб и что ещё у них было. После прибытия батальона мы вырыли с той стороны деревни окоп, прямо среди картофельного поля. Жители на общинные деньги забили свинью, приготовили тушеную капусту и картошку к ней и принесли нас в окоп эту пищу. Какой вкус! Это было совершенно иное, чем вечное однообразие полевой кухни. «Завтра отдыхаем!».
Мы спали в амбаре. Утром дочери хозяина дома принесли нам молока. Это были милые, очень дружелюбные девочки, я беседовал с ними день напролёт. В полдень ко мне пришёл унтер и сказал, что через полчаса я должен быть привязан к стоящему во дворе дереву. О верёвке мне следовало позаботиться самому. Я бы весь мир в клочья разнёс от ярости. Примерно через полчаса я взял из ранца шнур для чистки ружья и собирался с ним доложиться унтеру. Тут по деревне побежал ротный ординарец, крича: «Всем быстро приготовиться, идём дальше!». Хотя я подозревал, что дело идёт к столкновению с русскими, в этот раз я был избавлен от позора привязывания.
Мы прошли пару километров по лесу до следующей опушки. Там мы переночевали. Ночью спереди постоянно доносился ружейный огонь. Отдельные пули долетали до нас. Была прекрасная тёплая майская ночь и сон под открытым небом был совсем не так плох. Под утро мы выступили и прошли по заросшей вереском местности. Там австрийские войска вырыли окоп, который мы и заняли. С рассветом я увидел, что примерно в 800 м от нас молодые ели полукругом окаймляют пустошь. Справа от нас вдруг затрещали винтовки. Там уже шёл бой. Мы весь день пролежали в окопе. Вечером ротный созвал к себе унтеров и сказал им, что нужно послать вперёд патруль из двух кадровых, если есть такая возможность, солдат, которые прошли всю кампанию, чтобы разведать, где находятся позиции русских. Мой унтер доложил, что в его отделении есть такой человек. Так я и баденец по фамилии Бреннайзен были отправлены в разведку. Мы прошли мимо выдвинутого вперёд секрета и я спросил, знает ли он пароль, чтобы нас по возвращении не обстреляли. Мы осторожно крались вперёд, снова легли, уставившись в темноту. Чтобы установить направление, я прихватил компас со светящейся стрелкой. Бреннайзен хотел пробраться ещё дальше, но я заставил его лечь в вереске рядом со мной и сказал: «Мужик, подумай, ведь у тебя мать. Что ты можешь найти впереди? Самое большее – смерть!». Он тихо ответил: «Но мы должны сообщить, где стоят русские!». «Предоставь это мне. О докладе я позабочусь». Мы остались спокойно лежать. Вдруг мы услышали слева от нас шелест вереска и тут же тихий шепот. Мы вскинули ружья и я шепнул баденцу на ухо, чтобы он по возможности не стрелял. Тут перед нами появилось восемь русских. Осторожно поглядывая, они прошли едва в 20 шагах от нас, но не заметили. Мы задержали дыхание, но унять сердцебиение было выше наших сил. Оставаясь спокойно лежать, мы глазели в ночь. Тут мы услышали в лесу стук, затем шум топоров. Не оставалось сомнений, что русские строят на опушке перед своими позициями проволочное заграждение.
Примерно через два часа мы с предосторожностями вернулись назад. Скоро из секрета донеслось: «Стоять! Кто там?». Мы сказали: «Елена» и смогли пройти.
Спрыгнув в окоп, мы пошли прямо к ротному, который лежал в углу и спал. Я разбудил его и доложил: «Патруль вернулся!». Он встал и спросил: «Ну, чего нового впереди?». Я рассказал ему: «Мы доползли до лежащей перед нами опушки. Наткнулись на русский патруль из восьми человек, но они нас не заметили. Мы легли и услышали, как русские валят деревья, заостряют колья и вбивают их в землю. Также мы слышали скрип проволоки, как будто русские сооружают заграждения перед своей позицией. Мы так близко подползли к русским, что могли хорошо слышать и разговоры. На обратном пути я замерил расстояние, которое составляет от нашей позиции до опушки примерно 800 метров». В последней части доклада я наврал командиру в надежде, что он освободит меня от 5 суток ареста. Когда я закончил, он похлопал нас по плечам и сказал: «Вы ловко проделали вылазку. Я очень вами доволен. Как Вас зовут?». Мы назвали свои имена. «Рихерт? Вы тот солдат, которому я назначил 5 дней строго ареста?». «Так точно, господин обер-лейтенант!», ответил я. «Так, – сказал он, – за ловкую вылазку я снимаю ваше взыскание. В другом случае Вы бы получили Железный крест». Я получил, что хотел и привязывание миновало меня. Обер-лейтенант прямо ночью созвал унтеров и дал им приказ, известить всех солдат роты, с какой отвагой я и Бреннайзен совершили вылазку. С той ночи обер-лейтенант стал лучше ко мне относиться. Хотя он был очень опасный, грубый человек и в роте его боялись. Однажды я видел как он ударил солдата, пожилого человека, в лицо, так что у того из носа пошла кровь. Другой раз я слышал, как он назвал кричащего от боли раненого трусливой бабой.
Под утро мы оставили окоп, пошли направо по пустоши к лесу. Прямо на опушке находился дом лесника, состоящий из жилой части и стойла. У дома и близ него лежало много немецких солдат, которые днём раньше погибли в стычке с русскими. Мы весь день пролежали в лесу. Русский патруль из шести человек набрёл на нас и сдался. То были крепкие парни, вероятно, из юго-восточной Сибири, т.к. у них были жёлто-коричневые лица, слегка раскосые глаза и выступающие скулы (монголоиды).

26-е мая 1915 года
В полночь пришёл приказ медленно выдвигаться в лес, пока нас не обстреляют. Затем лечь и окопаться. Ночь была темна и мы иногда натыкались на деревья. Когда мы прошли примерно 300 метров, рядом перед нами сверкнуло и затрещали выстрелы. Мы залегли, сформировали нечто вроде линии, окопались. В темнющую ночь на пронизанной корнями почве это была трудная работа. Наконец я вырыл яму, лёг туда и уснул. Неприятное чувство лежать в похожей на могилу холодной яме, особенно когда постоянно ожидаешь смерти.
Когда я проснулся, был уже день. Тут пришёл приказ, который всегда наполнял меня ужасом: «Приготовиться, примкнуть штыки, вперёд!». Со страхом и сомнением выдвинулись вперёд. Осторожно глядели мы по сторонам, но ничего не было видно. Мы вышли к проволоке, натянутой от дерева к дереву. Легко можно перейти на ту сторону. Лес здесь состоял главным образом из больших буков и дубов, земля покрыта низким ежевичником. Как я ни высматривал, русской позиции не видел. Вдруг примерно в 50 метрах впереди жахнул залп. Пулемёты гремели, короче, стоял непрерывный треск выстрелов. Воздействие этого огня из-за короткого расстояния было страшным. Уже первый залп повалил примерно половину наших на землю, мёртвыми или ранеными. Уцелевшие тоже бросились наземь и каждый спешил окопаться. Но многие при этой работе были подстрелены. Затем почти всё успокоилось и русские перестали стрелять. Крики и стоны бедных раненых ужасно было слушать. Я тоже при первом залпе лёг на землю и заполз за мощный дуб. Баденец, который лежал примерно в трёх метрах в стороне от меня, получил косое ранение в левую голень. Он приполз ко мне за дуб, встал, достал зеркальце и стал разглядывать свою рану. «Неплохо, – сказал он мне, – ранение как путёвка домой». Хайматшусс – так мы называли лёгкие ранения. Вдруг он вытаращился, вскинул руки, качнулся. Кровь хлынула из носа и рта, и он рухнул мне поперёк спины, полностью забрызгав меня кровью. Я спихнул его с себя; получил ли он ещё одно ранение или погиб от пули в лицо, я не мог установить, т.к. не смел к нему прикоснуться.
Я обратил внимание, что некоторые пули свистят прямо надо мной со стороны. Я чуть приподнял голову и увидел, что русская позиция идёт косо. Я понял, как хитроумно она сооружена. Окоп накрыт досками, на них лежала земля, которая была усеяна листьями. Русские даже кусты туда воткнули, чтобы сделать окоп незаметным. Их амбразуры были маленькими, круглыми дырками невысоко над землей. Тут пуля пробила крышку моего ранца и вышла поперёк бельевого мешка. Я думал, что в любой момент меня пробьёт пуля и призывал больше святых, чем есть на небесах. Я видел, что больше не могу лежать за дубом, стащил ранец со спины, чуть приподнял голову и увидел примерно в трёх метрах справа маленькую, сантиметров двадцать глубиной впадину, длиной примерно в рост человека. Я пополз туда, плотно прижимаясь к земле, очень медленно, осторожно избегая трясти низкие кусты ежевики. Ранец я тащил следом за лямку. Во впадине была мокрая гнилая листва и грязь. Я лёг на бок, руками выгреб это, затем взял лопату и окопался поглубже. Выбрасываемая земля сотрясала кусты и вскоре уже надо мной засвистели пули. Через некоторое время я так зарылся, что был совершенно укрыт. Я тихо лежал в сырой яме. С правой стороны протягивал ноги к яме убитый. Слева чуть за мной катался от боли поляк, издавая жуткие стоны. Он при первом залпе получил пулю в живот. Позже, когда он уже лежал, рикошетом ему оторвало четыре пальца на правой руке, следующая пуля раздробила подбородок. Это было ужасающе. Несмотря на такие повреждения бедолага стонал и причитал почти до трёх часов пополудни, когда смерть избавила его от боли. Легкораненый пополз вперёд; я решил, что он сошёл с ума. Тут я увидел, что он хочет взять свой ранец, который скинул перед тем как отползти назад. В момент, когда он схватил ранец, пуля ударила его в лоб. Он свалился и больше не шевелился.
Я целый день лежал в яме, совсем один. Я не знал, жив ли ещё кто или все погибли. Было очень страшно, т.к. русские могли прийти и заколоть меня в этой яме. К счастью, они всё же остались в своём окопе. Я был очень голоден, вынул свой железный паёк и съел его полностью. Я думал с наступлением темноты ползти назад и забрать паёк у кого-либо из убитых. Казалось, этот день никогда не закончится. Под вечер я услышал вполголоса оклик: «Эй, эй, есть кто живой?». Голос шёл примерно с трёх метров справа. Я тихо ответил: «Да, я здесь, это Рихерт». Мы стоя на коленях начали рыть маленький окопчик для сообщения и через час были вместе. Было много лучше, снова видеть живого человека. Мало-помалу другие начали проявлять себя и все стремились путем отрытия мелких окопчиков наладить связь друг с другом.
Поскольку начальства не было ни видно, ни слышно, я решил линять отсюда с наступлением темноты. Когда я уже собирался сматывать удочки, позади зашуршала сухая листва. Мы получили в подкрепление 222-й пехотный полк. Как можно тише мы углубили маленькие окопы. Но приходилось часто наклонятся, т.к. русские услышали, что мы работаем и оживленно палили по нам. Наконец окоп был готов. Я с помощью тонких сучьев, которые сам наломал, соорудил в выброшенной вперёд земле амбразуру для того, чтобы иметь в случае чего возможность вести огонь из укрытия.
Из моего отделения – 8 человек и унтер – остались только Петресен и Нидерфельманн, два вестфальца, которые недавно прибыли в полк, и я. Половина стола на часах, другая, в т.ч. я, сидела или лежала во влажном холодном окопе и спала. Внезапно раздалась дикая пальба. «Русские идут!». Я быстро вскочил, просунул ружьё в амбразуру и выстрелил, ничего не видя, во тьму. Русские, которые, видимо, сочли, что мы хотим атаковать, стреляли куда попало. Ещё они метали ручные гранаты, которые рвались перед нашим окопом с громким треском.
Петерсен, который не сделал амбразуры, стрелял поверх кучи земли. Вдруг я заметил, что он больше не стоит рядом. Обернувшись, я увидел, что он скорчился на дне окопа. Я крикнул: «Петерсен, мужик, стреляй же!». И продолжил огонь. Т.к. Петерсен не встал, я решил, что он боится стрелять из-за свистящих над нами пуль. Я треснул его рукой по голове, снова призывая к стрельбе. К моему ужасу рука оказалась измазана кровью. Я залез в карман и достал фонарик. Петерсен сидел, завалившись, в окопе; пуля пробила ему лоб и кровь стекала по лицу и груди. Когда стрельба ненадолго стихла, мы с Нидерфельманном выкинули мертвого из окопа и положили за нами.
Т.к. ночь теперь шла спокойно, я устроился на дне окопа спать. Нидерфельманн сказал: «Я лягу за окопом. Там достаточно укрытия за выкопанной землёй». Затем он раскурил трубку и улёгся рядом с мёртвым Петерсеном. На рассвете он, вроде спящий, лежал там с трубкой во рту. Я хотел разбудить его и сказал, что он должен лезть в окоп, иначе русские смогут его увидеть. Несмотря на мои крики и тряску, он не шевелился. При ближайшем рассмотрении я убедился, что он мёртв. Пуля, которая прошла сквозь верх кучи земли, попала ему со стороны в сердце. Не почувствовав особой боли, он умер во сне. Все страдания были позади, я завидовал ему. Из моего отделения остался только один человек. Из-за пережитых ужасных происшествий я был весьма подавлен.

27-е мая 1915 года
Когда рассвело, мы увидели стоящую перед русской позицией табличку. На ней было написано по-немецки: «Вы тупые немецкие свиньи, Италия на нашей стороне!». Это был день вступления Италии в войну. Т.к. после полудня стало жарко и ни у кого не было с собой питья, мы очень страдали от жажды. Тут я увидел, что справа каждый солдат получил кружку воды. Они сказали, что примерно в ста метрах справа мульда подходит к нашему окопу, по ней можно укрыто добраться и набрать воды в источнике у дома лесника. Я взял несколько котелков. Перед стойлом дома лесника на самом солнцепёке лежал целый ряд тяжелораненых. Мне было очень жаль бедняг. Санитары были заняты тем, что уносили их по одиночке на носилках. Тут я услышал, как тихий слабый голос назвал меня по имени. Я огляделся и узнал унтер-офицера Вилля, моего прежнего врага, из-за которого я без вины получил пять суток ареста. «Рихерт, ради бога, дайте воды!», стонал он. Я пошёл к роднику. Вода была очень неаппетитна и имела гнилой вкус. Вероятно, русские полоскали там свои котелки и сливали воду обратно. Я пошёл к Виллю, присел рядом с ним, рукой приподнял его голову и дал попить. Он выпил минимум литр этой плохой воды. Я заметил, что он ранен в грудь. «Спасибо, Рихерт!», сказал он устало и я положил его голову на место. Я не сумел сказать ему ещё хоть одно слово. Наполнил котелки и пошёл по мульде назад. Все хотели воды. Я дал её только тем, кто занимал окоп слева и справа от меня.
На следующее утро пришёл приказ, чтобы все, кто принадлежит к 41-му полку отошли по мульде и собрались у дома лесника. Мы покинули окоп и лежащих в лесу погибших товарищей, которые ещё не были погребены. В роте всего 30 человек, 126 пропали. Мы прошли примерно два километра назад и оказались в маленькой деревне, где нас ждала полевая кухня. Русский кавалерист, которого мы пленили у Бергерсдорфа, теперь помогал на кухне и не смог сдержать язвительной ухмылки, когда увидел нашу потрёпанную роту. Мы получили пищу, был объявлен день отдыха. После еды нам выдали жалованье. Было очень печально, фельдфебель иной раз называл по 6-10 имён, на которые никто не откликнулся. Уцелевшие доложили ему то, что знали об отсутствующих: ранен или убит. Те, о которых никто не знал, были записаны как без вести пропавшие. За 30 дней я получил 46 марок и ещё 20 марок трофейных за русские пушки и пулемёты, захваченные ранее.
Я устроился поудобней, снял сапоги и носки, помыл ноги, руки и голову, взял сноп соломы в сарае и улёгся на солнышке. Однако не мог лежать спокойно, т.к. вши мучили и грызли меня ужасающе. Тогда я снял рубашку и охота началась. Были два вида вшей: покрупней и совсем мелкие, которые выглядели просто как красные точечки; те были самые опасные. Затем я снова лёг и уснул. Под вечер пришел приказ: «Сейчас же приготовиться, выступаем!». С отдыхом покончено. Мы вышли и ночью прибыли в маленькую деревню, где заночевали в сарае. Утром состоялось полевое богослужение. Мы получили всеобщее прощение грехов – верный знак, что снова предстоит бой. Полковой оркестр играл несколько часов, а в полдень наша рота получила более ста человек пополнений, всё молодые солдаты, ещё не нюхавшие пороху. С наступлением темноты мы снова легли спать в сарае. В полночь нас разбудили. Пришла почта. Я получил открытку, взял фонарик и прочёл: «По поручению вашего боевого товарища Августа Цандера сообщаю вам, что он смертельно ранен осколком гранаты на высотах Лоретто и лежит в лазарете. Медсестра такая-то, резервный лазарет Шландерн ан дер Зиг (Рейнланд)». Я был совершенно сокрушён этой новостью. Ведь Август был мне самым близким человеком после родни со времён нашего совместного пребывания на Западном фронте. Такого храброго, верного товарища я нашёл нескоро.
Посреди ночи мы ушли. Довольно далеко впереди был слышен гром канонады. Время от времени мы слышали выстрел очень тяжёлого орудия. Через пару километров мы прошли мимо австрийского 30-сантиметрового орудия; здоровенные снаряды загружались посредством крана.
На рассвете мы пришли в деревню, в которой стояла наизготовку куча немецких батарей. За деревней мы заняли овраг в пшеничном поле. Никто не знал, что происходит. Внезапно грохнул страшный залп немецких батарей, начался ураганный огонь. Стоял жуткий свист и грохот. Впереди гремели взрывы снарядов. Скоро пришёл ответ в виде русской шрапнели, несколько человек было ранено. Мы сели на землю и держали ранцы над головами. Молодые солдаты, которые получали здесь боевое крещение, дрожали как осиновые листы. Тут пришёл приказ выдвигаться. Русский артогонь замолкал. Взойдя на холм, мы увидели русские позиции, идущие вдоль опушки леса приблизительно в 600 метрах. Стрелковыми цепями бегом вперёд. Русский окоп почти не виден за дымом рвущихся снарядов и шрапнелей. Вдруг там стало оживленно. Сперва поодиночке, потом всё больше и наконец толпами повалили к нам русские пехотинцы с поднятыми руками. Все они сильно дрожали из-за ужасного огня, который им довелось пережить. Наша артиллерия перенесла огонь на лес и мы без потерь прошли на русскую позицию. Земля вокруг окопа была взрыхлена гранатами, кругом валялись изодранные тела русских солдат.
Тут пришёл приказ: «41-й пехотный полк остаётся в резерве». Мы остались лежать, другие батальоны шли дальше и скоро мы услышали вдалеке сильный ружейный огонь, который медленно удалялся. Мы последовали за ним, достигли другой опушки леса, которая тянулась по склону.
Перед нами расстилалась долина Стрыя. Вся местность была усеяна наступающими немецкими и австрийскими стрелковыми цепями. Виднелись колонны русских пленных, ведомые в тыл. Всюду взметались взрывы гранат и шрапнелей. На заднем плане лежал город Стрый. Из-за обстрела там начались пожары и мощные тучи дыма поднимались в небо. Справа от Стрыя русские оказывали упорное сопротивление. Слева от города они заняли деревню, которую тоже храбро обороняли. Стрелковые цепи поворачивали налево и направо, чтобы охватить русских с фланга. Возникшую дыру должен был заполнить наш полк; он шёл прямо на город. Из нескольких фабрик по нас вели сильный ружейный огонь и мы были вынуждены окопаться. Несколько батарей стали обстреливать эти фабрики и русские отступили. Я должен был в составе офицерского патруля из восьми человек идти вперёд, чтобы выяснить, убрались ли русские из города. Они исчезли, город был чист. Жители принесли нам булочек, сигарет и т.п. Передо мной появился старый еврей и сказал: «Мы молили бога, чтобы он даровал победу немцам». И тут же перешёл на деловой тон, достал из кармана пачку табака и сказал: «Купляйте, милостивый немецкий господин, хороший, очень хороший русский табак, недорого, дешово, дешово». Я сказал ему, что не курю, но он бежал за мной целый квартал, терзая своим товаром.
Мы надеялись отдохнуть в Стрые. Увы, напрасно, т.к. при подходе полка мы покинули город и пошли влево, где стали лагерем на обочине. Батарея полевой артиллерии развернулась рядом и стреляла вдаль по отходящим русским. Одна из первых гранат разорвалась перед жерлом. Двух канониров убило осколками.
Ночь мы провели в дорожной канаве. Утром снова пошли дальше. Мы шли по лесистой местности; т.к. было очень жарко и нигде ни капли воды, мы ужасно страдали от жажды. Наконец мы пришли к роднику возле дороги. Все бросились к нему, чтобы утолить жажду. Но какое нас ждало разочарование! Вода была затянута дёгтем, который туда бросили русские. Кроме того, из воды торчали две кости околевшей лошади.
Хотя мы шли целый день, не увидели ни одного русского. Мы снова вошли в ужасную местность, которая была усеяна деревнями. Дальше впереди виднелся городок. Я взял карту, на которой точно обозначена вся местность (позаимствовал её у одного мёртвого фельдфебеля), и установил, что это стоящий на реке Днестр городок Журавно. Днестр тёк с запада на восток, а т.к. мы шли с юга на север, он представлял для нас серьёзное препятствие. Отсюда следовало ожидать, что русские будут оборонять переправу через реку. Ночью мы заняли город. Ходили слухи, что на утро будет произведена переправа.

Переправа и бои на Днестре
Через Днестр, примерно в 100 метров шириной, у Журавно был переброшен деревянный мост, сожжённый русскими. На том берегу реки раскинулись луга метров двести шириной. За ними возвышался протяжённый крутой скалистый холм высотой около 80 метров; русские соорудили на нём три окопа: один по верху, другой, выдолбленный в скале, на склоне, а третий у подножия. Укрытый изгородью, я наблюдал русскую позицию через бинокль унтер-офицера. Мне казалось невозможным произвести переход без чудовищных потерь. Т.к. у меня совершенно не было охоты утонуть или иным способом пасть восхваляемой смертью героя, я решил сачкунуть. С одним товарищем, рейнландцем по имени Нольте, я ускользнул из расположения роты. Мы укрылись в куче дров за домом и стали ждать, что произойдёт. Утром, примерно в 8 часов, немецкая артиллерия внезапно начала засыпать русских шрапнелью и гранатами. Я выглянул из-за угла и увидел, что занятый русскими холм похож на вулкан. Всюду вспышки, тучи дыма взметаются в воздух. Скоро весь холм был затянут чёрным дымом гранат. Несколько взорвавшихся рядом с моим наблюдательным пунктом русских шрапнелей заставили меня покинуть его и поискать укрытия за домом. Примерно через час к грохоту артиллерии примешался треск ружей, который сказал нам, что началась атака пехоты. Т.к. русская артиллерия постоянно обстреливала городок Журавно, я не смел покидать дом и наблюдать ход боя. Ещё примерно через час огонь стих и показались колонны пленных русских. Наутро мы оба пошли вперёд, чтобы разыскать нашу роту, т.к. нас очень удивило, как товарищи проскочили эту атаку.
Немецкие сапёры уже навели мост через Днестр, который был достаточно прочен, чтобы нести любой проходящий по нему груз. Сразу по ту сторону реки на лугу лежали убитые немецкие пехотинцы. Было даже обеспечено погребение. В основном их побросали в отрытые продвигавшейся пехотой ячейки да присыпали землёй. «Как думаешь, Рихерт, – сказал мой товарищ, – если бы мы не слиняли, тоже лежали бы тут!».
От моста через глубокую ложбину дорога вела по лугу на лежащий впереди холм. Справа от дороги рядком лежало около десятка мёртвых пехотинцев; у некоторых ужасно изодрано лицо, а ладони скрюченных рук полны травы или земли, которую они скребли в агонии. Один из погибших показался мне товарищем по роте. Чтобы убедиться, я подошёл к нему, взял зольдбух из кармана и понял, что ошибся. Когда я снова наклонился, чтобы вернуть книжку, то заметил – вся его одежда кишит вшами, которые убежали с холодного мёртвого тела и грелись на солнце. То же самое отмечалось и у всех других трупов.
Мы пошли дальше. На позиции русских тоже было ужасно. Кругом валялись разорванные грантами солдаты, в клочья кусты, раздробленные валуны и комья земли устилали землю. Ещё я видел там воронки размером с комнату, которые, вероятно, оставлены снарядами 30-см австрийской гаубицы.
Мы прошли ещё пару километров. Тут мы увидели идущий по близлежащей дороге мелкий отряд приблизительно из 30 человек, ведомый лейтенантом. «Эй, постойте-ка!», крикнул он нам. Мы остановились. Лейтенант спросил, откуда мы. Мы сказали, что отстали от роты и собираемся её найти. «Прекрасно знаю! – заорал он нам, – вы такие же проклятые дезертиры как эта банда!». Нам пришлось занять место в колонне и пойти с ней. Офицер сдал нас в роту, которая уже рыла окоп на опушке. Я думал, что нас серьёзно отругают, но на этот раз нам относительно повезло. Ночь мы провели в окопе. От товарищей я узнал, что рота потеряла в бою на Днестре около 30 человек.
Т.к. окоп был слабо занят, на подмогу прислали австрийских егерей. Пару человек отправили назад, получить в полевой кухне хлеб и кофе. После их возвращения мы были заняты поглощением кофе и хлеба, как вдруг начался очень мощный огонь русской артиллерии. Его целью был наш окоп и они хорошо стреляли. Мы были совершено ошарашены, бросили котелки, схватили ружья и кинулись на дно окопа. Рвущимися близко от окопа гранатами засыпало несколько человек. Без особых повреждений они были откопаны. Австрийский егерь, который лежал рядом со мной, встал, чтобы вести наблюдение. Едва он поднял голову, как крикнул: «Русские идут!». Все вскочили. Тут же я увидел несколько идущих на нас стрелковых цепей. Мы открыли по ним беглый огонь. Несколько человек тут же упало. Но они формировали новые цепи. Мы видели перед собой подавляющее превосходство. Русская артиллерия сильно била по нашему окопу шрапнелями. Многие из нас утратили дух стрелять и укрылись в окопе. Другие был ранены. Среди них и стоящий рядом егерь. Он получил целый заряд шрапнели в голову и грудь, тотчас испустив дух. Русские, как всегда готовые к броску, подошли довольно близко. Тут я увидел, как некоторые из нас вылезают из окопа и ищут спасения в бегстве. У меня не было охоты оказаться заколотым этими полуграмотными русскими, я тоже покинул окоп, следуя за своим товарищем Нольте. Русские послали нам вслед кучу пуль, но мы в пару прыжков скрылись от их взоров в кустах. К нашему счастью лес здесь спускался по склону, так что мы были укрыты от ружейных пуль, которые свистели в кронах. Шрапнели, чьи пули сыпались в лес, были для нас опасней. Бегом мы старались выйти из их зоны поражения. Когда я обернулся, увидел, что весь гарнизон окопа следует за нами. Раненые, которые не могли бежать, попали в плен к русским. Мы пробежали мимо батареи полевой артиллерии. Её командир прокричал: «Что происходит?». Мы ответили: «Русские прорвались!», на что приказал своим людям взять пушки на передки, чтобы отойти и снова стрелять по русским. За нами ружейный огонь почти стих, значит русские не шли прямо за нами, в то время как справа от нас бой был в самом разгаре. Непрекращающийся треск ружейных выстрелов и пулемётных очередей доносился до нас из деревни. Чуть дальше, у Журавно, мы вышли на дорогу, которая вела к мосту через Днестр в паре километров. Скоро вся дорога кишела отступающей немецкой пехотой. Русская артиллерия стала обстреливать дорогу и нам пришлось отойти в поле. Каждый бежал, как хотел, а команд вообще не было слышно.
Так я снова добрался, усталый, задыхаясь, мокрый от пота до холма у Днестра, где были старые русские позиции. Мой план был как можно скорей перейти мост через Днестр, чтобы река оказалась между мной и русскими. Но солдат думает, а офицер ведёт. Несколько офицеров остановили нас и дали приказ стоять и собраться. Я сделал вид, будто не слышу, т.к. охотней оказался бы за мостом в безопасности. Когда меня окрикнул офицер с поднятым пистолетом – остановись или сдохни – ничего другого не оставалось, как присоединиться к собранным отрядам. В страшной спешке мы выстроились и окопались. Мы собирались задерживать русских, если они доберутся до сюда, пока последний немецкий солдат перейдёт мост. «Мы должны, если понадобиться, пожертвовать собой ради наших товарищей!», гласил приказ. «Боже ж мой, – ворчал один баварец рядом, – в этот раз для меня всё выходит косо». Метрах в 500 перед нами лежал лесок, из которого выходили наши солдаты, которые справа от нас были вынуждены отступить. Некоторые несли своих раненых товарищей на спине. Ещё я видел венгерского гусара, который закинул тяжелораненого немца на свою лошадь, чтобы спасти от плена.
Примерно через час из леса к нам стали выходить только одиночки, по большей части легко раненые. Они говорили, что русская пехота недалеко. Но её не было видно. Тут вдруг на опушке стало оживлённо. Выстрелы трещали, и пули зловеще свистели в ушах. Русские вышли из леса, постоянно стреляя по нас. Мы отвечали как могли. Тут пришёл приказ: «Назад, марш-марш!». Это никому повторять не надо. Как можно быстрее каждый выбрался из своей ячейки, чтобы попасть в укрытие под откосом. Бежавший передо мной солдат упал ниц с громким вскриком, но никто не остановился, чтобы осмотреть его. Каждый имел лишь одну мысль – по мосту достичь спасительного берега. Мы ползли, скользили и прыгали по крутому склону вниз и как можно скорей по лугу к мосту. Он был наполовину раздолбан гранатами, но почти все перебрались в целости. Когда русские объявились на вершине холма, мы уже были в укрытии за домами Журавно. Мост был взорван нашими сапёрами. С наступлением темноты мы покинули городок и отошли к лежащей в пяти километрах от него деревне. Нас сопровождало много беженцев из Журавно, которые тащили с собой пожитки. Перед деревней мы встретили полевую кухню нашей роты, которая смогла утолить наш голод.
Снова прибыли пополнения из Германии, их распределили по ротам. После этого зачитали приказ, каждая статья которого заканчивалась фразой «карается тюремным заключением, карается смертной казнью». Ничего кроме «карается» и снова «карается». Эти приказы зачитывались только для того, чтобы привести солдат в безволие и бессилие перед командирами.
Затем мы выстроились перед деревней вдоль дороги в линию с интервалом в один метр и окопались. На следующий день мы остались на той же позиции. Солдаты меж собой поговаривали, что русских на этом берегу хотят заманить в ловушку. Немецкие лётчики и артиллерия в тылу русских разрушат переправу, а мы тем временем атакуем их и пленим. Но русские были слишком хитры, чтобы попасть в ловушку; лишь мелкие отряды перешли реку. Основная сила снова заняла позиции на холме по ту сторону реки. Отправленные в предполье патрули захватили несколько русских. Они из гвардейского полка. Это всё были очень крупные, крепко сложенные парни, мы на их фоне смотрелись мальчишками.
Кроме пары выстрелов, которыми обменялись патрули, весь день было тихо.
К вечеру наша артиллерия обстреляла Журавно. Скоро показались столбы дыма, начались пожары. Ночью городок казался морем огня. Чарующе ужасная картина. Небо кроваво-красное. Ночь и следующий день мы были на той же позиции.

Второй переход Днестра – середина июля 1915 года
С наступлением темноты пришёл приказ: «Тотчас же приготовиться!». Через десять минут наш батальон стоял на дороге готовый выступить. Быстро пополнили запас патронов. Также каждый получил банку мяса и мешочек сухарей на случай, если оборвётся связь с полевой кухней. «Вперёд, марш!»
Пять километров до Журавно остались за спиной. Почти весь город выгорел. Среди развалин ещё тлел огонь, распространяя мерзкий запах гари. Мы дошли до берега Днестра и окопались во фруктовом саду. Тут перед нами на реке стало оживленно. Мало что было видно, но мы слышали тихий стук и плеск вёсел. Наши сапёры построили два причала на реке. Они скрепили толстые брусья скобами и проволокой. По обе стороны в берег были вбиты сваи, причал с помощью проволоки привязали к ним, чтобы предотвратить слишком сильное колебание. В полночь начался переход. Сперва 1-й батальон, затем последовали мы. Чтобы не слишком перегружать качающийся мосток, мы шли с интервалом в четыре шага. Тут начался дождь, и стало так темно, что мы едва различали силуэт идущего впереди. На каждом шаге приходилось ощупывать ногой, куда ступаешь, чтобы не упасть в реку. Посередине мосток проседал под нашим весом так, что вода доходила до колен и заливалась в сапоги. Каждый вздыхал с облегчением, когда ступал на твёрдую землю по ту сторону реки. Там стоял фельдфебель, который каждому говорил идти вправо и образовывать линию. Мы ложились на речную гальку и ждали дальнейших распоряжений. Русские, которые занимали всё ту же позицию на скалистом холме, что и при первом переходе, всю ночь стреляли в сторону реки. Но почти все их пули свистели над нами. Когда весь полк перебрался на этот берег, пришёл тихий приказ медленно выдвигаться и окопаться, когда нас обстреляют. Т.к. луг, по которому мы шли, был между рекой и русскими окопами едва 200 метров шириной, русские скоро нас заметили и дали по нам пару одиночных выстрелов. Я тут же лёг на землю, чтобы окопаться. В темноте я не видел своего соседа. Тут я услышал тихо произнесённое моё имя: «Рихерт, иди сюда, окопаемся вместе!». То был мой друг, рейнец. Едва я ступил три шага, как провалился в яму. Я ощупал всё кругом и понял, что нахожусь в ячейке, которую отрыли ещё во время первого перехода. Я позвал рейнца к себе. Т.к. русские начали сильно стрелять, мы оба были рады получить укрытие в ячейке. Вскрик и последовавшие за ним стоны сказали нам, что рядом ранен человек. По цепи передали: «Санитаров налево!». Скоро два санитара прошли мимо нас. Уже отпала нужда перевязывать молодого солдата, он был мёртв. Это был доброволец из Восточной Пруссии. Все лишения он уже перенёс.
Примерно в восемь часов утра за нами грохнул выстрел пушки в ознаменование начала ураганного огня, который подготовил бы русскую позицию для атаки. Ужасающий грохот вдруг разорвал воздух. Все немецкие батареи всех калибров швыряли снаряды на русскую позицию. Лежа на земле, мы отчётливо ощущали удары тяжёлых снарядов. Как свистело и шипело над нами! Мелкие калибры слышались как чинг-бум, выстрел, полёт и взрыв за пару секунд. Средние калибры в полёте узнавались по чуть дольше тянущемуся звуку ч-ш, а тяжёлые гранаты шли с громким ч-ш-ш. Я чуть приподнял голову, чтобы узреть ужасающую картину. Весь холм походил на плюющуюся огнём гору; всюду рвались снаряды; кусты, земля, обломки скалы разлетались во все стороны. Некоторые осколки и комья земли долетали до нас. Всюду виднелись торчащие из ям головы наших пехотинцев, созерцающих ужасное. Некоторые стояли в полный рост, представляя отличную мишень для русских. Но русские, поди, лежали в смертном страхе на дне окопа, поскольку были оставлены беззащитными под градом железа, летящего сверху. Примерно через полчаса стало оживленно в передовом русском окопе, который шёл у подножия холма. Между рвущимися снарядами шли с поднятыми руками целые толпы защитников окопа (те, кто ещё были в состоянии ходить). Почти все были от страха бледны как смерть и сильно дрожали от пережитого ужаса. Они собрались и улеглись за нашими ячейками, чтобы лучше укрыться от всё ещё иногда прилетающих русских снарядов. Гарнизон верхнего русского окопа искал спасения в бегстве. Был занят только средний окоп, который тянулся по склону.
Пришёл переданный по цепи криком приказ: «Приготовиться, примкнуть штыки!». При движении вперёд я всегда засовывал короткую лопату рукояткой за пояс, чтобы хоть как-то защитить живот от пуль. Немецкая артиллерия перенесла огонь вперёд. «В атаку, вперёд!», прозвучала команда. Все вылезли из ям и с криком «ура!» ринулись к русским окопам. Но главную часть работы выполнила наша артиллерия; мы натолкнулись на весьма слабое сопротивление. В нижнем окопе лежали только убитые и раненые. Из среднего окопа гремели одиночные выстрелы; нашему обер-лейтенанту пулей раздробило колено. Человек, который до того называл кричащих раненых трусливыми бабами, орал как одержимый. Я при всём желании не испытывал к нему сострадания. Мы стали карабкаться вверх по крутому склону. Отдельные русские из среднего окопа хотели сбежать и как могли быстро карабкались вверх. Но они были подстрелены как зайцы и скатывались назад в окоп. Когда мы спустились в окоп, все уцелевшие подняли руки вверх. Их отправили на луг к уже сидящим там пленным. С вершины тоже спускались к нам, чтобы сдаться. Те могли легко вырваться, но им лучше было угодить к нам в плен, чем воевать дальше. Через ямы и изодранные кусты мы прокладывали себе дорогу к вершине, где собирался весь полк. Сверху мы увидели, что пленные русские уже переходят реку. Они в любом случае большие везунчики, чем мы, т.к. для них это убивательство позади.

Дальнейший ход наступления
2-й батальон медленно продвигался, рассыпавшись в стрелковые цепи. Отдельные патрули были отправлены вперёд. 1-й и 3-й батальоны следовали в сомкнутом строю. Слева и справа от нас шли вперёд другие полки. Целый день мы не натыкались на сопротивление. Там и тут выходили из хлебов и кустов отдельные русские, чтобы сдаться в плен.
Однажды утром мы получили на засаженном пшеницей холме приказ занять лежащую ниже в долине водяную мельницу. Примерно в двух километрах слева от нас лежал городок Рогатин. Русская батарея направила огонь на мельницу. Просвистели четыре шрапнели. Все они взорвались возле мельницы и над ней. Деревянное, покрытое соломой здание давало мало укрытия. Разорвавшейся над дровяным сараем шрапнелью ранило четверых человек, среди которых был мой приятель – рейнландец, он получил пули наискосок в бедро. Я разрезал ему штанину и обмотал вокруг раны оба его бинта. Затем с помощью одного товарища отнёс его в жилую комнату, где было чуть безопасней. Комната была полна солдат, лежащих вдоль стен на своих ранцах. На их лицах лежал отпечаток страшного напряжения, т.к. никто не знал, кому предназначен следующий залп. Тут прилетели две шрапнели, которые лопнули в воздухе, вместе с двумя гранатами, которые взорвались при ударе о землю. Солдат по имени Шпигель, который лежал в переднем углу комнаты, встал и прошёл через прихожую в дверь, чтобы поссать. В тот же миг в передний угол дома ударила граната, пробив огромную дыру в стене. Осколки, куски дерева и ранец Шпигеля полетели на потолок. Комната наполнилась вонючим пороховым дымом. Ранец и котелок Шпигеля совершенно разодра-ны, в клочья. Он смертельно побледнел, когда по возвращении увидел это. Один солдат заметил, что он обязан жизнью счастливому случаю. Шпигель ответил: «Дома за меня мать каждый день молится». Тут пришёл приказ быстро очистить мельницу. Мы, прикрытые ольхой и ивами, прошли вдоль ручейка в лежащую несколькими сотнями метров ниже по течению деревню. Раненых несли с собой. Русские до самого вечера обстреливали мельницу, пока она не загорелась, хотя там ни одного из нас уже не было.
Я зашёл в хату купить пару яиц. Мне повезло, я смог купить полдюжины. Поскольку было ещё и молоко, присутствующая женщина вскипятила мне один литр, конечно, за плату. Так прошло полчаса. Тем временем моя рота прошла до другого конца деревни, где наткнулась на русских. Тишину утра разорвал треск оживлённого ружейного огня. Тут же я увидел отдельных наших пехотинцев, бегущих назад. Я крикнул из окна: «Что случилось?». Они сами ничего толком не знали и побежали дальше. Быстро допив молоко и убрав остатки яиц в сухарку, я присоединился к убегающим солдатам, которых становилось всё больше. Что случилось, я не знал.
Мы пробежали по лугу до ручья, в чьём высохшем русле снова заняли позицию. Вскоре там находилась вся рота, кроме пары человек. Должно быть, они были убиты или ранены в деревне. К полудню мы увидели на околице деревни группу русских. Мы начали по ним стрелять, они скрылись за домами. После полудня мы услышали справа сильный артиллерийский огонь. Скоро он был прерван трескотнёй ружей и пулемётов. Вечером стало известно, что наши прорвались там. Ночь мы провели в русле ручья.
Так и не увидев полевой кухни, мы с пустым желудком двинулись дальше. Я сам мог говорить о везении, ведь у меня в сухарке оставались три яйца. Через два-три километра мы снова вышли на широкую плоскую равнину, шириной примерно 500 метров, заросшую метровым камышом. На этой её стороне стояли отдельные дворы. Когда мы приблизились к первому, со свистом прилетела пара шрапнелей и взорвалась над нами. Я прыгнул за ствол ивы, другие солдаты убежали за дома. Шрапнель сбила суки с ивы, под которой я стоял, так что мне стало жутко. Тут я услышал приказ: «Второй взвод по одиночке перебегает за дома, стоящие слева!». Я принадлежал ко второму взводу. Когда первые поскакали на ту сторону, то попали под ружейный огонь с той стороны долины. Я пристально посмотрел туда и обнаружил на краю пшеничного поля, которое плавно поднималось над камышом, длинный земляной вал – русскую позицию. Я решил остаться за стволом ивы и окопаться. Едва я начал рыть, как наш фельдфебель, который увидел меня, стоя за домом, заорал мне: «Рихерт, быстро идите к своему взводу!». Со всей возможной скоростью я помчался по пашням, к обоим домам. Пуля ударила в землю прямо передо мной, так что я невольно подпрыгнул. Парой шагов дальше лежал на земле мёртвый солдат. Я сам целым прискакал за дома. Там мы были вынуждены окопаться, т.к. русские пули шипели сквозь деревянные стены и низкие соломенные крыши. Мы очень страдали от жажды, т.к. солнце нещадно пекло весь день. Меньше чем в 100 метрах впереди тёк ручей. Никто не имел духа принести воды, т.к. это было связано с опасностью для жизни. Мы лежали в ямах до темноты.
С наступлением ночи мы должны были соорудить мосток через ручей, продвинуться через камыш и окопаться примерно в 200 метрах перед русской позицией. Это было легче сказать, чем сделать. Углубив яму примерно на один штык, мы наткнулись на грунтовые воды, они заполнили начатый окоп. Об углублении можно было забыть. Я нарезал кучу дернин и сложил их перед собой, чтобы иметь хоть какое-то укрытие. Мы просидели всю ночь во влажном камыше. Но я всё же уснул.
К утру я проснулся, почувствовав холод. Я сидел в воде. То же самое случилось у других солдат. Русские запрудили ручей ниже по течению и затопили нас. Всю ночь с русской позиции по нас делались одиночные выстрелы. Когда рассвело, раздался крик одного из наших: «Русские машут, они хотят сдаться!». Я поднял голову и глянул сквозь камыш. Верно, я увидел русских, машущих шапками и белыми платками. Т.к. мы слабо этому верили, то послали вперёд пару человек. Когда они подошли, русские числом около двадцати человек вылезли из окопа и сдались. Их оставили, чтобы ввести нас в заблуждение выстрелами, в то время как основные силы отошли. В окопе лежали куски хлеба, которые мы жадно поглотили. Многие солдаты рвали ещё зеленые колосья пшеницы, выскребали зёрна, сдували шелуху и ели зерно, чтобы чуть утолить голод.
Затем выслали патрули, чтобы установить, нет ли поблизости русских. Меня самого вместе с двумя солдатами отправили в деревню примерно в километре справа узнать, свободна ли она от русских. Осторожно, пригнувшись, мы пшеничными полями подошли к деревне. От лежащей на соломинках и колосьях росы мы сильно намокли. На краю поля мы залегли и стали наблюдать за деревней с расстояния 200 метров. Из труб шёл дым. Русских мы не видели. Как можно быстрее мы добежали до ближайшего дома и из-за угла следили за грязной деревенской улицей. Ни следа русских. Тут открылась дверь дома, вышла женщина. На палке, которая лежала у неё на плечах, висело два деревянных ведра. Она шла к стоящему рядом с нами колодцу. Т.к. мы прижались к фасаду, она заметила нас только когда стала поднимать вёдра. Она очень испугалась, завопила, как если бы уже висела на наших штыках, и бросив всё, убежала как одержимая за дверь, которую тут же заперла. Я пошёл к задней двери, т.к. хотел узнать у неё, есть ли в деревне русские. Когда я положил руку на дверную ручку, дверь открылась. Женщина с маленьким ребёнком на руках, по всей видимости, хотела убежать через заднюю дверь. Увидев меня, она со страху упала на колени и выставила перед собой ребёнка. Она что-то сказала на своём языке, вероятно, просила пощадить её ради ребёнка. Чтобы успокоить её, я дружески похлопал её по плечу, погладил ребёнка и осенил его, чтобы она увидела, что я такой же католик как они. Потом я показал на своё ружьё и на неё и покачал головой, показывая тем самым, что ничего ей не сделаю. Как она обрадовалась! Она рассказала мне кучу всего, из чего я ни слова не понял. Я позвал других товарищей. Она дала нам молока, масла и хлеба. Как вкусно было! Я спросил: «Москали?» и показал рукой в окно. Она подошла к часам, показала на 12 и махнула рукой. Теперь мы знали, что русские ушли из деревни в полночь.
Я зашёл за дом, залез на кучу земли, насадил шлем на штык и помахал роте, чтобы она подошла. Мы вместе вошли в деревню. Там сделали привал, составили ружья в пирамиду и стали ждать полевую кухню. Со всех сторон подходили девушки и женщины, принося нам молоко, хлеб и другое продовольствие. А ещё они прикрепляли цветы на наши шлемы и ружья. Мы были сильно удивлены, т.к. раньше по приходе в галиций-ские деревни видели мало дружелюбных лиц. Как мы потом узнали, русские перед уходом изнасиловали нескольких женщин и девушек, поэтому они видели в нас своих освободителей. Наконец подошла полевая кухня. Она приготовила хороший рис, говядину и кур, закончилось всё тем, что мы объелись.
В полдень получил подкрепление, по большей части из лотарингцев. Их сослали с Западного фронта, т.к. некоторые из них дезертировали. С ними были и пруссаки. Также и мой хороший друг Хуберт Вайланд, теолог, который был легко ранен в Карпатах 4-го мая, вылечился и был отправлен из лазарета назад в свою часть. Мы очень обрадовались этой встрече, т.к. он застал в роте очень мало старых приятелей. Большинство погибли, ранены или заболели. При новом разделении рот мы попросили фельдфебеля записать нас в одно отделение, что и было сделано. Туда попали ещё молодой учитель, а также богатый студент, сын управляющего поместьем, оба из Восточной Пруссии. Мы четверо скоро стали хорошими друзьями. Ночь мы провели в деревне. Рано утром выступили. К вечеру был сделан привал в лесу, где мы оставались два дня. Там мы могли действительно отдохнуть.
30-го июня утром двинулись дальше. Мы натолкнулись на слабый отряд русских, который быстро отошёл. Раненые попали к нам в плен. Утром 1-го июля 1915 г. мы заняли высоту. Нам было запрещено показываться на её вершине.
На заднем склоне мы пролежали до полудня. Мне было очень любопытно, что происходит впереди, поэтому я пополз на вершину, лёг за стволом мощного граба, вытащил бинокль и принялся разглядывать лежащую впереди местность. Я взял карту и скоро понял, где нахожусь. Деревня перед нами называлась Ливтира Горна, а ручей – Злота Липа. По ту сторону склона были овсяные поля, между ними находились поросшие кустарником склоны. Тут я увидел нечто, что наполнило меня ужасом: частично прикрытую кустами свежевырытую землю, это русский окоп. Т.к. нам предстояло его штурмовать, это лучшая возможность умереть. Я пополз назад и рассказал товарищам о своём открытии. Все они, особенно молодые солдаты, которые ещё не нюхали пороху, были очень подавлены. Об отваге и наступательном духе, о которых каждый день читаешь в книгах и газетах, не было и речи.

Бои на Злотой Липе (1-2 июля 1915 г.)
После полудня 1 июля поступил приказ приготовиться. Мы должны по возможности скрытно спуститься в долину и собраться за высоким откосом железнодорожного полотна. К нашему счастью в долину спускалась поросшая кустами ложбина. По ней мы, незамеченные русскими, добрались до насыпи. Роты, которые занимали насыпь левее, добрались туда хуже, чем мы, поскольку им пришлось спускаться по чистому склону. Каждый бежал как хотел. Когда первые показались наверху, русские открыли по ним беглый огонь. Скоро весь откос по направлению к долине был усеян бегущими в быстром темпе солдатами. Мы отчётливо видели удары русских пуль, ведь при каждом падении поднималось облачко пыли. Из трёх рот были ранены около десяти человек. Русские принялись обстреливать насыпь шрапнелями. Нам пришлось для лучшего укрытия рыть в насыпи ячейки. Вайланд и я писали открытки на родину. У нас больше не было возможности отдать их в тот же день через полевую кухню. К вечеру мы подготавливали за идущей по низу этой стороны склона насыпи. Здесь нам тоже повезло; через кусты, которые тянулись вдоль текущего туда ручейка, мы без потерь добрались до туда. Когда солнце уже скрывалось за горизонтом, я думал, что мы переночуем за насыпью, а атака состоится только наутро. Однако я обманулся. Позади загремели пушечные выстрелы, снаряды за-свистели над нами, взрываясь наверху, на русской позиции. Многие осколки с жужжанием долетали до нас. «Вперёд!», крикнул командир полка с нижней насыпи в нашу сторону. Какую дрожь вызвало у меня это слово! Ведь каждый знал, что для некоторых это смертный приговор. Больше всего я боялся пули в живот, т.к. бедные, достойные всяческого сожаления люди обычно жили ещё 1-3 дня, пока не испускали дух в страшных мучениях. «Примкнуть штыки! В атаку, вперёд, марш!». Все ринулись наверх. На одном участке мы были прикрыты кустарником. Когда же мы его прошли, по нас открыли мощный огонь. Вскрики тут и там. Ужасно было слышать крики раненых. Легкораненые как можно быстрей бежали назад за спасительную насыпь. Но несмотря на всё мы шли вперёд. К треску ружейного огня присоединился стук русских пулемётов. Шрапнели рвались над нашими головами. Я был так возбуждён, что не соображал, что делаю. Измученные, задыхающиеся, мы добежали до русского окопа. Русские вылезли из него и побежали по холму вверх, в близлежащий лес. Однако большинство из них были застрелены раньше, чем достигли леса. Мы прошли дальше до опушки, где залегли, чтобы перевести дыхание.
Медленно опускались сумерки, стрельба почти стихла. Только одиночные немецкие гранаты свистели над нами и разрывались дальше в лесу. Вдруг слева от нас затрещали ружья в выступающем участке леса. Цинг-цинг, шипели над нами пули. Многоголосое «ура!» донеслось до нас; в темноте я ещё мог увидеть как русские с примкнутыми штыками бегут на нас. Т.к. они атаковали нас с фланга, большинство наших не могло сразу открыть огонь, чтобы не подстрелить товарищей, которые лежали или стояли перед ними. Несколько наших отошли назад. После того как я сделал пару выстрелов, тоже прокрался назад. Русские залегли и обе стороны затеяли перестрелку с короткой дистанции. Укрытый склоном, я ждал, что же произойдёт. Между тем настала ночь, однако окрестности видны отчётливо. Пять-шесть солдат прошмыгнули мимо меня и испарились. Пальба ещё продолжалась, хотя и слабела. Тут я услышал впереди шаги; солдат скользнул по склону вниз, где и остался сидеть, стоная, близ меня. «Ты ранен, друг?», спросил я, на что он ответил со стоном: «Да, рука и грудь болят». Я засветил фонарик и увидел, что у него на шее глубокая царапина, из которой течёт кровь. «Это не плохо, – сказал я, – касательное ранение в горло». «Горла я совсем не чувствую. Только рука и грудь». После того как я его перевязал, хотел отвести к подножию холма, но у него не было сил идти. Только сейчас я заметил, что его правая рука висит как плеть. Я посветил ещё раз. Тут я увидел на его правой руке со стороны входное отверстие. Рука была прострелена, пуля застряла между ребрами. В тот же момент мимо нас пробежало пара солдат. Я окликнул их, чтобы помогли отнести раненого вниз. Но все они побежали дальше. Через пару минут прошёл другой, который согласился помочь. Мы посадили раненого на моё ружьё, один взялся за ствол, другой за приклад. Раненый положил здоровую руку мне на шею и мы стали спускаться. Но ушли недалеко. На крутом склоне мы скользили и упали наземь вместе с раненым. Я сказал солдату, чтоб он взял мои ранец и ружьё; с его помощью закинул за спину раненого и тащил, пока мог. Потом мы сменились. Так и добрались до деревни. Я спросил санитара, который бежал к нам и узнанного мной в темноте по белой повязке на руке, где врач. «Третий дом слева это перевязочный пункт». Мы пошли туда и сдали нашего раненого товарища. Мы оба поспешили выйти, т.к. плач, стоны и кровь действовали удручающе. «Куда пойдём?», спросил я товарища. Здорово было бы переночевать в амбаре, но покою мне не было. Я ничего не знал об участи Вайланда и обоих других прусских товарищей. Поэтому мы решили разыскать роту. По пути мы встретили сидящего на обочине солдата, который получил ранение в пятку. Он приплёлся досюда, пока не лишился сил из-за кровопотери, боли и усталости. Мы отнесли его на перевязочный пункт. Раненый, которого мы принесли сюда до того, лежал без сознания на соломе и, казалось, был близок к концу. Тем временем настала полночь. Мы снова двинулись на поиски роты. Она обнаружилась за насыпью, от которой мы начали атаку. Солдаты лежали или сидели, кто спал, кто глазел в темноту. Я шёл вдоль насыпи и спрашивал каждого: «Вайланд здесь?». Так я добрался до соседней роты, но Вайланда не нашёл. Тут один солдат сказал мне, что видел, как тот пошатнулся и упал. Но он не знал, были тот ранен или убит. Новость меня совершенно раздавила. Я бы охотно отправился на поиски, но, во-первых, в тёмную ночь это бессмысленно, а во-вторых, слишком опасно, т.к. русские, как установили патрули, снова заняли свою позицию. Убитые и большая часть тяжелораненых осталась наверху и попали в руки русских. Тут я встретил другого своего товарища, студента из Восточной Пруссии. Он сказал мне, что молодой учитель получил пулю поперёк лица, которая выбила ему зубы и повредила язык. Так что из четырёх хороших друзей осталось лишь двое. Наш командир отделения, унтер-офицер Хиллер, тоже пропал. Рота тяжело пострадала.
Близ меня сидел командир роты; он общался с молодым лейтенантом, только что приписанным к роте. Я слышал, как последний сказал, что эта ночь наверняка последняя в его жизни, завтра утром он, вероятно, погибнет, т.к. его взвод должен быть впереди. А ротный, всего лишь 19 лет от роду, в егерской форме, вздыхал. Ему тоже угрожал наступающий день. Я твёрдо решил вообще не участвовать в атаке, если получится.
Медленно наступило утро. Пара человек послана к полевой кухне. Они принесли еду, кофе и хлеб. Иные солдаты вообще не ели из страха получить ранение в живот, которое, конечно, опасней на полный желудок. «Сверху спускается ещё один раненый», услышал я и посмотрел поверх рельс. Действительно, там плёлся в нашу сторону раненый. В окопе на той стороне дороги он остановился. Пара солдат спрыгнули туда и притащили его за насыпь. Как он выглядел! В правую руку ему угодила разрывная пуля. Икра была в трёх местах выше щиколотки и до колена разорвана. Страшное зрелище! Его губы от раневой горячки были сухими и потрескались. Он постоянно просил пить и выпил по меньшей мере 2 литра кофе. По кустам его увели в тыл.
Все мы с ужасом ждали приказа атаковать. Тут немецкая артиллерия принялась обстреливать русскую позицию, но слишком слабо, чтобы сломить сопротивление. Какая угнетённость царила среди солдат, невозможно описать. Выступили как приговоренный к смерти, ожидающий палача, который поведёт его на эшафот. Отказаться от участия никак нельзя, поскольку устав гласит: «Кто перед лицом врага откажется повиноваться, будет наказан смертью». Так что оставался лишь один путь: либо принять участие, либо тихонько куда-нибудь заныкаться.
«Приготовиться!». Мы выстроились за насыпью. Одна рота осталась в резерве, чтобы в случае русской контратаки отбить её. «Вперёд! Марш-марш!». Переходим рельсы. Пока не стреляют. Мы ещё укрыты кустами. Я нарочно чуть отстал и молниеносно забился под растущий у первого откоса изувеченный дубняк. На-верху шла пальба и кричали ура. Мне было очень интересно, как пройдёт атака. Скоро я уверился, что стрельба ослабла. Толпа русских пленных, сопровождаемая немцами, шла вниз по склону. Атака удалась. К моему изумлению наверх прошёл наш ротный, который тоже наверняка прятался, с двумя патронными ящиками в руках. Я думал: если он со своим лейтенантским жалованьем [тогда около 280 марок в месяц] прячется, то почему мне с моими 53 пфеннигами в день [16 марок в месяц] нельзя? Я сам взял под насыпью два ящика с патронами и пошёл по склону наверх, как будто меня отправили назад, чтобы принести амуницию. Моё отставание от роты не бросилось в глаза. По пути я останавливался возле трупов, из которых почти половина лежала на животе, высматривая Вайланда, однако так и не обнаружил его.
На опушке иные места как ковром покрыты очень красивыми цветами. Между ними лежали застреленные при бегстве русские. Какой контраст – великолепная природа и бедные, невиновные, вырванные из родных краёв жертвы европейского милитаризма.
Рота наверху занималась самоокапыванием. Я пошёл к ротному и попросил разрешения поискать своего друга Вайланда, т.к. он дал мне поручение известить его родителей, если с ним что-то приключится. Я получил разрешение и пошёл назад к месту, где наша рота начала атаку, и стал осматривать бедных убитых. Многие лежали ничком и мне приходилось их переворачивать. Я не раз пугался, узнавая своих хороших товарищей. Близ русской позиции я нашёл нашего отделенного, унтер-офицера Хиллера из Лотарингии. Он лежал на спине с пулей в животе. Он спустил брюки, приподнял рубашку, обмотал бинт вокруг живота два раза. Вероятно, потом он потерял сознание. Его галуны на воротнике и обшлагах были оторваны; видимо, русские взяли их в качестве сувенира. Несмотря на все мои усилия Вайланд так и не нашёлся. Я не мог объяснить себе иначе – русские захватили его в тяжелом состоянии. В этом смысле я и уведомил письмом его родителей.
Чуть выше я обыскал рюкзаки двух убитых русских; из одного я взял мешочек сахара и кусок чёрного хлеба, из другого тоже сахар и новую рубашку. Я тут же её надел, сняв и выкинув старую, кишащую вшами.
Утром рано другие полки начали преследование. Наша дивизия собиралась в Ливтире Горне, чтобы её перебросили на другой участок фронта. На марше мне показалось, что сзади доносятся тихие всхлипы. Я обернулся и увидел горько плачущего солдата. В роте было два брата, один кадровый, другой – 18-летний доброволец. Тот был весёлый паренёк, которого в роте звали просто Буби. Он тоже погиб. Как мне рассказал его брат, он сам его похоронил.
В полдень я попросил у ротного разрешения выйти из строя и умышленно отстал. Когда вся дивизия промаршировала мимо меня, я непринуждённо пошёл следом. В деревне я встретил солдат из моего батальона, которые тоже вдоволь нахлебались и хотели сачкануть пару дней. Мы купили в деревне хлеба, молока и яиц, заночевали в сарае. Там мы проболтались два-три дня. Пару раз нас останавливали офицеры и спрашивали, откуда мы и куда. Я говорил, что мы отстали от своей части и пытаемся её найти. Я точно знал, что если семь дней быть вне роты, то тебя объявят дезертиром, за что полагается суровое наказание. Поэтому мы шли в какие-нибудь австрийские подразделения, которые тоже размещались в деревнях, докладывали любому командиру роты и просили разрешения примкнуть к его отряду, пока мы снова не встретим немцев. Затем мы снабжались из полевой кухни. Я ещё просил ротного дать нам справку, чтобы показать по прибытии в нашу роту, где я был во время отлучки. Как только мы получали такие справки, при первой же возможности исчезали.
Медленно мы снова приближались к фронту в направлении городка Бережаны в северо-восточной Галиции. Впереди на не очень большом расстоянии шёл тяжёлый бой; всё послеполуденное время звучал гром пушек, треск пулемётов и хлопки ружейных выстрелов. Как хорошо было слушать битву издалека, не принимая в ней участия. К вечеру огонь стих. Много легкораненых, преимущественно с простреленными руками или ногами, шло мимо нас. Это были солдаты из моей дивизии, а также много австрийцев. Через некоторое время прошла большая колонна пленных русских, ведомая стайкой немецких солдат.
Только в следующий полдень мы пошли дальше. Мост вёл через ручей. Меня охватило большое желание искупаться, т.к. всё лето у меня не было такой возможности. Мы оба разделись и подвергли себя основательной помывке. Я испугался, когда увидел своё голое тело. Оно было жёлто-серого цвета, исхудалое как скелет. Из-за вшей кожа всюду была исцарапана, особенно под лодыжками. До куда доставали шерстяные носки, были раны от расчёсов. Тело моего товарища являло собой такое же жалкое зрелище. После купания мы сели на солнышке и ловили вшей в рубашках и одежде. Каждый поймал сотни этих ужасных мучителей. Затем мы пошли дальше. Слева и справа от дороги стояло много ив, между которых я видел кучу стрелковых ячеек. Когда мы вышли из ивняка, оказались на месте, где днём раньше имел место бой. Немецко-австрийская атака началась из ивняка. Русская позиция находилась на небольшой возвышенности. Перед окопом шло местами разрушенное проволочное заграждение. От кустарника до русской позиции тянулся плоский, лишённый укрытий луг. По нему было раскидано множество тел, немцы и австрийцы. Впереди лежала зигзагообразная линия этих бедняг. Мы сошли с дороги, чтобы посмотреть поближе. Многие держали в руках лопаты, их подстрелили при окапывании. Немцы были из 43-го полка, тоже нашей дивизии. Многие были одеты и снаряжены всем новым. По всей видимости, они лишь пару дней назад прибыли из Германии, чтобы найти здесь свою смерть. В любом случае их можно было считать счастливее тех, кто мучился целый год и всё равно погиб. В одном месте подъём вёл на расположенную выше дорогу, за ним друг на друге лежали пятнадцать-двадцать трупов. Этих, видно, сразил пулемёт, расположенный на фланге. Там я отцепил от одного из ранцев новый котелок, выбросил свой старый ржавый и прицепил этот. Затем мы пошли дальше. На русской позиции мы увидели очень мало убитых.
Мы пришли в наполовину сожжённую деревню. Всюду плачущие жители окружали свои дымящиеся жилища. В этой деревне жили в основном немецкие поселенцы. Женщина, которая стояла у своего сгоревшего дома, рассказала нам, что её дом уже сгорал прошлой осенью при вступлении русских. Весной она снова отстроила его, а сейчас опять стоит тут без крова. Она плакала душераздирающе. От своего мужа, который был в крепости Перемышль, она тоже не получала никаких вестей с тех пор как русские взяли эту крепость. Сколько бед и страданий приносит человечеству война!
Двумя днями позже мы вернулись в роту. Я хотел незаметно примкнуть к ней, но ротный фельдфебель быстро меня вычислил. У нас опять новый ротный командир. Фельдфебель отвёл меня к нему. Я получил изрядную взбучку, номер в роте не прошёл. Но мне было всё равно, таким равнодушным я стал. «Вас следует показательно наказать!», бушевал фельдфебель. Тут я достал из кармана бумажник, извлёк доку-менты и протянул ему.
– Что это за бумажки? – заорал он.
– Документы о месте моего пребывания за время отсутствия в роте, – ответил я.
Когда фельдфебель все их просмотрел, то сказал: «Вы, кажется, хитрая свинья, но я с Вами ещё разберусь. Исчезните с глаз моих!».
Я встретил много новых лиц. Это были пополнения, прибывшие из Германии. Рота со времени моей отлучки понесла потери. Я случайно попал в отделение, где был мой друг, студент из Восточной Пруссии. «Эй, Рихерт, ты куда? Где ты пропадал? Я думал, с тобой что-то стряслось!», сказал он.
– У меня просто было несколько дней отпуска за линией фронта, – ответил я и мы оба рассмеялись.
Из-за сильной жары мы очень страдали от жажды. На плохих дорогах по сухой погоде собиралось громадное количество пыли. Марширующие колонны так её взметали, что двигались в настоящем облаке пыли. Она ложилась на мундиры и ранцы, забивалась в нос, глаза, уши. Т.к. большинство было небриты, она ложилась на щетину, пот лился непрерывно, образуя натуральные ручейки на пыльных лицах. При таких маршах солдаты выглядели совсем омерзительно.
Из-за нерегулярного питания, перенапряжения, плохой воды, жары и ослабления организма в войсках вспыхнули такие заболевания как дизентерия, тиф, катар желудка и энтерит, которые вызывали большие потери. Я сам часто страдал от поноса, сказывался больным, получал пару таблеток, но не попадал в лазарет, по-скольку был ещё достаточно крепок, чтобы плестись в колонне. Нас часто прививали против заразных болезней, что порой бывало болезненно. Место прививки на груди иногда сильно опухало. После этих вакцин иные солдаты становились на марше вялыми, их везли сзади на реквизированных у крестьян телегах.
Мы шли ещё два дня и прибыли в окрестности городка Бережаны. Вечером 18-го июля мы ждали ночи, укрытые за поросшим пшеницей холмом. Днём мы слышали постоянный грохот орудий. Когда спустилась ночь, мы увидели, что небо за холмом окрасилось в кроваво-красный; казалось, вспыхнули сильные пожары. Пришёл приказ занять холм. Мы прошли мимо группы австрийцев, которые хоронили мертвых. Я спросил, что здесь вообще происходит, но не получил ответа, т.к. австрияки не понимали немецкий. Когда мы залезли на холм, то увидели внизу ярко горящие деревни и отдельные дома. Нам показалось, что их подожгли умышленно. Посреди пшеничного поля мы окопались на расстоянии примерно в 10 метров друг от друга. Было строго запрещено появляться при свете дня, т.к. русские хорошо видели место, где мы залегли. Мы целый день лежали в ямах, каждый сам по себе. Солнце пекло нещадно, ужасно хотелось пить и каждый тосковал по прохладному вечеру в надежде получить с полевой кухни кофе или, по меньшей мере, воды. Я уснул в своей яме, но внезапно был испуган громким треском. Тут же надо мной взмыло облако вонючего чёрного дыма. Граната упала рядом со мной. Вероятно, русские обнаружили нас в этой пшенице. Тут полетели снаряд за снарядом, которые взрывались частью рядом сзади и сбоку от меня. Мне стало жутко, я даже забыл жажду. Наконец стрельба прекратилась и медленно опустился вечер. На траве и соломе появилась роса. Чтобы получить хоть что-то влажное и прохладное, я слизывал росу. Мы надеялись вечером уйти, но пришлось остаться до раннего утра. Значит, русские отошли. Мы встали и осмотрели местность впереди. Не раздалось ни единого выстрела. Подъехала полевая кухня, мы получили довольствие: кофе, хлеб и курево. Затем снова двинулись вперед, через сожжённые русскими деревни.
В полдень мы снова наткнулись на русский арьергард, мы рассыпались в цепь и выступили на них. Они скоро отошли. Только с одного круглого холма примерно в 1500 метров справа по нам открыли сильный ружейный огонь. Из-за большого расстояния огонь имел весьма слабое воздействие. Вдруг мой сосед издал душераз-дирающий вопль, уронил ружьё, прижал руки к лицу и стал ужасно кричать. Я бросился к нему и увидел, что кровь сочится сквозь пальцы. «Что с тобой, друг?», крикнул я. «Глаза, глаза! – кричал он в ответ, рыдая, – я ничего не вижу». Я отвёл его руки от лица и очень испугался. Пуля выбила бедняге оба глаза, так что они вытекли. Редко видел более страшное зрелище. Вопли товарища так проняли меня, хотя я уже был закалён, что у меня тоже потекли слёзы. «Ах, если бы меня убило той пулей!», кричал он. Поскольку пули так и свистели вокруг, я уложил его на землю и перевязал обоими моими пакетами вокруг головы, утешая его как мог и пообещал ему оставаться с ним, а потом, когда огонь стихнет, отвести в тыл. Через некоторое время пришли два санитара, которые увидели, что мы оба лежим, и отвели его назад. Я сам вернулся в стрелковую цепь.
Мы отдыхали на возвышенности, с которой открывался вид далеко вперёд. Мы могли босым глазом видеть уходящие колонны русских. На плоской долине перед нами лежала деревня. Мы её заняли. Жители вытащили прочь мебель, окна и двери на случай, если деревню подожгут. При проходе мимо одна женщина дала мне большой кусок хлеба.

Поход в русскую Польшу
На другое утро полк собрался. Это значило, что нас перебросят на другой фронт. Одни говорили, что в Италию, другие – что во Францию, а третьи – что в Сербию. Мне было бы лучше, если бы мы двинулись во Францию. Во-первых, во время поездки тебя не застрелят, во-вторых, я надеялся на скорую возможность смыться там и сдаться в плен. Русским я не доверял и нам врали, что русские отправляют пленных немцев в Сибирь, чтобы те работали на шахтах, где большинство гибнет от холода и лишений.
Скоро мы узнали, что заблуждались. Весь следующий день мы шли вдоль линии фронта в западном направлении. К вечеру прибыли в городок Пшемысляны. Там был привал. Мы должны были построиться в колонны по-отделенно и пройти парадным маршем мимо пары австрийских генералов. Этого только не хватало! С нашими-то усталыми костями! Я сам должен был стоять на правом фланге отделения, поскольку как кадровый солдат был хорошо обучен парадному шагу. Австрийский полковой оркестр начал играть. «Строевым шагом, марш!». Только примерно в 30 метрах перед генералами нужно было начать вскидывать ноги. Когда я увидел обоих откормленных, увешанных орденами пузачей, которые с брезгливой миной принимали парад, меня охватила такая ярость, что я не мог идти парадным шагом и прошёл мимо строевым. Фельдфебель, который шёл позади меня во главе 3-го взвода, сказал мне потом: «Эй, Рихерт, почему вы не маршировали?». «Я был слишком усталым», ответил я ему. «Вы совершенно правы, такой идиотизм совершенно неуместен в военное время».
Ночь и следующий день мы провели в деревне. Вместо того чтобы нормально отдыхать, мы учились всевозможным глупостям: приветствие, парадный шаг, одиночный шаг, короче, совсем как на казарменном дворе.
С тех пор переходы совершались только по ночам, чтобы воспрепятствовать русским лётчикам наблюдать за перемещением войск. С наступлением темноты мы выдвинулись. Примерно через 15 километров я вышел из колонны, чтобы прочесть, что написано на указателе. «Львов, 13 км». Львов по-немецки Лемберг, столица Галиции. Этот город мне хотелось посмотреть; также там можно накупить всего, думал я. Я знал точно, что в достаточно крупных городах никогда не размещают на постой. Так что я должен попасть туда на свой страх и риск. Я вышел из колонны и попросил едущего позади роты командира дозволения выйти. «Да, – ответил он, – но как можно скорей возвращайтесь на место». «Так точно, господин лейтенант», ответил я, перепрыгнул через канаву, зашёл за куст, поставил ранец на землю и уселся на него. Прохождение дивизии никак не хотело кончаться. Поскольку под ранцем я вспотел, в холодную ночь моя спина мёрзла. Наконец, спустя два часа, мимо проехала последняя обозная телега. Я надел ранец, ружьё на шею, закурил и спокойно побрёл следом.
Примерно через полчаса я вышел к отдельно стоящему подворью. Ворота амбара были открыты. Я зашёл внутрь, залез в сено и скоро уснул. Я проснулся от того, что солнце светило мне в лицо через дыру в гонтовой крыше. Женщины, которая кормила кур во дворе, остолбенела, увидев выходящего из амбара немецкого солдата. Я подошёл к ней и поприветствовал по-польски: «Тшен добра, мадка!». На что она ответила: «Тшен добре, пан!». Это значит «Добрый день, господин». Я спросил у неё «милка», «яйка», «масла» и «хлеба», показал на бумажник и сказал «Пинунце», что значит «Плачу». Женщина кивнула и выложила спрошенное на стол. Она улыбнулась, увидев, какое количество я проглотил. Когда я наелся, сунул немного хлеба и пару яиц в сухарку, поблагодарил, заплатил и вышел, поскольку услышал дребезжание телеги с той стороны, с которой вчера ночью мы пришли.
Подъезжала обозная колонна. Впереди ехал лейтенант. Я попросил у него разрешения поехать вместе, поскольку у меня заболели ноги и я больше не мог идти со своим отрядом. Лейтенант, у которого, кажется, было доброе сердце, крикнул назад, чтобы мне освободили место. Я залез на вторую телегу, лёг за возничим под натянутой куполом палаткой. Мы побеседовали какое-то время; дружелюбный обозник угостил меня коньяком. Этой возможностью я злоупотребил и уснул. Меня разбудил странный жужжащий звук. Я вылез из-под палатки и увидел, что я в городе. Это мог быть только Лемберг. Шум издавал проезжающий трамвай. Мы ехали мимо рынка, где на прилавках было выставлено на продажу всё возможное. Я быстро попрощался с обозниками и спрыгнул с повозки. Накупил шоколада, колбасы, сладостей и т.д. Потом я пошёл в трактир и угостил себя хорошим обедом. После еды я осмотрел город. Великолепные улицы с красивыми домами, каких я никогда не искал бы в Галиции. По случаю зашёл в военное справочное бюро и спросил, где сейчас находится 2-й батальон 41-го пехотного полка. Я прибыл в свою роту, когда она готовилась к дальнейшему маршу. Незаметно присоединился к своему отделению. «Сегодня ночью выдвигаемся к Раве Русской, тридцать пять километров». За деревней образовался затор. Нам снова предстояло пройти парадным шагом мимо нескольких немецких и австрийских генералов. Сзади раздался крик: «Принять вправо!». Мимо нас медленно проехала колонна грузовиков. «Куда вы едете?», услышал я вопрос солдата к шофёру. «В Раву Русскую», ответил тот. Тут же несколько солдат, в т.ч. и я, залезли в грузовик, несмотря на гневные крики отцов-командиров. Через полтора часа прибыли в город. Некоторые жители ещё не спали. Мы пошли в пекарню и купили гору булочек и молока, а после еды легли в сено, в то время как наши товарищи топали сюда в тёмной ночи. Утром мы разыскали нашу роту, которая спала во фруктовом саду. Каждый из нас прилёг к своему отделению. Вечером пошли дальше. У Равы Русской, казалось, имели место тяжёлые бои. Всюду виднелись стрелковые ячейки, воронки и солдатские могилы. Мы очень часто встречали отряды пленных русских, которые казались счастливыми оттого, что попали в плен. Марш длился шесть дней, затем мы услышали впереди грохот канонады. Мы снова приближались к фронту. Мы находились в русской части Польши, слева от р. Буг. Здесь почти все деревни и подворья были сожжены, только каменные печи торчали там и тут. Местность была совсем ровная. Днём мы видели не очень далеко от нас пожары и облачка шрапнели в воздухе. «Завтра рано утром мы будем введены в бой, чтобы прорвать здесь мощную русскую позицию», гласил приказ. Милая перспектива!

Бои в русской Польше
(конец июля 1915 г.)
Ночью мы выдвинулись. Прошли мимо многих немецких батарей, которые в основном стояли на опушках. На большом картофельном поле мы окопались. Выстрелы пехоты трещали дальше впереди, так что у меня была надежда, что мы во время атаки останемся в резерве. Когда рассвело, немецкая артиллерия начала обстреливать русскую позицию. Огонь мелких калибров продолжался, так что мы не могли понять, где происходит атака. Наконец мимо прошла толпа русских пленных с поднятыми руками. Я видел нескольких, они приближались совсем скрюченные, держа руки на животе и стоная. Это были больные дизентерией или энтеритом. У этих бедняг был в перспективе хороший уход. «Приготовиться, вперёд!». Надели ранцы и двинули. Скоро мы подошли к русской позиции. Боже, как она выглядела! Очень много убитых немцев лежало в проволочном заграждении и перед ним, некоторые частично разорваны осколками. Немцы без успеха атаковали здесь несколько дней, поэтому многие тела уже начали разлагаться и испускали ужасающую вонь. Это были баварцы; можно понять по пуговицам, на которых отчеканен лев. Прусские полки на пуговицах имели корону. Я видел там погибших с ужасными гниющими ранами головы, которые уже кишели червями и личинками. Каждый быстро пробирался между воронками и спутанной проволокой, чтобы как можно скорее покинуть смердящее место. Близ русской позиции я увидел одного их солдата. Он выглядел как мешок картошки с ногой. Голова, обе руки и нога были оторваны, раны также покрыты червями.
Русская позиция была прочно сооружена, перекрыта балками, на которые уложены доски, присыпанные сверху землёй. Только спереди над уровнем земли находились открытые бойницы. У русских было совсем мало потерь, раненые прямыми попаданиями.
Стрелковой цепью пошли дальше. Впереди виднелся городок Хрубешув. Мы думали встретить там сопротивление, однако заняли его без боя. Это продолжалось недолго, прилетели русские шрапнели. Мы искали укрытия за домами. Две женщины, вероятно, беженки, пытались удержать в чистом поле крупного телёнка, который стал буйным от свиста и грохота шрапнели. Невзирая на падающие вокруг них шрапнельные пули, они не хотели отпускать телёнка. Мы кричали и махали им, чтобы они шли к нам в укрытие, но это не помогало. Вдруг крик, одна из них была ранена в руку. Другая женщина выпустила верёвку и бычок дикими прыжками ускакал прочь. Я с одним товарищем бросился к женщине. Мы притащили её за дом, где её перевязал санитар.
К вечеру огонь стих. Я выглянул из-за угла и увидел позицию русской пехоты на краю пшеничного поля примерно в семистах метрах от нас. Между русскими и нами лежала ложбина, по которой тёк ручей. Здесь мы снова будем атаковать, подумал я. Поскольку ночью начался дождь, мы спали в домах. Они были так забиты солдатами, что мне пришлось лечь сбоку на кровать, на которой у стены спала еврейская беженка. Я, перебирая чётки, тихо молился, чтобы уцелеть в завтрашней атаке.

Атака у Хрубешува
(30-е июля 1915 г.)
Наутро мы соорудили за домами узкие переносные мосты, поскольку ночью патрули установили, что текущий между нами и русскими ручей полон плывунов, поэтому перейти его вброд невозможно. Я думал про себя: что же случится, когда мы пойдём в атаку по такой плоской местности, таща к ручью мосты, а потом ещё станем гуськом переходить по ним на ту сторону! Эта операция представлялась мне безрассудной. К вечеру началось; бегом потащили мосты к ручью, затем, тоже бегом, последовали пехотинцы. Но, о чудо, ни единого выстрела. Я думал: либо русские отошли, либо хотят подпустить нас поближе и уничтожить беглым огнём. Едва мы перешли по мосту, раздались выстрелы. Один солдат уже лежал с дырой во лбу, другому раздробило челюсть. Но больше ни единого выстрела. Бегом с криком «ура!» мы кинулись к русской позиции. Ничто не двигалось. Когда мы подошли к проволочному заграждению, то вдруг увидели кучу ружей со штыками, на которых висели русские шапки или белые платки, болтаясь туда-сюда. Ни один русский не посмел высунуть голову из окопа. Полные радости, мы перелезли через проволоку. Когда я заглянул в окоп, ружья стояли прислоненные к стенке. Русских словно ветром сдуло. Я крикнул туда. Подо мной оказалось испуганное лицо. В передней крутости окопа имелись дыры, в которые русские залезли со страху. Я посмеялся над ними и показал, чтобы они выходили. Тут они, один за другим, стали выходить. Иные хотели дать нам денег, хлеба, масла и т.д., чтобы мы им ничего не сделали. Мы, однако, были им очень благодарны, т.к. своим поведением они, так сказать, подарили жизнь некоторым из нас. Их построили и пересчитали. Сто пятьдесят солдат, пять офицеров и четыре пулемёта. Если бы они оборонялись, ни один из нас не добрался бы до их окопа. Мы переночевали на русской позиции. Для охранения были выставлены полевые караулы и дозоры, но всё оставалось тихо.
Когда рассвело, нас со студентом и ещё одним солдатом отправили в лес, лежащий примерно в километре впереди, чтобы обыскать его. Такие приказы редко выполнялись хорошо. Ничего не заметив, мы пошли в лес. Студент показал там величайшую неустрашимость в тот день. Оставив всякую предосторожность, он шёл впереди нас, с ружьём в руке как на заячьей охоте. На другой опушке мы сквозь кусты увидели примерно в 1500 метрах русскую пехоту, которая была занята рытьём окопов. «Боже мой, перед нами снова фронт! Откуда русские берут столько солдат!». Студент и я остались на опушке, другой солдат пошёл назад в роту с донесением. Меняясь, мы наблюдали за русскими в мой бинокль. Многие рвали овёс и траву и разбрасывали их по свежевыкопанной земле, чтобы сделать позицию неприметной. Потом пришёл солдат с приказом: мы должны лежать на опушке, пока нас не сменят. К полудню лес занял резервный пехотный полк. В полдень группа рот должна была занять заросшую кустами ложбину справа. Солдаты выбегали из леса. Тут же полетели русские шрапнели. Один солдат как громом поражённый упал прямо на опушке. Под дубом лежал лейтенант со своим ординарцем. Справа с большого расстояния прилетали гранаты. Одна из них упала возле дуба, под которым лежали те двое. Обоих убило. Мы трое бежали назад, время от времени укрываясь за стволами. Командир роты наставил на нас пистолет и крикнул, что застрелит, если мы сделаем ещё хоть один шаг в сторону тыла. Он думал, что мы из его полка. Затем мы пошли назад к старой русской позиции, где оставили нашу роту, но она ушла. Куда, мы понятия не имели. Мы вернулись в Хрубешув, купили еды и переночевали у еврейской семьи, на полу в одной комнате.
Мы целых два дня искали нашу роту. Три роты батальона обосновались в поместье, четвертая в чистом поле парой сотен метров дальше. Вскоре мы узнали причину. В той роте произошло два случая холеры, которые закончились смертью. Многие солдаты, которые страдали от поноса, поступили под наблюдение в инфекционный госпиталь. Холера, этого только не хватало, чтобы дополнить серию страданий! Эта болезнь опасней, чем пули русских, поскольку от неё не укрыться. Нас прививали против неё. Ночь и следующий день отдыха мы провели в убогой грязной польской деревне. Я зашёл в дом, чтобы купить яиц. Когда я открыл дверь комнаты, в ужасе выскочил назад. В комнате лежали две мёртвые женщины, вероятно, жертвы холеры. Один из поваров на полевой кухне, который ещё утром выдавал нам кофе, лежал, как мы узнали в обед, мёртвый в дровяном сарае. Также в тот день умерло от холеры ещё два солдата. Это была ужасная смерть: они катались по полу, корчились как черви и держались руками за живот. Их постоянно рвало, кал тоже постоянно сочился. Глаза уже были цвета смерти, когда несчастные еще были в сознании. К вечеру нас построили. Наш командир полк, барон фон унд цу, держал перед нами речь, сидя в седле: «Товарищи, я плохо себя чувствую. Завтра я на несколько дней отправлюсь в лазарет на излечение. Я желаю и надеюсь по возвращении встретить всех вас здоровыми. Разойдись!». Назавтра в самую рань выяснилось, что командир умер, тоже от холеры. Нам всем стало не по себе. Т.к. у всех были испорчены желудки и понос, каждый боялся тоже быть заражённым этой болезнью. Было строго запрещено пить некипяченую воду.

Бой у Хелма (русская Польша)
(начало августа 1915 г.)
Рано утром мы покинули зараженную холерой деревню. Мы прошли около двух километров, когда впереди началась стрельба. Наш авангард наткнулся на русских. Мы легли и стали ждать. По всей видимости, русские оказались сильнее, чем предполагалось сначала, поскольку внезапно пришёл приказ: «Рассыпаться и выдвигаться вперёд!».
Пока что мы были прикрыты плавно поднимающейся возвышенностью, засаженной овсом. Придя наверх, мы увидели впереди волнистую местность с холмами, по большей части засаженную овсом, там и сям разбросаны деревни. Русских я не мог видеть, хотя вокруг тут же засвистели пули. «Залечь, окопаться!». Едва мы копнули пару раз, как над нами разорвались четыре шрапнели; несколько человек были ранены, но ни один тяжело. Все они без помощи ушли в тыл. Батарея дала как минимум 20 залпов, но почти все просвистели над нами. Каждый работал с максимальной скоростью, чтобы скорее получить укрытие. Потом мы сидели в своих дырах, а солнце немилосердно жгло наши шкуры. «Бекер, у тебя есть попить?», крикнул я товарищу, чья нора была примерно в полутора метрах от моей. Нет ответа. Я подумал, что он уснул и полез туда. Но какая картина мне явилась! Бекер сидел в своей дыре и глазел на меня. Я видел, что он хочет что-то сказать, но не выдавил из себя ни звука. Его постоянно рвало, китель и брюки были полностью заблёваны. Я осмотрел его и нашёл огнестрельную рану на затылке. Русская пуля пробила кучу вырытой земли, врезалась в затылок, где, видимо, осталась в горле. Я перевязал ему горло, больше ничем помочь не мог. Он слабо схватил мою руку и умоляюще посмотрел на меня. Я понял этот жест и сказал: «Да, Бекер, я останусь с тобой». Я воткнул наши штыки слева и справа от него в землю, отстегнул его шинель от ранца и натянул её между штыками, чтобы он был прикрыт от жгучих солнечных лучей. Слева пришёл приказ: «Приготовиться к выдвижению!». Я попросил ещё троих товарищей остаться, чтобы вечером отнести Бекера в тыл. Они были довольны, т.к. им было милее остаться в ячейке, чем идти в атаку. Наш командир отделения был ранен шрапнелью и убежал в тыл, так что не было никого, кто погнал бы нас под пули. «Вперёд, марш!», зазвенела команда. Солдаты выпрыгивали из ям, и русские начали стрелять как безумцы. Много пуль свистело над нами и в овсе. Что происходило впереди, мы не знали. Ни один из нас не имел столько храбрости, чтобы приподняться над овсом и глянуть вокруг. Так мы пролежали в яме до вечера. Затем мы расстелили палатку Бекера на земле, пожили его на неё. Два человека тащили за углы спереди, двое были сзади. Это был транспорт! Всё происходило ползком, поскольку нам нужно быть укрытыми низким овсом. Наконец, пролив литры пота, мы заползли за холм, где могли выпрямиться. Для Бекера это был настоящий крестный путь. Он помахал обеими руками в знак того, что хочет идти. Я обхватил его с одной стороны, ещё один солдат – с другой. Мы подняли и провели его, пока он снова не сложился. Мы уложили его на палатку и потащили в деревню к батальонному врачу. В комнате, где лежало много раненых, мы положили Бекера на солому. Я попросил врача позаботиться о нём. Он подошёл, осмотрел рану и взглядом дал понять, что всякая помощь тут напрасна. Затем он вернулся к другим пациентам. Мы попрощались с Бекером. Он казался полубессознательным, т.к. лежал совершенно тихо.
Когда мы вышли из дома, назад вели ещё одну группу пленных русских. Двое из нас примкнули штыки и пошли рядом как конвоиры. Поскольку уже темнело, мы нашли квартиру, притащили сена в пустую комнату и улеглись. Однако живот начал бурчать, а еды у нас не было. Я встал, пошёл за дом и при свете луны накопал в огороде полный котелок картошки. Теперь нужна была вода, чтобы помыть её и сварить. Я пошёл к колодцу на улице. Тут появился солдат и сказал: «Товарищ, не бери здесь воду, холера. Видишь, на остове запрет». Я услышал по акценту, что солдат – эльзасец. Голос тоже показался знакомым. Я глянул в его освещенное луной лицо и действительно, это был Ксавье Шорр из соседней деревни – Фюллерен. «А ты не Ксери Шорр из Фюлеры?», спросил я у него. Он чуть не присел, когда услышал это. «Да, а ты кто такой?». Я посветил себе в лицо карманным фонарем. Но он не узнал меня, так я исхудал. К тому же я был небрит. Мы вместе пошли в мою квартиру. Шорр был унтер-офицером и заведовал повозкой пулемётной роты, не участвовал в боях и всегда имел достаточно продовольствия. Он прихватил из своей квартиры хлеба, банку мяса, мешочек сахара и сухарей. Когда мы поели, улеглись на сено и стали говорить о родине. Незадолго до того я получил письмо из дома с сообщением, что несмотря на близость фронта жители Фюллерена остаются дома. Это очень обрадовало Шорра, постольку он уже давно не получал вестей оттуда. Мы беседовали, пока новый день не заглянул в окно. Шорру нужно было исполнять обязанности, поэтому мы распрощались. Я сам проспал до полудня. Затем я и мой товарищ пустились на поиски нашей роты. Мы шли по местности, где днём ранее имел место бой. Всюду валялись одиночные тела убитых, сперва немцы, потом русские. Нам потребовалось два дня, чтобы снова встретить роту. Да мы и не сильно спешили.

Бой у Володавы
(начало августа 1915 г.)
На следующую ночь мы шли ещё несколько часов. Затем на мягко повышающемся холме мы повзводно окопались в ряд. В темноте мимо нас тихо прошли вперёд два-три наших батальона. Никто не знал, что происходит. На рассвете батареи позади нас начали стрельбу. Взрывы снарядов следовали довольно далеко. Мы снова стояли в резерве. Впереди разворачивался бой пехоты. Но он был короткой продолжительности, т.к. русские сдались, оказав слабое сопротивление. Их артиллерия забрасывала местность снарядами малых калибров. Вдруг в 300 метрах перед нами упала тяжёлая граната. Тут же прилетела ещё одна, взорвавшись уже 200 метрах, третья в 100 метрах, все три в нашем направлении. «Ты, – сказал я студенту, – берегись, следующая упадет прямо в нашу роту!». Было не по себе, мы пригнулись как можно ниже в нашей яме. Тут просвистела четвёртая. Она ударила в яму в трёх метрах от нас, где сидели два солдата из 1-го взвода. Когда дым рассеялся, мы увидели разбросанные кругом окровавленные конечности, фрагменты внутренностей висели на кусте, ужасная, но лёгкая смерть. Следующая граната перелетела через нас. Тут тяжёлые орудия перестали стрелять, иногда только прилетали отдельные шрапнели. Тогда студент сказал: «Мне нужно выйти» и пошёл в ближайшие кусты. Тут шрапнель взорвалась прямо над ним. Пуля попала ему в висок. Он тотчас умер. Я с другим товарищем подхватил его и утащил в воронку, которую вырыла тяжёлая граната. Собранные части тел обоих других солдат уже лежали там. Осталось их засыпать. Я перочинным ножом вырезал две толстые палки, взял иву, скрепил ею обе палки в форме креста и воткнул в могилу. Один унтер-офицер написал на листе бумаги их имена и прикрепил шнуром к кресту. Вот я и потерял последнего из своих лучших товарищей. Мне было так горько, что я не знал, как себе помочь.
«Вперёд марш!». Мы пошли по полю к русской позиции. Перед ней лежало несколько погибших немцев. На позиции, которая была прекрасно спланирована и сооружена, я видел всего двух убитых русских. Мы двинулись дальше за войсками, которые преследовали русских. В одном сгоревшем дотла доме нам явилась ужасающая картина, которая заставила содрогнуться почти каждого. Там, видимо, был русский перевязочный пункт. Куча совершенно обугленных трупов лежала на полу. Один из них лежал в паре метров и был обожжён только с одной стороны. Вероятно, это был раненый, который хотел спастись, но не смог уползти дальше. «Пасть геройской смертью за отечество!» Геройская смерть! Какая ложь это слово. Я так много пережил и испытал, но среди тысячи смертей едва ли можно отыскать хоть одну геройскую.
Русские снова испарились. Мы шли несколько дней без единого выстрела. Пришли в волнистую местность, по большей части засаженную овсом и ячменём. Там мы наткнулись на русских. Рассыпавшись в стрелковую цепь пошли вперёд. Внезапно по наc открыли сильный огонь шрапнелями. Одной из них был тяжело ранен мой товарищ Антон Шмитт из Обердорфа. Он получил три пули в плечо и предплечье. Я утащил его в ближайшую хижину, где перевязал с помощью пришедшего санитара. Фельдфебель погнал меня обратно в строй. Отделение под командой эльзасского унтера Вальтера шло рассыпавшись примерно в 100 метрах перед нами. Шрапнели постоянно задерживали продвижение. Русской пехоты я вообще не видел. Вдруг в овсе перед нами что-то зашевелилось. Русские внезапно встали перед нами толпой и с криком «ура!» ринулись на нас. Скоро они достигли отделения Вальтера. Его солдаты бросили оружие и сдались. Их тут же увели. Мы все были очень взволнованны, встали на колено в овсе и стреляли как можно быстрей. У них было 10, а то и 15-кратное превосходство. Впереди идущие русские постоянно стреляли по нас в движении. У нас были потери. Они были уже в 50 метрах от нас. Я хотел бросить ружье, чтобы сдаться – ужасный момент, не зная, заколют тебя или нет, но тут позади раздался крик «ура!» и из ложбины выскочили две роты нашего полка. Они тут же принялись стрелять поверх наших голов. Впереди идущие русские остолбенели. Они не знали числа атакующих. Некоторые разворачивались и увлекали за собой других. Через пару минут все они обратились в бегство. Мы стреляли им вслед как могли. У них были страшные потери.
Когда мы после этого шли по овсу, везде лежали убитые, почти все лицом вниз. Живые скрылись в ложбине на поле. Раненые обеих сторон были перевязаны и отнесены к дороге. Мы пошли дальше. Стрелковой цепью мы приближались к лесу. Оттуда по нас затрещали единичные выстрелы. Внезапно мне показалось, будто меня ударили кнутом по правому локтю. Я уронил ружьё, потрогал там левой рукой и увидел, что китель пробит пулей. На локте я чувствовал сильное жжение. Моя первая мысль была: слава богу, я попаду в лазарет! Я упал на землю, чтобы не представлять для русских мишень, закатал рукав и испытал огромное разочарование – у меня лишь касательное ранение. Пуля оцарапал кожу и всё. Я перевязал себя левой рукой при содействии зубов и остался лежать. Когда выстрелы спереди утихли, я пошёл назад и явился прямиком к батальонному врачу. Я хотел прошмыгнуть мимо него, чтобы оказаться подальше в тылу, когда он меня окликнул: «Эй, парень, что у тебя там? Подойди сюда!». Я пошёл к нему и размотал бинт. «Да, парень, это не тянет на лазарет. Вы на пару дней останетесь при полевой кухне своей роты. Потом снова явитесь ко мне». Да, полевая кухня! Где ты? К вечеру она приехала и я пошёл следом, после того как закинул туда ружьё и ранец.
Через два дня я снова предстал перед батальонным врачом. «Так, можете вернуться в роту». Я подождал до вечера и пошёл в роту вместе с подносчиками пищи. На следующий день мы прошли мимо города Брест-Литовский и повернули к востоку через Рокитненские болота в направлении Пинска. Через несколько дней я снова начал сильно страдать от болей в животе и поноса. Из-за этого я так ослаб, что едва поспевал следом. Я сказался больным, снова вернулся в роту, продолжать службу. Мы шли по богатой лесами местности, наша рота шла по плохой лесной дороге. Пенг-пенг, грянули перед нами выстрелы. Крик! Один из солдат получил пулю прямо в середину колена. Мы залегли. Русские передовые охранения бежали. Мы окопались в лесу и стали ждать. Утром раздалось: «Продвигаемся!». Снова был очень жаркий день. Пот ручьями стекал по телам, а ранец давил. Ноги в сапогах горели огнём. Было предписано, чтобы каждый тащил с собой 300 патронов. Для меня это было слишком тяжело и я попросту выкинул 200. Мои боли в животе усилились так, что я больше не мог держаться. На следующем привале я сказался больным. Мне разрешили закинуть в полевую кухню ранец и ружье, но сам я должен был идти со всеми. Мы переночевали в кустарнике. Там батальонный врач всё же счёл меня больным: энтерит и катар желудка. Господи, как я был счастлив! Не могу описать! Теперь я знал, что буду далеко от фронта – в лазарете.
При дальнейшем продвижении на следующее утро я снова должен был идти, т.к. врач сказал мне, что из-за одного больного санитарную карету не отправят; я должен был оставаться здесь, пока наберётся ещё парочка раненых или больных. Я пошёл с батальонным обозом. На почти непроезжей дороге мы встретили колонну беженцев. Русские подшутили над этими бедными людьми: мы по прибытии всех вырежем. Они бросали продовольствие и самое необходимое на повозки и обращались в паническое бегство. В том лесу мы их догнали. Это была укромная, почти необитаемая местность. Лошади обоза еле шли по плохой дороге. Тогда просто выпрягли лошадей беженцев и запрягли в наш обоз как дополнительную тягу. Вопли и мольбы этих бедолаг очень ранили душу. Иные женщины падали перед солдатами на колени, прося и умоляя оставить им лошадей. Всё было напрасно. Самые чёрствые солдаты забирались в телеги беженцев и отбирали съестное. Потом двинулись дальше. Плачущие беженцы остались на дороге.
Впереди раздались выстрелы дозора. К врачу пришёл солдат с простеленной рукой. Вечером признали больными ещё двух. Один болел тем же, что и я, другого рвало кровью. Следующую ночь, последнюю на фронте, мы четверо спали в палатке. Рано утром прибыл санитар с лёгкой, запряженной двумя лошадьми повозкой, какие здесь в ходу. Мы сели или легли на неё и поехали в тыл. Несмотря на боли, я мог бы ликовать. Теперь было точно, что я на какое-то время буду свободен от смертельной опасности быть подстреленным. Трое едущих со мной тоже были в приподнятом настроении.
В полдень санитар дал нам хлеба и консервированного мяса. Я не осмелился есть из боязни, что после этого вернутся колики. Рано на другое утро мы, примерно 15 человек, в основном больные дизентерией, поехали санитарной машиной в Грубешув, куда прибыли ночью. Совсем новая казарма русской пехоты была превращена в полевой лазарет. Нас принял заспанный санитар. Каждый получил чашку чая, затем нам отвели койки, солдатские койки, как обычно в казармах. Смертельно усталый я лёг, укрылся белым шерстяным одеялом и тут же уснул. Проснулся. По всему телу кусалось и зудело, так что я не знал, как быть. Ко вшам мы привыкли, но такое терпеть было невозможно. Однако к утру я снова уснул. Когда проснулся, был уже день. Я осмотрел своё одеяло. Господи, оно кишит вшами! Я бы охотно остался в постели, но это было невозможно. Я встал, оделся – работа, которую я успел позабыть, поскольку с февраля, уже почти 6 месяцев, не провёл ни одной ночи раздетым.
Пленные русские, которые служили санитарами, принесли чай и хлеб. Я вышел, чтобы осмотреть окрестности. Сразу за казармой было новое солдатское кладбище. Примерно 10 русских были заняты рытьём могил. Из бывшего манежа, превращенного в лазарет для больных холерой, вынесли два трупа и безо всякой помпы закопали. На всех могилах стояли красивые чёрные кресты, на которых белым были написаны имя, полк и рота умершего. На крестах русских значилось только «Здесь лежит храбрый русский» или так: «Здесь покоятся трое храбрых русских», по числу солдат, лежащих в могиле. На одном кресте я прочёл: «Мушкетёр Шнайдмадль, 7-я рота, 41-й полк». Солдат, с которым я был хорошо знаком. В роте мне бросилось в глаза его отсутствие. Вот как я нашёл его.
В полевом лазарете нас очень плохо снабжали в соответствии с болезнью, почти ничего не было хорошо налажено. С одним товарищем я после полудня пошёл в Грубешув. Нам повезло. Каждый мог купить буханку отличного белого хлеба, который в любом случае был лучше для наших больных желудков, чем чёрный солдатский. По пути назад нас остановил еврей, стоявший у двери своего дома. «Милостивый господин, заходите, выпейте чаю, за две марки можете трахать мою дочь, сколько хотите». Мой товарищ высказал ему в лицо всё, что думал и мы пошли дальше. Многие польские евреи пытались любым способом заработать денег, ничем не гнушаясь. Только деньги, деньги, другого они, казалось, знать не хотели.
Каждый день в лазарет прибывали всё новые больные и раненые, иные при смерти. Рядом со мной лежал солдат, извивавшийся как червяк на солнце. Его звали Симон Дука, из Верхней Силезии. Когда врач осмотрел его, то сказал санитару: «Отнесите его в отделение Ц». Это был манеж, где размещали больных холерой. Через два дня, идя по кладбищу, я прочёл на кресте над совсем свежей могилой: «Симон Дука». Холера получила ещё одну жертву. У меня было только одно желание – как можно скорее покинуть это место. Все, кто был транспортабелен, на другой день были отправлены дальше. Мы полдня ехали в реквизированной телеге и приехали к полевой узкоколейке. Поезда состояли из маленьких платформ и приводились в движение лошадьми. Местность была тоскливая и малонаселенная, большинство подворий и деревень сгорели. На другое утро мы перешли русско-галицийскую границу. На вокзале города Унов мы сели в поезд, который через Раву Рсскую привёз нас в Лемберг, куда мы прибыли ночью.

В госпитале в Лемберге
Госпиталь в Лемберге, где нас разместили, был большим зданием, бывшая школа. В зале, куда приписали меня, сплошь лежали солдаты с дизентерией, катаром или тифом. Половину времени они сидели в уборной. Ложем нам служили брошенные на пол тюфяки. Снабжение было плохим. Всюду царил бардак: австрийские порядки! Медленно тянулись дни. Очень мало разговоров, т.к. все очень страдали от болей в животе. Когда кто-либо слишком много жаловался, приходил санитар и засовывал ему термометр под мышку, чтобы измерить жар. Как будто это могло помочь. Один солдат был так этим разгневан, что швырнул термометр в стену и тот разлетелся на мелкие части. Когда врач стал читать ему нотации по этому поводу, солдат заявил, что требует, чтобы с ним обходились как с человеком. Мы все едва могли дождаться дня, когда нас повезут дальше.

Поездка в Германию
Наконец через 6 дней мы пошли на вокзал. Ехали 3-м классом. Поезд шёл по Галиции мимо крепости Пшемысль, затем в Краков через Ярослав и Тарнув. Мы ехали по двухпутке. Каждые 5 минут мимо проезжал поезд из Германии, нагруженный солдатами, техникой, боеприпасами и продовольствием. Русские при отступлении разрушили все мосты, всюду были построены временные деревянные мосты, по которым поезд шёл очень медленно. Некоторые из этих мостов переброшены над глубокими ущельями, в которые едва дерзаешь заглянуть. Перед крепостью Краков мы остановились; тысячи пленных русских возле дороги вели земляные работы. Пришли гроза, начался дождь, какой я редко видывал. В пару минут русские промокли до нитки. Покидать рабочее место, казалось, им запрещено. Затем мы пересекли немецко-галицийскую границу. Нашей первой остановкой в Германии был Аннаберг. Все вышли из поезда, построились и прошли через вошебойку. Она была размером с маленькую деревню. Каждый день тысячи солдат избавлялись там от вшей. Сперва мы зашли в большое отапливаемое помещение, где разделись. Каждый был в костюме Адама; большинство солдат так исхудали, что выглядели как скелеты. Но все казались счастливыми, т.к. они теперь были в родной стране и имели перспективу приятной лазаретной жизни. Пошли в купальню. Сверху брызгало более чем 200 струй тёплой воды. Как здорово, когда тёплая вода ручейками стекает вниз. Мыла было предостаточно, скоро все были белыми от пены. Снова под душ, затем одеваться. Каждый получил новую рубашку, а также носки и подштанники. Наша форма тем временем оказалась в большой железной печи, нагретой до 90 градусов. Жар убивал вшей и гнид, которые находились в одежде. Она стала сильно помятой и пожелтела. Но нам было плевать. Мы получил продовольствие, больные желудком – густой суп, который вызывал меньше боли в животе, чем твёрдая пища. Потом снова пошли на вокзал. Как здорово было без вшей, может понять только тот, кто уже страдал от этих паразитов. На одном вокзале я выпил кружку пива; также я съел яблоко, которое мне подарила женщина. С моей стороны это была большая неосмотрительность, легко могшая привести к смерти. В животе началась такая адская боль, что я катался по всему купе. Постепенно становилось лучше. Опустилась ночь. Где мы проезжали ночь, мы не знали. Наутро поезд останавливался в каждом городишке. Каждый раз выходило столько раненых и больных, сколько было свободных коек в местном лазарете. Последние, среди них я, покинули поезд во Фрауштадте (провинция Позен). Те, кто не мог ходить, были погружены в машину. Лазарет был размещен в тамошней казарме пехоты, там лежало более 2000 раненых и больных. Те, кто страдал от катара, дизентерии и тифа, попадали в инфекционное отделение, которое находилось в манеже. Большое, вместительное здание было разделено на несколько больших комнат, там стояли опрятные белые кровати. Рядом с каждой кроватью стоял ночной столик, а посередине – длинный стол, заваленный книгами, газетами и журналами. Всё содержалось в чрезмерной чистоте. Здесь можно было бы продержаться, подумал я. Лежащие в постелях с любопытством смотрели на нас. Каждый получил койку. Потом пришёл врач и обследовал нас. Я тут же лёг в постель. Как здорово было лежать на чистой мягкой постели раздетым и без вшей! Но мне приходилось очень часто вставать и посещать уборную. При этом я испытывал такие боли в кишках, что пару раз терял сознание. Ощущение как будто там работают свёрла. Я вообще ничего не мог есть кроме овсяного киселя или жидкого рисового супа. Врач предостерёг меня от того, чтобы употреблять что-либо иное, т.к. иначе он ничего не сможет гарантировать.
Обращение было очень хорошим, сёстры, врач и санитары очень дружелюбны. Каждое утро по пробуждении на тумбочке оказывался красивый букет, а рядом стакан воды для полоскания рта. Каждый день врач два раза делал обход. Постепенно я стал так слаб, что больше не мог вставать. Каждую субботу нас взвешивали. Первый раз я весил ещё 118 фунтов в кителе и брюках, но без сапог, второй раз – в рубашке и 115 фунтов, третий раз 114 фунтов [при росте 1,78 метр]. Почти вся кровь вышла со стулом. Часто я часами лежал в постели на судне. Боли в животе не хотели кончаться. У моих товарищей дела обстояли не лучше. Некоторые были даже слабее. Ко многим больным приходили их родственники. Как охотно я бы тоже повидал своих.
Как-то утром соседняя койка оказалась пустой. Больной, который лежал на ней, отец семейства, уже два дня был так слаб, что едва мог говорить. А ночью он умер. На следующую ночь умер еще один больной дизентерией в той же палате. Я проснулся в тот момент, когда санитары выносили тело. Хотя у меня всегда была надежда выкарабкаться, порой оставалось лишь тихо молиться, пока от слабости не засыпал снова. Я не мог самостоятельно хлебать суп; сестре приходилось подносить чашку к моему рту и приподнимать меня, настолько я ослаб. 16 дней я получал исключительно слизистый суп. Как мне это опротивело! В конце концов, мне становилось дурно, когда я видел сестру.
Однажды при обходе я притворился спящим. Врач и сестра тихо подошли к моей кровати. «Ну, господин доктор, что вы думаете про Рихерта?», тихо спросила сестра. «У меня твёрдая надежда его выходить. У него очень стойкая жизнь», ответил доктор так же тихо. Как меня обрадовали эти слова! Я был полон новой надеждой, поскольку умирать в 22 года чертовски тяжело.
Мало-помалу я стал чувствовать себя чуть сильнее, я снова мог подняться на постели. Как дитя я снова приучался есть. Наконец-то я смог есть что-то иное. В первые недели, когда я мог есть, я набрал 7 фунтов. Силы быстро возвращались, так что я мог хорошо подниматься. Часто мы принимали пищу снаружи в удобных креслах и нежились в лучах осеннего солнца. Мне не было так хорошо с самого начала войны. В нашем зале больше не было тяжело больных, поэтому стало шумно. Играли в карты, шашки, домино и всевозможные игры, чтобы скоротать время. Мне это нравилось, но я уже часто думал о том, что эта прелесть может скоро закончиться, поскольку война продолжается. Выписанные из лазарета здоровыми обычно через короткое время поступали в свой запасной батальон, затем снова на фронт; меня это пугало, т.к. зима уже была на пороге.
Мой товарищ Август Цандер, с которым я вёл активную переписку, скоро восстановился, но негодный к дальнейшей службе. Он всё ещё находился в запасном госпитале в Рейнланде. Он прислал мне направление в тамошний лазарет. Я уже радовался, т.к. появилась перспектива снова встретиться. Я показал врачу на-правление и попросил отпустить меня съездить в тот лазарет. Он сказал мне, что это невозможно, т.к. мой запасной батальон 41-го пехотного полка расквартирован в Шпеерсдорфе под Кёнигсбергом. Потом врач сказал мне: «Рихерт, вы можете подать заявление на 4-недельный отпуск; я буду ходатайствовать об этом». «Для меня это невозможно, господин доктор, – ответил я, – все мои родственник находятся в оккупированной французами части Эльзаса». «Вам действительно можно посочувствовать, Рихерт», сказал врач, осведомился, получаю ли я вести из дома и пошёл дальше. На другой день я спросил врача, могу ли я провести отпуск в доме отдыха. «Да, это можно сделать», сказал врач и принёс мне направление в дом отдыха католических серых сестёр во Фрауштадте.
Там я был очень дружелюбно принят. Дом отдыха раньше был местной богадельней. Солдаты, которые там находились, сплошь имели хороший вид. Они были почти готовы к убою. Довольствие было превосходным и обильным, сёстры были дружелюбны и добры. Две молодые девушки накрывали стол. Спали до восьми, потом побудка, умывание, затем мы получали кофе с молоком, булочки, разрезанные пополам и покрытые маслом или вареньем. В 10 утра чашка мясного бульона. В полдень суп, мясо и овощи или жаркое с лапшой. К тому каждый получал маленькую бутылку пива. На десерт были яблоки, груши, иногда виноград. В 4 пополудни чай с булочкой, конечно, с маслом или повидлом, иногда с ветчиной или колбасой. В 6 часов вечера жареная картошка с колбаской, затем кофе с молоком. Каждый мог брать сколько хотел. Это было чудесное время, но дни проходили слишком быстро и 4 недели подошли к концу. Часто богатые дамы и девушки города приносили нам подарки и беседовали с нами. Сёстры часто играли с нами в шашки, домино и т.д. Молодые солдаты, которые часто ходили на мессу в маленькой часовне и получали святое причастие, были хорошо отмечены сёстрами.
Каждую неделю приходил врач, который нас обследовал. Каждый раз солдат объявляли здоровыми, они покидали нас и отправлялись в запасной батальон. Вот и прошли мои 4 недели. «Утром придёт врач». В то утро я ничего не ел, быстро курил сигареты одну за другой, напился холодной воды, бегал в туалет как сумасшедший прямо перед обходом, и только потом пошёл на обследование. Врач констатировал учащенное сердцебиение. Также от курения и питья воды на пустой желудок у меня был бледный вид. «Вы останетесь здесь ещё на неделю», сказал мне врач. Я на время получил то, чего хотел и мог прожить ещё семь хороших дней. В последнюю неделю нас снова взвешивали. Я в рубашке и брюках весил 157 фунтов, т.е. прибавил 43 фунта. Когда эта неделя прошла, меня признали здоровым и выдали проездной до Шпеерсдорфа под Кёнигсбергом. Я плохо спал в последнюю ночь: мне снилась муштра и жизнь на фронте. 28-е октября 1915 г.: в ту ночь выпал первый снег.

В запасном батальоне 41-го пехотного полка в Шпеерсдорфе и Мемеле
На вокзале я сел в поезд до Кёнигсберга. Поездка была скучной, т.к. холодно и всё засыпано снегом. Я ехал целый день и ночь. Запасной батальон 41-го пехотного полка был размещен близ местечка Шпеерсдорф в деревянных бараках у дороги. Фельдфебель указал мне барак и сказал, что в 9 часов меня осмотрит врач. Я пошёл в барак, где мне отвели койку. Получил кофе и хлеб. Когда я съел первый кусок чёрного хлеба, мне показалось, что во рту у меня просто горсть земли. Я сильно затосковал по хорошему довольствию у сестёр во Фрауштадте. Но это миновало; врач на 10 дней освободил меня от службы и отправил в роту выздоравливающих. После обследования я гулял по двору. Там было много полукалек, ожидающих увольнения в отставку. Мимо меня проковылял солдат, державший по палке в каждой руке, чтобы стоять прямо. Я подумал: ему наверняка прострелили обе ноги. Поравнявшись со мной, он глянул на меня и воскликнул «Дружище, а ты не Рихерт?». «Да, это я», ответил я. «Ну, ты меня не узнаешь?». Я ответил отрицательно. «Мы вместе были в Карпатах, пока я на Звинине ноги не отморозил». Тут я его узнал. Его лицо раза в два расширилось, поэтому я не мог его узнать. Он рассказал мне, что ему ампутировали все 10 пальцев на ногах. Но он радовался и сказал: «Мне милее жить без пальцев, чем оказаться зарытым где-то на фронте. Для меня война позади, а я буду получать 70 % пенсии». Действительно, ему можно было позавидовать, хотя он на всю жизнь остался полукалекой. Я в тот день встретил много солдат из моей роты. Многие из них ковыляли без пальцев. Одному ампутировали ногу, другому – руку, а нога не гнётся. Но оба выглядели счастливыми, поскольку могли вскорости вернуться к родителям.
На другой день я встретил Антона Шмитта из Обердорфа, которого перевязывал в поле, когда он получил три шрапнельные пули. Ему приходилось каждый день ездить в Кёнигсберг, чтобы лечить электричеством и массажем руку, та хоть зажила, но одеревенела. [Он полностью восстановился, вернулся на фронт и погиб]
Однажды я встретил молодого прусского учителя, который 1-го июля 1915 г. в атаке под Ливтирой Горной получил пулю поперёк лица. На обеих щеках у него были красные точки – входное и выходное отверстие. Т.к. язык был повреждён, говорил он хуже, чем раньше. Он стал вице-фельдфебелем, поскольку отслужил год добровольцем. В ближайшее время он должен стать лейтенантом. Он пригласил меня провести с ним вечер в Кёнигсберге. Мы хорошо развлекались, но для меня это был первый и последний раз, поскольку бумажник опустел. Жалование было 33 вшивых пфеннига в день. И этого ни в коем случае не хватало, чтобы купить необходимое. Я наблюдал, как другие солдаты, у которых имелись контакты с домом, получали деньги и посылки с пищей, могли посещать театр, кино и трактиры, в то время как мне полагалось нищенское продовольствие и я с пустыми карманами смотрел на луну. Однако при этом я чувствовал себя счастливым, ведь мог сравнить эту жизнь с фронтом и желал, чтобы так продолжалось до конца войны.
Я был, наверное, уже неделю в Шпеерсдорфе, когда весь запасной батальон погрузил-ся в эшелон. Мы ехали через Инстербург, Тильзит, Хейдекруг в Мемель, где находи-лись казармы 41-го пехотного полка. Прибыли ночью. Жизнь там была приятней, чем в бараках – гораздо теплее и чище.
Мемель это портовый город в северо-восточной части Германии, на Балтийском море. Т.к. я никогда не видел моря, мне очень хотелось на него посмотреть. Без увольнительной я прошел мимо часового у ворот и пошёл в гавань. Там я прошёл по волнорезу, на самом конце которого стоял бетонный маяк. Хотя был шторм, я не мог насмотреться на представшую картину. Постоянно накатывались волны высотой несколько метров, разбивались о мол, а брызги летели через него. Будто волны охотятся одна на другую. Или будто вода взболтана до самого дна.
На следующий день меня вызвал фельдфебель. Он увидел в моём зольдбухе, что я на передовых с начала войны и ещё не получал отпуск. Он сказал, что мне положено 14 дней. «Я не могу поехать в отпуск, мне некуда ехать», ответил я фельдфебелю и рассказал о своих обстоятельствах. «Чёрт побери, – сказал он, – не ожидал. Что ж, посмотрим. Можете пока жить здесь, а я учту это при несении службы». Этот фельдфебель был человек, какого редко встретишь в германской армии. В следующие дни я выполнял мелкие обязанности, хотя и был освобождён врачом на 10 дней.
Однажды меня откомандировали на охрану порта. Я стоял на воротах, через которые люди входили в порт и выходили из него. Вся гавань была обнесена дощатым забором. Когда докеры шли обедать, было много работы, проверять у всех пропуска. Так же когда они возвращались. Это в основном был низкий, грубый народ, который говорил на малопонятном диалекте. Некоторые вели себя грубо, когда я требовал их пропуск, поскольку я уже видел их час назад, когда они шли на обед. Однако у меня был строгий приказ не пускать никого без пропуска. Мне стало бы это совсем безразлично, но я не знал, не наблюдает ли за мной начальник. Так я простоял три дня. Мне приходилось всех их унимать, вплоть до тех, кто казался совершенной скотиной. Он непременно хотел пройти без пропуска. Я отступил на два шага, поднял ружьё наизготовку и настоятельно попросил показать документ или удалиться. Тут он сдался, показал пропуск и прошёл, ворча. Вечером несколько неряшливых шлюх хотели пройти к матросам на судне. Их я тоже развернул. Они ушли, но позже я увидел, как они перелезают через забор и идут-таки на судно. Что было делать? Я притворился, будто не заметил.
На другое утро пришёл паренёк лет семнадцати и завязал разговор. Он хотел записаться добровольцем. Я отговорил его и так обрисовал жизнь на фронте, что у него волосы дыбом встали. «Нет, если это и впрямь так, то я лучше подожду, когда меня призовут». «Это всё равно будет слишком рано», сказал я. Он поблагодарил меня и ушёл. У меня было чувство, что я совершил доброе дело.
На следующий день была выдача жалованья. В Мемеле мы получали 53 пфеннига вместо 33. Когда всё раздали, обер-лейтенант крикнул: «Мушкетёр Рихерт, выйти из строя!». Я понятия не имел, зачем, но вышел и застыл по стойке смирно. «Мой долг, – начал он, – сообщить роте о Вашем храбром и энергичном поведении на посту при воротах порта. Я выражаю Вам благодарность. Офицер дозора наблюдал за вами, когда вы принудили того грубого болвана показать пропуск». Я был совершено ошеломлён. Что ж, это не повредит, когда с начальником проходят такие номера.
Однажды воскресным вечером меня отправили в патруль по трактирам. Нас было два солдата и унтер. В шлемах и с ружьями. Унтер был очень добродушный парень, его голова полна шуток. Он вёл себя скорее как товарищ, чем как начальник. У нас была задача предлагать закрыть трактир после комендантского часа, а также переписывать всех солдат, кто находился там без увольнительной и докладывать о них. Мы посетили более чем 20 трактиров. Едва наши шлемы сверкнули в прихожей, как хозяин или хозяйка звали нас к прилавку, заставленному бокалами или рюмками коньяка и предлагали выпить. Постепенно мы пьянели. Солдаты, которых мы встречали на улице и были без увольнительной, говорил унтер, должны просто перелезть забор за казармой и не дать себя поймать. Солдаты были очень рады, т.к. когда мы их задержали, они были уверены, что угодят на губу. Также мы зашли в публичный дом. Боже мой, как полуголые шлюхи вздрогнули, когда мы вошли. Они знали, что если их поймают после комендантского часа с открытым дверями, балаган будет закрыт. Наш унтер притворился, будто хочет написать рапорт. Шлюхи просили и умоляли, хотели нас приласкать, поцеловать и всё такое. Унтер навёл на них страху. Наконец он рассмеялся, разорвал начатый рапорт и сказал, чтобы они не боялись. Это их очень обрадовало и они выставили две бутылки пива. Но мы были уже достаточно пьяны и пошли в казарму проспаться.
На следующий день оказалось, что из нашего батальона будут отправлять людей на русский фронт. Это дало эффект разорвавшейся бомбы. Каждый опасался, что пошлют его. Все испытывали трепет перед русской зимой. Я точно знал, что был в рядах этих бедолаг, поскольку совершенно выздоровел и благодаря хорошему питанию в лазарете имел хороший вид.
Тут вдруг пришёл приказ «Всем построиться!». Запасной батальон должен отправить в Пиллау двадцать человек в 1-ю запасную пулемётную роту 1-го армейского корпуса. «Кто добровольно хочет пойти в пулемётчики, пусть доложит об этом!». Я одним из первых вышел из строя. Я думал: будь что будет, это всяко лучше фронта. К тому же пулемётчики не принимали участия в штыковых атаках, это тоже хорошо. Так я и попал в Пиллау.

В запасной пулемётной роте 1-го армейского корпуса в Пиллау
Назавтра мы вдвадцатиром поехали по ж/д в Кёнигсберг, а оттуда в Пиллау. Городишко лежит на краю косы, которая вдаётся в Балтийское море. Пиллау с трёх сторон окружён водой. Сам город это морская крепость. Прямо за городком на маленьком холме лежит форт Штиле.
С вокзала мы примерно 1/4 часа шли в роту. Те же двухэтажные кирпичные бараки. Ротный фельдфебель Хофманн, человек мощного телосложения, с бульдожьим лбом и бычьим затылком, держал перед нами приветственную речь и какую! Я думаю, каторжников на Кайене принимали с менее грубыми словами. Затем мы были разведены по комнатам, где нам определили шкафчики и койки. Всё было в безупречной чистоте и порядке. Из этого видно, что здесь царит ужасно жёсткая дисциплина, почти как в казармах перед войной. На следующий день началось изучение пулемёта. Было не так-то просто запомнить названия все частей и их взаимодействие во время стрельбы, а затем изложить это устно. Учения в снегу были очень мерзкими, а таскать набитые камнями ящики для патронов было тяжело.
Унтеры, которые уже побывали на фронте, обращались с нами куда лучше, чем те, кто оставался в гарнизоне и для кого муштра и издёвки над солдатами были привычкой. Некоторое время я был в отделении унтер-офицера Альтрока, который был тупой падалью и постоянно нас третировал. Это огорчало, но я утешал себя тем, что меня хотя бы не застрелили. Иногда мы пару сотен метров ползком тащили пулемёт, при этом снег забивался в рукава почти до плеч. Так же и с сапогами. Руки так замерзали, что было почти невозможно притронуться к оружию и держать его. Самый холод был когда ветер дул с моря, а мы занимались на берегу.
Продовольствие было довольно хорошим, лучше, чем в Мемеле. На обед была картошка с соусом и две кёнигсбергские тефтели, которые я охотно ем. Каждый получал лишь одну порцию. Пару раз мне удавалось повторно отхватить клёцок, т.к. они вечером хорошо шли с чёрным хлебом. Я вставал перед раздатчиком пищи одним из первых, затем быстро съедал свою порцию и вставал в хвост очереди. Однажды меня поймал унтер, надзиравший за раздачей пищи и отвёл к чудовищу Хофманну. «Что сейчас будет!», подумал я. Но я так обтёрся, что многое стало мне безразличным, а сожрать меня Хофманн не мог. «Рихерт, явитесь в канцелярию!». Я пошёл туда. «Вы дурак! Вы из Польши, раз вам мало одной порции! Хотите на губу?». Всё было сказано так, что аж стены тряслись. Но когда он высказался, я попросил разрешения говорить и рассказал ему, что я из занятой французами части Эльзаса, поэтому не получаю из дома посылок и питаюсь исключительно в казарме. «Так, если это правда, то можете получать две порции». У Хофманна оказались какие-то человеческие чувства. Так я смог получать по две порции в день. Одну я припасал на вечер, а потом грел её в печке.
Однажды показывали фильм, который меня разозлил. Он назывался «Франтирёры». Всевозможными уловками было показано, как мирное население Франции заманивало немецких солдат, а потом убивало. Этот фильм служил для разжигания ненависти к французам. К тому же я знал, что в эту войну франтирёров не было вовсе.
Близилось Рождество. В большом зале установили ёлку; сперва спели несколько рождественских песен, а потом пошло – «Германия превыше всего» и «Славься в победном венце». Какой идиотизм! Капитан Гроссе, ненавистник эльзасцев, держал речь, в которой больше касался войны. Затем каждый получил маленький подарок.
Мы уже полностью изучили пулемёт и служба стала легче. Иногда мы проводили боевые стрельбы. Поначалу я слегка волновался, когда начиналась трескотня. При исправной работе оружия мы могли выпустить за минуту 500 патронов, это две ленты.
В моей комнате между солдатами царило товарищество. Моим лучшим товарищем был Макс Рудат, восточный пруссак, чьи родители имели большое хозяйство и часто присылали ему посылки, из каждой мне что-то перепадало. Одним прекрасным днём в середине января 1916 г. мы построились. Пулеметная рота 44-го пехотного полка, который стоял на северном фасе русского фронта у крепости Дюнабург, затребовала шестнадцать человек. Я угодил в эту партию. Мой друг, которому повезло, попросил фельдфебеля отправить его со мной, что было сделано.
Назавтра мы получили обильное довольствие на поездку. Как самый старший солдат я был назначен начальником эшелона. Попрощавшись с более везучими товарищами, мы пошли на вокзал. Боже мой, опять это! Сейчас, посреди зимы, лезть в ледяной ад России! В любом случае, у меня есть товарищи, думал я, но это мало утешало.

Поездка на северорусский фронт
Середина января 1916 г.
В Пиллау мы сели на пассажирский поезд и поехали в Кёнигсберг. Ехали через Инстребург и Гумбинен. Под Эйдкуненом мы пересекли прусско-русскую границу. Сразу же по въезде в Россию архитектура домов стала убогой. Мы проехали крепость Ковно, переехали реку Неман, которая была полностью покрыта дрейфующими льдинами. Дальше ехали через Радзивилишки, Ракишки, Абели на Еловку. Мы прибыли вечером. Спали в бараке с кучей других солдат, большей частью отпускниками. Т.к. помещение не натоплено, мы мёрзли, даже закутанные в одеяла.

В пулемётной роте 44-го пехотного полка
Утром мы по глубокому снегу медленно пошли дальше. Наконец после двухчасового странствия мы прибыли в имение Нойгрюнвальд. С фронта доносились отдельные выстрелы пушек. Я доложил ротному фельдфебелю о прибытии шестнадцати человек пополнения из Пиллау. Фельдфебель Камински произвёл на меня хорошее впечатление. Он вышел со мной наружу, я, как предписано, скомандовал своим «смирно». Фельд-фебель у каждого спросил имя, откуда он и т.д. Затем он отвёл нам комнату, где были печь и солдатские койки из проволоки. Мы были довольны приёмом в роте, т.к. тон здесь был куда более дружеский, чем в Пиллау. Тут же мы получили пищу. Она была хорошая и обильная. Первые ни мы занимались только тем, что собирали в лесу топливо для обогрева.
Имение Нойгрюнвальд состояло из большого дома, конюшен и флигелей. Запасные стрелки, к которым мы сейчас принадлежали, были размещены в двух комнатах. В подвале дома обитал штаб батальона, в при-стройке рота «копателей», как называли солдат без оружия, которые сооружали за передовыми резервные линии окопов. Их настоящее название было рабочий батальон. В маленькой пристройке была ротная баня. Три ванны стояли наготове, чтобы солдаты, пришедшие из окопов, могли отмыться дочиста. Цирюльник стриг и брил всех бесплатно.
На третий день с наступлением темноты мы выдвинулись на фронт для работ. Дорога заняла почти час и шла по тёмному ельнику. На опушке мы ждали в маленькой ложбине. Здесь я услышал свист первых пуль. «Ну, Макс, как тебе нравится эта музыка?», спросил я Рудата, который ещё не был на фронте. «Откровенно говоря, Никль, – ответил он, – я нахожу её немного неуютной».
Через полчаса ожидания мы под руководством унтера по одному двинулись по снегу. Теперь мы тащили стальные плиты два метра длиной и один метр шириной. Это была каторга, тащить их на плечах. Т.к. все стояли плотно, можно было идти лишь короткими шагами. Пришлось идти к окопу по чистому полю. Снег по колено. Когда русские пускали осветительные ракеты, мы замирали, чтобы нас хуже было видно. Сразу за окопом мы опускали плиты. Мы притащили восемь плит. Последний раз русские, видимо, всё же заметили нас, поскольку загремели выстрелы и рядом засвистели пули. Каждый охотно был залёг, но это было невозможно. Тут я крикнул: «Внимание – бросаем!». Плиты полетели на землю, а все кинулись влево и вправо. Затем мы подняли плиты и сели за ними. Кляч, ударила в плиту пуля. Как она звякнула! Через некоторое время стрельба стихла и мы потащили плиты дальше. Потом как можно быстрей пошли в Нойгрюнвальд, у всех были холодные, мокрые ноги, хотелось горячего кофе.
На следующий день солдат получил ранение в руку. Санитар привёл его в имение. Мне пришлось паковать вещи и занять его место на передовой. Я очень удивился, когда увидел окоп днём. Действительно, такого я ещё не видел. Он был с обеих сторон обшит еловыми жердями, на полу лежали т.н. решетки из кровельных реек, чтобы не пачкать сапоги. У каждого пехотинца была бойница. В передней крутости окопа стояли ящики с патронами и гранатами. Окоп казался безлюдным, только часовые стояли на посту и наблюдали за русской позицией через перископ. Остальные солдаты находились в тёплых убежищах, которые были вырыты косо в направлении тыла. «Здесь, – сказал мне санитар, – обитает ваша команда. У них хороший унтер». Я спустился в убежище. Табачный дым укутывал его как туман, я увидел четверых солдат, играющих за столом в карты. Другой солдат занят письмом. В убежище имелась маленькая печка, которая местами раскалилась докрасна. У задней стенки стояли две трёхъярусные проволочные койки. Моя первая мысль была «Здесь можно прожить». Перед унтером я вытянулся и доложил. «Не мели вздора, – сказал он мне. – Стоять смирно здесь ни к чему. Просто делайте свою работу. В остальном мы все товарищи. Как тебя зовут?». «Рихерт», ответил я. «Я имею в виду имя». «Доминик». Хорошо, мы будем звать тебя просто Ники. Хочешь есть, Ники?». «А у вас есть?», поинтересовался я. «Как же, возьми наверху на койке, что хочешь». Я глянул наверх и удивился: несколько буханок, сыр, заменитель жира, колбаса и масло лежали рядком, рядом стояли два ящичка сигар и сигарет. «Ну, такого мне не встречалось с тех пор, как я стал солдатом», сказал я.
После обеда я стоял на посту. В перископ разглядывал местность впереди. Рядом с пулемётным гнездом шёл ход сообщения с обложенным колючей проволокой секретом. Два широких проволочных заграждения защищали позицию от атаки. Перед русской линией, примерно в 250 метрах, тоже было два заграждения. В паре мест я видел поднимающийся дым, на нашей стороне та же картина. Всё было тихо, только время от времени слышались близко или далеко грохот пушки и взрыв гранаты. Тут и там трещал выстрел ружья. Каждую ночь выставлялись двойные посты, 4 часа в убежище, 2 часа на посту и т.д. По ночам стоять на часах было скучно, было ощутимо холодно, так что приходилось двигаться и топать, чтобы не замёрзнуть.
На третий день я стоял на посту с полудня до 14 часов. Чтобы скоротать время, я думал о родине и всяком таком. Всё было тихо. Ни одного выстрела. Вдруг я услышал взрыв, какого ещё не слыхал. Земля дрожала, я почти упал от страха. Тут я увидел примерно в 500 метрах слева над немецкой позицией более чем сто-метровую тучу дыма, куча комьев земли разлетается по сторонам. Русские взорвали подземную мину, которая подняла на воздух наш окоп. В тот же миг засвистело. Прямо передо мной в заграждении взорвались четыре тяжёлые гранаты, проделав большие бреши в проволоке. Затем последовал артналёт. В промежутке в том месте, где произошёл подрыв, трещал мощный ружейно-пулемётный огонь. Русская пехоты бросилась вперёд и заняла огромную воронку. Но уже начался немецкий контрудар, при котором часть русских сбежала, других взяли в плен. Русский артиллерийский огонь стих. Впереди, позади, тут и там в окопе рвались гранаты. При первых же выстрелах унтер со всем расчётом покинул убежище, т.к. они опасались атаки. Мы легли на пол, чтобы не зацепило осколками или комьями земли. Только унтер время от времени оглядывал русских. При этом ему в околыш выше уха угодил осколок размером с палец, так что он пошатнулся и оглушённый упал в окоп. Раны я не видел, только ушиб. Я быстро приложил ему пригоршню снега на лоб и он тут же очнулся. В первый миг он не знал, что случилось. Через пару минут он полностью пришёл в себя.
Прямо рядом с нами находилось убежище, в котором обитали восемь пехотинцев. Короткий ход сообщения вёл ко входной двери. Рядом с ней было оконце. Одна из первых гранат ударила рядом с дверью. Из-за этого окоп перед дверью был засыпан землёй, и пехотинцы не могли открыть дверь, т.к. она открывалась наружу. Они выбили оконце и друг за другом полезли через него. Когда вылезал последний, на деревянное убежище упала сверху граната. От удара оно покосилось и стены сомкнулись. Пехотинец, чьи руки и верхняя часть тела уже высунулись из оконца, в то время как ноги еще были внутри, оказался зажат и не мог двинуться ни взад, ни вперёд. В смертном страхе он звал на помощь. Двое товарищей пытались вытянуть его, но не получилось. Из-за упавшего рядом снаряда им пришлось укрыться в другой части окопа. Бедняга в ужасе так и висел совсем один, пытаясь руками укрыться от разлетающихся комьев земли. И вот примерно спустя полчаса огонь утих. Теперь можно было приступить к освобождению бедного солдата. Пришлось распилить находящиеся под ним деревянные подпорки. Когда полумёртвого от страха солдата вытащили, выяснилось, что он совершенно невредим.
Я попросил унтера позволить сходить к Максу Рудату, проведать. Окоп был частично разрушен, в ряде мест приходилось ползти, чтобы русские не увидели. Нескольких солдат засыпало, теперь их раскапывали. Также я видел трёх убитых. Три унтер-офицера, которые играли в карты в одном из убежищ, был разорваны на куски пробившей накат гранатой. Макс стоял у пулемёта со странным лицом. Страх ещё не отпустил его.
«Ну, Макс, как тебе в этот раз?». «Не спрашивай, Никль. Я лежал на дне окопа и чуть со страху полные штаны не наложил». При этом он показал несколько свежих воронок прямо возле него. Мы радовались, что нас пронесло.
Как-то ночью я стоял на посту и общался с зауряд-офицером, который проверял часовых. Луна освещала местность почти как днём. Чтобы согреться, я переступал с ноги на ногу. Вдруг резкий щелчок, мощный звон в правом ухе. Пуля ударила в мой стальной шлем с правой стороны и содрала серую краску. Я сильно испугался. Поскольку задняя стенка была косая и покрыта снегом, русский мог заметить на белом фоне движение моей головы и хотел отправить меня на тот свет. С тех пор я был осмотрительней.
Постепенно снег таял, начиналась весна. Жизнь в окопе стала куда приятней. Однажды пришёл приказ произвести вылазку: ворваться в русский окоп и установить, что за полк стоит против нас. Для этих целей в окопе установили несколько бачков и подожгли содержимое, когда ветер дул в сторону русской позиции. Появились густые, непроглядные облака дыма, которые с потоком воздуха медленно устремились к русским окопам. Примерно двадцать пехотинцев побежали в этом облаке в сторону русских. Кусачками они проделали дыру в заграждениях и ворвались в их окоп. Мы напряженно всматривались, но не раздалось ни одного выстрела. Русские, видимо, приняли дым за газ и отошли. Все пехотинцы целыми вернулись назад. Они принесли русское ружьё и несколько защитных щитов из стали. Один нашёл в убежище бумажник с военным билетом, по которому определили номер полка и дивизии.
Однажды в мае русская артиллерия стала стрелять по тому же участку нашего заграждения, пока наконец не сделала большую брешь. Мы думали, что русские будут атаковать ночью и приняли меры. За брешью были установлены три пулемёта, а окоп на том участке сильно занят пехотой. Время от времени пускали осветительную ракету, которая заливала местность дрожащим светом. Вдруг раздалось: «Они идут!». С нашей стороны затрещали ружья и пулемёты. Артиллерия, которой сообщили по телефону и чья обслуга стояла наготове, открыла мощный заградительный огонь между позициями. Я при всём желании не видел ни одного русского, хотя всё было освещено почти как днём. Они бросились в высокую траву, когда началась стрельба. Тут я внезапно увидел как несколько из них вскочили и побежали назад. Вдруг всё закишело бегущими русскими, которые исчезали в своём окопе.
Пару дней спустя я прочёл в газете: «Южнее Илукста была отбита мощная ночная атака русских, с большими потерями для врага». На самом деле всё было иначе. О каждой мелочи трубили как о великой победе, чтобы держать высоким боевой дух народа.
В мае 1916 года наш пулемётный расчёт был сдвинут на несколько сотен метров правее. Там позиция шла по великолепному ельнику с березами, но убежище было гораздо хуже, чем предыдущее. При дождливой погоде мы каждый день вычёрпывали множество вёдер воды, которая собиралась в блиндаже. К утру воды бывало так много, что она почти доставала нижнюю койку. Такое жилище было совершенно вредным. В тёплые майские ночи я часто спал за убежищем на земле, собрав кучу сухих листьев. Мы решили соорудить новое укрытие. Вырыли четырёхугольную яму размером с маленькую комнату, спилили в лесу мощных елей, напилили балок и ферм. Это была тяжёлая работа, но когда все дружно за неё принялись, она скоро была окончена. Накат состоял из шести уложенных вдоль и поперёк стволов елей. Промежутки заполнили землёй. Конечно, мы могли работать лишь по ночам и это часто было опасно, т.к. русские от скуки стреляли куда попало и поэтому мы находились в опасности, когда работали наверху без укрытия.
Затем перешли к обстановке. На одной стороне поставили шесть коек, в два яруса. Один из нас по профессии был каменщик и соорудил из кирпичей печку. Из досок смастерили стол, скамейки, а за столом соорудили вроде дивана, набитого сухой травой и обтянутого новой мешковиной. Т.к. я имел какие-то навыки рисования, то намалевал пару картин, которые затем обрамил толстой берестой и повесил на стену. Они были оббиты заботливо содранной корой поваленных елей. Перед окошком один товарищ, садовник, заложил прекрасную клумбу в виде звезды. Другой, резчик по дереву, изготовил деревянный пулемёт в 1,5 метра высотой, который водрузили посреди как монумент. Когда всё было готово, мы очень гордились своей работой, а наш командир роты, лейтенант Маттес, хороший справедливый начальник, похвалил нашу работу.
Наш пулемёт был установлен в бетонном бункере с амбразурой, при нём всегда стоял часовой, днём один, ночью двое. Опасность здесь была небольшая. Обычно прилетало несколько гранат и шрапнелей, а также маленькие мины, но потери были редко. Мы все желали дождаться здесь конца войны. Продовольственное снабжение уже было не столь хорошо, как по моему прибытию, но всё же ещё можно держаться.
Однажды за нашим убежищем установили здоровенные минометы. Мины весили по два центнера [немецкий центнер это 50 кг]. С нашей стороны была запланирована вылазка и эти чудища вместе с артиллерией должны были подготовить русскую позицию к штурму. Мы сами с двумя пулемётами должны были из нашего укрытия попеременно вести заградительный огонь по русской позиции, чтобы помешать резервам русских подойти на подмогу передовым. За двадцать минут мы выпустили тысячи пуль. Столбы заграждений были расстреляны в клочья, также почти вся проволока разорвана. Несколько молодых берез упало, их словно скосило нашими пулями. Взрыв двухцентнерной мины был ужасен. От мощных ударных волн гнулись ели и березы, качаясь туда-сюда. Тут полурота пехоты пошла вперёд. Через пятнадцать минут все они целыми вернулись назад, приведя восемь русских, которых нашли дрожащими от страха в убежище. Они сдались без сопротивления. Пленные были явно рады, их жизнь была в безопасности. Тут русская артиллерия начала метко обстреливать нашу позицию гранатами и шрапнелями. Я стоял за бетонным убежищем с обер-лейтенантом и ещё двумя товарищами, когда мелкая граната ударила в бункер прямо над нашими головами. Мы все остались невредимы, хотя от страха почти убежали. Только один пехотный фельдфебель, шедший вдоль окопа, получил осколок в живот и позже умер в лазарете. Маленькая мина оторвала руку лейтенанту, нашему взводному. Мой хороший друг из Мемеля по имени Мазур, ординарец при лейтенанте, был так тяжело ранен, что умер через пару минут. Он был похоронен на полковом кладбище за лесом.
Однажды в июне наш расчёт был наконец сменен и мы вернулись в Нойгрюнвальд. Было здорово, снова свободно ходить по земле, а не мыкаться по окопам и убежищам как крот. Также было приятно спать всю ночь. Служба для нас была облегчена как только можно: один час строёвки, один час инструктажа и чистки пулемета, вот и всё. Мы проводили время за борьбой и гимнастикой на турнике. Или бездельничали и ловили вшей, т.к. этот скот снова расплодился на нас.
Однажды меня произвели в ефрейторы. На другой день я должен был явиться в Еловку на рапорт к командиру полка. Там я получил Железный крест 2-го класса, как и некоторые другие солдаты и унтер-офицеры полка. Командир полка держал чрезвычайно воинственную речь; мы должны гордиться этой наградой. Мне это было безразлично, поскольку я бы с удовольствием вышвырнул весь этот хлам и вернулся домой. Когда я пришёл в роту, меня все так поздравляли и жали руку, что она начала болеть.
После восьмидневного пребывания в Нойгрюнвальде мы вернулись на фронт. В одном месте мы проходили мимо могил русских, погибших в 1915 г. Они были приметны из-за висящих на крестах полусгнивших шапкам. В поле близ дороги были могилы немецких егерей, их можно было опознать по киверам. Дальше начинался ход сообщения, он вёл к передовой. Там мы сменили расчёт, который на 8 дней шёл в Нойгрюнвальд.
Пулемёт стоял в бетонном бункере. Жилой бункер тоже был неплох, но далеко не так хорош как тот, что мы сами соорудили. Здесь было опасней, чем на нашем прежнем участке. Т.к. лес вдоль дороги был вырублен примерно на двести метров, мы находились на открытом месте и русские могли хорошо простреливать нашу позицию. Каждый день прилетало около двадцати гранат двенадцатого калибра. При первых же выстрелах мы бежали в пулемётный бункер. Однажды я читал книгу в жилом бункере, товарищи играли в карты, когда вдруг двенадцатисантиметровая граната ударила сверху в наше убежище и взорвалась. Перед взрывом она прошла до нижнего уровня наката из сосновых стволов. Давление раздвинуло несколько стволов и пара тачек земли просыпалось в убежище. От ужаса мы резко бросились на пол, а затем сломя голову помчались на выход – бетонное убежище, пока стрельба не утихнет.
Вечером с наступлением темноты мы пошли засыпать воронку над убежищем; мы побросали выкинутое взрывом дерево в дыру и заполнили землёй. Потом принесли еловые ветки и набросали их сверху. При этой работе один из расчёта, дружелюбный часовщик, получил ранение в горло и упал на землянку. Я увидел, как он поднял руку и смотрел на меня выпученными глазами, как будто хотел попросить о помощи. Но его голова тут же поникла. Он умер. Все мы были очень подавлены внезапной смертью товарища. Ночью мы отнесли его тело на полковое кладбище, где наутро его схоронили.
Парой дней позже 12-см гаранта снова ударила в угол убежища, совершенно сметя его. И снова никто из нас не пострадал, т.к. при первых же выстрелах мы убежали в бетонный бункер. Потом пришёл приказ построить рядом с колеёй в передовом окопе большое бомбоустойчивое убежище вместимостью до двухсот человек. Проще сказать, чем сделать. Мы должны были помогать. Сначала была вырыта яма три метра глубиной, четыре метра шириной и сорок метров длиной. Землю мы ссыпали в мешки и утаскивали на двести метров в лес, где и высыпали. Вот это была работа! Мы перетаскали тысячи и тысячи мешков. Когда яма была готова, началась работы по бетонированию. По маленькой полевой дороге подвозили гравий и цемент, примерно в трёхстах метрах от передовой его разгружали. Там, на месте выгрузки, массу смешивали и в мешках тащили вперёд по ходу сообщения. Каждый должен был сделать 40 ходок за день. Можно было нести полмешка за раз, т.к. смесь была очень тяжёлая и влажная. Чтобы изготовить покрытие были скручены рельсы, уложены в два ряда поперёк, сверху залили метр бетона и убежище готово. Чтобы пропускать свет и воздух, в стенах проделали несколько узких амбразур.
Так медленно, без особых происшествий подходило к концу лето 1916 г. Днём и ночью, сменяясь, шли стояние на часах, поднос пищи, притаскивание дров, топка и работы, это было почти всё. Снабжение всё ухудшалось, было уже два мясопустых дня в неделю. Продовольствие в день состояло из 1,5 фунтов чёрного хлеба, утром и вечером – плохой чёрный кофе, часто без сахара, чуток масла или сыра, иногда немного колбасы, жирозаменителя, в основном повидло, а также вид серого жира, который солдаты прозвали обезьяньим жиром (или жиром Гинденбурга). В обед давали литр супа на солдата. Всё варилось как суп. Лапша, квашеная капуста, рис, бобы, горох, перловка, сушеные овощи (прозванные солдатами колючей проволокой), овсяные хлопья, картофельные хлопья и т.д. Иногда бывала вяленая треска; эта жратва была совершенно несъедобна и воняла как труп, пару дней пролежавший на солнце. На безмясные дни обычно давали суп с лапшой и парой изюмин. О кусочке жареного мяса, салате или чём-то подобном не было и речи!
В октябре 1916 г. нас сменил полк, прибывший с Западного фронта. Мы двинулись в Еловку. По дороге болтали, будто нас отправят на другие фронты. Но у Еловки мы свернули к югу и сменили полк на позиции примерно в двадцати километрах южнее прежней. Фронт шёл по открытой холмистой местности. Наши да и русские позиции были прикрыты тремя широкими проволочными заграждениями. Там наша пулемётная рота, которая подчинялась полку, была разделена на три роты, по одной каждому батальону. Меня записали во 2-ю пулемётную роту и назначили командиром расчёта. Это значит, что я занимаю унтерскую должность, хоть всего лишь ефрейтор. У меня был хороший расчёт, молодые шустрые ребята, среди них один из Нижнего Эльзаса – Эмиль Фукс из Эрштайна. У парней был хороший аппетит и хлеба им не хватало. С одного из них, 20-летнего Зедорфа из Гамбурга, мы постоянно смеялись. Каждые два дня он получал трехфунтовый хлеб. Зедорф ножом вырезал на нём знак, чтобы разделить. До первой зарубки ему должно было хватить до вечера, до второй – до следующего утра и т.д. Обычно он съедал к вечеру то, чего должно было хватить до утра, а на второй день у него вообще ни куска не оставалось. Хотя с продовольствием было туго, ни разу не доходило до того, чтобы один стащил у другого хотя бы кусочек хлеба, он всегда открыто лежал на одной из коек в убежище.

Мой первый отпуск
Конец октября 1916 г.
Была моя очередь ехать в отпуск. Было бы здорово, если бы я мог поехать домой, как другие солдаты. Одна семья беженцев по фамилии Маттлер из Дюрлингсдора в Эльзасе, ныне обитающая в Эбербахе в Неккартале (Баден), письменно пригласила меня приехать к ним, если мне больше некуда податься. Долго я не знал, что делать. Наконец решил ехать, т.к. я с удовольствием бы на какое-то время освободился от военного ярма на шее. Также меня радовала далёкая поездка. Я взял отпускной билет и продовольствие, попрощался с товарищами и убыл. Дошёл до Еловки, сел на поезд. Великолепное ощущение свободы и безопасности охватило меня, когда мы отъехали подальше от фронта. После долгой поездки мы достигли германской границы у Эйдкунена. Мы все должны были сойти с поезда и пройти дезинсекционный пункт, т.к. без удостоверения о дезинсекции ни один солдат не мог въехать в Германию. Затем поехали в Кёнигсберг через Инстербург. Там я сел на скоростной поезд, набитый отпускниками, на Берлин. Дальше мы ехали через Браунсберг, Эльбинг. Под Диршау мы переехали Вислу по огромному мосту, каких я ещё не видал. К ночи поезд прибыл на Силезский вокзал Берлина. Я с несколькими отпускниками, с которыми познакомился в дороге пошёл в город, посмотреть его ночью. Он был освещен ярко как днём. Мы посетили пару ресторанов, пили пиво и съели дорогой ужин. Переночевали в зале ожидания на вокзале, сидя, положив голову на стол. Рано утром выпили в трактире горячего кофе и пошли на Анхальтский вокзал. Конечно, часто приходилось спрашивать дорогу. Я сел на скорый поезд в юго-западную Германию. Люкенвальде, Виттенберг, Халле, Мерзебург, Наумбург, Ваймар, Эрфурт, Гота, Айзенах, Франкфурт-на-Майне. Там была долга стоянка. Поездка из Берлина во Франкфурт была очень милой и интересной. Почти всё время поезд шёл по плодородной густонаселённой местности. Дома в городах и сёлах были симпатичные. Как же здесь было красиво по сравнению с пустынной, скучной Россией! Я едва мог понять, что я месяцами лежал там в окопах.
Хотя на своей конечной станции Эбербах из семьи я знал только господина Маттлера, я был дружески принят всеми ими. Как я радовался, что снова хоть несколько дней могу жить как подобает человеку. Больше всего я радовался хорошей постели, т.к. с января, т.е. девять месяцев, я ни разу не разделся перед тем как лечь спать. И всегда спал на жёстких проволочных сетках в убежищах. Когда были хорошие дни, я совершал вылазки по окрестностям. Слишком быстро пролетели дни отпуска. Я познакомился с парой других семей беженцев из Эльзаса, которые были очень дружелюбны. Особенно состязались в радушии их дочери, намекая мне, что охотно стали бы возлюбленными эльзасского солдата. Меня это очень забавляло. Я обменялся несколькими адресами и думал, что переписка может привнести разнообразие в скучную окопную жизнь.
Семья Маттлеров жила над трактиром, все мы ели там. Пища была не шибко обильная, но по сравнению со жратвой из полевой кухни великолепна. Хлеб был не лучше чем солдатский, и тоже не обилен, т.к. хлеб, мясо, масло уже нормировались и покупались только по карточкам, столько-то грамм на душу населения. В общем я пробыл в Эбербахе 10 дней, затем на день съездил в Рейнланд к моему бывшему однополчанину Августу Цандеру из Штрута. Моей конечной остановкой был Шладерн-ан-дер-Зиг. Цандер жил примерно в получасе от Шландерна у семьи Гошель. Он был очень рад снова меня увидеть. Этой семьёй, состоящей из матери, сына по имени Йозеф и дочери Марии, я был дружески принят. Скоро я чувствовал себя там как дома. Добрый люди выставили на стол всё, что имели. Мария выходила Цандера в лазарете после его тяжёлого ранения в 1915 г. Они любили друг друга и планировали пожениться после войны (что и сделали). Поскольку семья была очень религиозна, и чтобы избежать кривотолков, Цандер спал в соседнем доме, где он снимал комнату. Проболтав до поздней ночи, мы пошли спать. Мы рассказывали друг другу о родине и своих приключениях до самого утра.
На другой день мы помогали семье Гошель на молотилке. Работа, от которой я отвык, хотя раньше часто этим занимался. На другой день мы съездили в Зигбург, где сфотографировались и тут же отослали через Швейцарию пару снимков домой. На третий день мы поехали в лежащий примерно в двадцати километрах Айторф, чтобы разыскать могилу Йозефа Швоба из моей деревни. Было очень печально так встретить хорошего товарища с родины. После молитвы над его могилой мы пошли в лазарет и узнали от сестры, ухаживавшей за ним, о характере ранения и его последних днях. После получения справки мы поехали назад. Ещё одна ночь в постели, потом бог весть когда доведется.
Весьма неохотно спустя три дня покидал я Цандера и добрую семью Гошель, но ужасающее «должен» не позволило мне поступить иначе. Если опоздать из отпуска на один день, трое суток проведёшь на губе, в тёмном убежище, чего я не хотел. Мой ранец эти добрые люди набили всевозможным провиантом, в т.ч. бутылка ликёра, так что к путешествию я был готов. Прощание очень меня тронуло, потому что мадам Гошель плакала так, будто я – её родной сын. Также было печально то, что мы не знали, встретимся ли вновь или меня застрелят там, т.к. конца войны не предвиделось. Цандер проводил меня до вокзала. В Кёльне я сел на скорый до Берлина и ехал на фронт два дня, сперва по Рурской области, через Дюссельдорф, Хаген, Дортмунд, Падерборн, Хальберштад, Магдебург, Бранденбург, Потсдам, Шарлоттенбург в Берлин. Без остановки двинули дальше в Россию. Было начало ноября. В России землю уже покрыл лёгкий снежок. Я содрогнулся, увидев снег, убогие лачуги, тёмные ельники и плохо одетых жителей. Меня ужасало, когда я думал о предстоящей скучной жизни в окопах.

Снова на фронте
Со станции Еловка я смог добраться до расположения своего отряда на телеге из нашего батальона. Я доложил о прибытии из отпуска и тут же вновь принял команду над своим пулемётом. Как только я вошёл в убежище, солдаты сообщили мне, что Эмиль Фукс из Эрштайна погиб. Он получил пулемётную пулю в лоб, когда стоял ночью на посту и сразу умер. Мне было очень жаль его, ведь он был мой земляк и хороший парень.
Дни шли монотонно. Снег, туман, вот и всё разнообразие. Русские каждый день присылали нам несколько гранат, но они не сильно вредили. В одно из воскресений по два человека от каждого пулемёта были отосланы в тыл на богослужение. Я вёл людей туда. В лесу, примерно в километре за фронтом, под откосом был построен большой барак, который служил церковью. Он был заполнен солдатами до отказа и военный священник начал службу. Вдруг мы услышали на передовых взрывы гранат. Взрывов становилось всё больше; мы слышали свист осколков над бараком. Все были очень обеспокоены. Только священник довёл мессу до конца, как будто всё было тихо. Мы покинули барак, стрельба русских усилилась. Ротный фельдфебель дал приказ скорее возвращаться к нашим пулемётам. Две роты пехоты, которые были в резерве, уже двигались к передовой. Мы следовали за ними. Начался снегопад, видно было едва на сотню метров. Выйдя на опушку, я услышал по взрывам, что русские главным образом обстреливают лощину вдоль ведущего на фронт хода сообщения. Поскольку я должен был привести богомольцев, я стал обдумывать, когда лучше проскочить на позицию и решил идти через холм, по чьей другой стороне шёл наш окоп. Мы достигли вершины холма без единой разорвавшейся рядом гранаты. Когда снегопад вдруг прекратился и мы стали видны как на ладони, мы бросились в глубокий снег. Что теперь? Ход сообщения и позиция полностью покрыты облаками чёрного дыма и всё новые снаряды падали туда. Если нас заметит русский наблюдатель или пулемётчик, мы считай что пропали. Остаться лежать мы не могли, до окопа было четыреста метров, до хода сообщения – двести. Так что мы решили метнуться к ходу сообщения. «Встать, марш-марш!», крикнул я. Все вскочили и бросились к идущему по лощине ходу. Начал стрелять русский пулемёт, но бил слишком высоко, мы слышали, как пули свистят над нами. Почти задыхаясь мы достигли траншеи. Когда стрельба на миг стихла, мы попытались как можно быстрей добраться до санитарного блиндажа, лежащего дальше впереди близ хода. Местами траншея была совершенно разрушена. В одном месте лежало трое убитых; один был до неузнаваемости изуродован. Мы были счастливы, когда добрались до прочного блиндажа санитаров. На полу лежал убитый. Санитар рассказал, что это отпускник, который утром покинул позицию, чтобы ехать в отпуск. Когда он шёл по ходу сообщения, перед ним упали первые гранаты. Он моментально развернулся к санитарному убежищу, чтобы переждать обстрел. Тут граната ударила за блиндажом и совсем мелкий осколок, пробив кусок дерева наподобие подоконника, угодил несчастному прямо в лоб. Он замертво рухнул со скамейки. Бедняга, который наверняка уже унёсся мыслями на родину, не увидит своих родных.
Грохот и треск гранат начался по новой. Когда наступила пауза, каждый попытался как можно скорее добраться до своего пулемёта. Но снова летели снаряды и нам пришлось залечь, чтобы избежать попаданий осколков и комьев земли. Наконец я пришёл в своё убежище. Мои бойцы сидели с испуганными лицами, поскольку лёгкая граната ударила сверху по убежищу, но не пробила перекрытия. Тут вдруг я услышал ружейно-пулемётный огонь. Я выбежал, взял бинокль и увидел, что у русской позиции за имением Шисково всё кишит русской пехотой, готовящейся к атаке. «Вылезайте!», крикнул я в убежище. Парни вышли. Пулемёт, который стоял укрытым в нише, поставили на огневую позицию и зарядили. Я глянул на русскую позицию и увидел, как последний солдат исчезает в их окопе. Над местом рвалась куча немецкой шрапнели, которая принудила русских отойти, едва они двинулись в атаку. Мы получили приказ оставаться в высшей степени готовности. У пулемёта постоянно дежурили два человека. Другие сидели в блиндаже, но не могли спать. День закончился в полном покое. Т.к. всё ещё опасались русской атаки, ночью часто пускали освети-тельные ракеты, почти всегда было светло и подползание русских по белому снегу было невозможно. Тут, после полуночи, начал стрелять пулемёт, в промежутках слышались ружейные выстрелы. В стороне сверкнул луч немецкого прожектора, освещая тут и там ничейную землю и залил лучами ложбину, которая шла от русской позиции к нашей и в которую мы с нашего пулемётного поста не могли заглянуть. Я пустил несколько ракет, но не смог обнаружить ни следа русских. Скоро стрельба снова стихла. Как мы потом узнали, русская ударная группа приблизилась к нашей позиции по ложбине, но была замечена и отогнана огнём. Мы выслали патруль и нашли семь убитых и одного тяжелораненого, которого принесли с собой. Его уложили на койку в одном из укрытий, где он пришёл в себя. Но он потерял много крови и был наполовину парализован, так что под утро он умер.
С тех пор было затишье. Кроме нескольких гранат в день русские нам больше ничем не докучали. Т.к. я был командиром пулемёта, не нужно было больше стоять на посту. Однако я дежурил, чтобы облегчить жизнь парням. Т.к. по ночам сильно морозило, нам приходилось постоянно держать несколько наполненных сухим песком мешков на печке и класть их на кожух пулемёта, чтобы согреть его, иначе вода замерзала. С замёрзшим кожухом стрельба была невозможна. Раньше этот обогрев не был нужен, т.к. к воде примешивали глицерин, который, как известно, не замерзает. Сейчас глицерина было мало, как и большинства других вещей.
С отоплением тоже обстояло плохо. У нас были только замёрзшие зелёные дрова, которые ужасно дымили, но не хотели греть. Часто чуть не выдувал лёгкие, чтобы слегка подогреть кофе.
В рождественские дни я как-то шёл мимо кантины за лесом, когда выгружали ящики с кексами. Это была редкость, т.к. в кантине обычно была вакса, писчая бумага, карандаши, открытки, иногда сардины в масле и кон-сервированные овощи.
Я накупил полные карманы пряников и сожрал почти все один за другим, кроме 5, которые я припас для своего расчёта. В рождественский вечер мы получили по 3/4 литра кислого рейнвейна в качестве подарка на сочельник.
В новогоднюю ночь с 1916 на 1917 год я спал в убежище, когда меня разбудил ротный писарь. Я посмотрел на часы, была почти полночь. Снаружи часовые из чистой скуки салютовали Новому году. Мы пожелали друг другу счастливого нового года. «Но для этого, – сказал я писарю, – ты не стал бы меня будить». «А я и не по-тому на позицию пришёл, – ответил он. – Я принёс приказ ротного фельдфебеля. Ты должен паковать вещи и доложиться в лесном лагере». Я был совершенно ошарашен, без понятия, зачем туда идти. Но и писарь не мог дать мне справки. Собрав свои пожитки, я поплёлся по смёрзшемуся хрустящему снегу в лагерь. Тут я увидел перед собой солдата, тоже в полной выкладке. «Эй, погоди-ка!», крикнул я. Он остановился и я узнал в нём лотаринжца по фамилии Бек, тоже из моей роты. «Куда идёшь?», спросил я. «К ротному фельдфебелю. Писарь сказал, я должен к нему явиться». Когда мы подошли к блиндажу фельдфебеля, там уже было несколько эльзасцев, переминающихся с ноги на ногу, чтобы согреться. Я доложил о себе фельдфебелю, который сидел у себя и писал. Он вышел со мной наружу, показал там блиндаж без окон и дверей и сказал, что мы должны ждать там рассвета. Мы наворовали у обитаемых убежищ измельченных дров, чтобы протопить открытый, вымерзший блиндаж. Мы сидели вокруг огня, ругались, проклинали пруссаков и обменивались всевозможными предположениями. Я сказал: «Мы уже долгое время в 44-м полку. Я думаю, нас переведут». И моё мнение оказалось верным.
Рано утром командир роты построил нас и сообщил, что дивизия, к которой принадлежит полк № 44, будет переброшена на Западный фронт. По высочайшему распоряжению все эльзас-лотарингцы должны остаться на русском фронте и быть приданы другим полкам. С нашей стороны поднялся всеобщий ропот: «Ах так, солдаты второго класса. Они, поди, боятся, что мы перебежим» и т.д. Тут командир сказал: «Я бы охотно оставил вас в роте. Я был очень доволен всеми вами. Но сами знаете – приказ есть приказ и здесь ничего не изменить. В конце концов то, что вы остаётесь здесь, может обернуться к лучшему, т.к. на Западном фронте угроза для жизни куда выше». Хотя в мыслях мы с ним соглашались, вслух никто этого не сказал. Мы отправились в Еловку, где уже собралось несколько сотен эльзас-лотарингцев со всей дивизии. Как там ругались! Настроение у всех было соответствующее. Если бы пруссаки оказались там, куда их посылали, то все они наверняка привалились бы в ад. В полдень держал речь уже командир полка и повторил, что тут ничего не поделаешь, это приказ сверху. Ночь мы провели в бараках.
На следующий день, 2 января 1917 г., мы выдвинулись. Сбоку на лошади ехал обер-лейтенант. В этот раз марш на север. Постоянно громкое бормотание или иногда раздавались громкие выкрики. «Эпиналь!», кричал один. «Вив ля Франс!», кричал другой. Обер-лейтенант мигом бросился к тому отряду в колонне, откуда прозвучал выкрик и хотел узнать, кто крикнул. Но не получил ответа. Одни говорили, что ничего не слышали, другие нагло смеялись ему в лицо. «Вив ля Франс! Вив ль-Эльзас!» стали кричать впереди и позади офицера. Тот кипел от ярости, но не смог выискать крикуна. «Покуда есть цветы и воробьи, не сожрёт пруссак Эльзас», запел кто-то в замыкающем взводе. Тут обер-лейтенант дал приказ петь. Не раздалось ни звука. «Кто мне тут ещё хлебало разинет, тому мало не покажется!», крикнул обер-лейтенант, сильно раздосадованный тем, что его приказы игнорируются. Вдруг эльзасец начал петь «О Страсбург, о Страсбург, ты прекрасный город!». Все подхватили её как по команде и хорошая эльзасская песня мощно звучала в холодном зимнем воздухе. Обер-лейтенант, поняв, что ничего не поправить, плёлся позади колонны. Мы шли по великолепному ельнику. У отдельно стоящего подворья сделали привал. Примерно двести человек остались там; среди них находился и я, равно как и все эльзасцы пулемётной роты, поскольку мы всегда держались вместе. Под руководством фельдфебеля мы пошли в направлении фронта.

В резервном пехотном полку № 260
Русский северо-восточный фронт
2 января 1917 г. – 14 апреля 1917 г.
В усадьбе располагался штаб резервного пехотного полка № 260. Туда нас привели и поодиночке распре-делили по ротам. Я попросился в пулемётную роту. По телефону пришёл ответ, что в их пулемётной роте нет свободных мест. Так я с ещё примерно двенадцатью парнями угодил в 9-ю роту. Хотя уже спускалась ночь, нас отвели к ротному фельдфебелю, который организовал себе канцелярию в милом блиндаже. Он был дружелюбным и мы были довольны приёмом. Он сразу спросил, хотим ли мы есть и выдал нам хлеб и тушенку. Переночевать нам пришлось в пустом убежище, в котором всё промёрзло и было покрыто инеем. Несмотря на разведенный огонь, мы долго не могли согреться. Участок, который занимал 260-й полк, казался довольно опасным, поскольку всю ночь были слышны гулкие взрывы мин и гранат.
В следующую ночь, когда мы уже спали, меня разбудил ротный писарь. На передке в отделении унтер-офицера Блау был ранен ефрейтор; я должен занять его место. Ночь была очень холодна. Громко скрипел смерзшийся снег на каждом шагу. Было довольно неприятно одному ночью в незнакомом окопе. Иногда я останавливался и прислушивался. Я не мог быть далеко от позиции, стрельба звучала совсем близко. Вдруг секунду длинный свист, вспышка, грохот; совсем рядом упала тяжёлая гаранта, так что поднятый снег опускался, кружась, на меня, а часть комьев земли пролетела надо мной. Невольно я перешёл на бег, чтобы покинуть опасное место. Внезапно ход сообщения разредился на три окопа. Наконец через несколько сотен шагов я очутился на передовой. Почти все часовые делали движения, чтобы согреться. У всех были балаклавки снизу через подбородок и до глаз, так что оставалась щель шириной с палец, через которую они смотрели.
После долгих расспросов я нашёл убежище унтер-офицера Блау. Я доложил ему о прибытии. Унтер спросил меня, давно ли я солдат, из какой земли и т.д.
Через некоторое время настала пора сменить часовых. «Смена!», крикнул в наше убежище унтер, дежурный по окопу. «Рихерт, Вы можете собираться», сказал мне Блау. Я взял ружьё раненого ефрейтора. Унтер пошёл со мной и поставил на пост. Я стоял один-одинёшенек на чужой позиции. Несмотря на темноту я видел перед собой полузанесённые снегом проволочные заграждения. Дальнейшее терялось в ночи, снегу и тумане. Постепенно я начал мёрзнуть, т.к. ночь была очень холодной. Я сходил с поста, прыгал с одной ноги на другую, хлопал себя руками. Затем снова поднимался. Вдруг я услышал глухой выстрел с той стороны. Я узнал звук, это была одна из мин. Т.к. я не знал, где она упадёт, то спрыгнул в окоп и напряжённо прислушивался. Тут я услышал прямо в мою сторону, сперва тихо, потом громче: ч-ч-ч-ч. Это была мина, которая шипя летела по дуге. От ужаса кровь застыла в жилах. У меня ещё было время распластаться на дне окопа, когда с ужасным грохотом мина едва в двух метрах от меня упала сверху на укрытие. Дым, снег, комья земли и осколки полетели в стороны. На меня высыпалась по меньшей мере тачка земли. Я отряхнулся, вскочил и прислушался, т.к. ждал второй мины. Я не должен покидать пост. Тут прибежал унтер-офицер Блау, который слышал, что мина упала рядом со мной. «Вы ранены?», крикнул он. Я помотал головой, на что он сказал: «Когда слышите выстрел, тут же прячьтесь в лисью нору!».
– Что за нора? – спросил я.
Он показал мне на яму, вырытую близ поста в передней крутости окопа, обшитую досками и в которой удобно помещался один человек. Бум, снова выстрел с той стороны. Унтер залез в нору. Для меня места не было, поэтому я просто лёг на дно окопа. Тут же со свистом подлетела мина; на этот раз она упала чуть дальше от нас. Блау пошёл в убежище. Прилетело ещё несколько мин, но ни одна не взорвалась так близко. В итоге я не стоял на посту, а просто лежал в дыре. Наконец пришла смена. Мы сменялись ежечасно из-за сильного мороза. Я вернулся в блиндаж, освещенный свечой, и снял замёрзшие до каменной твёрдости сапоги, чтобы отогреть ноги у печи. Балаклавка, которую я натянул на рот и нос, у рта промёрзла так, что превратилась в льдину размером с кулак. Когда я чуть согрелся, лёг на койку, чтобы поспать. Как быстро прошли два часа, и снова была моя очередь. Едва я уснул, как надо было сменяться. Каждую ночь я стоял на посту 6 раз. Конечно, другим солдатам приходилось так же тяжко. Ночи казались нам почти бесконечными.
Иногда, когда я одиноко стоял в холодную ночь, думал, зачем и для кого я здесь вообще стою. О любви к отчеству и тому подобном у эльзасцев речи не шло и порой меня охватывала ужасная ярость, когда я думал, какую приятную жизнь ведут поджигатели этой войны. Вообще я затаил гнев на всех офицеров от лейтенанта и выше, все они жили лучше, получали лучшее довольствие и кроме того хорошее жалованье, в то время как бедный солдат должен был переносить все тяготы войны за отечество, но не за деньги, ура, ура, ура, как поётся в песне. Об этом офицеры не задумывались. Нечего было сказать, только слепо повиноваться.
Однажды нас так забросали минами, что мы не знали, куда заползти. Тогда мы все побежали в бетонный санитарный блиндаж. Слева и справа от него падали мощные мины. Убежище было набито солдатами как банка селёдками. Внезапно над нашими головами раздался ужасный вой, мина попала прямо в блиндаж. Всюду, где железобетонная крыша примыкала к стенам, показались трещины. От мощного сотрясения крыша толщиной в метр отошла. Испуганно мы посмотрели друг на друга. Снова выстрел, мы снова бросаемся наземь. Убежище опять получило попадание. В этот раз крыша сместилась в сторону примерно на ладонь. Тут я сказал моему товарищу Карлу Хертеру, с которым уже хорошо сдружился: «Карл, я здесь не останусь!». «Куда же ты пойдёшь?», спросил он. «Подождём следующего взрыва. Если хочешь, иди со мной». Когда взорвалась ещё одна мина, мы прошли мимо убежища и побежали вдоль позиции к окопу, ведущему к впередилежащему секрету, обложенному колючей проволокой. Туда мы и подались. Мы были почти в полной безопасности, т.к. мины перелетали через нас. Мы могли хорошо их рассмотреть, когда они летели над нами по высокой дуге. Тут немецкая артиллерия начала отвечать. Бум-бум-бум, гремели в лесу позади нас выстрелы орудий. С громким свистом снаряды пролетали над нами, чтобы упасть на русской позиции. Это было волнующе, очень интересное зрелище, мы аж забыли про холод. Русская артиллерия, которая хотела показать, что у неё припасено ещё много снарядов, выпускала кучу гранат вперемежку со шрапне-лями. Всюду гром и грохот, которые утомляли зрение и слух.
К вечеру огонь стих. Мы вернулись на позицию. Местами окоп был совершенно разрушен. Мы подождали, пока стемнеет, затем окоп снова более или менее привели в порядок и сделали проходимым. Несколько убежищ были разрушены, но лишь одно из них было занято шестью солдатами, из которых четверо погибли, а двое было тяжело ранены. Печальная и трудная работа, во тьме ночной раскапывать замёрзшую землю и убирать раздробленные брёвна, чтобы извлечь четыре трупа и обоих раненых.
Русские на этом участке становились всё наглее. Где над убежищем поднимался дым, туда они швыряли мины и гранаты. С того момента днём мы были вынуждены топить только древесным углём. Его жгли в больших лесах за линией фронта и доставляли на передовые по узкоколейке. Каждые два дня одно отделение получало полный мешок. Как-то утром Блау отправил меня получать уголь. Мешки лежали кучей в начале хода сообщения. Я уже собирался закинуть за плечи свой мешок, как прилетела шрапнель и взорвалась над нами. Весь заряд ударил в стенку окопа едва ли в метре перед нами. В тот же момент я почувствовал сильно жжение в спине. Мы бросились сломя голову в расположенное поблизости старое убежище. Там я спросил одного солдата, не видит ли он чего у меня на спине. Он обнаружил дыру размером с горошину. Я сказал, что схлопотал маленький осколок, но чувствовал, что это совсем неплохо. Я снял китель. Осколок пробил кусочек кожи, который держал на спине подтяжки, из-за чего его пробивная сила значительно сократилась. Осколок сидел под кожей и был извлечён ногтями. Я был рад, что «операция» завершилась, т.к. без кителя спина сильно мёрзла.
Снабжение становилось всё хуже и меньше. Очень часто, когда полузамёрзший приходил к утру с поста с сильным голодом в убежище, не было ни кусочка хлеба, чтобы перекусить.

Вылазка на русскую позицию
Январь 1917 года
Однажды пришёл приказ: «Завтра вечером 9-я рота после мощной артподготовки атакует, проникает на русскую позицию и приводит пленных, чтобы установить, какие войска стоят перед нами. Если возможно, уничтожить русские миномёты!». Когда я это услышал, сердце ушло в пятки, поскольку я принадлежал к 9-й роте. Я думал, как ужасно остаться в такой мороз тяжелораненым между позициями и медленно замёрзнуть. Как было бы здорово, окажись я в пулемётной роте! Тогда бы не пришлось участвовать в этой атаке.
Следующей ночью мы кусачками проделали в заграждениях проходы, чтобы во время атаки быстро вы-двинуться вперёд. К счастью, русские не заметили нас за этой работой. Медленно тянулся день. Мы все были очень подавлены, т.к. никто не знал, как удастся ему эта атака.
Во второй половине дня немецкая артиллерия и миномёты начали обстреливать русскую позицию. Скоро в их заграждениях появились широкие бреши. Артиллерийский огонь утих. К вечеру мы приготовились. Каждый прицепил на пояс по три ручные гранаты и примкнул штык. Так мы с бьющимся от волнения сердцем стояли в окопе и ждали. Всё было тихо. Совершенно внезапно начался сильный немецкий артиллерийский огонь. «Вперёд!», закричали ротные и взводные. Все вылезли из окопа, пробежали через проходы в заграждениях с такой быстротой, какую позволял высокий снег, и побежали к русским позициям. Когда мы приблизились к их окопу, немецкая артиллерия на атакуемом нами участке перенесла огонь дальше, в то время как слева и справа гранаты рвались на позиции и возле неё, чтобы помешать русским стрелять нам во фланг. Подойдя к окопу, забросили туда несколько ручных гранат, затем спрыгнули в него. Малочисленные русские там были ошарашены. Некоторые перешли к обороне. При этом двое с нашей стороны были застрелены, трое ранены. Русских стреляли как собак, в т.ч. тех, кто пытался убежать. Мне было жаль бедняг. Остаток, около тридцати человек, сдался. Какой страх читался на их лицах! Мы разрешили им собрать в убежищах своим пожитки, чтобы взять их с собой в плен. По обе стороны места прорыва стояла несколько солдат с грантами на-изготовку, чтобы в случае если русские захотят атаковать нас в окопе, дать им отповедь поверх траверсов. Однако никакой атаки не последовало. У меня было только одно желание – снова оказаться у нас. Медленно темнело. Немецкая артиллерия била сильнее. Это был знак для нас, отойти под прикрытием огня. Русская артиллерия начала со своей стороны обстреливать немецкую позицию, так что возвращение тоже казалось опасным. Мы показали пленным, чтобы они приготовились. Все вылезли из окопа, поместили пленных в середину и двинулись. Тут взлетела русская осветительная ракета. Грянуло несколько выстрелов. Один получил ранение в руку, русский – в ногу. Несмотря на это все были притащены, так же как трое раненых во время атаки. Придя в наш окоп, каждый постарался как можно скорей отыскать себе убежище, т.к. русские пушкари послали нам вслед ещё парочку гранат. Когда огонь утих, рота выстроилась в окопе. Мы потеряли восьмерых. Двое погибли на русской позиции, трое были там ранены, ещё один – по возвращении. Это шесть. Где остальные два, никто не знал. Когда рассвело, мы увидели одного – он лежал мёртвый на снегу между линиями. От второго ни следа.

38 градусов холода
Январь 1917 года
Следующей ночью наш батальон сменили. Мы отошли примерно на восемь километров и разместились в больших блиндажах. Тут наступил такой мороз, какого я ещё не видывал. Термометр опустился на 38 градусов ниже нуля. На рассвете был самый дубак. Было так холодно, что воздух сверкал. Быстрый ручеёк примерно метр глубиной промёрз до дна, из-за чего нам приходилось плавить на печи комки льда и снега, если была нужна вода для кофе или других целей. Хлеб и прочая провизия, которую привозили на санях, были твёрдыми как камень. Если ты не надевал балаклавку поверх носа, то за пять минут его кончик становился жёлто-белым, вся кровь уходила оттуда. При этом нос совершенно терял чувствительность. Пришёл приказ, чтобы каждый приглядывал за другим. Также все получили коробочку мази от обморожения, чтобы тут же смазывать обмороженные места и перевязывать их. «Мужик, у тебя белый нос!», часто можно былo услышать. Быстрее всего обмораживались носы, уши, кожа на скулах, кончики пальцев, пальцы ног и пятки.
После нескольких дней отдыха мы выдвинулись на строительство позиций. Это было трудно при таком жутком холоде. Мы почти постоянно таскали по ходу сообщения на передовую цементные плиты, которые служили для сооружения убежищ. На дороге туда и обратно мы одевали поверх униформы белые рубашки с капюшоном, чтобы быть менее заметными для русских.
Когда прошёл период отдыха, в конце января мы снова заняли позицию примерно в километре к северу от прежней. В этом месте русские были едва в 50 метрах от нас. Разумеется, никто не должен был высовываться. По ночам половина личного состава стояла на посту, чтобы в случае нападения быть готовыми отразить его. Каждый в этот холод должен был стоять на улице по восемь часов еженощно. Редко хоть кто-то стоял без движения больше минуты. Постоянно топтались и обхватывали себя. Когда тебя сменяли и ты чуть согревался в убежище, миновало полчаса, а то и три четверти. Потом остаток часа лежишь на койке. Едва уснёшь, как снова пора идти на пост. Было строжайше запрещено по ночам расстёгиваться или снимать сапоги. Можно было только лежать на спине с давящими на живот полными патронташами. Ружья вешались над койками, чтобы в случае тревоги можно было тут же схватить его. Каждую неделю минимум два раза давали тревогу, при этом офицеры могли установить, как долго занимается окоп.
Однажды утром меня послали получать хлеб. Я накинул на плечи парусину, сунул руки в карманы шинели и пошёл на пункт выдачи примерно в трёхстах метрах. Я взял столько хлеба, сколько уместилось в палатку. Тут я заметил, что оставил перчатки в убежище. Свёл голыми руками углы палатки, закинул за спину и со всех ног побежал к блиндажу. Боже, как начали мёрзнуть пальцы! Я едва мог удержать палатку. Наконец я достиг убежища, уронил палатку с хлебом на пол. Кончики нескольких пальцев уже были обморожены и стали бело-жёлтыми. Тут же товарищи смазали мне руки мазью и перевязали. В пальцах я не чувствовал никакой боли, однако руки выше и особенно в груди болело так, что я метался по проволочной койке. Примерно через 1/4 часа боль почти прошла. Я снял повязку с рук и увидел, что кровь прилила обратно к пальцам.
В начале февраля нас снова сменили; мы прибыли в деревушку Кекели на постой. Кекели состояли из нескольких разбросанных деревянных лачуг, покрытых соломой. Теперь мы могли проспать пару ночей. Каждый день мы должны были работать на позиции перед деревней, которая была сооружена из снега. Примерно через неделю мы снова вернулись на передовые. Заняли прежний участок. Снова пришёл приказ произвести вылазку на русскую позицию. Вызвали добровольцев. После вылазки они получили бы Железные кресты. К моему немалому изумлению вызвалось двенадцать человек. Назавтра перед рассветом эти двенадцать выстроились в окопе и по команде вылезли из него. Парой бросков они приблизились к русским. Всё произошло так быстро, что со стороны врага не раздалось ни единого выстрела. Мы напряжённо вслушивались. Тут грянуло несколько выстрелов. Примерно через две минуты начали трещать наши пулемёты, поливая пулями окоп справа и слева от места прорыва. Тут наши солдаты вылезли из окопа и со всех ног побежали назад. Их было одиннадцать. Никто не знал, куда делся двенадцатый. Мы сочли, что он остался на той стороне и попал в плен. Лазутчики сказали, что застрелили только одного русского. Они принесли его бумажник и оторванный погон.
Мы стояли близко к противнику, тут было опасно. Поэтому на участке примерно в километр шириной мы должны были отойти метров на триста назад, где уже была готова прекрасная позиция с убежищами. В последнюю проведённую в том окопе ночь мы притащили сюда ящики со взрывчаткой. Сапёры разместили их по убежищам, соединив провода, а затем входы и окошки блиндажей были забиты мешками с песком. На рассвете мы покинули этот окоп и заняли новый. Ровно в 12 часов должен был произойти подрыв. Мы напряжённо всматривались. Вдруг грянул взрыв, сотрясший землю. Тут же по ходам сообщений были отправлены вперёд патрули, чтобы убедиться, что все убежища разрушены.
Жизнь шла своим обычным ходом: посты, плохое снабжение и грызущие вши. В конце марта нас сменили; несколько дней отдыха. Погода была умеренная, но снег ещё лежал. Мы упражнялись в снегу. Командиром отделения у меня был унтер-офицер Шнайдер, который в свои двадцать девять лет уже был доктором химии, однако, совершенно не годился для военной службы. Командир нашего батальона, очень строгий человек, объезжал батальон и наблюдал за движением отделений. Когда он остановился рядом с нами, унтер-офицер Шнайдер отдал пару искажённых приказов. Командир батальона закричал на него, как если бы тот совершил тяжкое преступление: «Как вышло, что такая скотина как вы была произведена в унтер-офицеры? Вас нужно отправить в рекрут-депо, чтобы снова подготовить к службе!». «Вы, ефрейтор, – сказал затем он мне, – принимаете команду над отделением!». Я выступил вперёд. Т.к. у меня был сильный голос, а команды за четыре года я, конечно же, знал в точности, мне было легко вести отделение. Я приказал сделать несколько манёвров в рассыпном строе, пару раз занять позицию, а потом снова собраться. Командир батальона, который всё это наблюдал, выехал вперёд и сказал: «Хорошо, ефрейтор. Как долго вы уже солдат?». «С октября 1913 года!», ответил я. «Как долго вы в действующей армии?». «Сначала войны, с перерывами три-четыре месяца». «Так, а как же вышло, что вы ещё не унтер?». «Я эльзасец и поэтому уже четыре раза менял полк. Как новичок я обычно рассматривался в качестве рекрута». Командир отъехал и подозвал к себе нашего ротного, лейтенанта Керрля; тот был хорошим начальником и нормально ко мне относился. Я видел, что они разговаривают, часто поглядывая на меня. Когда мы уже заканчивали учения, полковой ординарец принёс командиру нашего батальона донесение. Когда он прочёл его, крикнул: «Всему батальону собраться здесь!». Все подбежали и выстроились вокруг командира. «Солдаты, – начал он, – война на этом фронте почти окончена. В России разразилась революция. Царь низложен. Гарнизон Петербурга, тридцать тысяч человек, примкнул к революционерам».
Мы все слушали с открытым ртом, потом нас распустили по квартирам. Высказывались все возможные и невозможные предположения. Одни страшились, что придётся сдирать грязные пути узкоколейки, другие считали: «Теперь двинем на Санкт-Петербург и Москву». Почти все радовались, что жизнь в окопах уже скоро должна закончиться. Однако я не был так в этом всём убеждён, но помалкивал. На передовых раздавались отдельные пушечные выстрелы, как и раньше. С революцией всё шло не так плохо. Пару дней спустя выяснилось настоящее положение дел. Действительно, царь был свергнут, но только потому, что хотел заключить мир. Однако война под руководством диктатора Керенского [две или три страницы похерены]
Однако позиция казалась очень спокойной и как рассказывали солдаты, туда лишь изредка прилетало две-три шрапнелей.
Мы должны были представиться нашему командиру роты, лейтенанту Пельцеру. Лейтенант, у которого был хриплый голос и очень вялый вид, разглядывал нас как мерзкую скотину и приказал сопровождающему фельдфебелю распределить нас по отделениям. Перед этим я отдал ему рекомендательное письмо нашего прежнего ротного; лейтенант прочёл его и сказал только: «Вы можете идти». Я убрался и попал в отделение унтер-офицера Штайна.
Здесь, казалось, царит дисциплина, поскольку при нахождении на посту нужно было как безумец постоянно пялиться вперед на русских, а когда по окопу шёл офицер, нужно было становиться во фрунт и рапортовать: «Ефрейтор Рихерт, пост номер такой-то, о враге ничего нового!». При этом на позиции можно было совершенно забыть про русских, т.к. между нами протекала река Двина, шириной около четырёхсот метров и днём переправа была совершенно невозможна. Примерно через десять дней нас сменили и поселили в бараках где-то в трёх километрах от фронта на опушке елового леса.

Голод
Внезапно в день на одного солдата стали выдавать один фунт хлеба вместо полутора. В Германии и оккупированных областях запас продовольствия иссякал; при этом оказалось, что хлеба до следующего урожая недостаточно. Поэтому с нас ежедневно удерживали полфунта. Картофеля мы не видели уже четыре месяца, ещё меньше получали в пищу, т.к. осенью 1916 года урожай картофеля получился совсем плохой. Постепенно у всех солдат начался такой голод, от которого не было спасения.
Довольствие утром и вечером состояло из плохого чёрного кофе, сваренного из кофезаменителя, без сахара, одного фунта хлеба в день, который тут же съедался утром под кофе. Потом ещё иногда бывали масло, повидло или ливер. Колбаса, серый жир, названный обезьяним, но тоже мало грамм на рыло – его хватало бы накормить котёнка, но не молодого оголодавшего солдата.
При этом теперь было три мясопустых дня в неделю. Обед состоял из литра жидкого супа, в основном манный или из сушёных овощей. Полевая кухня подъезжала к самым передовым. Нам, резервному взводу, суп привозили в котле на тележке. Когда подходило время прибытия кухни, большая часть солдат шла к ней, т.к. каждый хотел быть первым, лелея надежду выхватить кроме этого литра ещё что-нибудь из остатков в котле. Сам котёл дочиста выскребался ложками. Иногда, если первые хотели пристроиться к котлу, ездовой внезапно стегал лошадей и галопом гнал к месту раздачи, так что первые оказывались последними. Несмотря на это ещё были тупоумные патриоты, верящие в победу Германии.
Т.к. наступила весна, в огородах разрушенных домов и на обочинах прорастало много крапивы. Её тут же срывали, варили в солёной воде, в обед примешивали к супу и поглощали. Также собирали одуванчики и лебеду, варили и ели. Однажды мне удалось подстрелить на ёлке дикую кошку. На вкус она была превосходна. Я раньше никогда не думал, что паду так низко, чтобы есть кошачье мясо.
Мы каждый вечер ходили на передовую сооружать новые заграждения и окопы. На рассвете мы возвращались в бараки. На обратном пути каждый шёл как хотел, группами по два, три, а то и десять человек. Тут дорогу нам перебежал ёжик. Человек восемь спрыгнули в канаву, чтобы поймать его. Однако всякий, кто сумел его схватить, натыкался на иголки и ронял, вскрикнув. Так солдаты и толпились у канавы. Никто не хотел отпускать добычу, но никто и не мог её взять. Я тоже спрыгнул в канаву и увидел ежа, который, конечно, свернулся и лежал между ног толпящихся солдат. Я быстро снял шапку и закатил его туда ногой. Ёжик был мой! Половину я зажарил, а другую пустил на суп. Это для меня был настоящий пир.
Как-то утром, когда мы шли с работ, я увидел в луже около сотни лягушек, которые метали икру. С товарищ-ем, садовником из Страсбурга, я пошёл их ловить. Тут же почистили добычу. Пруссаки, которые наблюдали за этим, почти блевали от отвращения, т.к. не едят лягух. Тут мы начали их жарить на сковородке на печи. Садовник днём ранее получил из дому полфунта масла и лягушачьи лапки, зажаренные на масле, источали очень приятный аромат. Один за другим подходили пруссаки, привлечённые великолепным запахом и жадно пялились на сковородку. «Ты, я хочу купить это!». Те, кто по большей части при чистке лягушек морщили носик, теперь хотели обожрать всю сковороду дочиста. Мы просто сказали, что они могут сами наловить лягушек и приготовить. С тех пор ни одна лягушка во всей округе не могла чувствовать себя в безопасности.
Мы надеялись, что снабжение снова станет лучше. К сожалению, мы ошибались. Больше нельзя было это выносить. Никогда, ни разу нас не покормили досыта.
Однажды был сбор батальона. Мы все построились. Тут подъехал на коне командир полка. Он принимал парад. О молодцеватом парадном марше не шло и речи, т.к. во-первых, многих этому не учили, а во-вторых, у нас было мало сил, чтобы выбрасывать вперёд вялые ноги. После этого весь батальон полукругом встал у командира. «Товарищи! – начал он, – мы голодаем, это факт! (при этом у него было круглое лицо и мощная жировая складка на затылке). Да, мы голодаем, но Англия тоже голодает, наши подводные лодки работают, редкому судну удаётся достичь берегов Англии. Франция тоже исчерпала силы и страдает от нехватки продовольствия. (При этом я двумя днями раньше получил письмо с родины, в котором сестра сообщала мне, что там продовольствие в изобилии, нужды нет и следа). «Это совсем как в борьбе, – говорил он дальше, – когда противник уложен на землю, но ещё держит плечо высоко. Это плечо следует прижать к земле, поэтому мы должны держаться. Поскольку мы хотим, должны и будем побеждать!». Этому жирноголовому хорошо говорить, думал я. Несколько патриотично настроенных солдат верили ему. Когда после этого они говорили о голодающих Англии и Франции, я дал им прочитать письмо сестры. «Проклятье! – сказал этот, – если это так, то в конце концов это выйдет нам боком».
В мае 1917 г. наш полк отошёл в тыл. По узкоколейке нас перебросили на 150 километров южнее. В городке Ново-Александровск мы сошли с поезда и по хорошей широкой дороге пошли на передовую, где сменили полк. Все солдаты выглядели жалкими, истощёнными; это показало нам, что здесь тоже царит голод.
Моя рота стояла в маленьком лесочке на полосе земли между озёрами Меддум и Ильзен. Русская позиция находилась примерно в ста пятидесяти метрах. Позиция здесь была очень крепкая. Вдоль всего окопа шёл ход глубиной пять метров, который каждые пятнадцать метров был связан ведущими на передовую лестницами. В общем и целом тут было не очень опасно. Каждый день прилетало несколько гранат и шрапнелей, но они причиняли мало вреда.
Я снова стал командиром отделения и больше не обязан был стоять на посту. Каждую ночь лишь один час дежурил по окопу, проверка постов. Несколько раз в особенно душные ночи я обнаруживал часовых, лежащих без сознания из-за слабости. Совершенно истощённые солдаты попадали на две-три недели в расположенный где-то в тылу дом отдыха, чтобы восстановить силы.
Я еще раз попытался перевестись в пулемётную роту нашего батальона, пошёл к её командиру барону фон Райссвицу и изложил свою просьбу. Тот был очень дружелюбен и сказал, что потребует моего перевода к себе. Через два дня пришёл приказ по батальону: «Ефрейтор Рихерт из 5-й роты переведён во 2-ю пулемётную роту 332-го пехотного полка». Я очень обрадовался, попрощался с товарищами и пошёл к пулемётчикам. Фельдфебель принял меня дружески и спросил, умею ли я обращаться с телефоном. Хотя у меня было мало опыта работы с этим аппаратом, я согласился и стал телефонистом. Нас было трое, каждый ежедневно нёс восемь часов дежурства, которое было очень лёгким. Сидишь в блиндаже и ждёшь, когда зазвонит телефон, а потом по телефону передаёшь приказ дальше. Ещё каждый день приходила сводка главного командования. Её следовало записывать и вывешивать на прибитой к сосне доске, чтобы солдаты могли «наесться» преувеличенных сообщений о победах.
Жизнь здесь была очень приятной. Вот если бы желудок имел больше работы! Со снабжением была беда. Слишком мало, чтобы жить, слишком много, чтобы помереть. Однажды я получил фунт хлеба от семьи Гошель. Посылка где-то провалялась, т.к. шла 14 дней. Мамаша Гошель, видать, упаковала его в тёплом виде, поскольку когда я открыл посылку, хлеб был сплошь массой зелёной плесени. Засушить его было невозможно, выбросить его я тоже не мог, поэтому попытался сварить суп. Набрал воды в котелок, насыпал соли, покрошил туда хлеб. От кипения большая часть плесени отошла; я снял её и выбросил. Затем съел суп. Это было практически невозможно, но я бесстрашно через силу затолкал его в себя.
Прямо у берега озера раскинулось широкая и, конечно же, запущенная пашня. Местами находились отдельные колосья ржи, которые уже созрели. Я нарезал полную сухарку колосьев, вымолотил зёрна, сдул мякину, взял круглый камень и размолол зёрна на каменной плите. Из этого я сварил суп. Конечно, я едал и получше. Восемь дней я делал так, пока во всей округе не осталось ни единого колоса.
Часто я искал малину, чтобы закинуть в желудок хоть что-то. Сразу за убежищем возвышался круглый холм, на котором росло много малины. Передний склон выходил к русским, поэтому сперва я собирал ягоды сзади. Т.к. было жарко, я снял китель. В азарте я обошёл холм не заметив, что больше не укрыт. Вдруг просвистела граната и ударила в склон примерно в трёх метрах слева от меня. Русские заметили мою белую рубашку. Я, конечно, сильно испугался от внезапного взрыва и со всех ног побежал вокруг холма, чтобы попасть в укрытие. На бегу я цеплялся за шипы, упал, рассыпав почти все ягоды из котелка. С почти пустым котелком я пошёл назад в укрытие.
На озере прямо возле убежища была лодка с двумя вёслами. На ней мы со свободным от дежурства телефонистом плавали по озеру и рыбачили с помощью ручных гранат, хотя это было строго запрещено. Иногда нам удавалось поймать несколько отличных рыбин. Мы брали гранату, дёргали шнур и бросали в воду примерно в трёх метрах от лодки. От взрыва слышался лишь глухой удар. Однако вода приходила в такое волнение, что лодка начинала раскачиваться. Рыбы, которые были поблизости, частью умирали, частью были оглушены. Однажды мы в жадности своей заплыли так далеко, что больше не были прикрыты лесом и русские могли отчётливо нас видеть. Мы были заняты сбором оглушенной рыбы, когда в тридцати метрах перед нами в воду ударила граната. В тот же момент я перегнулся через борт лодки, а мой товарищ – через другой, чтобы удержать равновесие. При ударе гранаты товарищ нагнулся, лодка начала качаться и я почти перекувыркнулся чрез борт. Охота к рыбалке у нас на время отпала.
Недалеко от нашего блиндажа находилась старая помойка, которую больше не использовали. Там весной посадили картошку, т.к. там рос прекрасный куст. Я сначала хотел его сорвать, но потом сообразил, что, скорее всего, картошки либо нет, либо она очень мелкая и оставил его. Чтобы он избежал взглядов других солдат, я навтыкал вокруг частый зелёный побег. Я хотел дать кусту созреть, чтобы съесть несколько картофелин. Почти полгода я не видел картошки. Однажды я должен был отнести донесение в батальонный штаб, который находился в крестьянском доме сразу за лесом. От леса до дома тянулись картофельные грядки. Уже несколько раз его по ночам воровали, так что каждую ночь на часах стоял пехотинце и обходил огород. Я пошёл в убежище и сказал своим товарищам: «Сегодня ночью будет картошка!». «Как, что?», закричали они хором. «Да, совсем точно, – ответил я, – дело за мной». Когда стемнело, я пошёл в сторону батальонного штаба. Часовой уже патрулировал огород. Каждый раз когда он в обходе приближался к лесу, я замирал на коленях в кустах. Наконец меня отделял ещё один куст от дороги, по которой шёл часовой. Я пропустил его и когда он дошёл до нижнего угла, пополз на четвереньках на огород и начал выкапывать клубни руками. Всякий раз, когда часовой проходил мимо, я тихонечко ложился между кустов, чтобы сразу по миновании опасности снова начать рытье. Так я постепенно наполнил свой мешок и прикидывал, что мой трофей тянет на 25 фунтов. Подойдя к блиндажу, я сперва прислушался, нет ли там кого-нибудь кроме телефонистов. Затем открыл дверь и закинул мешок. Какое там раздалось ликованье! Как будто каждый выиграл миллион. Тут же хорошая порция была вымыта, почищена и сварена в солёной воде. Воду слили, а картошку растолки рукояткой штыка. Оба хотели тут же сожрать всё, но я сказал: «Не спешите!», взял из ранца железный паёк, открыл банку тушёнки и смешал её с картошкой. Т.к. за съеденный без разрешения железный паёк полагалось три дня ареста, мои товарищи удивились и спросили: «А что если перекличка?». «Спокойно. Я телефонирую утром ротному фельдфебелю, что мой паёк украден. Надеюсь, он пришлёт мне другой с полевой кухней». Мои товарищи искренне расхохотались и мы с удовольствие съели эту нынче редкую пищу.
Однажды у меня сильно заболели зубы. Т.к. это продолжалось несколько дней, я доложил о болезни и получил от батальонного врача направление на зубоврачебную станцию в Ново-Александровске. В приёмной сидели примерно двенадцать солдат, бессловесно пялящихся перед собой. Солдат напротив показался мне знакомым. Однако я не мог его вспомнить. Тут я понял, что он тоже меня пристально разглядывает. Я уже хотел спросить, не эльзасец ли он, как он встал, подошёл ко мне, и сказал, протягивая руку: «Ты же Рихерт из Санкт-Ульриха!». Теперь я его узнал. Это был Йозеф Швоб из Хиндлингена. «Ты стал таким же жирным как я», сказал он. И действительно, Швоб ужасно исхудал. Поэтому я не смог сразу его узнать. Я при таком снабжении тоже был ходячим скелетом. Мы рассказали друг другу о родине, кто что знал.
Я оставил попытку вырвать зубы и мы пошли в городок, надеясь купить чего-нибудь съестного. Однако не добыли ничего кроме кружки пива в кантине. Я бы выпил ещё, но на одного солдата полагался один бокал. Нас обоих удивляло, каким образом жители, осунувшиеся и исхудалые как скелеты, вообще живы.
В середине августа 1917 года я был снят с должности телефониста и провёл несколько дней в поместье Табор. Там располагалась канцелярия роты, а также запасные стрелки, ездовые и лошади. Т.к. ротный фельдфебель по фамилии Ляугш был хороший человек, службы у нас было мало. Чуть-чуть учений и чистка пулемёта.
Однажды фельдфебель сказал мне, что ротный с позиции телефонировал: ефрейтор Рихерт должен при-быть к нему. Фельдфебель и я не имели понятия, для чего. С любопытством я шёл на позицию, где предстал перед ротным в убежище. Я доложил о себе. Ротный сказал со смехом: «Вы должны быть хорошим солдатом, Рихерт!». Т.к. я сперва не понял, к чему он клонит, я не дал ответа. «Кое-что пришло для вас из 9-й роты 260-го полка, к которому вы раньше принадлежали, не так ли?». Я подтвердил. Тут он вытащил коробочку, взял крест из бронзы с сине-жёлтой ленточкой и произнёс, цепляя орден мне на грудь: «Я вручаю вам от имени 9-й роты 260-го полка брауншвейгский крест заслуг!». Затем он пожал мне руку. Я был ошарашен, т.к. покинул 260-го полк четыре месяца назад и не вёл никакой переписки с ротой, кроме моего старого друга Карла Хертера. Ротный полагал, что я довольно долгое время прослужил в той роте или награждён за какой-нибудь подвиг. Я ответил, что провёл в той роте лишь три с половиной месяца и ничего особого не сделал, просто нёс службу как положено. Я покинул ротного и ушёл в Табор. По пути я ещё искупался в озере. Фельдфебель и все солдаты смотрели на меня как на диковинное животное и поздравляли меня с полученной наградой. Т.к. 332-й полк был прусским, здесь были только Железные кресты, который я уже получил в 1916 г. Завистливый взгляд молодого лейтенанта, у которого был лишь Железный крест. Если бы они знали, что я думаю про эту побрякушку, они бы меньше завидовали, т.к. я обменял бы крест с ленточкой на буханку белого хлеба. Единственная радость у меня была то, что я так уважаем в 9-й роте 260-го полка.
Я пошёл на позицию, принимать новый пулемёт. Несколькими километрами южнее был однажды слышен постоянный грохот канонады, к которому примешивался стук пулемётов и треск винтовок. Нас очень интересовало, что там происходит. Тут пришёл приказ: «2-й взвод, пулеметы № 3 и 4, под руководством лейтенанта Хербста быстро приготовиться и явиться в штаб». Я вёл пулемет № 3, унтер-офицер Курц – № 4. Мы при-готовились и понесли наши пулемёты назад. В укрытии нас ждали повозки. Там мы получили продовольствие на три дня: по 1,5 фунта хлеба на день, полфунта это боевая надбавка. Затем мы получили приказ выдвигаться к фронту по большой дороге. Мы вышли на неё. Лес был почти бесконечным. Прямо перед нами, на не слишком большой дистанции, был слышен гром пушек и взрывы гранат. Вдруг короткий свист, примерно в ста метрах перед нами разорвалась прямо над дорогой шрапнель. Тут же прилетела вторая, бухнув рядом с нами. Лошади и расчёты стали волноваться. «Снять пулемёты!», крикнул лейтенант. Мы сорвали пулемёт с повозки вместе со всеми принадлежностями. В тот же момент над нами просвистела граната и упала метрах в ста позади на дорожную насыпь. Возницы разворачивались и полным галопом неслись назад. Мы бы охотней пошли сбоку от дороги, но это было невозможно, т.к. лес слева и справа состоял из частого непроходимого кустарника. Каждый взял причитающийся ему материал. Стрелки 1 и 2 схватили пулемёт, 3, 4 и 5 взяли ящики с боеприпасами, в то время как я, командир пулемёта, нёс канистру, большую лопату и шланг отведения пара. Дорога лежала под постоянным огнём русской артиллерии. Часто приходилось бросаться в канаву, чтобы укрыться, или прятаться за стволы деревьев у обочины. Нигде не видно блиндажа. Тут с передовой идут раненые. Мы спросили, что творится впереди. Но они были так испуганы и задыхались от бега, что смогли дать нам на бегу лишь отрывочные ответы.
Наконец дорога пошла по выемке; в левом склоне была вырыта штольня. Мы оставили пулемёты с барахлом снаружи и забежали в штольню. Здесь, в безопасности, мы чувствовали себя хорошо и уютно, могли перевести дух. Лейтенант Хербст, который был разумным человеком, и тоже, видимо, не хотел погибать геройской смертью, сказал: «Так, в любом случае мы останемся здесь, пока стрельба не стихнет». Это было сказано от сердца.
Примерно через час обстрел дороги прекратился. Мы взяли вещи и наконец достигли позиции, которая находилась на холме в лесу близ пары убежищ. Это была резервная позиция. В случае прорыва русских мы должны были здесь остановить их. Мы быстро соорудили площадки для наших пулемётов и установили их там. Привели в порядок два укрытия. Артиллерийский огонь бушевал с неубывающей силой. Несколько гранат упало близ нашего убежища, но не навредили нам. Впереди вдруг затрещал мощный ружейный огонь, который длился примерно полчаса. Много легкораненых прошло мимо нас; они сообщили, что русские вклинились в передовую немецкую позицию. Несколько рот пехоты шли вперёд, чтобы контратакой выбить русских в позиции. Все удручены, они говорили нам: «Вам, пулемётчикам, опять везёт. Вы можете остаться здесь в укрытии, а мы полезем под пули».
Примерно через час немецкая артиллерия начала бешено стрелять. Русские, которые стянули сюда много артиллерии, не скупились на ответ. Сильный ружейный огонь сказал нам, что контратака идёт полным ходом. Когда стрельба стихла, много пленных русских было уведено в тыл мимо нас, многие из них обречены на медленную смерть от голода. Многое из пленных тащили вчетвером палатки с ранеными немцами и русски-ми. Потом наступила тишина.
На другой день мы получили приказ вернуться в полк. Мы были очень рады выйти сухими из воды. По приходе в роту, несколько солдат рассказали нам, что мы уйдём отсюда, никто не знал куда. Я пошёл к моему кусту картошки, который всё ещё стоял один в старой помойке и, видимо, никем не обнаружен. Я сорвал его, там висело 4 картофелины. Я помыл их и сварил. Какое наслаждение! Она показалась вкуснее всех пиршеств, что до, что после войны. Несколько месяцев я не ел картошки, не считая той, которую украл у батального штаба.

Переброска войск под Ригу
26-го августа 1917 года наш полк сменили другие войска. Через два дня марша мы прибыли в Еловку. Наша рота была расквартирована в имении Ной-Митау, примерно в получасе ходьбы от Еловки. В имени также располагался штаб дивизии. Имелся фруктовый сад, чьих размеров и красоты я не могу описать. Деревья ломились под тяжестью благородных сортов яблок и груш. Ранние сорта уже созрели. Нам было строжайше запрещено ходить в сад и брать фрукты. Они служили десертом для господ офицеров. Конечно, помимо своего большого жалования и лучшего снабжения офицеры должны были ещё иметь десертные фрукты. Обычный солдат должен был только голодать, кричать ура, страдать от вшей и гибнуть за горячо любимое отечество. За это он получал (кроме снабжения и обмундирования) 53 рейхспфеннига в день. Это ли не великолепно? Всегда хорошо расквартирован, а когда идёшь спать, просто ложишься на спину и укрываешься животом. Да, «весела жизнь солдата», как раньше пели.
Сад был обнесён двухмётровой рабицей. Днём на каждом шагу стоял гусар с заряженным карабином. Ночью ещё ходили патрули по саду. Я хотел поесть яблок. Сперва, когда стемнело, я пошёл к гусару на часах и сказал: «Послушай, товарищ, я хочу съесть пару яблок. Я два года их не ел». Но это не сработало. Гусар сказал мне: «Так не пойдёт. Если меня поймают на этом, я окажусь в окопах, а я не хочу из-за тебя терять тёплое местечко при штабе дивизии». Я согласился с ним.
Но яблок мне всё же хотелось. Я пошёл к повозке, взял мешок, в котором хранил свои пожитки, опустошил его, взял прикреплённые к повозке кусачки и обошёл пост. Ночь была темна, и благоприятствовала моему замыслу. В середине между двумя постами я лёг на землю примерно в тридцати метрах от ограды и стал ждать, когда пройдёт патруль. Подполз к забору, вытащил ножницы для проволоки – щёлк-щёлк-щёлк – прорезал щель в сетке, раздвинул её и пролез внутрь. Затем затворил щель. Чтобы по возвращении найти место, я положил на землю шапку. Тихо пошёл в сад, трогая низко провисшие ветки, мягкие ли уже яблоки и груши, или поднимал опавшие фрукты. Я наполнил мешок до верха, завязал его шнурком.
Наутро мы пошли в Еловку, где погрузились на поезд. Мы ехали весь день до поздней ночи. Никто не знал куда. Когда мы ночью проезжали большой вокзал, я смог прочесть название – Митау. Я знал, что Митава в Курляндии, южнее Риги. Проехав ещё два часа, мы слезли и пошли пешком. Под утро мы сделали двух-часовой привал. Затем пошли дальше, целый день, сделав пару коротких пауз.

Наступление на Ригу, переход Двины под Икскюлем
2-е сентября 1917 года
Ночью мы пришли в большой лес, где уже лежало много солдат. Здесь мы узнали, что русский фронт перед нами прорван и будет развито наступление. Снова милые перспективы! Всех нас страшил наступающий день. Два батальона из нашего полка оставались в лесу в качестве резерва, другие должны были произвести прорыв. Всем было любопытно, какой батальон будет атаковать. Скоро мы узнали. «2-й батальон, приготовиться!». Вот чёрт, я к нему принадлежу! Мы приготовились и поплелись вперёд по тёмному лесу. Стало чуть светлее, лес кончился, местность поднималась. Перед нами лежал густой белый туман. Оттуда порой прилетала граната или гремел ружейный выстрел, но в общем было тихо. Внезапно мы оказались перед окопом, забитом немецкими солдатами. Пришлось его перепрыгнуть и через пару шагов спуститься в следующий окоп, который был занят слабо. Там мы выстроились. Подходили всё новые солдаты, пока окоп не забился полностью. Мы заполнили в различных местах окопа землёй и плотно её утрамбовали. Зачем, я не знал. Мне показалось, что я слышу тихое журчание и бульканье и спросил одного солдата, который до нас был в окопе, что это такое. «Это Двина, – сказал он. – Она в этом месте четыреста метров шириной. Русская позиция на том берегу». «И здесь мы должны атаковать? – спросил я. – Что же будет!». Солдат тоже боялся наступающего утра.
Медленно светало. Почти не стреляли. Это было затишье перед бурей! Когда стало светлее, я мог видеть Двину, которая текла здесь с заметной скоростью. Русскую позицию не было видно из-за тумана. Все напряжённо ждали, что произойдёт. Одним махом начала стрельбу немецкая артиллерия, которой сюда стянуто очень много. Снаряды летели над нами и с грохотом взрывались на том берегу. Куча миномётов, в основном тяжёлых, которые стреляли стокилограммовыми минами, тоже включились в игру. Всюду стоял грохот, свист, треск, аж уши начали болеть. Когда солнце взошло, туман постепенно исчез, так что я смог увидеть русский окоп на том берегу. Он полностью был укутан чёрным дымом, везде сверкали вспышки и взметались ввысь мощные облака дыма. Также густой гранатный дым висел над некоторыми участками лежащего вдали леса, где, по всей видимости, стояли русские батареи, им тоже порядком досталось от нашей артиллерии. Русская артиллерия тоже начала стрелять, так что мы были вынуждены пригнуться. Прямое попадание близ меня убило и ранило несколько солдат. Внезапно мы услышали прямо перед нами мощный взрыв; густой чёрный дым взметнулся над нами, а куча комьев земли посыпалась на нас. Затем я посмотрел из укрытия вперёд, где увидел воронку. Она была с комнату размером и получилась от одной из 28-см гранат. Тут снова свист, в тот же миг ужасный взрыв. На сей раз позади нас. Следующие тяжёлые гранаты били в лес позади нас. Ураганный огонь немецкой артиллерии и миномётов всё продолжался. В этом шуме пришёл приказ: «Всем приготовиться!». Мы вытаращились друг на друга. «Мы не можем переплыть реку», сказал мой сосед. Тут мы услышали сзади крик, как если бы кто-то подгонял лошадей. Я глянул назад и увидел, что подъезжает мостостроительная колонна. В быстром темпе они проехали по ранее выровненным нами местам окопа к реке, нагруженные большими жестяными лодками. Много сапёров бежало за ними, вмиг разгрузили лодки и спустили на воду. Тут у нас раздалось: «Все быстро наружу и в лодки!». Мы быстро разделились и по 20 человек сели в лодки. Шесть сапёров гребли, мы пересекали реку. Было очень неуютно на воде. Мы все скорчились. Над нами свистели снаряды, под нами и вокруг нас журчала вода. Куда ни глянь, вся река кишела лодками, которые как можно скорей плыли к другому берегу. Отдельные русские гранаты били между лодками, поднимая огромные столбы воды. Выше нашей лодки другая получила попадание и затонула в считанные секунды. Нераненые пассажиры пару минут поборолись с волнами, а затем пропали один за другим. У меня холодок пробежал по спине. Когда я увидел это, отстегнул штурмовой ранец, расстегнул ремень и сложил всё рядом с собой чтобы лучше мочь плыть, если нас постигнет та же участь. Я опасался, что по нас будут стрелять ружья и пулемёты, но кроме отдельных ружейных выстрелов всё было тихо. Мы приблизились к берегу. Наша артиллерия перенесла огонь дальше. Со скрипом выползла наша лодка на песок. Все выпрыгнули и были очень рады снова иметь твёрдую почву под ногами. Лодка причаливала за лодкой и скоро сотни солдат стояли прикрытые крутым берегом метра три высотой. Мы высадились примерно двумя сотнями метров ниже по течению от нашей отправной точки. Течение отнесло нашу лодку, как и другие. Берег, на котором была русская позиция, равно как и заграждения, был разнесён в клочья. Теперь надо было штурмовать окоп. Это была лёгкая работа. Мы наткнулись на слабое сопротивление. Окоп по большей части был сровнен с землёй, кругом валялись разодранные взрывами трупы русских пехотинцев. Тут и там в углу окопа сидел русский и при нашем появлении поднимал руки. За позицией были разбросаны убитые при бегстве русские солдаты. Я посмотрел на наш берег и увидел, что сапёры уже готовят понтонный мост. Всё ещё прилетали русские гранаты, которые рвались в реке или на том берегу. Теперь мы стрелковой цепью должны были приблизиться к лесу в шестистах метрах от нас. Временно мы были укрыты маленькой возвышенностью. Однако как только мы поднялись на её вершину, услышали с опушки ратата русских пулемётов. Пули свистели у нас в ушах и вот упали первые раненые. Мой расчёт по моей команде запрыгнул в ближайшую воронку. Большой лопатой я быстро сделал площадку для стрельбы, так чтобы ствол чуть возвышался над землёй. Русские стреляли безумно, так что при окапывании был ранен ещё один из наших. Мы быстро зарядили пулемёт. Я выпустил четыре ленты за три минуты – тысячу патронов. Я стрелял по опушке, откуда доносился треск и поливал туда-сюда. Однако стрельба русских не смолкала. Тем временем с нашей стороны все окопались, так что пули русских не могли уже причинить много вреда. Русские наверняка соорудили в лесу скрытое пулемётное гнездо, так что мы не могли к нему подступиться. Тут пришла помощь от немецкой артиллерии. Опушку засыпали гранатами и шрапнелью. Под прикрытием огня мы продвинулись и достигли леса без потерь. Мы вошли в него и вскоре наткнулись на батарею полевой артиллерии, которая была совершенно расстреляна. Чуть дальше была уцелевшая батарея из четырёх орудий, с которых русские сняли затворы. Лес состоял здесь из кривых сосен, которым на песчаной почве было мало питания. На плохой песчаной дороге мы обнаружили два мощных орудия, которые рано утром столько страху навели на нас.
Медленно спускался вечер. Мы переночевали в лесу. Для охранения были выставлены сильные полевые дозоры. После того как я съел хлеба и тушёнки, мы легли на землю и уснули, т.к. смертельно устали. Рано утром подошла полевая кухня, принеся нам еду, кофе и хлеб. Кашевар поведал, что сапёры за три часа навели четырёхсотметровый понтонный мост. Когда мы поели, пришёл приказ приготовиться и выступать. Мне и всем другим было страшно, кто знает, что принесёт день.
Мы услышали впереди ружейно-пулемётный огонь, стало быть, там новая линия обороны русских.
После примерно десяти дней отдыха мы снова приготовились к маршу. В имение Зунцель в пятнадцати километрах за фронтом. Нас разместили в полностью разграбленной бакалейной лавке. Комната была битком набита солдатами. Здесь мы тоже в основном питались картошкой. Я чувствовал, что мои силы в последнее время очень выросли. Я снова имел много лучший внешний вид, как и другие солдаты. На холме перед деревней мы строили позицию. Нас прикрывали выдвинутые далеко вперёд полевые дозоры. Ни следа русских. Большинство, по всей видимости, убрались подальше. Как мы слышали, ночью нас должны отвести назад. Местечко Зунцель, в котором стоял удивительный замок, должно быть сожжено и взорвано, как и все лежащие между позициями здания. О бедных жителях никто не думал.
Однажды меня вызвали к ротному фельдфебелю. «Рихерт, – сказал он, – снова ваша очередь ехать в отпуск. Вы получили восемнадцать дней; если хотите, можете подождать два дня и поехать со мной». Это было приятно. «Господин фельдфебель, – спросил я, – могу ли я получить двадцать восемь дней сельскохозяйственного отпуска?». Тут фельдфебель, порядочный и дружелюбный человек, засмеялся. «Но Рихерт, вы же поедете к семье беженцев в Баден и посадите разве что пару горшков с цветами». Я со смехом согласился с ним, показал ему свой зольдбух, где написано, что я крестьянин и сказал: «При желании я могу это сделать. Это всего лишь второй раз, когда я еду в отпуск». «Хорошо, Рихерт, – сказал фельдфебель, – вы получите 28 дней, я позабочусь об этом». Я поблагодарил и вышел.

Мой второй отпуск
Через два дня мы оба уехали. Часто приходилось сверяться с картой фельдфебеля, чтобы найти верный путь. Наконец мы вышли к имению, где наш полк на второй день наступления понёс тяжёлые потери при атаке. Убитые были погребены в братской могиле на опушке. Мы шли ещё три часа, прежде чем попали на вокзал. Там также была вошебойка. Каждый отпускник должен располагать свидетельством о дезинсекции, чтобы ехать дальше. Т.к. скоро был вечер, она уже закрылась. Мы могли пройти туда только назавтра в полдень. Это не устроило фельдфебеля, т.к. он охотней бы оказался как можно скорей у жены с детьми. Мне же было всё равно, т.к. я в любом случае не мог поехать домой. Совершенно случайно фельдфебель встретил ефрейтора, писаря из вошебойки, своего земляка. Фельдфебель поведал ему о своей беде. «Это ерунда, – сказал писарь, – я в два счёта улажу вопрос с пропусками». Он пошёл в своё бюро и через пару минут принёс документы. Мы поблагодарили и сели на поезд, который уже был готов к отправке. На бумаге мы оба были дезинсектированы, но в действительности постоянно скребли места укусов этих паразитов, которым не было конца. Эти милые зверьки ужасно размножились за время наступления.
Мы ехали всю ночь и пересекли немецкую границу у Мемеля. Затем ехали по Восточной Пруссии. Была прекрасная осенняя погода, население занималось копанием картошки. Судя по набитым мешкам, урожай картофеля был очень хорош.
В Кёнигсберге фельдфебель попрощался со мной, т.к. происходил из провинции Позен и должен был ехать другой веткой. В купе со мной ехала старая дама со своими хорошенькими дочерьми. Мы вели разговоры обо всём возможном. Они спросили, откуда я еду. «С Рижского фронта». Затем они спросили, участвовал ли я в наступлении под Ригой, на что я кивнул. Они были очень воодушевлены дутыми сообщениями газет о победах. Я рассказал им о своём опыте во время наступления, изложил своё мнение о том, что население полностью разграблено и, на мой взгляд, наступление ничуть не приблизило конец войны. И мне было жаль пятьсот тысяч жителей Риги, которые теперь обречены на голод. Все трое с открытым ртом слушали меня. Их воодушевление получило мощный удар. Они рассказывали со своей стороны, как туго теперь с про-довольствием и только по карточкам, поэтому люди, не имеющие возможности покупать продовольствие втридорога окольными путями, едва могут жить. Несмотря на это все три женщины были убеждены в немецкой победе, т.к. повсюду наши войска стояли глубоко на территории противника. Я сказал, что для Германии будет очень трудно стать победительницей, поскольку Англия не проиграла ни одной войны, а кроме того, надо помнить об Америке. Но дамы не разубедились. Через некоторое время я уснул. Когда проснулся, по моим брюкам ползала пара больших вшей, наверное, выползли через ширинку. Я стеснялся женщин и наблюдал, заметили ли они насекомых. Но они мирно беседовали дальше и я незаметно уничтожил их руками. В Кюстрине дамы сошли с поезда. Я пошёл в другое купе, где сидело несколько солдат. Там я встретил берлинца, у которого умерла жена, из-за чего он получил четырнадцать дней отпуска. Другие солдаты были из Рейнланда.
В Берлине мы сошли поезда. На Силезском вокзале всё кишело людьми. Мне тут же бросились в глаза худые лица женщин и девушек, бледные, изнурённые с тёмными кругами под глазами. Здесь тоже война, подумал я, война с голодом.
Я с тремя рейнцами пошёл в город. Мы осмотрели дворец кайзера, колонну Победы, железного Гинденбурга и многое другое. К вечеру мы проголодались и ни у кого из нас не было еды. Мы зашли в ярко освещённый большой ресторан и спросили пива. Боже, какой безвкусный напиток! Хмель и солод здесь отсутствовали. Мы спросили чего перекусить. «У вас есть карточки?», спросил кельнер. «Что за карточки? Где мы должны их взять?». «Хлебные, мясные, картофельные, – сказал кельнер, – без них невозможно что-либо подать на стол». Рейнцы начали ругаться. «Ну и дела! Мало того что на фронте дерёшься, так еще и в родной норе голодать!». Мы пошли дальше и попытали счастья еще в трёх трактирах. Пива сколько хочешь, но еды совсем нет. Один дружелюбный берлинец поставил каждому из нас по два бокала пива и сказал, что отведёт в ресторан, где точно дадут еды. Сказано-сделано; мы сели на трамвай и примерно полчаса ехали по красиво освещенному городу. Наконец мы слезли. Берлинец отвёл нас в ресторан, где подавали спину часть косули с картошкой. Дичь была единственным мясом, которое можно было купить без карточки. Порция состояла из шести мелких картофелин, маленького кусочка косули, сверху ложка соуса. На вкус великолепно, однако тарелка опустела слишком быстро. Хоть я и не хотел платить за обжорство, я бы спокойно съел ещё 8-10 таких порций, но полагалась только одна порция на рыло. Добрый берлинец оплатил всё. Мы поблагодарили его и пошли гулять. Часто нас останавливали проститутки или повисали на локте, когда мы шли мимо, взглядом показывая, что хотят пойти с нами. Мы, однако, избегали их низкого общества и шли на Анхальтский вокзал, куда после многочисленных расспросов и прибыли.
Я решил сделать крюк через Рейнланд, т.к. находил поездку по неизвестной мне земле очень интересной. К вечеру следующего дня мы прибыли в Кёльн. Здесь рейнцы со мной распрощались. Я поехал дальше вдоль Рейна в Кобленц, оттуда вдоль Мозеля в Трир, чудесная поездка! В Трире я сошёл с поезда. Я знал, что там расквартирован запасной батальон моего полка и хотел получить новую форму, т.к. моя совсем износилась. Личный состав как раз получал убогий обед. Я пошёл к дежурному унтеру и попросил его выдать порцию и мне, т.к. только прибыл с фронта. Повезло. Затем я спросил насчёт каптёрки и пошёл туда. Но сержант-каптёр здорово на меня наорал, когда я изложил ему свою просьбу. «Так всякий мог бы сюда прийти!». Я спросил у сержанта, где живёт командир батальона и пошёл к нему. Денщик доложил обо мне. «Пусть войдёт!», услышал я голос майора. Я вошёл. Майор обедал. Здесь нужда военного времени мало заметна. «Чего вы хотите?», спросил он не очень приветливо. «Господин майор, – ответил я, – я только что прибыл с фронта в отпуск и хотел здесь, в запасном батальоне моего полка попросить новое обмундирование!». Майор осмотрел меня и заявил, что во время отпуска я могу носить гражданское платье. На это я ответил: «Господин майор, я могу носить только форму. Моя родина в оккупированной французами части Эльзаса и поэтому для меня недосягаема». «Хорошо, вы можете получить новую униформу», сказал майор, написал записку, которую я должен был отдать каптёру. Я вернулся туда и получил новые тряпки вместе с шапкой. Затем я купил в лавке обмотки. Мой внешний вид был восстановлен. Тут я подумал: у меня на пузе шёлк, а в пузе щёлк, т.к. всё кишит вшами. Я осмотрел достопримечательности, из которых мне больше всего понравились Римские ворота. Я снова сел на поезд и поехал вдоль Саара в Саарбрюкен, Кайзерслаутерн, через Рейн у Людвигсхафена в Маннхайм и Хайдельберг. Там уже ушёл последний поезд в Эбербах, поэтому пришлось ночевать в Хайдельберге. С огромным трудом я смог получить в вокзальном ресторане картофельный салат с двумя тонкими колбасками. Человек из Красного креста спросил, хочу ли я переночевать в Хайдельберге, на что я согласился. «Пойдёмте со мной!», сказал он и отвёл меня в лежащий близ вокзала отель, где дал комнату с красивой чистой постелью. Затем он спросил меня, когда разбудить и ушёл. Я разделся и вместе с вошками лёг в постель. Боже, какое чувство спустя год снова лежать в хорошей мягкой постели! Здесь убогая жизнь на фронте вставала прямо перед глазами. Т.к. я очень устал в поезде, то быстро уснул. В самую рань человек из Красного креста разбудил меня. Я встал и оделся. Подумал: не потерял ли я в постели кого из своих обитателей. И действительно: с десяток копошились на простыне. Сперва я хотел их поймать, а потом решил: «Чепуха! Мой последователь должен почувствовать».
Я поехал к семье Маттлер в Эбербах, где был весьма дружелюбно принят. Я тут же попросил сделать горячей воды, чтобы помыться. Так я снова стал свободен от вшей.
Я прожил очень приятные дни. Беда была только с продовольствием. Никогда не наедался досыта. Т.к. у меня закончились носовые платки, я пошёл в большую лавку, чтобы купить две штуки. «Талон, пожалуйста, – сказал владелец лавки. Я вообще не знал, что это такое. Тут он мне объяснил: он не должен ничего продавать без талонов, иначе лавку закроют. Талоны можно получить в канцелярии бургомистра. Но после долгих уговоров он всё же согласился продать мне платки без талонов. Я пообещал ему держать язык за зубами.
1917 год был урожайным на фрукты. Во время поездки я всюду видел ломящиеся от плодов яблони и груши. Сосед семьи Маттлер, у которого был сокозаводик, спросил меня, не хочу ли я ему помочь. Он перегружен работой и платит две марки в день. Против этого я ничего не имел: во-первых, работа мне больше не была привычна, а, во-вторых, я приехал в отпуск, чтобы что-то получить, чтобы мои угасшие силы не полностью исчерпались.
За три дня до конца отпуска я распрощался с семьей Маттелр и поехал в Рейнланд. В Вецларе была долгая остановка. Близ вокзала был большой лагерь военнопленных. Пленные размещены в бараках. Высокий забор из колючей проволоки окружал двор, по которому могли перемещаться пленные. Т.к. у меня было полно времени, я пошёл посмотреть на них. Как выглядели бедолаги! Бледные, исхудалые, с потухшими глазами стояли эти несчастные. Они, казалось, от голода стали совсем тупыми и равнодушными. Здесь были представлены все породы: французы, бельгийцы, англичане, шотландцы в своих коротких юбчонках, итальянцы, сербы, румыны, русские, индусы, арабы и негры. Все они были вынуждены покинуть свою родину, чтобы принести ужасному богу войны такую тяжёлую жертву.
С Августом Цандером и семьёй Гошель я прожил три очень приятных дня; затем снова отправился на фронт. В этот раз я ехал в Ригу и был удивлён, когда увидел город. Таким красивым я его не представлял. Изуми-тельные улицы сменялись великолепными площадями. Также я видел там прекрасные церкви. Я бы охотно остался там дольше, но мой отпуск заканчивался и я должен был скорее разыскать свою часть, чтобы избежать наказания. Я пошёл в справочное бюро, где мне сказали, что полк сменил позицию и сейчас находится на реке Ливонская Аа. Я мог ехать по ж/д до Роденкуа – Куссау, местечка, которое состоит сплошь из укрытых в красивом лесу вилл и ресторанов. Оттуда было нужно пройти ещё несколько километров. В настоящее время местечко, излюбленное жителями Риги, полностью покинуто жителями и населено главным образом немецкими офицерами. Я навёл справки, где стоит 332-й пехотный полк. Я должен был следовать по магистрали Рига – Петербург. Вдоль дороги стояли или лежали кучи полевых кухонь и других повозок, которые русские бросили во время отступления. Я перешёл Аа по мосту, это была речушка метров 30 шириной. Наконец я встретил солдат моего полка, которые описали мне место стоянки моей роты. По пути я встретил берлинца, который ехал со мной в отпуск. Он рассказал, что его жена по прибытии уже были погребена. Он пробыл в Берлине всего шесть дней, затем добровольно вернулся в полк, т.к. в городе он влачил полуголодное существование.
Ротный фельдфебель, ездовые, запасные стрелки и лошади моей роты биваковали в Вавер Норд, маленьком убогом посёлке, который состоял из пары хижин. Я доложил о возвращении из отпуска. На следующий день я с ещё парой товарищей должен был помогать на стройке блиндажа для командира роты. Я как раз был занят тем, что делал спинку из еловых брёвен рядом с ведущей в убежище лестницей, как до меня донёсся голос: «Салю, Никель!» Изумлённо глянув вверх, я увидел своего дорого друга Эмиля Виннингера из моей родной деревни. Я поднялся к нему и в ближайшем леске мы разговаривали о родине. Каждый рассказывал новости, какие знал о ней. Эмилю вся эта собачья жизнь тоже надоела и мы решили для себя перебежать к русским, т.к. мне сообщали из дома несколько знакомцев, попавших в плен к русским будучи немецкими солдатами, что они сейчас находятся во Франции, т.к. пленные эльзас-лотарингцы перевезены во Францию. Эмиль стоял дальше в паре километров на выдвинутом полевом карауле. Он набросал схему на листке бумаги, чтобы я мог найти дорогу.
Я пошёл к ротному фельдфебелю и попросил увольнительную на следующий день, чтобы навестить «кузена». Он тут же составил документ, который я должен был подписать у командира роты. Я купил в кантине бутылку рейнского для храбрости и сто сигарет, которые хотел отдать русским по прибытии, чтобы они нам ничего не сделали.
С наступлением ночи во дворе разжигали большой костёр, чтобы солдаты могли у него погреться, поскольку хотя был всего лишь конец октября, по ночам уже было холодно. Я отошёл со своим хорошим товарищем Альфредом Шнайдером из Меца в тёмный угол и рассказал о своём замысле. Затем я попрощался с ним. Как я позже узнал, за нами следил один фельдфебель, который тоже отошёл еще дальше в темноту, а затем изложил свои подозрения ротному фельдфебелю.
Мой ночлег располагался над хлевом, под соломенной крышей, где раньше жили куры. Я делил его с товарищами. Когда я решил, что все уснули, то тихо встал, зажёг свечу, надел вторую пару кальсон и рубашку, сунул в карман мундира пару носков. Это заметил рейнец по имени Гайлер, это узнал и фельдфебель. Когда я рано утром хотел спуститься по лестнице, чтобы идти к Эмилю, пришёл ротный писарь Кребс и сказал: «Рихерт, ты сегодня остаёшься здесь!». Тут же я смекнул, что дело пошло вкось, но сказал совсем простодушно: «Ладно, я останусь».
Мой товарищ Альфред Шнайдер, который утром уехал в Либау за запчастями для пулемётов, рассказал мне на следующий день по возвращении: «Рихерт, они что-то узнали о твоей затее; прежде чем я убыл в Либау, меня вызвали к фельдфебелю в канцелярию. Меня спросили, о чём ты со мной тайно беседовал тем вечером. Я, конечно, соврал. Фельдфебель спрашивал дальше: почему Рихерт попрощался с тобой? Я со смехом ответил, что ты знал о предстоящей мне поездке в Либау и шутливо попрощался на случай железно-дорожной катастрофы». Шнайдер сделал все правильно. Несмотря на это я заметил по взгляду фельдфебеля, что он имеет подозрения. Я всеми силами изображал простодушие и нёс службу как раньше.
Как-то была выдача жалованья. Личный состав выстроился в две шеренги. Я стоял в ряду унтер-офицеров, поскольку был командиром пулемёта. После выдачи ротный фельдфебель сказал: «Я хочу довести до роты: если солдат или начальник заметит, что солдат или начальник подозрительно себя ведёт, то он должен тут же доложить в канцелярию роты». Я, конечно, понял, что речь адресована мне, но был готов выслушать её с самым невинным видом, как будто дело совершенно меня не касается. А фельдфебель поглядывал на меня украдкой.
Жизнь шла своим обычным чередом. Основными были стройка, голод и вши. Близ хижин Вавер Норда находились несколько уже двадцать раз перекопанные картофельных полей; их снова обшаривали в надежде найти картофелину-другую.
Совершенно внезапно [12.12.1917] распространился слух: перемирие с Россией! И в самом деле, он соответствовал действительности. Наш полк покидал позиции, на неопределенное время расквартировывался в Риге. Эта новость всеми радостно принята. Тут же я с одним лейтенантом и тремя солдатами выдвинулся в Торенсберг, южный пригород Риги, чтобы подобрать для роты квартиры. В Роденруа-Куссау мы сели на поезд до Риги. Там мы переночевали в отеле. Наутро мы нашли для лошадей и личного состава прекрасные квартиры в кожевенной фабрике. Она, как и все здешние фабрики, была закрыта из-за нехватки сырья. К вечеру туда добралась рота; солдаты были довольны квартирьерами. Солдат поселили в бывших бюро, заставленных проволочными койками. Унтер-офицеры и фельдфебель жили в вилле директора, где также разместилась ротная канцелярия. Командир роты, барон фон Райссвиц, жил в маленьком замке за пределами фабрики.

Жизнь в Риге
Город Рига стоит на р. Двина и это один из крупнейших торговых городов России. Она насчитывает полмиллиона жителей, в основном латышей, но и немцев много. Почти всё население владеет немецким языком. Жители, вплоть до самых бедных слоёв населения, очень современно и хорошо одеты, что совершенно не похоже на Россию. Латыши в основном красивое, хорошо сложенное племя, девушки и женщины почти все милые и выглядят прельстиво.
Служба в Риге была лёгкой. По утрам два часа инструктажа, после полудня чистка пулемёта и спорт. Каждую неделю было два малых похода с тактическими учениями. Жизнь в общем была приятной, если бы с продовольствием было получше. Ни разу не наелись досыта. Среди населения нужда росла ото дня ко дню и более бедные люди едва влачили существование. Заработка для рабочих почти не было, все предприятия стояли. Жители часто жаловались, что мы их так разорили и почему мы не заняли Ливонию и Эстонию, поскольку из этих лежащих к северу от Риги провинций, богатых сельскохозяйственными угодьями, они получали продовольствие. Но что тут могли сделать солдаты! Из ранее захваченных частей России мы не могли ничего доставить в город, т.к. они были совершенно выжаты немцами, так что жители едва могли существовать. Из-за нужды большая часть населения была охвачена безудержной ненавистью к немцам, так что несколько раз наших солдат убивали на глухих улицах. Теперь по ночам приходилось ходить с заряженным пистолетом.
Пригород Торенсберг отделён от Риги рекой примерно в шестьсот метров шириной. Т.к. с немецкой стороны опасались восстания в городе, часто сообщение с городом было запрещено и единственная переправа через Двину, построенный немцами деревянный мост, заблокирован военными. Иногда это вызывало ругань, т.к. многие люди не могли попасть домой.
Рига, которая лежит несколькими километрами вглубь материка от устья Двины на Балтийском море, могла принимать большие суда. Перед войной это был третий по величине торговый порт России; в настоящее время вся торговля парализована, лишь несколько военных транспортов, сторожевых катеров и кораблей береговой обороны курсировало по гавани. Разгрузочная стенка, к которой причаливали суда, была три километра длиной. В нижней части порта был товарная станция; там добро перегружали из судов в вагоны. Здание станции русские сожгли перед отступлением. Другие мосты через Двину, одни из самых больших и красивых мостов, что я видел, были взорваны русскими. Днём и ночью велись работы по подъемы рухнувших частей мостов, весящих тысячи тонн.
Тем временем наступила зима, всё замерло в снеге и льду. Двина полностью замёрзла.
На Рождество в роте был организован маленький праздник. Красивая ёлка горела в большом фабричном цеху, солдаты спели пару рождественских песен. После этого каждый получил маленький подарок.
На следующий день меня произвели в унтер-офицеры. Я переехал в виллу, где был размещён в комнате с печкой и двумя унтерами. В качестве спальных мест служили проволочные койки, но без тюфяка или матраса, так что приходилось спать в одежде. Однако я чувствовал себя очень счастливым, т.к. не было угрозы для жизни, зато сухо и тепло. Вообще забылось, что ещё идёт война. Как унтер-офицер я получал в день две марки жалованья. Ещё у меня, как у всякого унтера, был денщик, он содержал в порядке мой мундир, чистил сапоги, подметал комнату по утрам, топил печь, приносил кофе и еду. Моя служба была почти такой же как прежде, т.к. я и до того был командиром пулемёта. По воскресеньям у меня была увольнительная до часа дня, чтобы посетить городской театр. Почти всегда ставили отличные пьесы; больше всего мне понравилась «Путешествие вокруг света за 80 дней». Часто я посещал кино, в городе их было много.
Т.к. воскресными вечерами ни кофе, ни чего ещё в роте не давали, я обычно шёл в солдатский клуб, где можно было с трудом урвать за 50 пфеннигов тарелку бобового, чечевичного или горохового супа, конечно, без мяса. Толчея в клубе была такая, что едва протиснешься. За 50 пфеннигов в окне давали тарелку и талон, который надо было отдать на месте раздачи супа. Ложку приносишь с собой. Затем встаёшь в очередь. Петлями из голодных солдат она заполняла почти весь зал. Иногда супа не хватало на всех, последние получали назад свои 50 пфеннигов и оставались с пустым желудком. Со мной так случилось разок. Больше часа я стоял в очереди. Наконец я почти достиг места выдачи и радовался тарелке горячего супа, т.к. на улице был дубак. Передо мной стояло всего два человека. Тут раздалось: «Суп кончился!». Получив назад свои деньги, я пошёл дальше.
В кафе и ресторанах города еды не было. Только скверное пиво или чай. Население ещё больше страдало от нехватки продовольствия. Из-за нужды и безработицы многие женщины и девушки шли на панель, чтобы таким печальным способом заработать на пропитание. Многие другие уже были испорчены русскими военными и продолжили это занятие с немецкими солдатами. Иные солдаты, чрезмерно увлёкшись, экономили каждый кусок хлеба и иных продуктов, чтобы принести своим любовницам. Ефрейтор из моего расчёта по фамилии Вестенберг тоже познакомился с такой дурёхой и носил ей те жалкие крохи провианта, которые получал в роте и в которых сам так нуждался. Разумеется, от такого поведения и голода он совершенно исхудал. Я часто предостерегал его, но он оставался глух к моим увещеваниям, так сильна была его страсть.
Хороший мой товарищ, унтер-офицер Курц, тоже познакомился с девушкой и влюбился по уши. Он постоянно рассказывал о своей Лоле, о её красоте и порядочности. Однажды я встретил их вдвоём. Лола действительно очень привлекательная девушка и произвела лучшее впечатление. Однажды он, прыгая от радости, поведал, что цель достигнута. Для этого он взял увольнительную до побудки. Утром мы тренировались на лежащем за городом песчаном пустыре. Унтер-офицер Курц пришёл только когда мы достигли пустыря и доложил о себе барону фон Райссвицу, который на Рождество был произведён в ротмистры. Барон, который и сам вёл распутную жизнь, за что солдаты звали его похотливым козлом, рассмеялся и сказал одно: «Хорошо, примите свой пулемёт. Вы, кажется, здорово потрудились этой ночью. Выглядите бледным». Два дня спустя Курц почувствовал, что заразился венерическим заболеванием. Он стеснялся объявиться больным и надеялся, что санинструктор его вылечит. Как раз наоборот, его состояние постоянно ухудшалось. Наконец он сказался больным и отправился в инфекционный госпиталь, называемом солдатами меж собой рыцарским замком. Болезнь уже испортила ему кровь и остаток жизни он страдал от её последствий.
Вообще много солдат заразились венерическими заболеваниями, так что каждую неделю врач проводил осмотр. Кроме того каждый солдат получил коробочку с кое-чем для предотвращения таких болезней.
Большинство солдат постепенно принимало такой ****ский образ жизни как нечто само собой разумеющееся. Часто я слышал разговоры о Грабенштрассе. Что там творилось! Как-то я с одним унтером из Восточной Пруссии по фамилии Кицманн пошёл на эту достославную улицу. И впрямь чёрти что. Бордель на борделе. Мы вошли. В большой комнате вдоль стен стояли столы, сплошь забитые пьющими чай солдатами. Три совершенно обессиленных парня играли танцевальную музыку. Примерно восемь шлюх крутились в танце с солдатами, выделывая при этом похабнейшие телодвижения. Почти все ****и из-за своего распутного образа жизни выглядели очень плохо, но несмотря на это изображали живость и пытались всеми возможностями соблазнить солдат. В углу стояла будка, там сидела старая карга и через окошко наблюдала за происходящим. Когда солдат хотел подняться с девочкой наверх, он шёл к окну, клал две марки и получал карточку. Её он показывал шлюхе, которая ему приглянулась; они выходили. Это поведение мы оба находили ниже человеческого достоинства. Тут мне бросилось в глаза, что одна из девиц совсем не производит столь отталкивающего впечатления; на её лице отражались глубокие горе и печаль. Кицманн сказал мне: «Эта девушка здесь через силу». Я ответил: «Я тоже заметил её и у меня такое же впечатление». Т.к. мы осушили свои чашки, то заказали ещё чаю. Она принесла его нам и одну чашку для себя, как, видимо, принято в этих заведениях. И уселась между нами.
Мы оба начали разговор с ней и она отвечала на очень хорошем немецком. Я прямо сказал, что ей здесь не место, и спросил, как вышло, что она угодила в это общество. Тут она начала плакать и повернулась спиной к гадине, которая через окошко наблюдала за происходящим в зале, чтобы спрятать он неё слёзы. Она рас-сказала нам, постоянно тихо всхлипывая: «Я раньше всячески пыталась понять, как в своей жизни пришла к такому положению. Я родом из Петербурга и год назад вышла замуж за одного русского офицера, который квартировал в Риге. Мы снимали квартиру и были очень счастливы». От горя она не могла ни слова больше сказать. Когда она чуть овладела собой, то продолжила: «Внезапно началось немецкое наступление. Едва мы решили бежать, город был окружён и мой муж попал в плен. Т.к. мы потратили бывшие раньше в ходу русские рубли, у нас оставалась только некоторая сумма в керенках, которые при вступлении немцев утратили ценность. Так я осталась одна, без денег, с провиантом на пару дней. Когда он иссяк, я продала все лишние вещи, которых было мало, т.к. мы арендовали меблированную квартиру. Каждый день я носилась по городу, чтобы устроиться домработницей, служанкой или уборщицей. Напрасно. Везде один и тот же ответ: невозможно держать прислугу, когда нет провизии для господ. Я была бы рада любой, самой грязной работе. Т.к. я не могла платить за жильё, пришлось съехать с квартиры, где мы так счастливо жили с мужем. Так я очутилась на улице, без жилья, без денег, почти в отчаянии. Я хотела броситься с моста в реку, но не хватило духу. Так я пришла сюда. Часто я уже думала, что лучше бы мне лежать на дне Двины, чем так жить. Поскольку я не так опустилась, как эти ужасные люди, с которыми почти невозможно жить из-за отвращения, солдаты хотят меня сильней. Они не представляют, какое усилие мне каждый раз приходится делать, поднимаясь с ними и позволяя ругаться надо мной!». Она снова начала плакать и продолжила: «О, что бы сказали мои добрые родители или мой муж, если бы знали, в каких условиях я сейчас живу! При этом я должна иметь весёлое, шаловливое лицо, чтобы зарабатывать как можно больше для старой злой бабы, которая уже пару раз угрожала вышвырнуть меня отсюда, если у меня снова будет грустное лицо!». «Ужасно! – воскликнули мы оба, – неужели нет ни единой возможности вырваться из этого отвратного дома?». «Я постоянно ломала голову над этим, – отвечала она, – но не нашла выхода». Бедную женщину нам было очень жаль. Мы не могли помочь большим, чем дали ей по две марки, которые она с благодарностью приняла. Тут одни солдат увлёк её танцевать, а затем поднялся с ней. На лестнице она кинула на нас взгляд, полный печали и смертельной тоски.
«Видишь, Рихерт, – сказал мой друг, – что стоит за это показной весёлостью. Мне очень жаль молодую женщину. И есть еще люди, называющие войну божьим даром. Бог хотел войны! Это говорят только те, у кого нет военнообязанных сыновей или мужей и преследуют через войну финансовые выгоды».
Мы покинули рассадник порока и вернулись на квартиры. По дороге мы обсуждали судьбу этой достойной сожаления женщины. Да, чего только не приносит с собой такая ужасная война! Голод, страх смерти, сырость, холод, скитания, вши, тоска по родине, ужасающие боли раненых, страх домочадцев за мужей и сыновей, слёзы и скорбь по убитым, тысячи таких же или схожих случаев, как с этой женщиной. Действительно, виновники этого бедствия заслужили медленное умерщвление всеми мыслимыми способами.
Как я узнал, на товарную станцию прибыли поезда с картошкой. У меня было лишь одно желание: умыкнуть хоть один мешок. С наступлением темноты я пошёл туда, сунул стоящему у маленьких боковых ворот солдату денежек и попросил взять мешок картошки. «Делайте, что хотите, господин унтер-офицер, – сказал он добродушно, – я вас не вижу». Я осторожно пролез под вагонами и подошёл к картошке, лежащей кучами. Солдат обходил эту гору. Я ждал, пока он отойдёт к другому концу кучи, быстро схватил мешок, который весил примерно 50 килограмм и как можно скорей покинул вокзал. Едва я очутился в тёмном переулке, меня остановили несколько штатских и попросили продать картошки. Я ничего об этом слышать не хотел, т.к. собирался сделать запас на определённое время, а что значит мешок картошки знает лишь тот, кто долго нуждался. Каждые пару шагов меня просили продать. Наконец мешок стал слишком тяжёлым. До квартиры идти ещё полчаса. К тому же я боялся привлечь к себе внимание на ярко освещённых улицах. Меня мог остановить офицер, заинтересованный происхождением картофеля. Я уже углубился в эти мысли, когда молодая женщина снова меня спросила: «Ну, солдат, хотите продать мне картошки?». «Сколько вы мне заплатите?», спросил я. «Двадцать рублей». «Хорошо. Вы можете получить половину за 10 рублей». Я пошёл с женщиной в её квартиру, это было совсем рядом. Она жила на третьем этаже. По её поведению, одежде и обстановке комнаты она казалась светской дамой. Я высыпал картошку в ящик. Женщина пригласи-ла меня сесть на диван и приготовила чай. Пока вода кипела, она села очень близко, упёрла своё колено в моё и с многообещающим взглядом сказала: «Мой муж в армии!». Тут я понял, как она хочет расплатиться за картошку, но сделал вид, будто не понял намёка и сказал: «Тогда у него та же беда, что и у меня. Теперь, когда мир близок, он скоро вернётся». Мы ещё немного пообщались, она больше не затрагивала эту тему. После того как я выпил чашку чая, она сказала на прощанье, что я мог бы принести ей еще картошки, она даст мне за любой мешок двадцать рублей.
Я вышел из дома с половиной мешка и десятью рублями, запомнил номер дома и название улицы, пошёл на ближайшую трамвайную остановку. Там я закинул мешок в вагон и поехал назад. Оттуда мне ещё четверть часа предстояло идти. По мосту через Двину, шатаясь и тихо постанывая, шла старушка. Я спросил, что с ней случилось. «Голод!», ответила она с усталым и печальным взглядом. У неё была большая женская сумка. Я поставил мешок на землю и насыпал ей полную сумку, около десяти фунтов. Она была не готова отблагодарить. Я сказал: «Оставьте вы это, и так сойдёт!» и пошёл на квартиру. В ту ночь я сварил котелок картошки, который разделил с соседями.
Я задумал следующей ночью стырить ещё картошки и отнести той женщине, т.к. двадцать рублей за мешок это привлекательный заработок. Я взял увольнение до двенадцати часов, чтобы утащить как можно больше мешков. Когда я пришёл на станцию, на посту стоял тот же солдат. Я обещал ему по 3 марки за каждый мешок, который он пропустит. Он всё тут же смекнул. Я пошёл прямо к картофельной куче, закинул за спину мешок и хотел идти, но едва ступил пару шагов, как меня схватили за плечо. «Постойте-ка», приказал мне голос. Я замер и уронил мешок. «Что вы здесь забыли?», спросил меня сапёрный унтер, который в сопровождении двух солдат совершал т.н. картофельный дозор. «Картошку», ответил я.
Они велели мне идти с ними в караулку. «Я должен сообщить в вашу роту», сказал мне унтер-офицер. «Послушай-ка, товарищ, я хочу тебе кое-что сказать, – сказал я. – Само собой разумеется, что картошку не воруют для развлечения; то, что все мы голодаем, вы тоже знаете. Мне не оставалось ничего иного, кроме как таким образом чуть улучшить своё положение. Если вы доложите обо мне, я буду наказан. Это было бы первый раз за мою почти четырёхлетнюю службу. Кроме того, мой дом в захваченной части Эльзаса, поэтому мне никак не получить оттуда денег или посылку. Подумайте об этом!». «Вот это да! – сказал тогда сапёрный унтер, – знаете что? Берите мешок, но больше не попадайтесь». Затем он протянул мне руку на прощанье. Я взял мешок, дал часовому три марки, отнёс мешок женщине и со своими двадцатью рублями пошёл в кино. Я больше не осмеливался идти воровать. Моя картошка, которая лежала в натопленной комнате и была замёрзшая как камень через два дня была сплошь гнилой, так что жрать её было уже невозможно.
Мысли всех солдат были направлены на то, чтобы раздобыть съестное любыми способами. Однажды я дежурил на чистке картофеля в комнате близ полевой кухни. Примерно двадцать солдат были заняты чисткой большой корзины картошки. Когда чистка подошла к концу, пропала половина картошки. «Слушайте, солдаты! То, что вы творите, уже слишком! – сказал я. – Выкладывайте картошку, или я буду вынужден обыскать ваши карманы!». Все сделали невинные лица. Я обыскал карманы и, о чудо, не нашёл ни одной картофелины. Я обыскал всю комнату, пусто. Я ничего не понял и отправил эту жалкую кучку на полевую кухню. Кашевар был очень недоволен этим количество, но что я мог сделать? Назавтра мой денщик рас-сказал мне, где находится картошка, если я никому не скажу. Я был очень заинтригован и обещал молчать. «В той комнате есть лестница, которая обшита досками. В досках есть дырки размером со среднюю картофелину. Туда её и запихивают. Поэтому Вы ничего не заметили, несколько человек встали перед ней. Когда вы ушли, доски убрали, а картошку поделили». Я посмеялся над изворотливостью солдат. Они придерживались часто повторяемой поговорки: «Нужда не знает запретов» и я не мог сердиться.
Однажды я зашёл в комнату своего расчета и очень удивился, т.к. люди поглощали целый кусок мяса. «Чёрт побери! Откуда вы взяли здесь мясо?». Они переглянулись, рассмеялись и предложили мне присоединиться. Я всё ещё не мог понять, откуда взялось мясо. За столом сидел вестфалец, у которого было отталкивающее лицо с красными гноящимися глазами. Он обеими руками держал кусок мяса, кусал и жевал с полным ртом. Я подумал про людоедов, так жутко он выглядел. «Знаешь, Рихерт, – сказал он, – вчера вечером на улице подстрелил из пистолета собаку». При этом он показал пальцем на котёл. Значит, они ели собачатину. Солдаты уже так низко пали, что жрут собак!
Когда был один со своим расчётом, я хотел, чтобы они не обращались ко мне «господин унтер-офицер». Только если офицеры были поблизости. Ротмистр однажды услышал, что солдат назвал меня на «ты». Он тотчас вызвал меня в канцелярию и изрядно пропесочил. Я должен беречь свой авторитет, говорил он. Я же думал: чёрт бы тебя побрал с твоей проклятой манией влияния!
Однажды воскресным вечером рота устроили пир в литовском общинном доме. Он прошёл весело. На рыло было по шесть бокалов пива, в полночь две колбаски и картофельный салат, после чего сваренный на полевой кухне чай с большим количеством рома. Восемь музыкантов из полкового оркестра играли танцевальные вещи. Была толпа девушек и скоро все, кто худо-бедно мог танцевать, крутились по залу. Т.к. я раньше охотно танцевал, то не стал упускать такой возможности и весьма основательно поплясал. Ротмистр взирал на происходящее с ухмылкой. Когда я проходил мимо, он сказал мне: «Вы тоже танцуете, Рихерт? Я всегда считал, что вы этакий монах!». «Эх, господин ротмистр, по чести веселиться никому не запретишь!», ответил я и подумал: «Выкуси, козёл!».
Часто говорили, будто наш полк скоро перебросят на Западный фронт. Всех нас это страшило. Но время шло, а мы всё оставались в Риге.
В воскресенье, 12.02.1918, я снова получил ночную увольнительную и в час ночи шёл из театра домой с парой товарищей. Уже в три утра меня разбудил фельдфебель Ляугш, равно как и моего соседа Кицманна. «Слушайте, – сказал фельдфебель, – мирные переговоры с русскими прерваны. Мы должны предпринять новое наступление. Вы оба с лейтенантом Хербстом сейчас же выдвигаетесь по железной дороге до станции Хинценберг и там на реке Аа подбираете квартиры для роты. Она подойдёт пешим маршем и к ночи прибудет на место.
У меня мурашки по спине побежали. По такому холоду и высокому снегу идти в наступление! Кажется, начальство совсем рехнулось.
Красивой жизни в Риге настал конец. Мы уложили свои пожитки в ранцы, закинули их за спины и пошли на вокзал. Меня ужасно пугало будущее, т.к. я не знал, что русские не будут оказывать сопротивления. На рассвете поезд остановился в Хинценберге. В очень милом замке Земнек, лежащем на р. Аа, мы отвели под квартиры для солдат и лошадей. Под вечер нас выгнал оттуда штаб дивизии. Все хижины и дома в окрестностях были забиты солдатами и лошадьми, нигде нет свободного места. Тут мы нашли в лесу старый блиндаж без окон и дверей, весь промёрзший, но без снега внутри. Рота, пришедшая пешком, смертельно устала и очень ругала нас за такую квартиру. Но мы ничего не могли поделать. Лошадей поставили плотно друг к другу, привязали к деревьям и накрыли одеялами. Солдаты поплотней набились в блиндаж и тоже укрылись одеялами и палатками. К утру ноги так замёрзли, что некоторые встали, наломали еловых веток и развели костёр. Все очень тосковали по своим койкам в Риге. На рассвете мы получили из полевой кухни кофе и хлеб. Как восхитителен был горячий кофе! Мы как заново родились. Мы построились, навьючили на лошадей пулемёты и двинулись навстречу неизвестному будущему.
[В следующей пропущенной главе «Наступление против большевиков в балтийских провинциях Лифляндия и Эстония» Рихерт изображает свои приключения во время немецкого продвижения на восток с 18.02.1918 г. Наступление редко встречало сопротивление; перемещения войск совершались по ж/д почти безопасно. Наступление началось после прекращения Троцким переговоров в Брест-Литовске. Формальным поводом послужило обращение к германскому правительству высших слоев тамошнего населения, дружественных немцам. Роте Рихерта зачитали соответствующий приказ, что вызвало у него следующие рассуждения: «Вообще немцы при любой возможности только так разбрасывались словом «освободить». Францию от французов и Англию от англичан».
Он находит убитого, по-видимому, из-за состоятельности, человека. Потом спасает от ареста учительницу, на которую донесли, будто она большевистски настроена.
В связи с давлением немцев большевистское правительство 3 марта 1918 года подписало мирный договор.
Вскоре после этого часть Рихерта (332-й пехотный полк) была переброшена на Западный фронт. Там как раз началось последнее крупное наступление]

Поездка из России во Францию
После того как лошади, повозки и солдаты погрузились, поезд двинулся в направлении Риги. На улице близ железнодорожной станции стада скота, гонимого солдатами на юг. Так началось «освобождение» литовского и эстонского крестьянства. Скоро мы прибыли в Ригу и махали местным руками. Почти все отвечали нам, но как – они махали «Выметайтесь поскорей!». Южнее Риги снег местами уже растаял; непривычно было видеть бесснежную местность. Мы ехали по Восточной и Западной Пруссии, Бранденбургу. Там много убогих песчаных мест. Проехали Берлин аккурат когда стали поступать первые победные реляции с Западного фронта. Эти новости, казалось, придали полуголодному населению новых сил, поскольку нас везде приветствовали возгласами ликования; поезд за поездом, набитые солдатами и оружием, катились из России на запад. Верилось, что освободившиеся в России войска могли прорвать англо-французский фронт и добиться победы. Т.к. опустилась ночь, в вагоне все уснули. Где-то в полночь поезд остановился на маленьком плохо освещённом вокзале. «Всем вылезать!». Лошадей и повозки выгрузили и запрягли; затем мы вошли в деревню. Она называлась Швайниц и находилась близ большого полигона Альтенграбов под Магдебургом. Утром были учения, после полудня отдых. Каждый вечер, кроме Страстной пятницы, в обоих кабаках были танцы. Большинство девушек из-за постоянного квартирования были развращены и вешались на солдат как собаки. Многие родители, сёстры и невесты приезжали со всех частей Германии, чтобы повидать своих призванных родственников. Для многих эта встреча была последней.
На Пасху внезапно тревога: через час бы должны были погрузиться на вокзале Недлиц в пяти километрах от полигона. Запрягли, как попало побросали вещи в пулемётные повозки, быстрое прощание и галопом в Недлиц. За пару минут погрузили всё в стоящие наготове вагоны. Поезд шёл через Рур, Кёльн в Бельгию. Много крестьян ковырялись на полях. Мы махали им. Почти все в ответ показывали на запад и изображали перерезанное горло. Когда мы приближались к Лаону, рядом с поездом взорвались четыре авиабомбы – первый привет Западного фронта. Мы должны были высадиться в Лаоне, однако из-за того, что он лежал под обстрелом тяжёлой французской артиллерии, высадиться пришлось станцией раньше. Мы прошли маршем в Ла Фер и переночевали в этом полуразрушенном городишке. Впереди громыхали орудия. Все лица были серьёзны.
На утро двинулись к передовой по местности, где в 1916 году бушевала великая битва на Сомме. На шестьдесят километров в округе не было ни одного дома, только руины и обломки. Поля сплошь покрыты воронками. Между ними могильные кресты. Кто не видел этого лично, тот не сможет представить себе всей картины разрушения. Иные из этих деревень полностью исчезли с лица Земли, стояла лишь табличка с надписью по-английски: «This is …» и название деревни. Вот мы достигли Соммы у руин деревни Бри и разместились там в сооружённых англичанами бараках из гофрированных листов железа. Мы перешли Сомму, которая здесь довольно широка и топка, но не глубока. Мост починен немецкими сапёрами. Западней моста мы увидели первых убитых англичан, впереди беспрестанно гремела канонада. На всех наших лицах читался страх перед будущим. Нас звали героями, удивительное слово, но редкое в действительности.
Ещё мы наткнулись на труп лётчика, который лежал рядом со сгоревшим аэропланом, разрушенным от удара о траверс окопа. Труп являл собой ужасное зрелище. Лётчик сгорел, от его одежды не осталось и следа, кроме ботинок. Тысячи мух сидели на частично обугленном теле. По пулемёту мы поняли, что это не немец-кий лётчик. Тут я увидел на его руке цепочку с опознавательным знаком. Она расплавились в месте спайки, поэтому я мог взять жетон. Смог разобрать только «Канада» и «протестант». Очевидно, речь шла о канадском лётчике, который нашёл кошмарную смерть в тысячах километров от своей родины. Восточней моста стояло девять частично взорванных английских танков, которые при наступлении не смогли отойти по разрушенному гранатами мосту. То были первые танки, которые я видел. В тыльную часть одного из них была вдавлена стальная пластина. В щели застрял кусок немецкого ремня, а также клочья серого сукна. Внутри лежала оторванная левая рука, она выглядела совершенно высушенной и на её втором по величине пальце было обручальное кольцо. Я объяснил это тем, что при переходе Соммы солдат искал укрытия за танком и был убит упавшей слишком близко немецкой гранатой.
Вот мы перешли по мосту; на той стороне та же картина: воронки и старые окопы. Примерно шестьдесят убитых англичан были стащены сюда и ждали погребения. Всюду виднелись разбросанные отдельные трупы англичан. У некоторых были золотые зубы, что хорошо было видно в широко открытых ртах. В больших воронках мы находили обломки английских полевых орудий; при двух из них лежал убитый и частично разорванный расчёт. У каждого орудия лежала куча гильз, по которым было видно, что британцы много стреляли. Ночь мы снова провели в бараках из гофры, в этот раз без беспокойств со стороны лётчиков.
Утром двинулись дальше. Ничего кроме руин, частью почти полностью разрушенные деревни. Вблизи городка Арбоньер мы переночевали в лесу из тополей. Рядом лежали мёртвые англичане, чьи лица и одежда были местами совершенно изъедены. Рядом с ними были две воронки, земля вокруг них забрызгана зелёным и жёлтым. Таким образом здесь дело шло о применении немцами столь устрашающего «зелёного» и «жёлтого» креста.
Близ разрушенной фабрики находился английский склад боеприпасов, какого я еще не видывал. Тысячи и тысячи гранат всех калибров от мелких до больших лежали там. Склад был вдоль и поперёк разделён большим количеством земляных валов, образовывавших четырёхугольник примерно в одну сотку площадью. Таким образом если бы лётчик сбросил бомбы, на воздух взлетел бы не весь склад, а только находящиеся в квадрате снаряды.
Мы два дня пролежали в леске. В первый вечер я пошёл в городок Арбоньер, чтобы купить вина в кантине. Городок почти весь уцелел, но я не видел жителей. Когда я вернулся в лес, рота уже построилась. Ротмистр зачитывал приказ по дивизии. Я стоял за повозкой и слушал. Содержание приказа привело меня в ужас: завтра вечером выдвигаемся на передовые. Мы должны окопаться в определенном месте и послезавтра рано утром после мощной артподготовки атаковать и прорвать английскую позицию, достичь западной окраины деревни Каши. Несколько дивизий производят атаку, более восьмисот орудий будут обстреливать англичан. Также будут применены четыре танка, чтобы проложить дорогу пехоте. Атака на многочисленную, откормленную, снабжённую всеми возможными орудиями убийства армию – вот это номер! В любом случае этот приказ был смертным приговором для многих бедных солдат. Никто не знал, что предстоит и настроение было очень подавленным. Когда рота разошлась, я вышел из-за повозки и к немалому удивлению и радости наткнулся на Йозефа Хофферта из моей родной деревни. Он был зауряд-офицером в полку ландвера и сейчас стоял в деревне Розьер в паре километров отсюда. Хофферт случайно встретил солдата из моего полка. Увидев у того на погонах номер 332 (мы часто переписывались, и он знал, в какой части я служу, но был уверен, что она ещё в России), он тут же пошёл с ним в наше расположение, где мы и встретились. Мы обменялись новостями с родины, которые приходили через Швейцарию. У Хофферта была фотография, где запечатлены парни и девушки из нашей деревни. Господи, как я изумился! Они были ещё детьми, когда я видел их в последний раз четыре года назад, а теперь они почти взрослые. Мы общались до поздней ночи. На прощанье я сказал, что он должен передать привет моим родителям и сестре, если я не вернусь домой. В этот момент я был ближе к слезам, чем к смеху. Пожав еще раз руки, мы расстались. Я пошёл в роту и лёг спать в лесу.
Очень сильный дождь промочил нас, т.к. мы забили на палатки. Назавтра снова была хорошая погода, так что мы смогли высушить своё тряпьё. В высоте разыгрывалось несколько ожесточённых воздушных боёв, два самолёта упали, горя. Эти лётчики погибли тройной смертью: сперва от пули, потом согрели, а в конце ещё и разбились.
С фронта постоянно доносился грохот, то сильней, то слабей. Постепенно день шёл на убыль. Пришёл приказ приготовиться. Собираем вещи. Каждый с одинаково серьёзным лицом. Расчёты по-новому распределены. Я получил первым номером ефрейтора Алекса Кнута из Берлина, стрелка Ланга из Вермельскирхена и ещё двух рейнцев, чьи имена забыл. Взводным был фельдфебель Бер из Берлина. Когда солнце зашло, вы выступили, каждая повозка на расстоянии сорока метров от другой. Несколько английских аэропланов кружило над дорогой. Вдруг знакомый свистящий шум! Одним махом все, кроме ездовых и лошадей, залегли в канаве. Крак, бум, крак! Бомбы взорвались близ дороги, не причинив вреда. Только лошади испугались и ездовым было трудно с ними сладить. Стало темнеть. Т.к. местность была почти плоская, мы могли видеть впереди вспышки шрапнелей. Перед нами разгорелись пожары, окрашивая небо кроваво-красным. Мы шли мимо крупных пушек, которые были установлены на железнодорожных вагонах и время от времени делали выстрел. Мы приблизились к деревне Марселькав, в которой пылали пожары. С ужасающим воем каждые две минуты в деревню прилетал тяжёлый английский снаряд, при взрыве освещая её на миг. Перед деревней сделали привал, сняли пулемёты с повозок, которым надо была возвращаться. В тот момент я бы отдал всё, чтобы оказаться на месте ездового и вернуться в тыл. Двинулись по деревенской улице. Мы шли популемётно с дистанцией двадцать метров. Как выглядела деревня! Многие дома почти полностью расстреляны, у других обвалился фасад, так что кровати и другая мебель свешивались наружу. Деревня около месяца была в руках немцев. Тут снова со свистом прилетела тяжёлая граната; все невольно пригнулись. Она ударила в отдалении от улицы. Через пару минут прилетела ещё одна, которая попала в стоящий у дороги дом и разбросала всё вокруг. Лотаринжец, который хотел пробежать мимо, был сбит с ног и завален обломками. Все ринулись вперед, не заботясь о солдате. Каждый хотел как можно быстрее выйти из-под обстрела и покинуть деревню. За ней мы прошли по дороге ещё два километра. По обе стороны от дороги падали на поля отдельные гранаты, но ни одна не взорвалась рядом с нами. Тут вышла луна и ярко осветила местность. За земляным валом я видел несколько убитых, руки некоторых призрачно торчали. Над передовой постоянно взлетали осветительные ракеты, щёлкали отдельные ружейные выстрелы или слышался треск пулемёта. Немецкая артиллерия посылала лишь отдельные снаряды, которые, шипя, проносились над нами. Английская артиллерия держала местность то тут, то там под грохочущими огневыми налётами. Внезапно на определённом участке разражался ураганный огонь, который так же внезапно прекращался через две-три минуты. Скоро прозвучало «Стой!». Мы окопались. Я со своим расчётом вырыл две ямы 1,2 метра глубиной, затем мы туда залезли. Солдаты от работы захотели пить и начали опорожнять фляги. У каждого их было две, по полтора литра кофе. Я сказал им, чтобы они бережно обходились с питьём, поскольку утром, скорее всего, пить будет хотеться сильнее.
Постепенно мы уснули в сырых ямах; меня разбудило жужжание английского аэроплана, но несмотря на лунный свет я его не видел. Вдруг над нами повисла большая осветительная ракеты на парашюте, она ярко осветила окрестности. «Всем оставаться в ямах!». Тут со свистом сорвались четыре бомбы. В любом случае лётчик обнаружил тёмные ямы и свежевырытую землю. Тут жужжание потерялось за английскими линиями. Я сказал расчёту: «Внимание, товарищи, скоро что-то прилетит!». Я ещё раз призвал их верно держаться вместе, никто не должен бросать других в опасности. В случае если кто из нас будет тяжело ранен, мы оставим пулемёт и прочий хлам и, если возможно, оттащим его назад, т.к. пулемётов много, а жизнь одна. Все тут же согласились с предложением. Мы беседовали дальше. Вдруг короткий свист, вспышка, треск, сыплются осколки и комья земли. Граната ударила между ямами в нескольких метрах от нас. Тут же прилетела вторая, третья, четвёртая; непрерывный свист и грохот стоял кругом. По шлемам и снаряжению постоянно колотили большие и маленькие комья земли. Мы скорчились в своих ямах и вздрагивали при каждом близком разрыве. Время от времени прилетал очень тяжёлый снаряд, который падал почти отвесно и далеко превосходил другие гранаты по силе взрыва. Я улучил момент и поднял голову. Поле вокруг сплошь затянуто гранатным дымом. Вдруг я услышал крик: «Га-а-а-з!». Все повторяли этот крик. Каждый бросил каску наземь, вытащил из бака противогаз и натянул на голову. Постепенно огонь стих. Мы сняли маски и осмотрелись, есть ли потери. Три человека, которые сидели в одной яме, были разорваны на куски прямым попаданием. Кроме того два человека были ранены осколками в лицо; они тут же умчались в тыл. Наша рота легко отделалась. Потери были тотчас же пополнены запасными стрелками, которые состояли при командирах взводов.
Медленно серел рассвет. Лёгкий туман укутал нас, так что видно было лишь на триста-четыреста метров. Ротмистр, который находился в заметном волнении, прошёлся еще раз по расчётам, подбадривая их. Когда он обращался к нам, со свистом прилетело несколько гранат, они разорвались рядом. Ротмистр спрыгнул в яму, чтобы укрыться. «Господин ротмистр, – сказал я, – я ничего не понимаю. Где мы? Где английский фронт? Кто перед нами?». Тут ротмистр взял свою карту, на которой были обозначены местность и позиции. Наша дивизия занимала участок в пятьсот метров шириной. Перед нами окопались другие полки дивизии. Наш батальон находится в последнем эшелоне атаки. Мы должны наступать мимо выступа леса, а затем прямо в направлении деревни Каши. Теперь я знал ответ.

24-е апреля 1918 года, день большого боя – атака под Вилье-Бретоньё
6:30 утра. Всё тихо, только редкие пушечные выстрелы. Эта тишина действовала на нервы. Мне казалось, что обе стороны переводят дыхание и собирают силы, чтобы снова обрушиться друг на друга и растерзать. Ровно в 7:00 немецкая артиллерия открыла ураганный огонь. Более восьмисот орудий разом послали свой железный привет; целый час гремели и грохотали пушки. Над нами непрекращающийся свист снарядов. Оттуда доносились взрывы гранат. Было почти невозможно переговариваться друг с другом. Приходилось кричать в ухо. Англичане тоже не ленились и засыпали всю округу снарядами. В восемь утра все должны были атаковать. Медленно и всё же слишком быстро приближалась к роковому моменту стрелка часов. В без пяти восемь я высунул голову и осмотрел поле. Всё как будто вымерло. Я заметил только две-три головы и взрывы английских гранат. Тут я услышал за спиной глухой рокот мощных моторов. Это были четыре немецких танка. Первые немецкие танки, которые я видел. Они были совершенно другие, чем английские или французские танки – заострённые стальные домики, на которых не видно ни гусениц, ни чего-либо другого. Бронированные пулемёты смотрели во все стороны. Два танка были также вооружены 2 маленькими пушками. Опознавательным знаком был большой железный крест на обеих сторонах.
«Приготовиться!». С бьющимся сердцем каждый готовится. «Вперёд, марш!». Мы схватили наш аппарат, покинули спасительную яму и пошли вперёд. Огонь артиллерии продолжался с неослабевающей силой; к нему примешивался огонь ружей и пулемётов. Атака была в самом разгаре. Куда ни глянь, всё кишит стремящимися вперёд немецкими солдатами. Пехота, пулемёты, лёгкие и средние миномёты, всё двигалось вперёд. Целый рой немецких аэропланов пролетел низко над нами, чтобы бомбами, гранатами и пулемётным огнём внести свой вклад в успех атаки. Когда мы приблизились к выступу леса, на перепаханной земле уже лежали разные трупы.
Внезапно на нас посыпался целый град мин и гранат, все попрятались в воронки или вырытые солдатами ямы. Мы как можно ниже пригибались, чтобы не зацепило разлетающимися осколками и комьями земли. «Мы не можем здесь оставаться!», крикнул я, приподнявшись, чтобы бегло осмотреть местность на предмет подходящего укрытия. В тот же миг мина упала в ячейку примерно в трёх метрах от меня, где сидело три пехотинца. Разодранные части их тел разбросало во все стороны. Я сказал своему расчёту: «Я метнусь вперёд. Если найду лучшее укрытие, подниму лопату, а вы как можно скорей прибежите ко мне!». Сказано, сделано. Примерно в пятидесяти метрах я нашёл большую воронку, которая давала хорошее укрытие. Я прыгнул в неё и поднял лопату. Мой расчёт тут же прибежал. Так мы продвигались дальше от воронки к воронке. Когда я бежал по клеверному полю, надо мной разорвалась шрапнель; её пули кругом щёлкали по земле. Я чудом уцелел. Осмотрел себя, т.к. считал, что где-то может идти кровь. Поначалу я был очень напряжён, но тут несмотря на постоянные взрывы на меня нашло холодное спокойствие, которое и раньше охватывало меня в опасные моменты.
Мы прошли мимо опушки, от которой передние волны атакующих немцев выступили на приступ идущих по чистому полю английских позиций. Куча мёртвых пехотинцев лежала на земле, частью ужасно изувеченные артиллерийским огнём. Множество легкораненых шли в тыл вместе с пленными англичанами… Тех собирали в определенном месте, где вся земля была покрыта униформой цвета хаки. Эти бедные простофили выдержали самый сильный огонь. Вот мы подошли к первому английскому окопу и спрыгнули в него. Там лежало много стреляных гильз, по которым было видно, что английская пехота храбро защищалась. В окопе лежали друг на друге два убитых англичанина. Ещё один агонизировал в поле за окопом. Примерно в трёх метрах за окопом лежал другой, который постоянно жалобно кричал «German Fri-i-i-tz!». Я поднял голову и кивнул ему, чтобы он полз к нам. Он показал на свою спину и тогда я увидел, что он получил туда пулю, из-за чего отнялись ноги. Я бы охотно затащил его в окоп, но не осмеливался вылезти, т.к. англичане поливали местность пулемётным огнём и пули роями свистели над нами. Мы сцепили три лямки от пулемёта и я кинул англичанину одни конец. Он вцепился в него руками и мы медленно подтянули его к краю окопа, чтобы затащить внутрь. Там я сунул ему под голову ранец, отстёгнутый у одного из убитых, и дал попить кофе из фляги. От боли и кровопотери он потерял сознание. У одного из убитых англичан из кармана торчала пачка сигарет; я забрал её.
Тут вдоль окопа пришёл стрелок из другого полка и спросил меня: «Господин унтер-офицер, можно при-соединиться к вашему расчёту?». По произношению я понял, что он эльзасец и спросил: «Откуда ты взялся?». Он отвечал: «Я со своей ротой был в первой волне атаки на опушке. Англичане заметили нас, стали ужасно обстреливать лес из мелких орудий. Весь мой расчёт был убит. Мне самому осколками разорвало штурмовой ранец, сухарку и флягу». При этом он показал мне вещи, которые были совершенно разодраны. «Слушай, товарищ, – сказал я, – если ты умный, оставайся здесь в окопе».
Между тем окоп наполнялся идущими вперёд солдатами. Несколько лейтенантов адски кричали, гоня нас вперёд. Я вылез из окопа, нашёл укрытие и снова помахал лопатой. Мой расчёт побежал ко мне. Тут я увидел, как один из моих рейнцев крикнул, уронил патронные ящики и побежал ко мне. Он получил пулю в плечо. Его тут же перевязали, потом он побежал назад в английский окоп. Перед нами на участке шириной около восьмидесяти метров, англичане установили заградительный огонь. В одну линию беспрестанно падали гранаты, чтобы сделать невозможным продвижение последних эшелонов атаки. А мы должны проскочить! Я получил запасного стрелка, которого прислал взводный, чтобы заполнить пробел в расчёте. Я заметил, что между взрывами гранат в линии заградительного огня всегда есть маленькие паузы, которые вызывает заряжание орудия. Тут же созрел план. Мы подобрались поближе к взрывам и залегли там. «Слушайте, товарищи! – сказал я, – мы подождём подходящего момента. Как только взорвётся очередная порция гранат, мы быстро проскочим». Едва прогремела новая серия взрывов, мы вскочили и помчались вперёд, насколько позволял пулемёт. Снова уже свистел следующий залп прямо над нами. Снаряды взорвались в нескольких метрах позади нас. Мы стремились как можно скорей выйти из опасной зоны. Много трупов лежало на истерзанной земле в зоне заградительного огня. Многих из них после смерти ещё швыряло туда-сюда и разрывало на куски. Внезапно рой пуль из пулемёта засвистел в наших ушах. Тут же мы бросились на землю, оставив пулемёт, и поползли на животе в ближайшую большую воронку, где уже скорчилось двенадцать-пятнадцать человек. Мы улеглись на плечи, головы и спины находящихся в воронке солдат, так что нижние почти задыхались. Мы не могли вылезти, т.к. над нашими спинами свистели пулемётные очереди. Вдруг взрыв очень близко. Нас почти полностью засыпало землей. Все до смерти перепугались. Я поднял голову и увидел, что между нашей воронкой и новой едва полметра. Метром ближе и все восемнадцать человек были бы разорваны в клочья. Я со своим расчётом тут же прыгнул в новую воронку; в момент, когда огонь чуть стих, мы сползали к нашему аппарату и притащили его в воронку. Мы поставили его дулом к фронту, готовый к стрельбе. Скоро наша воронка заполнилась пехотинцами. Даже наш санитарный унтер-офицер был здесь. Тут с передовой примчался пехотинец с простреленным пальцем ноги. Т.к. мы были набиты как сельди в банке, ефрейтор Алекс Кнут, который всегда был исключительно добродушным человеком, сказал: «Я хочу освободить немного места» и пополз в другую, находящуюся поблизости, воронку. Поскольку в нашу набивалось всё больше солдат, я сказал одному из стрелков: «Глянь-ка, свободна ли та воронка. Мы переберёмся в неё». Он полез туда и крикнул: «Здесь трупак лежит! Боже, это Алекс!». Я тут же пополз туда. Бедный Алекс получил пулю в лоб над левым глазом, а в левом виске виднелось выходное отверстие. Алекс был еще не мёртв, но без сознания. Мы уложили его поудобней и я перевязал ему голову его бинтом. Я назвал его по имени, но он уже не слышал и не видел. Тут он начал хрипеть. Хрип становился всё тише, потом по телу пробежала дрожь, он вытянулся и умер. Мы расковыряли одну сторону воронки, положили его туда и накрыли. Каково было у нас на душе при такой работе, легко себе представить. Я взял его штык, воткнул в ножны в форме креста и установил на могиле.
Огонь пушек, пулемётов и прочего оружия бушевал с утра с той же силой. Пока мы хоронили Алекса, мне послышался среди всего шума резкий хлопок пистолетного выстрела с близкого расстояния. Когда я приполз в воронку, где стоял пулемёт, увидел, что один из рейнцев получил ранение в руку. Рядом уже были стрелки, которые перевязывали его. Раненый сказал, что хотел прикрепить шланг для отвода пара и в этот момент получил пулю. Я этому не поверил, по его испуганному взгляду было понятно, что он сам прострелил себе руку, чтобы попасть в лазарет. Отцепив ранец и ремень, он быстро побежал в тыл. Парень был совершенно прав, но не доверял мне и не признался. Вот у меня в расчете два раненых и один труп. Мне стало не по себе. Из-за чудовищных потерь атака остановилась. Все расползлись по бесчисленным воронкам.
Беспрестанно гремели взрывы гранат. Всё поле было затянуто чёрным дымом. Вдруг между занятых воронок забегали офицеры и ординарцы, крича: «Приказ по дивизии: атака должна быть продолжена!». Мы все ужаснулись. Уже побежали вперёд отдельные группки солдат, которых командиры выгнали из воронок. Наш ротмистр вылез из воронки рядом с нами и выкрикнул приказ атаковать. Что нам ещё оставалось! Мы снова получили запасного стрелка. Так и я пошёл вперёд со своими четырьмя человеками. Английский огонь был ужасен, мы были вынуждены снова забиться в воронки. Ефрейтор пехоты, которого я хорошо знал ещё с Риги, стал на колено близ моей воронки, чтобы прикурить сигарету. Вдруг он упал головой вперёд и больше не шевелился. Мы окопали наш пулемёт для стрельбы, так чтобы лишь ствол торчал над землёй. Затем мы скорчились в укрытии. Тут я заметил двух пехотинцев, которые с полными страха лицами со всех ног бежали в тыл. Я высунулся и увидел, что вся местность кишит бегущими назад солдатами. Я крикнул «Что случилось?». «Танки!», таков был ответ. Командир батальона, капитан Бертольд, с поднятым пистолетом пытался заставить солдат занять позицию, что некоторые и сделали; остальные бежали дальше. Многие из бегущих были скошены бешеным огнём танковых пулемётов. Я глянул вперёд и увидел несколько английских танков, которые шли на нас, постоянно ведя огонь. На занятиях мы всегда учили, что две пули со стальным сердечником в одну точку пробивают броню танка в этом месте. Английский танк шёл прямо на нашу яму, постоянно стреляя из пулемёта. «Товарищи, пора! Пули с сердечником!», крикнул я. Тотчас один из стрелков протянул мне ленту, я зарядил, навёл на середину передней части танка и выпустил все 250 патронов. Танк пёр дальше. Я выпустил ещё три ленты, всего 1000 выстрелов в одно место. Бесполезно. Я поднёс к глазам бинокль и увидел, что обстрелянное место танка совершенно белое. Однако мы не смогли нанести ему ущерб. «Всем укрыться!», крикнул я. Мы скорчились в воронке, ожидая, когда танк подойдёт и расстреляет нас. Тут я услышал сзади несколько выстрелов и урчание мотора. Я поднял голову и увидел приближающийся немецкий танк, который постоянно вёл огонь из своей маленькой пушки. Тогда я поглядел вперёд и увидел, что английский танк стоит неподвижно с несколькими зияющими дырами. Мы были спасены!
Немецкий танк обездвижил остальные две английские машины, а затем въехал на английскую позицию и пулемётным огнём выгнал из воронок около двухсот английских пехотинцев. Томми ничего не оставалось, кроме как прибежать к нам с поднятыми руками. Трём из них, которые бежали в нашу сторону, я помахал. Они задыхались от бега и дрожали от смертельного страха. Они предлагали нам деньги, которые мы, конечно, отвергли. Немецкий танк сейчас так обстреливался английской артиллерией, что почти исчез в облаке дыма и внезапно остановился. Через пару минут он снова задрожал и проехал мимо нас назад.
Английские лётчики с невероятной отвагой пролетали над нами на высоте дома и бросали бомбы и гранаты в занятые нами воронки. Я видел падение четырёх аэропланов. Один упал примерно в сорока метрах от нас, воткнувшись мотором в землю, так что хвост фюзеляжа торчал вверх. Пилот, который казался мёртвым и должен быть пристёгнут, свешивался верхней частью тела из своего места. Сразу же после падения аэроплан начал гореть и сгорел до стального каркаса.
Запасной стрелок Марц из Нижнего Эльзаса наблюдал за передним краем, когда прямо перед нами упала газовая граната. В тот же миг появилось плотное облако газа. Вдох и он без сознания падает между нами. Я сам при вдохе почувствовал, как газ через нос достиг горла, сильно выдохнул, задержал дыхание и вытащил противогаз из бака, чтобы скорее надеть его. Тут я почувствовал, что немного газа попало в грудь, поскольку начало першить и тошнить. В носу и глотке горело так, что у меня глаза на лоб полезли. Я кашлял … всё это произошло за несколько секунд. Тут же я вынул маску Марца и натянул ему на голову. Потом я на четвереньках пополз ко взводному, т.к. знал, что при нём находится санинструктор с кислородным прибором. Он тут же приполз за мной, сунул бедному Марцу этот аппарат и через четверть часа он пришёл в себя, но как будто парализованный.
Тут в нашу ячейку заполз ротмистр. «Ну, Рихерт, – сказал он, – пока здоровы?». «Я сам вполне, – ответил я, – а вот Алекс Кнут мёртв, два человека ранены; расчёт Херрманна ещё хуже – прямое попадание угробило всех шестерых». Ротмистр был очень взволнован, поскольку это была первая большая стычка, в которой он участвовал. Раньше, прежде чем попасть в нашу роту, он состоял при Генеральном штабе и вскоре должен был туда вернуться. Мне понравились английские сигареты, которые лежали теперь в моём кармане. Я предложил сперва ротмистру, затем солдатам. Какие славные то были сигареты по сравнению с немецкими, набитыми прескверным табакозаменителем, в основном буковым листом. Примерно через полчаса ротмистр сказал: «Рихерт, дайте мне ещё одну такую сигарету и я пойду к резервному взводу». Я дал ему целых две. Он вылез из ямы и побежал назад. Было четыре часа пополудни. Огонь артиллерии стал значительно тише, но в поле всё ещё рвались гранаты. Мы вздохнули с облегчением. «Вот бы эта чепуха закончилась!» – таково было общее желание. Мои солдаты выпили весь свой кофе и страдали от жажды, в то время как я выпил едва полфляжки. По их просьбе я дал каждому глотнуть.
Медленно вечерело и скоро это убожество покрыла глубокая тьма. Что принесёт ночь? Я склонялся к контр-атаке англичан. У меня было желание попасть в плен. Там по крайней мере было бы меньше риска для жизни… Англичане с наступлением темноты поддерживали ужасный заградительный огонь примерно в четырёхстах метрах позади нас, чтобы сделать невозможным выдвижение резервов и вообще затруднить связь с тылом. Т.к. я не хотел назначать своих стрелков подносчиками пищи, то спросил, кто вызовется добровольно. Все молчат. Я сказал: «Хорошо, мы съедим железный паёк». У каждого было по куску хлеба в сухарке. Если бы ещё было питье. Так всё осталось в яме.
Кучка пехотинцев, которые ещё лежали в разбросанных перед нами воронках, по приказу отошли и заняли позицию в линии, где стояли мы. Так снова получился мощный фронт. Другой пулемёт взвода установили в трёх метрах от нас. … постоянно свистели над нами английские гранаты, взрываясь преимущественно на линии заградительного огня.
Я спал в яме. Один солдат постоянно дежурил и время от времени поглядывал вперёд. Внезапно меня испугал трескучий град гранат. Ага, подумал я, приготовительный огонь перед атакой. Нам ещё относительно повезло – рядом разорвалось мало снарядов. Они шипели прямо над нами, взрываясь чуть дальше. Ц-ц-ц, шипели рои пулемётных очередей над нами, никто не рисковал высунуть голову. Когда пулемётный огонь утих, я выпустил осветительную ракету и осмотрел впереди лежащую местность. Мне показалось, что в ряде мест что-то шевелится и я пустил ещё одну ракету. В тот же миг я услышал слева и справа крики «Они идут! Тревога!». И действительно: перед нами всё кишело англичанами. Первые были, может, в ста пятидесяти метрах от нас. Пригнувшись от страха, они бросались из воронки в воронку. Что нам делать? Стрелять? Если я хорошо прицелюсь, то уложу минимум тридцать, сорок, а то и пятьдесят этих бедняг. Я быстро принял решение не стрелять и сдаться при их подходе. Я бросился к пулемёту, зарядил, нажал на кроющее перо, левой рукой взял щепотку земли и незаметно высыпал её в механизм пулемёта; затем нажал на спуск. Находящийся в стволе патрон был отстрелян, затем осечка. Подвижные части были затруднены в движении частичками земли. «Что теперь делать?», испуганно спросили стрелки. «Руки вверх, когда они придут!», сказал я. «Выньте пистолеты, – скомандовал я, – если они захотят расправиться с нами, будем отстреливаться из пистолетов, насколько хватит». Мы отцепили ремни и бросили их вниз. Тут приполз фельдфебель Бэр: «Рихерт, Ники, парень, ты чего не стреляешь?». «Поломка», ответил я, – мы отстегнулись». «Это лучшее, – сказал фельдфебель, тоже отстегнул ремень и бросил его на наши. Сотней ракет ночь была освещена как днём. Много красных ракет, которыми немцы просили заградительный огонь, поднимались прямо ввысь. Много лёгких и тяжёлых пулемётов, а также пехотинцы открыли оборонительный огонь. Над нами кучами полетели немецкие гранаты, падая среди англичан. Те, неся большие потери, залегли в воронках, а мы снова застегнули ремни. В тот момент я был в ярости из-за того, что англичане не захватили нас. Несмотря на темноту, я почистил пулемёт, чтобы никто не заметил, что в механизме немного земли. Затем я зарядил и выпустил целую ленту. После этого мы до утра спали в нашей сырой яме.

25-е апреля
На рассвете англичане снова начали бешено нас обстреливать, примерно час. После этого всё почти стихло. Начался прекрасный весенний день, ярко и весело светило солнце. Какой контраст: природа просыпается к новой жизни, а бедные одураченные люди истребляют друг друга. И все так хотят жить! Однако с упрямством кучки великих должны смиряться сотни тысяч простых. Этого нам не изменить. Отказываешься подчиняться – будешь попросту расстрелян. Подчиняешься, тоже можешь быть расстрелян, но имеешь шанс выскочить из западни. Так и подчиняются, даже если очень мало желания.
К 10 часам утра приполз один солдат из нашей роты и сообщил, что ротмистра только что нашли тяжело раненым. Он примерно с четырёх часов вчерашнего вечера лежал один в камыше водоотводной канавы. Кто добровольно вызовется вытащить его оттуда, будет повышен в звании и получит Железный крест. Из моего расчёта вызвался стрелок Ланг, из другого – ефрейтор Бек. «Если я вернусь оттуда живым, – сказал Ланг, – я в любом случае не пойду больше на передовую!». «Разумеется», ответил я. Оба поползли назад. Ротмистра ранили вчера вечером, когда он от нас хотел пойти в резервный взвод. К полудню ужасно захотелось пить. Мой кофе частью был выпит, частью роздан стрелкам. Тут мы увидели рядом большую воронку. Один стрелок пополз туда с котелком и, как он верно предположил, нашёл скопившуюся на дне воду. Он исчез в воронке, чтобы тут же появиться с котелком и приползти назад. Но что за бурду он принёс! Чистая глиняная каша. Мы приложили носовой платок к другому котелку, чтобы всё просочилось и чуть очистилось. Затем каждый глотнул этого отвратного пойла.
Я рассматривал местность, прикрытый установленным пулемётом. Кругом вспаханная земля и воронки. Между ними трупы. Перед нами сбитый аэроплан, чуть дальше подбитый английский танк и примерно в километре расстрелянная деревня Каши. Так что наша атака провалилась, хотя мы примерно на восемьсот метров вклинились в расположение англичан и, как известно, захватили две тысячи пленных. Я был убеждён, что англо-франко-американский фронт больше не шелохнётся. Впереди правее, примерно в двух километрах лежал городок Вилье-Бретоньё, который представлял собой груду развалин. Я осмотрел через бинокль со всех сторон английский фронт. Никаких признаков жизни, только поднимающиеся в небо дымы немецких гранат. Над нами разыгрывались жестокие воздушные бои, в которых участвовало более тридцати самолётов. Трое из них рухнули, двое в огне, третий упал быстро как стрела.
Тут нас окликнул расчёт соседнего пулемёта, нет ли у нас воды. Они уже изнывали от жажды. Один из моих ответил, что в большой воронке наверняка скопилось чуть-чуть воды; мы давеча брали её. Стрелок Шробак, дерзкий берлинец, пополз туда и исчез в ней. Скоро он появился с полным котелком и хотел в пару прыжков достичь нашей воронки. В тот же момент прямо над нашими головами просвистела граната и взорвалась едва ли в двух метрах позади нашей воронки. В ужасе мы пригнулись как можно ниже. Потом я поднял голову и увидел Шробака. Он лежал в двух метрах по ту сторону воронки без движения. Т.к. я не знал, убит он или только оглушён, то пополз к нему, чтобы осмотреть. Здесь было не помочь: Шробак получил несколько осколков в живот, так что повылазили кишки. Он был мёртв.
Совершенно неожиданно наша артиллерия открыла заградительный огонь по полосе между нашими и британскими линиями, так что мы как стеной были отделены от англичан массовыми взрывами, дымом и разлетающимися комьями земли. Постепенно огонь стихал. Примерно в четыре часа пополудни внезапно ударила в трёх метрах от нас недолетевшая немецкая граната. Сразу же упала вторая, прямо у ямы соседнего расчёта и почти засыпала людей землёй. Как мы встревожились! Больше, чем от двадцати английских снарядов. Тут прилетела одна и ещё одна. «Закидывайте ранцы за спину, берите шлемы и противогазы! Мы ползём назад! Я не хочу, чтобы меня убило нашими снарядами!», сказал я своим. Мы на животе поползли назад. Но падало всё больше гранат, так что нам пришлось отползти метров на двести. Там мы забились в воронку, а наш пулемёт так и остался. Тем временем все солдаты, лежавшие впереди, уползли назад, не замеченные англичанами. Я считал, что плохо возвращаться без пулемёта и спросил своего ефрейтора Фрица Кесслера, который ночью присоединился к расчёту: «Фриц, пойдёшь со мной за пулемётом?». «Почему нет!», ответил он. Мы накинули ремни для переноски и хотели уже покинуть воронку, когда к нам подполз батальонный адъютант лейтенант Кнапп и спросил, куда мы собрались. Я сказал ему, что мы хотим забрать пулемёт, который пришлось оставить впереди из-за обстрела. Он велел нам быть осторожней. Затем мы поползли вперёд. Было трудно ползти по перепаханной взрывами земле. К тому же приходилось огибать многочисленные трупы. Наконец мы доползли до аппарата. Сперва мы отдохнули в воронке, а затем спустили туда оружие. Я прикрепил два патронных ящика к станку, мы подцепили лямки и поволокли груз, ползком, назад к своим. Усталые и взмокшие мы прибыли к остальным в укрытии. Лейтенант Кнапп, ползя мимо нашей воронки, увидел, что мы снова владеем пулемётом. Он спросил моё имя и поставил в своём формуляре крестик против него. Этим он показывал, что я получил бы Железный крест первого класса.
Медленно вечерело, затем спустилась тёмная ночь. Я надеялся, что этой ночью нас сменят. Но час шёл за часом, ожидание напрасно. Англичане снова открыли по нашему тылу мощный заградительный огонь. У них, казалось, полным-полно боеприпасов. Тут начало слабо моросить. Потом сильнее. Надевать шинель я считал неуместным, т.к. если нам придётся спасаться бегством, она будет мешать. Мало-помалу все мы до нитки промокли, а в воронке появилось глинистое месиво. От сырости мы начали дрожать, но бегать, чтобы согреться, мы не смели, т.к. одиночные гранаты ещё рвались в поле, а британцы частенько прочёсывали местность пулемётными очередями. Наконец я уснул. От расчёта один должен был дежурить. Вдруг меня разбудил наш часовой: «Смена здесь!». Я тут же встал и подумал: слава Богу! Но меня беспокоил отход по открытой местности. Смена торопила нас, т.к. они хотели скорей получить укрытие в воронке. Я отдал приказ: «Патронные ящики и станок оставить здесь. Забираем только пулемёт и несём, меняясь!». Этим мои солдаты были очень обрадованы. Т.к. было довольно темно и всё ещё шёл дождь, мы часто натыкались на трупы и падали в воронки. Всюду шмыгали фигуры, т.к. сменялся весь остаток дивизии. Тут я услышал довольно далеко умоляющий голос: «Товарищи, ради Бога, возьмите меня с собой! У меня дома жена и трое маленьких детишек!». Бедняга раненый, который лежал где-то там, видимо, заметил солдат. Я сказал: «Этого мы возьмём с собой!». Поскольку я больше не слышал, то крикнул: «Где ты, раненый?». «Здесь», пришёл ответ. Я с одним солдатом нагнулся, чтобы поднять его. В тот же миг прямо рядом с нами ударили четыре тяжёлых английских снаряда, так что нас почти повалило на землю ударной волной. Мы побежали под сыплющимися сверху комьями земли, чтобы скорей выбраться с угрожающего участка.
Бедного раненого мы оставили. Мы разбежались кто куда, со мной остался только один солдат. Окриками мы снова нашли друг друга. Тут я услышал со стороны крик: «Вторая пулемётная рота, пехотный полк 332, собраться здесь!». Это был голос лейтенанта Штромайера. Мы пошли на него. Лейтенант, совершенно разбитый морально, когда остатки роты собрались, скомандовал: «Отступаем в этом направлении» и пошёл параллельно фронту вместо того, чтобы идти назад. «Господин лейтенант! – сказал я, – мы должны идти в этом направлении. Пожар, который мы видим, в деревне Марселькав, нам туда!». Лейтенант уже не знал, куда податься, сказал: «Делайте, что хотите». В следующий миг все залегли, четыре очень тяжёлые английские гранаты упали рядом. «Никто не ранен?», крикнул я. «Нет», был ответ. «Рота, слушай команду унтер-офицера Рихерта! – крикнул я, – все идут как можно быстрее в направлении пожара. Связь поддерживать перекрикиваясь!». Лейтенант Штромайер брёл за мной как пьяный. Хотя рядом ещё часто падали гранаты, все вышли целыми. По раскисшему от дождя полю было возможно лишь медленно движение, поскольку глинистая грязь очень липла к сапогам.
Наконец мы вышли на дорогу в Марселькав и пошли по ней. «Фриц, Фриц!», услышал я крик из канавы, и ещё пару слов, которых не понял. Тут же я подумал, что там лежит раненый англичанин, крикнул: «Томми!» и пошёл на звук. Там и впрямь лежал англичанин с перебинтованной ногой; он, по-видимому, дополз досюда, но от усталости и слабости не мог дальше. Я отдал одному солдату свой ранец, затем указал англичанину лезть мне на спину и присел перед ним. Томми тут же понял, залез на карачки, обхватил меня руками, держа колени по бокам. Он был довольно тощий, по моему мнению, весил около ста фунтов. Однако мне скоро стало жарко под такой ношей. Тут я услышал сзади скрип телеги. Когда телега приблизилась, я схватил лошадь за узду и остановил её. «Что такое?», спросили оба сидящих на козлах санитара. «Я тут раненого подобрал, вы можете взять его с собой». Они сказали, что места нет, телега переполнена тяжёлыми. Я ответил, что у моего лишь нога и он мог бы ехать на козлах. Я закинул томми на телегу, где его приняли санитары. Только сейчас они увидели, что речь шла об англичанине. Я побежал за ротой и скоро настиг её. Когда мы приблизились, над нами прилетело много английских гранат и взорвались частью в деревне, частью на её околице. «Вторая пулемётная рота, стой! – крикнул я. – Мы должны обойти деревню справа, чтобы избежать гранат!». Пошли по грязной, мокрой пашне. Сейчас можно было хоть как-то видеть, куда ступаешь, т.к. восток медленно серел. Мы приблизились к расстрелянному лесу. Внезапно мы услышали столь сильный треск, что почти все невольно кинулись на землю. Тяжёлая немецкая батарея, которая стояла с лесу, дала залп. За деревней мы вышли на ведущую в тыл дорогу, она ещё была в пределе досягаемости английских орудий. Мы быстро шагали, чтобы наконец очутиться в безопасности и прошли ещё одну деревню, где большая часть домов уцелела. Затем вошли в рощу, там стояли биваком ротный фельдфебель, ездовые и лошади. Тут же мы получили горячий кофе, пищу, водку и табак. Но как мы выглядели! Грязные, мокрые с головы до пят. Фельдфебель сказал: «Вам, кажется, трудно пришлось. Как я слышал, ротмистр скончался от ран». Каждый командир расчёта должен был доложить о потерях. Мы разбили палатки на солнечном месте, сняли мокрые кителя, закутались в шинели, легли и скоро уснули. Последние 48 часов мы очень мало спали и были совершенно изнурены волнениями.
В полдень внезапно перед нами на опушке упали две очень тяжёлые английские гранаты. Боже мой! Мы и здесь ещё не в безопасности? Сразу после этого снова завыло. В этот раз гранаты взорвались примерно в 100 метрах перед нами. «Парни, – сказал я расчёту, – берите каски и противогазы, мы здесь прямо на линии огня. Надо сместиться правее». Мы побежали. Одна из следующих гранат попала в телегу, её полностью разнесло. Следующие две перелетели лес и убили на выгоне двух лошадей и артиллериста, который их пас. Долго не было выстрелов и мы вернулись в расположение. Однако постоянно присутствовало мерзкое ощущение, что в любой миг могут прилететь новые снаряды. У обеих убитых лошадей были содраны шкуры, срезано мясо и превращено в фарш, который съели с солью.
К вечеру я увидел идущего в роту по лесу батальонного связного. Т.к. он хорошо меня знал, кивнул и сказал: «Что думаешь: сегодня вечером вы должны занять резервную позицию». «Чего? – изумился я, – как можно прямо сегодня возвращаться на фронт?». «Точно тебе говорю, – сказал он, – у меня здесь приказ». Как мне стало страшно, не могу описать. Резервная позиция больше всего подвержена артиллерийскому огню. А впереди неумолчно гремели пушки. Я пошёл к фельдфебелю Беру и унтер-офицеру Петерсу и рассказал им о предстоящем. Оба оцепенели от ужаса. Мы размышляли об уклонении. Убежать никак, идти туда – никакого желания. Тут мой взгляд упал на полведра сивухи близ полевой кухни. Я тут же сказал обоим: «Я знаю выход!», взял котелок и незаметно зачерпнул из ведра. У меня получилось почти два литра. Мы пошли в кусты и с отвращением выпили эту водку. Скоро мы едва могли ходить и стоять. Мы прибыли снова в роту, где легли на землю. Фельдфебель зачитал приказ. Т.к. мы не встали, он заметил, что случилось, но промолчал. Лейтенант Штромайер, который снова возглавлял роту, не был готов нас отругать. Тут появился унтер-офицер Петерс, схватил лопату и побрёл к лейтенанту. Размахивая лопатой, он орал: «Если господин Штромайер ещё раз отдаст такой глупый приказ как вчера ночью, я ему голову проломлю!». Лейтенант схватил пистолет, но уступил Петерсу, который споткнулся, упал и остался лежать. В то время как рота снова шла на позиции, три героя спали в лесу. На утро мы проснулись с тяжёлыми головами. Ротный фельдфебель считал, что будут плохие последствия. На что мы ответили: «Это слишком сильно требовалось». И он со мной полностью согласился. Тут рота вернулась. Им повезло. Лишь один убитый и трое раненых.
Мы целый день провели лесу. Мы должны были квартировать в Арбоньере. В нём всё было запружено солдатами, поскольку там разместили остатки нашей дивизии и ещё одной, которая только что прибыла из России. Наконец мы нашли пустую кухню. В комнате рядом я слышал голоса. Мы вошли. Это были шофёры грузовой колонны. Я спросил, есть ли у них чего подкрепиться для меня и обоих моих товарищей. Они ответили дерзко. Слово за слово и когда я назвал их гнилыми тыловыми свиньями, они полезли в драку. Но мой пистолет и подход обоих других унтеров, Петерса и Шульца, заставил их отступить.
Где поспать? Холодный кирпичный пол кухни не годится. Мы взяли старый кухонный шкаф, вытащили из него полки и легли внутрь. Пришлось лечь на бок, т.к. наше ложе было очень узким. Поспав, я пошёл отлить, взял фонарик и вышел через заднюю дверь. Тут я увидел маленькое здание, наверное, мойку. Мне показалось, что оттуда доносится громкий храп. Я подошёл к стеклянной двери, нажал на ручку. Заперто. Я заметил, что один угол двери отколот и посветил лампой внутрь. От радости я почти отпрыгнул назад. На столе, прямо напротив двери, лежала гора хлеба, рядом стояло несколько трёхфунтовых банок с ливерной колбасой, а также коробка сигар и сигарет. Это наверняка было довольствие грузовой колонны. Я тихо вернулся к своим товарищам и разбудил их. «Мы должны съехать», сказал я им. «С ума сошёл!», был ответ. Тогда я рассказал о своём открытии. Оба тут же поднялись. Мы тихо приготовились и на цыпочках пошли к двери. Я просунул руку через дыру в стекле и отодвинул щеколду. Медленно открыл дверь, на цыпочках прошёл и взял три буханки хлеба, две коробки по 100 сигарет и 3 банки колбасы. Мы тут же испарились. Спящий, который спокойно храпел себе дальше, был сильно удивлён, когда на утро обнаружил пропажу. После долгих поисков мы нашли приют в молотилке. При свете свечи трофеи были съедены.
Утром мы пошли искать нашу роту. Наконец она обнаружилась в сарае. Мой расчёт был раздосадован, что я их оставил, но хлеб и банка колбасы всех удовлетворила. Затем я дал каждому по 10 сигарет.
В течение дня ко мне снова пришёл стрелок Ланг, который помогал тащить в тыл ротмистра. Он рассказал, что ротмистр их ещё узнал. Они уложили его на палатку и поволокли ползком. В одной ложбине они нашли носилки, на которых лежал мертвец. Его переложили на землю, ротмистра – на носилки и к врачу в Марселькав. Когда врач пришёл, ротмистр уже был на последнем издыхании. Ланг и трое его товарищей околачивались в тылу, пока роту не сменили.
В полдень роту отправили на похороны ротмистра на солдатском кладбище Арбоньера, где уже покоились тысячи бедных жертв европейского милитаризма. Конечно, была произнесена речь, в которой главным образом фигурировали такие слова как Отечество, геройская смерть, честь, горячая благодарность родины и т.п. В действительности всё это ложь, поскольку по моему мнению за родину гибнут простые солдаты чином до фельдфебеля, а офицеры хорошо получают и гибнут за деньги.
После церемонии ко мне заглянул Йозеф Хофферт, т.к. не знал, каково было на передовых. Я рассказал ему, что фельдфебель-лейтенант Оршель, который до войны был таможенником у нас в деревне, находится в 1-й пулемётной роте моего полка и я с ним часто разговаривал. Мы тут же пошли его искать. Скоро нашли 1-ю пулемётную роту. Там мы получили ответ, что Оршель был тяжело ранен гранатой, и на следующий день умер. Он уже похоронен. Для нас это была печальная новость. Мы пошли на кладбище. Могила Оршеля находилась на стороне могилы моего ротмистра, барона Гёца фон Райссвица. Всё новые жертвы попадали на кладбище, частью они выглядели ужасающе.
Стали известны потери дивизии в этой атаке; она потеряла 65 % личного состава. Из тридцати двух офицеров моего полка, которые принимали участие в атаке, двадцать два пали. Из 44-й минометной роты моего батальона осталось всего четыре человека, остальные сорок убиты или ранены. Моей роте относительно повезло, поскольку в строю осталось больше половины личного состава.
На следующий день полковое построение. Остатки полка № 332 выстроились на лугу за городком. Затем прибыл командир дивизии, генерал фон Адамс, на коне, мужчина с неприятным лицом, ненавидимый всеми из-за своей грубой бесцеремонности. «Доброе утро, ребята!», поприветствовал он нас. Я думал: ах ты проклятый мясник, ребятами нас зовёшь! Многие погибли из-за отданного во время приказа этого беспощадного мерзавца, без цели и смысла. Последовала речь, полная национализма, милитаризма, геройской смерти. Даже если мы не достигли цели атаки, мы всё же показали британцам, на что способны немецкое мужество и наступательный дух. В действительности едва можно было найти храбрость. Страх смерти превышал все другие чувства и только жуткое насилие толкало солдат вперёд. Я бы охотно посмотрел, если, например, дали разрешение тем, кто хочет домой, вернуться, а тем, кто хочет воевать, остаться на фронте. Я полагаю, ни один бы не остался на фронте добровольно. Всем было плевать на отечество, все стремились к тому, чтобы их жизнь была в безопасности, чтобы снова жить по-человечески.
В заключение было награждение орденами. Примерно шестьдесят человек из полка получили Железные кресты второго класса. Были также вручены два креста первого класса, разумеется, офицерам, поскольку более высокому жалованию сообразны более высокие награды. После этого мы вернулись в наш сарай.
Ночью я слышал жужжание английских аэропланов над городом. Я тут же распознал их по высокому поющему звуку мотора. Каждый миг я ожидал свиста и грохота бомбы. Бегать было бессмысленно; лучше лежать, где лежишь. Получишь попадание, всё кончено. Упадёт бомба дальше, она и не навредит. Вдруг знакомый свист и рёв. Все втянули головы в плечи. Бах-бах-бах. К счастью, бомбы упали вдали от нас.
Утром мы услышали, что были убиты несколько человек и лошадей. До сей поры Арбоньер, лежащий в пятнадцати километрах от фронта, был пощажён обстрелами. Тут, в полдень 30 апреля, внезапно засвистели две очень тяжёлые английские гранаты, которые взорвались посреди города с ужасающим грохотом. Все тут же пришли в неописуемое волнение. Вскоре с рёвом прилетели ещё два этих чудовища, усилив сумятицу. Пришёл приказ: «Всем приготовиться!». Быстро собрали вещи, запрягли лошадей и двинулись дальше в тыл. Улицы кишели солдатами, офицерами, лошадьми и повозками, все хотели скорее оказаться в безопасности. Снаряды всё летели, здесь развалят дом, там выроют огромную яму. Наконец городок и опасность остались за спиной. На ведущих в тыл дорогах было настоящее переселение народов. «Вторая пулемётная рота отправляется в Фрамервиль!». Эта деревня лежала примерно в двух километрах в тыл от Арбоньера и во время битвы на Сомме в 1916 г. была полуразрушена. Она лежит на границе местности, где бушевала битва. От Фрамервиля до Ла Фера, это около семидесяти километров, не осталось ни одного жилого дома. Всё расстреляно или взорвано немцами при отступлении в 1917 г. Нашу роту разместили в замке Фрамервиля. Замок тоже полуразрушен, ни окон, ни дверей, при плохой погоде приходилось разбивать платки в комнатах. Деревня кишела военными. Англичане, кажется, прознали об этом, и каждую ночь присылали эскадрилью, которая забрасывала нас бомбами. Почти невозможно было спокойно спать.

Дивизионный спортивный праздник
8-е мая 1918 года
Наша дивизия устроила спортивное соревнование, чтобы приободрить солдат и повысить их дух. Каждый, кто считал, что может себя показать, мог записаться. Я записался на метание гранаты, прыжки в длину и бег с препятствиями. Накануне вечером я с парой товарищей пошёл на площадь, чтобы изучить полосу препятствий и попытаться её пройти. В общем было довольно изнурительно, т.к. из-за недоедания и неправильной жизни силы истощились.
В 9 часов утра должно было начаться спортивные состязания. Площадка была расположена так, что её прикрывал лесок и английские привязные аэростаты не могли обнаружить наше скопление. В небе постоянно кружила немецкая эскадрилья, чтобы отразить возможную атаку английских лётчиков.
На бег с препятствиями записались многие. Стартовали по четыре. Я бежал в 4-й группе. Поскольку вечером я испробовал предпочтительные методы преодоления дощатых стен, я в пару секунд оказался наверху, в то время как остальным потребовалось много больше, чтобы залезть. Как ветер я мчался к цели и на финише был совершенно выжат и улёгся, чтобы отдохнуть. Тут начались прыжки в длину, затем прыжки в высоту. Потом было метание гранаты. Цель была в сорока пяти метрах и состояла из соломенного пугала в старом солдатском мундире. Конечно, метали учебные гранаты. Моя граната упала рядом с целью и я надеялся на один из призов. Затем бег в мешках, было очень смешно. Дальше были установлены два гладких столба, по которым пытались вскарабкаться. Кто залез выше всех, получил первый приз. Затем были поставлены друг за другом сперва две, потом три и четыре лошади, через которых нужно было перепрыгнуть. В этом, конечно, могли участвовать только лучше гимнасты. Все упражнения были очень интересными. Мы почти забыли, что идёт война. После этого выдавались призы. За бег с препятствиями я получил шестое место – бутылку коньяка (3/4 литра). За гранаты я получил восьмой приз – милый портсигар с хорошими сигарами. Постепенно площадь пустела, все возвращались в квартиры. По дороге громыхание пушек напомнило, что война ещё идёт.
Во Фрамервиле находилось около сотни пленных французов и англичан, которые выполняли всевозможные работы. Французы не жалели англичан и обвиняли их в том, что война ещё продолжается. Я часто давал французам сигареты, за что они очень благодарили.
Стало известно, что каждый, кто принесёт на сборный пункт в деревне свинец, медь, латунь, цинковую жесть и т.д., получит столько-то денег. Какое тут началось разрушение! Все дверные ручки и шпингалеты из латуни были откручены или отбиты. Вся медная кухонная утварь и вообще всё, что состояло из меди, утаскивалось. Целые оцинкованные крыши сдирались и тащились на пункт. Некоторые солдаты получили за этот разбой несколько сотен марок. Теперь дело дошло до церковных колоколов. Там были специалисты, которые только тем и занимались, что рыскали по занятым областям и снимали колокола. Я сказал лейтенанту Штромайеру, который стоял рядом и тоже смотрел на всё это: «Я нахожу подлым посягать на церковное имущество!». «А чего Вы хотите? – спросил Штромайер, – нужда толкает на всё». Да, нужда, плевать на запреты, таково оправдание немцев.
Однажды нам приказали окопаться, каждый расчёт отдельно, чтобы нас было плохо видно спереди. Каждый расчёт должен быть готов к стрельбе. Когда мы были готовы, прибыл новый командир роты, которого я ещё не знал, прошёл перед пулемётами, и счёл, что мой замаскирован лучше других. Вся рота должны была подойти и брать пример как нужно окапываться. Я получил от командира две хорошие сигары и проделал т.н. хороший номер.
После того как мы провели во Фрамервиле примерно двенадцать дней, прибыло пополнение из Германии, значит утром снова в окопы. Всем стало боязно. Прямо возле деревни находился аэродром, где размещалось около четырнадцати самолётов. Часть из них боролась с англичанами в воздухе, другая по ночам летала на бомбёжки. Примерно в 12 часов того дня, вечером которого мы должны были выступить на передовые, я с ефрейтором Фрицем Кесслером пошёл в кантину лётчиков, чтобы запастись сигаретами. Шагая туда, мы видели и слышали, как на большой высоте над нами взорвались две шрапнели. Так далеко в тыл не залетал ещё ни один снаряд. «Фриц, – сказа я, – берегись, тут можно выхватить!». «Весьма возможно, – сказал Фриц, – но мы уйдём отсюда уже вечером, а на передовых нам придётся привыкать к совсем другому». Мы купили сигарет и спокойно пошли в роту. Был великолепный майский день, воздух ясен, тёпл и ароматен. «Как славно было бы сейчас, – говорил Фриц, – а мы, глупые люди, губим друг друга». В тот же миг мы оба бросились на землю. Мы услышали булькающий звук двух тяжёлых гранат, в тот же миг ужасные взрывы. Одна из гранат ударила между самолётов, так что их обломки полетели во все стороны. Другая упала во двор дома, в котором размещался оркестр одного артиллерийского полка. Как мы потом услышали, несколько человек было убито и ранено. Все покидали деревню сломя голову. Мы оба побежали в роту. Лошади уже запряжены. Мои стрелки собрали наши с Кесслером вещи и кинули их в повозку. Затем мы спешно покинули деревню. Позади слышались грохочущие взрывы тяжёлых гранат. В овраге мы дождались вечера.

Снова на фронте
Потом мы пошли на передовые. Мы ехали по очень хорошей широкой дороге, ведущей в Амьен; она называлась Римской. Когда чуть начало смеркаться, я увидел вдалеке перед нами вспышки множества шрапнелей. Там творилось чёрти что. Мы беспрепятственно дошли до деревни Варфюз-Абанкур. Там мы сняли пулемёты и инструмент с повозок и потащили дальше на себе. Нас ожидали два проводника с передовых. Мы не пошли через деревню, которая часто обстреливается английской артиллерией. Проводники вели нас по ложбине. Там стояло несколько немецких батарей. Т.к. было ещё не темно, пара английских аэростатов, наблюдая, до ночи висела высоко в небе. Командиры батарей ругались и проклинали нас, мы были бы виноваты, если англичане бы обнаружили место нахождения их батарей.
Вот настала тёмная ночь и мы с трудом держались вместе. В этой чужой местности мы были как телёнок, который впервые покинул сарай. Каждую пару шагов падаешь в одну из множества воронок. Солдаты, потея под ношей, начали ворчать и терять расположение духа. Взлетающие впереди осветительные ракеты часто слепили нас. На заднем плане английского фронта видны частые вспышки, затем слышался секундный свист и взрыв гранаты или шрапнели. Это был английский огневой налёт, которого мы все очень боялись; он никогда не продолжался больше двух-трёх минут, а потом обрушивался на другую часть позиции. Мы обогнули деревню и снова были на дороге. Когда мы уже хотели её перейти, внезапно оказались в центре огневого налёта. Все мигом забились в канаву. Я прижался к откосу и держал оба ящика с патронами и лопату над головой, чтобы получше защититься от осколков. Как свистело и гремело вокруг! Каждый миг мне казалось, что в меня сейчас попадут. Такое чувство в этот момент, его можно представить только если сам побывал в подобном положении. Несколько снарядов ударили в дорогу, разбросав по сторонам кучу камней. Внезапно, также быстро, как началась, стрельба стихла. Мы вздохнули с облегчением, все спрашивали, не зацепило ли кого. Чудом все уцелели.
Мы пошли дальше и достигли глубоко эшелонированного фронта. Глубокое эшелониро-вание означает на шестьсот-восемьсот метров в глубину разбросанные всюду пехоту, лёгкие и тяжёлые пулемёты, которые занимают пулемётные гнёзда, миномёты, гранатомёты и т.д. Солдаты лежат в воронках или в вырытых самими ими ячейках. Сплошной стрелковый окоп здесь удерживать было практически невозможно, т.к. его быстро обнаружила бы вражеская артиллерия и так обстреляла, что в нём едва ли кто уцелел бы. Из-за эшелонирования вражеская артиллерия вынуждена была обстреливать всю местность без цели и плана; при этом, конечно, были потери, поскольку не было сооружено ни убежищ, ни заграждений. Всюду нас спрашивали сидящие в воронках солдаты, из какого мы полка или могут ли они уйти. Все уже прицепили ранцы, чтобы получив приказ сразу уйти в тыл. Нам часто приходилось ложиться, т.к. англичане прочёсывали поле пулемётом. Однако мы без потерь достигли гнезда «Сова». Едва мы прибыли, солдаты вылезли из ямы и исчезли в темноте. Мы были рады оказаться в укрытии.

В пулемётном гнезде «Сова»
Пулемётное гнездо «Сова» было просто воронкой, которой придали четырёхугольную форму и спереди установили пулемёт. В темноте невозможно сориентироваться. Также нам не сообщили, находимся ли мы на самой передовой, как далеко англичане и что происходит. Я пустил осветительную ракету. Но что я увидел? Кругом усеянное воронками поле, больше ничего. Как будто мы тут одни. И всё же вокруг лежали в воронках тысячи солдат. В довершение бед в нашу яму приполз новый командир роты. Нынче конец уюту, поскольку этот тип всё время командовал и гадил. Другой пулемёт взвода под командой унтер-офицера Кремера лежал в четырёх метрах от нас и тоже считался пулемётным гнездом «Сова». К утру рядом упало несколько гранат, которые сильно обеспокоили нас, т.к. прямое попадание означает лишь одно: ошмётки. И перспектива быть разорванным на куски, конечно, очень неприятна и раздражает.
Когда стало светло, я поднял голову, чтобы осмотреться. Ничего кроме расстрелянного поля я не увидел и не смог установить, где проходит наша передовая, равно как и место нахождения англичан. Примерно в ста метрах слева шла дорога, метрах в восьмистах впереди лежал городок Вилье-Бретоньё, представляющий собой груду развалин. Дальше влево лежала деревня Каши, которую 24-го апреля мы должны были взять атакой. Ещё я увидел несколько подбитых танков. За нами я увидел расстрелянную деревню Варфюз-Абанкур. И всё. Куча английских аэростатов висела в небе; мы насчитали двадцать восемь штук.
Наш командир счёл, что мы должны соорудить для него хорошее укрытие. Мы должны были углубить ворон-ку на четыре-пять уровней, а затем соорудить нечто вроде хлебопечки, где он хотел обитать. Я бы с удовольствием съездил лопатой по голове этому мерзавцу. Есть ли укрытие у нас, его не волновало. Лишь бы его драгоценная жизнь была сохранена. Я сказал: «Господин лейтенант, по-моему копать днём невозможно, поскольку если мы будем выкидывать землю, то навлечём на себя огонь английской артиллерии». Это показалось ему убедительным. В яме лежало много новых мешков для земли, оставленных, видимо, прежними обитателями. Лейтенант потребовал, чтобы мы наполняли днём мешки, а по ночам высыпали в соседние воронки. Что было делать? Так мы и заполняли мешки.
Днём часто разыгрывались ожесточённые воздушные бои; до жути интересно было наблюдать. На поле стояло много грубых деревянных крестов, установленных на могилах товарищами погибших. Сразу за нашей ячейкой над засыпанной воронкой стояли три таких креста. Если бы мы не огрубели, было бы очень неприятно находиться так близко к мертвецам. В следующую ночь снова были огневые налёты и пулемётный огонь. От каждого пулемёта один солдат должен был идти за пищей. Этим людям было страшно ставить на карту свою жизнь ради нескольких порций жалкой жратвы. Мы опустошали мешки в воронки, для рытья было слишком темно. Днём я увидел у дороги телефонный столб. Я одолжил у соседнего пулемёта пилу, пошёл к нему туда с другими, мы спилили столб и распилили его на куски примерно полтора метра длиной. Затем мы отнесли их в гнездо. Мы закопали столбы на полметра по углам ямы. Я взял тонкие листы жести, оставленные англичанами и валяющиеся по всему полю, уложил их поверх брёвен, затем мы набросали сверху земли и получили укрытие от осколков и дождя. Над ямой лейтенанта мы тоже закрепили жесть. На следующий день мы закончили его конуру. Теперь он целыми днями лежал там. Много не говорил, для этого он был слишком горд. Батальонный связной приносил ему приказы из батальона, полка и дивизии. «Если бы мы были свободны от него!», думал я.
Вечерами, когда темнело, мы передавали его приказы другим расчётам, что всегда было связано с опасностью для жизни. На четвёртый день нашего пребывания там он позвал меня в свою нору. «Рихерт, – сказал он, – пришёл приказ по полку, согласно которому каждую ночь надо отправлять вперёд один пулемёт, чтобы он доложил там командиру пехотной роты и между полуночью и двумя часами ночи выпустил 1500 пуль беспокоящим огнём по перекрёстку за английской передовой, поскольку мы подозреваем, что по ночам там царит оживлённое движение. Лучше всего, Рихерт, если Вы этой ночью положите начало». «Этого только не хватало! – сказал я, – надо пройти более четырёхсот метров до самых передовых отрядов; что по пути постоянно очень высокая опасность для жизни, господин лейтенант, знает так же хорошо, как я. Кроме того в темноте можно ноги переломать в этих воронках. Я хотел бы только, чтобы тот, кто отдал это приказ, сам его выполнил!». «Рихерт, не грубите. Приказ есть приказ. Мне было бы милее, если бы Вы остались здесь. Но я не могу сделать иначе. Ступайте с Богом и возвращайтесь целым». Мои стрелки, которые слышали разговор, были в ужасе. Каждый боялся получить от меня приказ идти вместе со мной. Тут я тихо кое-что им сказал. Тут же все утешились. «Приготовиться!», сказал я громко, чтобы лейтенант в своей дыре мог услышать. «Станок мы оставим здесь, я понесу пулемёт, Кесслер – вспомогательный лафет и один ящик патронов, Томас – два других ящика, всего тысяча пятьсот выстрелов, требуемое число. Готово! Вперёд, с Богом!». Мы вылезли из ямы и пошли в яму расчёта Кремера. Я тут же всё им рассказал. «Ты был бы дурнем, если бы пошёл! Эти свиньи могут поцеловать нас в зад! Пусть сами попробуют», сказал Кремер. Мы выковыряли 1500 патронов из ленты, я швырнул их в воронку и зарыл. Затем я закоптил свечой надульник спереди ствола пулемёта, чтобы он выглядел как будто из него стреляли. Мы почти три часа провели в яме Кремера. «Завтра ночью я пойду туда, – сказал Кремер, – мы просто забьёмся в первую хорошую воронку». «О, – сказал я, – ты можешь спокойно оставаться в своей яме, этот трус лейтенант боится отойти от укрытия больше чем на пять шагов, чтобы посмотреть, действительно ли мы ушли». Каждые две-три минуты поле прочёсывали английские пулеметчики, цинг-цинг-цинг – свистели пули над воронками. Когда наступила тишина, я сказал: «Так, теперь мы спрыгнем назад в нашу ячейку, об остальном я позабочусь. Уж с лейтенантом я быстро справлюсь». Я взял пулемёт, Кесслер и Томас – патронные ящики, мы спрыгнули в нашу воронку; при этом мы отдувались, будто бегали до полусмерти. Мы побросали инструменты туда. Тут появился лейтенант. «Все вернулись?». «Да, – ответил я, – но я скажу господину лейтенанту прямо, я больше этого делать не буду. Можно назвать чудом то, что мы все трое целыми вернулись, поскольку пули пару раз свистели у нас на волосок от уха, а в темноте мы легко могли очутиться у англичан». «Ну, главное, что все вернулись. Я уже боялся, что с вами что-то случилось». Я подумал: «Если бы он знал!». Мой расчёт, который всегда был мне предан, сейчас был ещё более высокого мнения обо мне, поскольку я их и, конечно, свою жизнь старался как можно реже подвергать опасности.
Очень скучно постоянно сидеть в яме, а разговаривать о чём угодно мы не могли из-за лейтенанта. Когда я как-то заметил, что убеждён, что война для Германии проиграна, лейтенант позвал меня в свою нору. «Рихерт, – сказал он настойчиво, – что за разговоры Вы там ведёте! Вы вообще слишком дружелюбны с солдатами. Вам лучше показывать свою власть как начальника и вообще ничего не говорить, что может подорвать солдатскую уверенность в победе». «Я не могу говорить против своих убеждений, господин лейтенант, – ответил я. – Господин лейтенант видит столь же ясно, как я и любой другой, что когда немцы выстреливают пятьдесят снарядов, в ответ прилетают триста английских. Наши лётчики редко осмеливаются показаться над фронтом, в то время как британские кружат над нами толпами. То, что франко-британский фронт крепок, ясно показала наша атака 24 апреля. И, господин лейтенант, – продолжал я, – я почти пять лет солдат и знаю, что такое строгий, безрассудный начальник; я убеждён, что справедливостью и товариществом с солдатами он преуспевает и в серьёзном случае это может дать больше. А если меня, например, ранят, я буду уверен, что мои люди меня не бросят. Что, конечно, произойдёт, если я буду с ними груб и они будут считать мою власть слишком большой и безрассудной». «Вы можете быть правы с этой точки зрения, – сказал тогда лейтенант, – но Вы не должны отрицательно влиять на уверенность солдат в победе». На это я ответил: «Нам всем быстро стало бы всё равно, как закончится война, если бы мы могли сохранить жизнь и как можно вернуться на родину». Тут лейтенант почти вскипел: «Что вы говорите? Вам всё равно, как закончится война? Подумайте о последствиях, к которым приведёт наше поражение!». «Господин лейтенант, – отвечал я, – война может закончиться, когда ей угодно, если я доживу до её конца, я всегда окажусь в рядах победителей». «Отчего же? – изумлённо спросил лейтенант. «Очень просто, – ответил я, – я эльзасец. Победит Германия, Эльзас останется немецким, а мы окажемся победителями. Победят другие, Эльзас станет французским, а мы снова окажемся с победителями!». «Действительно, – сказал лейтенант, – об этом я никогда не думал. Но, разумеется, Вам милее победа немецкого оружия, чем победа противника!». На это я сказал: «Господин лейтенант, я крестьянин, и при любом раскладе должен обрабатывать свой клочок земли. Где я плачу налоги, мне безразлично». «Слушайте, Рихерт, Вы говорите неподобающие вещи. Сейчас Вы немецкий унтер-офицер и ваши убеждения должны быть немецкими. Можете идти!». Я поднялся на четыре ступеньки и улёгся в воронке близ своего расчёта. Солдаты тихо спросили меня, что произошло. Я тихо пересказал им свой разговор с лейтенантом. Все смеялись.
Поскольку днём из воронки невозможно было высунуться, приходилось справлять нужду прямо тут. Для этого у нас имелись пустые консервные банки. Мочу потом просто выплёскивали. В остальном на лопату клалось чуть-чуть земли, а говно тоже выбрасывали. В общем и целом не было больше сообразной человеку жизни. Но иначе ничего не сделаешь. Однажды лейтенант вышел из своей норы, чтобы поссать. Когда он был готов, над нами внезапно взорвалась шрапнель. Пуля пробила тонкую жесть и ударила офицера в лоб над левым глазом. Вскрикнув, он от испуга упал. При этом моча из банки вылилась ему на лицо и на грудь. Я быстро прыгнул к нему, поскольку он мог быть тяжело ранен. Он уже поднялся, бледный от ужаса. Пуля сделала круглое углубление у него не лбу и выпала. Кровь текла по его лицу. Я перевязал ему лоб обоими своими пакетами. Когда настал вечер, лейтенант проворно как заяц убежал в тыл. У него впереди было лучшее будущее, чем у нас. Мои стрелки очень смеялись над тем, что он в падении плеснул себе в лицо мочой. Главное, что мы от него избавились. Ночью я сбегал в лежащее сотней метров позади пулемётное гнездо «Коршун», где находился командир взвода лейтенант Клеменс. Он взял на себя руководство ротой. Клеменс был хороший командир, вся рота его любила. Он дал мне две хорошие сигары, когда я принёс известие о ранении командира роты. Затем я побежал в другое гнездо. В эту ночь англичане стреляли особенно много и мне пришлось два раза бросаться на землю, чтобы укрыться от их пуль. Артиллерийские налёты становились всё мощнее и часто были стрёмные минуты, когда кругом рвались гранаты и над нами лопались шрапнели. Но до сих пор нам везло. Ещё ни один из моего расчёта не был ранен с момента нашего заселения в «Сову». В ночь, следующую за ранением ротного, стрелок Томас в спокойную минуту вылез в поле посрать. Внезапно начал трещать английский пулемёт, Томас получил пулю через сапог, которая оторвала ему наискосок мизинец. С криком боли он прискакал в яму, поскольку ему мешали спущенные штаны. Мы ободрили его. «Ой! – кричал он, – мне попало!». «Куда?», спросил я. «В руку, в ногу!», отвечал он в величайшем волнении. Я взял фонарик и осмотрел разорванный сапог. Быстро разрезав ножом обувь, я перевязал рану, пока другой мой стрелок светил фонариком. У Томаса была сильная боль, т.к. разорвано сухожилие пальца и раздроблена его кость. «Если бы я только вернулся!». Так стонал Томас всю ночь. Я сомневался, что он сможет прохромать в тыл по изрытой воронками местности. К утру мы перевязали ему ногу рубашкой, которая была у него в ранце, и закрепили её шнурами. При первых лучах солнца Томас поковылял в тыл и скоро исчез во тьме и утреннем тумане.
У нас всех было огромное желание смениться. Но, казалось, про нас почти забыли. В полдень внезапно прилетели четыре тяжёлых английских снаряда, взорвались метрах в ста перед нами. Я сразу испугался, что эта стрельба ведётся по нам, ведь «Сова» лежит на едва заметном возвышении плоской местности. Англичане могли предположить, что здесь находится пулемётное гнездо. Через несколько минут прилетело ещё четыре снаряда, которые упали в тридцати метрах от нас. С грохотом падали комья земли на наше укрытие и в ячейку. Я ещё надеялся, что батарея просто обстреливала поле по прямой. Скоро, очень скоро мы убедились, что снаряды предназначаются нам. С душераздирающим воем прилетели следующие гостинцы, вероятно, 21-го калибра, прямо над нами, чтобы с ужасающим грохотом взорваться прямо за нашей ячейкой. Следующий залп пришёлся перед нами. Батарея обстреливала нас. «Рихерт! – крикнул Кремер из соседней воронки, – в этот раз мы пропали!». «Ещё нет, – ответил я, – может, они скоро прекратят!». Но я ошибся. Залп следовал за залпом точно через пять минут. Гранаты падали перед нами, рядом и позади нас, так что наша ячейка уже на четверть заполнилась комьями выброшенной взрывами земли. Бледные, дрожащие, мы лежали, сжавшись в воронке. Мы курили одну сигарету за другой, чтобы чуть успокоить нервы. Каждый раз, когда проходило пять минут, мы напряжённо вслушивались. Затем мы к неописуемому ужасу слышали вдалеке выстрелы – бум-бум-бум-бум, затем секунду тишина и со свистом прилетает снаряд. Невольно каждый прижимался к земле, т.к. мы были уверены, что получим попадание. «В этот раз нам чуть-чуть не хватило! – крикнул Кремер. – Одна взорвалась прямо возле нашей воронки». Дрожа, мы лежали там. После следующего залпа к нам в воронку прилетела оторванная нога. Несколько пехотинцев, которые занимали воронку недалеко от нас, получили прямое попадание, всех разнесло на куски. Ещё в нос ударил запах разлагающихся тел. Я приподнялся и увидел причину этой вони. Одна из гранат ударила в могилу позади нас и, разорвав гниющие трупы, разбросала вокруг их части. В нашей дыре уже почти невозможно было находиться. Прямо рядом с нами несколько кусков отвратительной человеческой плоти. Уже прилетел залп, который разорвался очень близко от нас. Мы почти отчаялись. Убежать никак, едва ты появишься, тебя скосит пулемёт. После следующего залпа мы услышали страшный вопль. Граната снова попала в воронку, занятую пехотинцами, которых частью убило, частью тяжело ранило. Никто не пришёл на помощь бедным раненым, хотя они ужасно кричали. Наконец, примерно через два часа, огонь утих. Мы вздохнули с облегче-нием. Сигарета, которую я прикурил после первых залпов, быстро потухла, и я сжевал её, не заметив того, до конца. Вот над нами засвистели кучи немецких гранат. Я поднял голову и хорошо видел взрывы на английской позиции. В этот момент я искренне желал им испытать кое-что на своей шкуре. Наблюдая за взрывами, я вдруг заметил, как падает английский аэростат, объятый пламенем. Я взял бинокль и увидел немецкий самолёт, который издалека выглядел совсем маленьким, летит к следующему аэростату. Когда он подлетел, тот тоже начал гореть и рухнул. Та же участь постигла и третий. Затем лётчик, постоянно окружённый облачками шрапнелей, в целости и сохранности исчез за немецкими линиями.
С наступлением темноты мы побросали зловонные ошмётки в могилу и закопали. Т.к. мы не нашли ни один из крестов, было невозможно обозначить могилу. Рядом мы услышали голоса и шум работ. То были пехотинцы, они хоронили своих убитых товарищей. Они сказали нам, что три занятые воронки получили попадания, из-за чего их рота потеряла 12 убитыми и одного тяжелораненым. Вокруг гнезда «Сова» появились огромные свежие воронки и казалось едва возможным, что из обоих расчётов все остались целы.
Ночью мы снова попали под огневой налёт. Когда я уже хотел отправить подносчика пищи, пришёл ротный связной и сказал, что через полчаса нас сменит другой полк дивизии. Это сообщение, конечно, очень нас обрадовало. Но нас пугало, что придётся отходить без укрытия. Мы закинули на плечи ранцы, открутили пулемёт от станка и стали ждать. Наконец замелькали фигуры. Это были пехотинцы, которые сменяли сидящих дальше впереди. Ра-та-та-та-та, затрещали опять английские пулемёты. Все бросились на землю, чтобы после стрельбы подняться и скорее идти вперёд. Наше терпение подверглось серьёзному испытанию. Наконец мы услышали вопрос вполголоса: «Где пулемётное гнездо «Сова»?». «Здесь!» – крикнул я в ответ. Скоро показался сменяющий нас расчёт, который очень нас торопил покинуть дыру. Ленты мы оставили, взяли только пулемёт, пустые ящики и лопату, шланг отвода пара и опустевшие канистры. Быстро, насколько позволяли инструменты, мы устремились в тыл. Дважды пришлось бросаться на землю из-за огня пулемётов. Под артиллерийский огонь мы попали только когда проходили установленные в ложбине батареи. Однако никто не пострадал. Когда мы достигли большой дороги за деревней, услышали крик: «Вторая пулемётная рота, триста тридцать второй полк! Сюда!». Мы пошли туда; вся рота скоро собралась. Мы прошли километра два по дороге, а затем пошли налево через поля.

Наконец снова на отдыхе
Скоро перед нами открылся глубокий овраг. Здесь находилась рота, ездовые, лошади и прочее. Мы получили пищу и растянулись в кустах, чтобы спокойно поспать. Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Теперь можно было сориентироваться. Овраг был примерно двадцать метров глубиной, внизу шириной примерно тридцать метров, оба склона местами заросли густым кустарником. В нижнем конце оврага лениво текла Сомма, рядом была деревня Моркур, а на возвышенности слева – деревня Мерикур. Примерно в трёх километрах за нами – большая деревня Пройяр. Все эти пункты были частично расстреляны и оставлены жителями. Ещё в овраге стояли лагерем два батальона пехоты с обозами. До сих пор овраг не обстреливался англичанами. Несмотря на это мы соорудили в обращённом к фронту склоне выемки, чтобы укрыться в случае обстрела или бомбёжки с воздуха. Т.к. был конец мая, стояла тёплая погода, мы чувствовали себя очень удобно. Но слишком быстро пришёл приказ вернуться на позицию.
В этот раз я со своим расчётом занял пулемётное гнездо «Орёл». Гнёзда нашей роты носили имена хищных птиц: сова, коршун, орёл и ястреб. Расчёт перед нами начал рыть штольню. Мы продолжили эту работу. Днём мы рыли и наполняли землёй массу мешков, чтобы вечером высыпать её в ближайшие воронки. Каждую ночь, когда мы прекращали работу, свежая влажная земля смешивалась с белой сухой, чтобы поме-шать английским лётчикам заметить, что здесь ведутся работы. Медленно проходили ночи, ещё медленнее шли дни. Всегда одно и то же: днём наполняешь мешки и сидишь в яме, по вечерам поднос пищи и крепи, при этом пулемётный огонь англичан и огневые налёты. Несколько раз англичане обстреливали нас газовыми гранатами с видимым и невидимым газом, причём последний распознавался по запаху, похожему на чесночный. Часто мы были вынуждены часами сидеть в противогазах.
Однажды ночью меня назначили вести подносчиков пищи к полевой кухне, которая по ночам подъезжала к лежащей рядом за нами деревне Абанкур. На обратном пути мы внезапно попали под мощный огневой налёт. Перед собой я увидел в темноте дыру. «Сюда!», крикнул я. Тотчас дыра заполнилась подносчиками пищи. Я заметил, что из ямы наискосок идёт ход. Я на ощупь двинулся по тёмному ходу и сказал солдатам, чтобы следовали за мной. Тут я нащупал палатку, которая закрывала ход; я отодвинул её в сторону и посветил фонариком внутрь. На одной стороне я увидел трёх человек, укутанных в одеяла. «Что вы здесь ищите?», проворчал голос. «Что ищем? – ответил я, – укрытие, не более того». «Проваливайте немедленно!». «Как только стихнет огонь», ответил я. «Вы вообще знаете, что перед вами?», зашипел укутанный в одеяло человек. «Нет, – сказал я, – я веду подносчиков пищи второй пулемётной роты триста тридцать второго полка и считаю своим долгом привести людей назад целыми, если это возможно, поэтому мы идём в укрытие, какое найдём». Теперь тон этого человека стал чуть дружелюбней. «Вы находитесь на командном пункте батальона». Теперь я знал, где я и кто передо мной. Это был майор фон Путткаммер. Когда огонь стих, мы выползли из ямы и побежали к нашим гнёздам.
Т.к. наша рота снова ослабела, один взвод пулемётной роты ландверного полка, в котором служил Йозеф Хофферт, прислали нам на подмогу. Этому расчёту сильно не повезло. Когда они приблизились к отведённому гнезду, одного подстрелил пулемёт. На следующий день прямое попадание угробило всех, кроме молодого берлинца. Т.к. он остался один, то присоединился к другому расчёту своего взвода. Через два дня их сменил другой взвод роты. Ещё через два дня молодой берлинец снова должен был вернуться на позицию, хотя большая часть личного состава ещё не была на передовых. Полк ландвера вообще постоянно стоял в местечках за фронтом. Берлинец сказал фельдфебелю, что ещё не пришла его очередь; он пойдёт на передовую только когда действительно настанет его черёд. При этом он был совершенно прав. Только он, кажется, забыл, что является всего лишь безвольным инструментом прусского милитаризма. «Значит, Вы отказываетесь исполнять мой приказ», сказал фельдфебель. «Я пойду, когда будет моя очередь», ответил берлинец. Командиру пулемётной роты он сказал то де самое. О нём доложили наверх. Дивизионный военный суд собрался и приговорил бедного мальчика к казни через расстрел за отказ исполнять приказ перед лицом врага. Приговор привели в исполнение на следующий день. Этот бедный парень был нужен в основном как устрашающий пример, поскольку начальство заметило, что большинство солдат исполняют приказы с великой неохотой.
Англичане стреляли снарядами с замедлителем, это значит, что они взрывались не сразу при ударе о землю, а только в глубине, при этом они должны были сплющивать находящиеся рядом штольни. Эти опасные штуковины мы называли штольнебоями. Многие из них так глубоко уходили в землю, что их взрывной силы было мало, чтобы выбросить землю, лежащую над ними и они только приподнимали её как волдырь. Этими снарядами разрушались штольни, из-за чего сидящих там солдат засыпало землёй и они, задыхаясь, умирали ужасной смертью Солдат губили всевозможными способами, но они должны были держаться, иначе с ними случилось бы то же самое, что и с юным берлинцем. Постепенно возникала во мне смертельная ненависть ко всем, кто за высокую плату заставлял бедных солдат держаться на фронте и идти на смерть.
Однажды вечером была очередь стрелка Конкеля из моего расчёта подносить еду. Это был двадцатилетний парень из Данцига. Он взял котелки и ушёл. Но не вернулся. Также исчез ефрейтор Крухен из Кёльна. Мы все считали, что они погибли. Конечно, в тот день мы сильно страдали от голода и жажды. На следующую ночь нас снова сменили. Т.к. тогда всё было спокойно, я сказал: «Мы пойдём через деревню. Это куда ближе и лучше, чем брести по полю». Все согласились. Мы дошли до деревни. Т.к. ярко светила луна, мы могли видеть ужас запустения. Почти все дома были разрушены тяжёлыми снарядами англичан. Часто обломки лежа-ли поперёк дороги. Только узкая дорожка была очищена от них. В одном месте стояла разбитая полевая кухня с двумя запряжёнными мёртвыми лошадьми. Чуть дальше лежали два убитых солдата и две лошади, запряжённые в повозку с крепью. Как можно скорее мы пытались оставить деревню позади. Когда мы прошли почти половину, с оглушительным свистом прилетело несколько тяжёлых снарядов. Сила их взрывов была столь велика, что казалось, тебя подбросит ввысь ударной волной. Всюду от сотрясения с домов падали черепица и балки. Мы четверо бежали со всех ног, спасаясь от грохочущих бед. Но снаряды были быстрее, чем мы. Следующие взорвались позади и недалеко от нас. С жужжанием уносились над полями огромные осколки. Дальше, дальше! От бега и волнения мы почти задыхались. Ш-ш-ш-шр-крак-крак, пролетели два чудища над нами и взорвались впереди, ещё пара – позади. Теперь мы оказались посередине. Комья земли сыпались безостановочно. Прилетали всё новые снаряды и рвались вокруг. Мы не знали, куда метнуться. Наконец мы вышли на околицу и побежали влево по полю, т.к. заметили, что огонь главным образом ведётся по дороге. Мы бежали по великолепным пшеничным полям, местами изуродованным взрывами. Когда вблизи перестали рваться снаряды, мы остановились; все были так вымотаны, что прилегли отдохнуть. Вдруг впереди загремел адский шум. Английская артиллерия барабанила по немецким позициям как сумасшедшая. Немецкая артиллерия отвечала огнём всех калибров. Впереди виднелись постоянные вспышки шрапнелей и гранат. Сотни ракет висели в воздухе. Тут же началась трескотня пулемётов. «Там черти что!», сказали мы себе и были очень рады, что нас сменили. Впереди виднелись кучи красных ракет, которыми наши запрашивали заградительный огонь и он тут же начался. Застыв, мы глазели на это светопреставление, пока взорвавшаяся рядом граната не напомнила нам, что надо делать ноги. Мы приблизились к оврагу, но не пошли в роту, опасаясь, что нас пошлют на фронт в качестве подкреплений. Медленно огонь умолк, затем стало тихо. Тогда мы пошли в роту. Мы считали, что будет последними, но оказались первым расчётом, который прибыл в овраг. На утро мы узнали, что англичане предприняли ночную атаку на немецкие позиции, где захватили пленных; затем они отошли назад.

Снова на отдыхе – начало июня 1918 года
В первый день отдыха на большой высоте над нами разыгрался ужасный воздушный бой, в котором участвовали пятьдесят два самолёта. Шесть упали, один из них, английский, рухнул в овраг едва в пятидесяти метрах от нас. Мы думали, что он упадёт прямо на нас. В тот момент не знали, куда метнуться. Удар о землю был ужасен. Самолёт развалился и тут же начал гореть. Никто не рискнул приблизиться из-за вызванного бензином вспышек пламени и раскалённых патронов. Когда всё сгорело, обугленное тело пилота извлекли из обломков и похоронили в поле.
На второй день отдыха с большой высоты внезапно спикировал английский самолёт и с большой скоростью парой выстрелов поджёг висящий близ нас аэростат Наблюдатель смог спастись, прыгнув с парашютом и, медленно покачиваясь, опустился на землю целым и невредимым. Английский лётчик перелетел его и что-то сбросил; для меня это совсем в новинку. Видно было много мелких дымных полос, идущих вниз от самолёта. Это, вероятно, была горючая жидкость [фосфор?], которая подожгла аэростат; он тоже быстро упал.
Каждый день ротный фельдфебели батальона ходили в Моркур получать приказы и пароли. Они стояли на дворе и ждали командира батальона. Вдруг снаряд ударил прямо в середину строя. Всех разнесло на куски, только наш Ляугш отделался оторванной икрой. Он упал на землю как только услышал свист приближающеегося снаряда. Мы все были опечалены, т.к. он был хороший, справедливый человек, настоящая мать роты. С тех пор Моркур обстреливался каждый день.
Однажды над деревней кружили примерно сорок английских самолётов. Только несколько приблизилось к нашему оврагу. «Всем укрыться!». Мы сидели перед ямами и наблюдали, укрытые кустами, движения аэропланов. Вдруг я увидел, как один из них выпустил осветительную ракету; в тот же миг послышался свист падающих бомб и тут же подобно ураганному огню загремели их взрывы в Моркуре. Вскоре деревня была укутана чёрным дымом. Вдруг над нами засвистело, прогремело четыре взрыва. Молниями мы забились в ячейки. Солдат, который делил со мной укрытие, сказал: «Мне досталось!». Осколок размером с монету угодил ему в зад. Я его извлёк. У него получилась рваная рана и батальонный врач дал ему несколько дней освобождения от службы. Одному ездовому батального обоза, который ехал по оврагу, сидя на козлах, осколком разорвало горло. Он слез с телеги, с поднятыми руками и страхом в глазах сделал пару шагов, дёрнулся разок-другой, упал в руки подоспевших на помощь солдат и тут же умер. Труп, спереди полностью залитый кровью, выглядел ужасающе. Но мы слишком отупели, чтобы впечатлиться. Когда же наконец этим убийствам настанет конец? Нигде шансов на скорый мир. Я подумал, как было бы печально, если я после всех этих пережитых ужасов всё же погибну. Туманность будущего была почти самым досадным.
Довольствие было чуть лучше и обильней, чем в 1917 г. Здесь мы получали боевую надбавку. Однако всё-таки лишь один день удалось поесть досыта. Однажды я к своему изумлению увидел стрелка Конкеля и ефрейтора Крухена, идущих в роту в сопровождении двух солдат. Мы считали, что оба погибли дней десять назад, пытаясь доставить пищу на передний край. Они сбежали в тыл и в Перонне сели на поезд до Кёльна. Конкель нигде не смог получить пищу, поэтому вскоре был вынужден сдаться властям, а Крухена схватили на квартире его жены. Теперь их откомандировали в часть, чтобы с ними разобрался дивизионный суд. Каждый получил пять лет тюрьмы. Я должен был в сопровождении двух человек отвести их в Камбрэ в тюрьму. Мы дошли до Перонна, всё по опустошенной местности. Затем на поезде для отпускников доехали до Камбрэ. Нигде не было видно жилых домов. Всё расстреляно, раздолбано, взорвано. Западней Камбрэ в полях стояла сотня английских танков, подбитых еще в ноябре 1917 г. В Камбрэ я передал обоих начальнику тюрьмы. «И как обстоит впереди?», спросил он меня. «Не слишком хорошо», ответил я и рассказал ему, что англичане многократно превосходят нас по количеству самолётов и артиллерии, плюс наверняка по продовольствию, и, на мой взгляд, американцы сыграют решающую роль. «Да, – сказал офицер, – я тоже так считаю». Это был первый офицер, который сказал вслух, что для Германии война проиграна. На утро мы снова поехали по железной дороге в Перонн, а оттуда пешком вернулись в роту. Как счастливы были солдаты нести службу в тылу и не подвергать свои жизни опасности!
Через три дня я со своим расчётом должен был сменить находящийся на передовых расчёт. При этом идти надо было по ходу сообщений, денно и нощно обстреливаемому английской артиллерией. Мы прошли целиком расстрелянный лес, где от деревьев остались лишь несколько стволиков наподобие телефонных столбов. Позиция была постоянно под огнём тяжёлых миномётов англичан. Где падали их мины, больше не росла трава. У них была невероятная взрывная сила. Весь день смотришь вперёд вверх, не летит ли одна из них. Мины были хорошо видны в полёте. С большим присутствием духа от них иногда ещё получалось убежать. Над нашими позициями постоянно кружили английские самолёты, сменяя друг друга. Они высматривали любое движение и как только что-то обнаруживали, сбрасывали туда четыре бомбы или стреляли из пулемёта. Мы называли этих лётчиков окопными инспекторами.
Без особых происшествий и без потерь мы сменились через три дня. Когда мы на обратном пути шли по разрушенной деревне Шеризи, внезапно разразился мощный английский артиллерийско-миномётный огонь. Беспрестанно гремели и бухали сильные взрывы. Также внезапно английские снаряды прилетели на дорогу, идущую вдоль Соммы. Скорей мы побежали в штольню, вырытую в ближайшем склоне. «Впереди беше-неет!», было всеобщее мнение. Внезапно мы услышали впереди ружейно-пулемётный огонь, но слабый. «Берегись, англичане на нашей позиции!», сказал я. По улице примерно в тридцати метрах от нас шли вперёд на подкрепление тёмные колонны пехоты. Эти бедняги наверняка шагали с громко бьющимся сердцем, поскольку сперва им нужно пройти через взрывы до фронта, а затем, если англичане засели на наших позициях, атаковать их и попытаться вышвырнуть, чего никогда не получалось без больших потерь. Мы решили остаться в штольне, пока стрельба впереди не утихнет. К утру стало спокойней. Я видел несколько легкораненых, который в нервозной спешке стремились в тыл по дороге. Я подбежал к ним, чтобы узнать, что творится на передке. Мой расчёт тоже подошёл и мы вместе с ранеными пошли в тыл. Они рассказали, что внезапно были засыпаны минами и снарядами. Все легли на дно окопов. Разом снаряды полетели дальше в тыл; в тот же миг англичане стали прыгать в их окоп, собираясь всех укокошить. Они сами выползи из окопа и бросились бежать. Они сомневались, что в окопах хоть кто-то уцелел. Я про себя поблагодарил Бога за то, что мы были сменены получасом раньше и очень скорбел по оставшимся в окопах расчётам нашей роты, т.к. меня очень волновала их судьба. Мы достигли оврага. Ротный фельдфебель Букис спросил нас, что случилось. Я пересказал ему услышанное.
В течение утра в тыл принесли порядка двадцати тяжелораненых, из них некоторых сильно изувечены, главным образом ударами штыков и ножей или осколками ручных гранат. Среди них оказался ефрейтор Райнш из моей роты, которому ручной гранатой оторвало обе пятки, а осколки сидели в бёдрах и голенях. Этих раненых тут же отправили дальше в тыл. Тут пришли ещё два уцелевших из моей роты. Один из них, милый рейнец, так дрожал, что едва мог вымолвить хоть слово. Другой, тоже из Рейнланда, по имени Панхаузен, рассказал, что он был ординарцем при командире взвода и с ним пришлось под сильнейшим миномётным огнём ползти к другому пулемёту. Внезапно мины стали рваться дальше и в тот же миг англичане спрыгнули в окоп перед ним. Один приставил ему к груди штык. Панхаузен, добрый католик, счёл, что пробил его смертный час и быстро осенил себя крестным знамением и поднял руки вверх. Англичанин показал, чтобы тот ещё раз перекрестился, что он и сделал. Стоящий за первым хотел протиснуться вперёд и заколоть Панхаузена. Он наступил ему на грудь. Штык пробил мундир, подтяжки, рубашку и на сантиметр вошёл в грудь. Панхаузен был бы непременно заколот, если бы стоящий сзади англичанин не перехватил винтовку. Оба англичанина стали пререкаться; один хотел его убить, другой этого не позволял. Этот момент Панхаузен улучил, чтобы вылезти из окопа и исчезнуть в пшенице. Командир взвода тут же улетучился. Панхаузен считал, что в окопе много убитых, т.к. он слышал много предсмертных криков. «Я уверен, – заключил он, – что крестное знамение спасло мне жизнь».
Другой рейнец тем временем овладел собой и тоже рассказал нам о своих приключениях. Во время арт-обстрела он забился в маленькую пещерку в окопе, чтобы укрыться от огня. Внезапно англичане спрыгнули в окоп и закололи трёх пехотинцев, которые лежали рядом с ним в окопе, хотя те хотели сдаться. Их ужасающие вопли почти свели его с ума. Каждый миг он боялся, что его обнаружат и убьют. «Это были самые страшные минуты моей жизни, – продолжал он. – Англичане, убив всех попавшихся под руку немцев, какое-то время ходили по окопу, не заметив меня. Наконец они покинули окоп и вернулись на свою позицию». Т.к. атака была произведена внезапно, с немецкой стороны почти не оказывали сопротивления и поэтому англичане смогли вернуться к себе без потерь.
Ночью к передовым отправили три повозки их батальонного обоза, чтобы забрать трупы. Их должны были похоронить на большом солдатском кладбище в Пройяре. Утром нагруженные телами повозки стояли в овраге. Какое зрелище! Уложенные высокими штабелями друг на друга, вдоль и поперёк, частично со смертным страхом на лицах лежали они там. Я как-то прочёл: «Наши солдаты умирают за родину с улыбкой на устах». Какая наглая ложь! Кому охота улыбаться, когда перед тобой стоит ужасная смерть! Все те, кто сочиняет подобные вещи, должны попасть на фронт. Там они смогли бы на себе и других увидеть, какую подлую ложь они предают гласности.
В полдень состоялось погребение этих бедолаг. Примерно двадцать человек из моей роты было отправлено на церемонию. Группами по три мы пошли из оврага по чистому полю в Пройяр. Днём раньше Пройяр был обстрелян английской артиллерией. Поэтому мы могли идти лишь мелкими группами, чтобы не навлечь на себя огонь английской артиллерии.
Братская могила уже была вырыта. Много солдат здесь вдали от родины нашли своё последнее пристанище. Я пошёл вдоль рядов могил и читал имена, написанные на крестах. На одном было: «Резервист Карл Крафт, 5-я рота 332-го полка». Этого Крафта, трактирщика из Берлина, я знал хорошо, т.к. в 5-й роте мы были в одном отделении. Он был хороший товарищ, но слишком патриотичный. У него, как он рассказывал, дома была жена и четверо маленьких детей. Бедного Крафта и его семью мне было очень жаль. Затем в том же ряду шли могилы нескольких лётчиков. Их можно узнать по разбитым пропеллерам, которые втыкались в землю у креста. Тем временем телеги с трупами прибыли. Тела сняли с повозок и уложили по трое. Перед этим с них сняли кителя и сапоги, а затем укутали в тонкую шуршащую бумагу. Военный священник прочитал заупокойную молитву. Офицер произнёс речь, состоявшую исключительно из патриотического вздора. Затем могилу засыпали. Эти бедные солдаты обрели свой последний покой. А как же их родители, сёстры, жёны и дети? Хорошо, что мы не видим их скорби.
Мы вернулись в овраг мелкими группами.
Вечером мне снова вперёд, сменять расчёт Петерса. Пулемётное гнездо находилось в трёхстах метрах позади передового окопа на совершенно расстрелянном выступе леса, где было возвышение, с которого хорошо просматривались как английские, так и немецкие окопы. Унтер-офицер Петерс сказал мне, что по ночам это самый опасный пункт, т.к. каждую ночь англичане совершают минимум пять-шесть мощных огневых налётов. Петерс бегом покинул опасное место. К счастью для нас сапёры вырыли в меловой скале штольню около шести метров глубиной, где было довольно безопасно. Штольня сперва шла прямо вниз, а потом под углом в глубину, что мешало осколкам залетать внутрь. Мы ставили пулемёт наверх, а сами сидели внизу на лестнице. Я взял с собой свечей, чтобы не сидеть постоянно в темноте. Один из солдат должен стоять у входа, чтобы лучше слышать, что творится впереди. До сей поры, хотя артиллерия обоих сторон постоянно вела огонь, ни один снаряд не упал рядом. Но внезапно это началось. Непрерывно гремело и трещало вокруг и над нами. Воздушной волной упавших рядом снарядов срывало висящую у входа палатку, так что наша свеча гасла. Над нами стоял такой гром и грохот, как будто начался Судный день. У нас бы-ли кирки и лопаты на случай, если засыплет. Внезапно стрельба стихла. Хотя мы и не были в непосредственной опасности, всё равно вздохнули с облегчением. Ещё четыре таких налёта мы пережили в первую ночь. Теперь серело утро. Мы вышли из штольни, разместились во входном окопе и разглядывали местность с этой хорошей точки обзора. Кругом руины и гибель. Чуть правее полностью сровненная с землей деревня Амель. По эту сторону её немецкие позиции, по ту – английские. Отсюда мы своим пулемётом могли бы положить конец возможной атаке англичан с ужасными для них потерями. Но в таком случае наша позиция была бы так обстреляна, что никто бы не отважился выйти из штольни.
Без существенных инцидентов прошли следующие три дня. Мы почти каждый день могли наблюдать большие и малые воздушные бои, в которых всегда сбивали пару-тройку самолётов. Несколько раз я видел, как английскую эскадрилью, действовавшую в нашем тылу, на обратном пути догоняли маленькие немецкие самолёты. При этом последний самолёт их эскадрильи обязательно отставал и падал. Иногда таким образом сбивали до трёх английских аэропланов. В один из следующих дней наш овраг обстреляли газовыми снарядами. Т.к. мы тут же надели противогазы, газ нам мало навредил. А вот выше по оврагу погибли девятнадцать пехотинцев, которые вдохнули газ во сне.

Испанский грипп. Поездка в Мец.
Начало июля 1918 года
Уже пару дней некоторые солдаты чувствовали себя плохо, не понимая, что с ними случилось. Тут мы прочли в газете про новую болезнь, называемую испанский грипп, т.к. она появилась в Испании. Теперь мы знали ответ. Всё больше солдат заболевало и ковыляло вокруг как полумёртвые. Хотя они сказывались больными, едва ли кто попал в лазарет, т.к. теперь считалось, что есть только тяжелораненые и мёртвые. Поскольку плохо питающиеся, изнурённые лишениями организмы могли оказать болезни мало сопротивления, через несколько дней заболела почти половина личного состава. О заботе не было и речи. Мы должны были довольствоваться убогой жратвой из полевой кухни. Я сам до сих пор избегал этой напасти.
Однажды фельдфебель собрал всех находившихся в овраге унтер-офицеров роты. Он сказал: «Только что пришёл приказ из батальона, чтобы пулемётная рота отправила одного унтера для сопровождения солдата из 6-й роты в Мец, чтобы вернуть в часть из тамошней тюрьмы солдата, сбежавшего с фронта и пойманного в Меце. Кого мне послать, я ведь знаю, что каждый охотно поехал бы?». Я вышел из строя и сказал: «Господин фельдфебель, поскольку я четыре года не был на родине, то хочу просить, чтобы отправили меня». «Ах так, ну, конечно, Рихерт, Вы должны ехать. Кто возражает?». Все были согласны. Я радовался, что ещё хоть пару ней проведу вдали от фронта.
На утро в роту прибыл пехотинец, который должен сопровождать меня и мы пошли. Перед этим мы получили у фельдфебеля проездной и документ на продовольствие. В Перонне мы сели на поезд. Молодой солдат всё говорил: «Господин унтер-офицер, господин унтер-офицер…». Я велел ему прекратить это, мы ведь товарищи. Тут он рассказал, что он из Меца. «Так, – сказал я, – тогда можешь навестить родителей». «У меня нет родителей, они умерли. Только моя замужняя сестра живёт в Меце, а её муж во французском плену», ответил он мне. «Как думаешь, ему лучше, чем нам?», спросил я. «О, наверняка, – считал парень, – там ведь его не застрелят, а кормят всяко лучше, чем нас».
Из Камбрэ мы ехали в набитом отпускниками поезде через Нёфшато, Ретель, Седан. Между Ретелем и Седаном я почувствовал первые волны жара, то раскалённые, то холодные. Грипп добрался и до меня. Меня мучила сильная жажда и когда поезд остановился на вокзале Седана, я слез и выпил из фонтанчика огромное количество холодной воды. Теперь поезда шла дальше через Монмеди и у Фена через лотаринг-скую границу. Прибыв в Мец, мы пошли на вокзальную станцию снабжения и, предъявив документы, получи-ли по порции еды. На нём ставились пометки, чтобы никто не мог дважды в день поесть. После еды мы пошли к сестре солдата. Весь город был погружён во тьму, чтобы не выдать его положение французским лётчикам. Сестра солдата варила чёрный кофе. Мы поговорили о том, почему оказались здесь и т.д. После этого пошли спать. Боже, снова спать раздетым в кровати! Какое наслаждение! Прошло три четверти года с тех пор, как я спал в нормальной кровати.
Я получил от фельдфебеля три дня на поездку: день туда, день там, день обратно. В первый день я с солдатом навестил его родственницу. Всюду нас принимали дружелюбно и выставляли на стол то немногое, что у них имелось. В обед мы ели у сестры моего товарища. Я знал, что она сама для себя мало имеет, и пошёл на станцию снабжения на вокзале, получил две порции, показав записку на двух человек. Ели в казармах. Два пленных итальянца уносили миски и протирали столы. Они выглядели из рук вон плохо. Когда один уносил миски, я увидел, как он протёр изнутри миску и облизал палец. «Ох, эти бедняги голодают на продовольственной станции», подумал я. Я махнул обоим и отдал им порцию, которую они тут же съели. Они кивали мне с благодарным взглядом.
Утром я пошёл в ателье моментальной фотографии. Фото получилось не очень, ведь из-за болезни я выглядел хуже, чем обычно.
Наконец после полудня мы оба прибыли в бюро тюрьмы, где предъявили свои документы. Сидящий там фельдфебель дал нам документ на получение заключённого. Я поставил в документе следующий день, поскольку хотел ещё одну ночь провести в постели. Затем я пошёл в пункт питания. Оба пленных итальянца тут же узнали меня и дружески мне кивнули. Я снова получил две порции. Поскольку от гриппа у меня пропал аппетит, я взял только одну колбаску из порции, а остальные отдал итальянца, которые тут же проглотили пищу. Я пошёл в туалет. Тут же вошёл другой итальянский пленный и наклонился. Я посмотрел на него и изумился. Он взял несколько окурков, которые лежали в моче в сточной канаве, видимо, чтобы высушить и покурить. Как низко может пасть человек! Вероятно, он был раньше страстным курильщиком, а теперь в плену не получает табака. Тогда я достал из кармана пару сигарет и отдал ему. Как он меня благодарил! Как будто я сделал ему огромный подарок.
На следующий день мы попрощались с хозяйкой и пошли в тюрьму, где забрали заключённого. Ему было всего девятнадцать лет и он тоже родился в Меце. По дороге я увидел вишни, прекрасные крупные чёрные ягоды, выставленные в витрине лавки. Я зашёл и купил шесть фунтов, которые мы втроём съели в поезде. Как вкусны эти славные, так долго недоступные ягоды! Прошло четыре года, как я в последний раз ел вишни.
Мы ехали по прекрасной долине Мозеля, по которой ехали сюда ночью, затем та же ветка назад в северную Францию. К моему изумлению я услышал в Камбрэ крик, чтобы все из моей дивизии сошли в поезда. Я спросил, что случилось. Нашу дивизию сменили и она расквартирована в окрестностях. Я пошёл в справочное, где на мой запрос ответили, что 2-й батальон 332-го полка стоит в деревне Бевилье. До неё идти примерно шесть километров. В полях мы видели толпы французских девушек, которых заставляли работать под надзором немецких солдат. Придя в Бевилье, я сдал узника в штаб батальона и отправился в роту.

На квартирах в Бевилье
Мне отвели квартиру, где уже обитало три унтера. Здесь я впервые столкнулся с французскими граждански-ми, т.к. все деревни близ фронта были покинуты жителями. Семья, у которой мы квартировали, была очень дружелюбна. Отец, мать и их девятнадцатилетняя дочь Лидия, милая девочка, которая хорошо знала немецкий.
Я тут же сказался больным, т.к. грипп стал сильнее и я совсем охрип. Перед домом, где врач вёл осмотр, стояло около ста человек, почти все явились из-за гриппа. Мы, унтеры, обследовались в первую очередь. Собственно, это трудно назвать обследованием. Спросили, на что жалуюсь. Когда я ответил, унтер-офицер медицинской службы дал мне таблетку со вкусом перечной мяты, а врач сказал: «Заварите себе чаю. Следующий!». Я мог идти. Заварите чаю! Это звучало примерно как умри или сдохни. Я так бесился, что не знал, что делать. Заварите чаю! У меня не было ни кусочка сахара, вообще ничего! Я пошёл на квартиру и рассказал девочкам о результате обследования, о чём они заговорили по-французски со своей матерью. Хотя я не понимал язык, но догадался, что речь идёт обо мне. Затем девушка отвела меня наверх, сказав, что я должен прилечь. Она спустилась, пришла её мать и со смехом расстелила постель; при этом она дружелюбно показала: потей! Через какое-то время она принесла горячий чай с сахаром. Сразу после этого я выпил ещё чашку. Вспотел. По всему телу текли крупные капли пота. Унтер-офицер Петерс пришёл взглянуть, что я делаю. Я сказал ему, чтобы принёс из моего ранца другую рубашку. Петерс принёс и, достаточно пропотев, я надел свежую рубашку и встал. Тут же пришла женщина, быстро сменила постельное бельё и заставила снова лечь. Как я был благодарен этим людям! Через некоторое время она принесла мне кусочек жаркого с соусом и хороший белый хлеб, затем чашку какао. После этого я спустился. Вечером семья пригласила нас всех на чашку какао. Жители занятой немцами части Франции и Бельгии получали из Америки продовольствие, чтобы спасти их от голода. Немцы обязались распределять продукты питания и ничего при этом не отбирать. Поэтому у этих людей были какао, сахар, масло, белый хлеб, короче всё, что требуется для более или менее приличной жизни. Если бы мы могли остаться здесь подольше! Это было моё самое заветное желание. Но скоро пришёл приказ: «Завтра идём на вокзал и грузимся; куда едем, неизвестно».
Утром мы попрощались. Я хотел дать доброй женщине десять марок за хлопоты, но она вернула мне деньги.
Т.к. я чувствовал себя слабым и жалким, до вокзала ехал на пулемётной повозке. Мы ехали той же веткой, что и я двумя днями раньше. Я уже надеялся, что мы займём участок в Эльзасе, т.к. там спокойней, чем на севере. И я охотно повидал бы свою родину. Но я ошибся. Поезд остановился в Конфлансе, недалеко от лотарингской границы. Мы сошли с поезда и двинули на юг, к фронту. В Мар-ла-Туре я остался, т.к. поездка ухудшила моё состояние. Я пошёл в тамошнюю санчасть и доложил о болезни. После осмотра врач сказал: «Грипп сильно Вас схватил». «Это я чувствую», ответил я. «Вы пока что останетесь здесь», решил врач. Меня отвели в барак, где уже сидели, скучая, восемь солдат. Ложем служили проволочные сетки, на которых лежали вшивые тюфяки. А продовольствие для больных чистый плач. Утром чёрный кофе и кусок хлеба с повидлом. В обед суп из сушёных овощей, какой и свинья бы отказалась есть, а вечером то же, что и утром. Меня это очень огорчало. Чтобы как-то развеяться, я получил у врача разрешение выходить. В полдень второго дня я пошёл в сооружённое солдатами в Мар-ла-Туре кино. Сыграли две милые пьески, затем комедию, над которой я, несмотря на своё состояния, от души посмеялся и на миг забыл про войну, солдат-чину и грипп. Но сразу после занавеса вернулась ужасная действительность. Издалека доносились бум-бум артиллерии под Верденом и дальше к югу из крепости Туль. На утро я попросил врача перевести меня в лазарет, но все они были переполнены.
Т.к. снабжение в санчасти не становилось лучше, я доложил о выздоровлении. Лучше быть в роте, чем оставаться здесь. «Парень, – сказал врач, – до выздоровления ещё очень далеко. Почему вы доложили об этом?». «Потому что мне здесь не нравится и снабжение дурное. Я считаю, что было бы лучше в роте. Я мог бы остаться там с транспортом за линией фронта, пока не станет лучше». «Ну, если вы так хотите», сказал врач и написал мне выписку. Я нацепил ранец и отправился туда, куда ушёл мой полк. Фронт был в примерно тридцати километрах. Я, конечно, не знал, где стоит мой полк, но меня это мало волновало. Был прекрасный, не слишком жаркий день, примерно 10 июля 1918 года. Тут я услышал позади топот копыт и увидел группу истощённых лошадей в сопровождении нескольких солдат. Лошади шли из ветеринарной лечебницы. Я подождал и спросил солдат, могу ли проехать на оной из их лошадей, т.к. у меня грипп и мне трудно идти. Только две лошади были осёдланы. Я прыгнул в седло. Снова что-то новое. По дороге меня остановил майор и спросил, что я делаю на лошади. Я ответил, что болен гриппом и пытаюсь найти свой полк. Т.к. я плохо себя чувствую, пришлось ехать верхом. Он отпустил меня. К вечеру мы прибыли в деревню Жонвий, цель лошадиного транспорта. Я пошёл дальше пешком и переночевал в городке Тиокур.
Утром я встретил солдат из моего батальона; они сказали мне, что полк стоит на позициях. После долгих расспросов я наконец нашёл свою роту, стоящую лагерем в лесу примерно в трёх километрах от Тиокура. Расчёты находились на передовой, в лагере были запасные стрелки, ездовые, лошади, а также ротный фельдфебель, писарь и ремесленник. Я доложил фельдфебелю Букису о прибытии. «Да, Рихерт, ты вы-глядишь больным». «Я больше не мог оставаться в этой убогой санчасти», ответил я. «Ерунда, – сказал Букис, – ты просто останешься здесь, пока не восстановишься». Так я и остался, расположился в убежище, целыми днями лежал, а ротный кашевар заботился о том, чтобы я получал пищу чуть получше, чем остальные солдаты. Впереди на опушке построили дорогу, на ней копошились пленные итальянцы. Как скверно выглядели эти бедолаги: жёлто-серые лица, тусклые глаза. Словом, полуголодные. Из рук вон плохо. Их взгляды вечно блуждали по кустам, высматривая висящие ягоды. Заметив такую, они бросались к ней, чтобы сожрать. Эти люди были далеко от фронта, но всё равно ужасно страдали.
После того как я пробыл в лесном лагере около шести дней, ко мне пришёл фельдфебель и сказал: «Ну, Рихерт, скоро вернёшься? Петерс на очереди в отпуск. Может, ты его подменишь? Ещё хочу тебе сказать, что тебя скоро произведут в вице-фельдфебели, уже написали представление». «Я попытаюсь, – сказал я, – здесь на позициях довольно тихо». Итак, следующим утром я ушёл. На возвышенности я прошёл по руинам деревни Вьевиль-а-Айе. В развалинах последнего дома стояла хорошо укрытая немецкая батарея. Как было противно снова видеть мерзкую военную кутерьму. За фронтом я видел висящие аэростаты. Я наткнулся прямо на пулемёт моей роты и спросил про Петерса. Мне сказали, что он в двухстах метрах левее. Я глянул на французскую позицию и меня охватила жгучая тоска. Если бы я был там, я был бы спасён, мог бы общаться с родными и наверняка бы встретился с ними! В этот момент я решил дезертировать при первой же возможности. Я пошёл вдоль окопа, который был хорошо укреплён и имел бомбостойкие укрытия. Вскоре я наткнулся на Петерса. «Я должен тебя сменить, Йозеф! Ты идёшь в отпуск!». В этот момент я подумал, что, быть может, в последний раз вижу моего верного друга, на прощанье пожал ему руку крепче обычного и заглянул в глаза. «Ники, будь осторожен, здесь много проволоки. В остальном желаю тебе удачи!». Я был поражён, как Петерс своей светлой головой разгадал мой замысел. Хотя я знал, что полностью могу ему доверять, я промолчал об этом. «Ещё кое-что, Ники, – сказал он мне, – мы получили отвратительного негодяя в командиры взвода. Он сидит в убежище. Я уже отчитал его как следует. Не позволяй ему наступать тебе на ноги!». Затем мы ещё раз пожали руки. «До свидания и удачи!». Петерс исчез за траверсом.
Мне стало интересно познакомиться с новым взводным и я спустился по лестнице в убежище. 30 ступенек! Там было электрическое освещение. Каждый день подносчик пищи приносил аккумулятор, которого хватало на сутки. За столиком сидел новый фельдфебель, ему было меньше двадцати лет. Я спокойно снял ранец, ремень и затем сказал, что прибыл вместо унтер-офицера Петерса. Я заметил, что этому парню не понравилось моё добродушие. Ему было бы приятней видеть меня стоящим по стойке смирно, чтобы я доложил по уставу. Он спросил моё имя и сказал: «Здесь, видимо, слабая дисциплина». Я сказал запросто: «Это не нужно. В роте за некоторым исключением живётся настолько по-товарищески, насколько возможно. По моему мнению, совсем излишне показывать подчинённым свою власть». «Я к этому не привык», сказал фельдфебель, «как начальника меня должны уважать».
– С вашими взглядами, господин фельдфебель, подчинённые вместо того, чтобы уважать, будут ненавидеть вас, а при определённых обстоятельствах ваша жизнь может зависеть от того, любят вас или ненавидят.
– Отчего же так? – спросил он удивлённо.
– Предположим, в бою вас тяжело ранит и вы упадёте. Если вас любят, то ваши подчинённые вряд ли оставят вас в беде. Но если вас ненавидят, никто не подвергнет себя опасности, чтобы спасти вас, и вы ужасно умрёте. Вы ведь еще не были в бою?
– Нет, – ответил он, – я одногодичник и до сих пор был в гарнизоне. Сейчас я должен провести на фронте шесть недель, а потом вернусь, чтобы пройти офицерский курс. Затем я стану лейтенантом.
– Видите, господин фельдфебель, по-моему, это величайшая несправедливость в германской армии. Одногодичнику достаточно шести недель, чтобы стать лейтенантом, даже если он почти не имеет представления о военном деле. Иными словами, если у отца есть деньги, чтобы обучить своего сына, перед ним открыта дорога в офицеры после годовой или даже более короткой службы. И наоборот, для других солдат, которые несут службу и провели четыре года в окопах, двери закрыты. Даже те, кто до войны провёл в казарме десять-двенадцать лет, пошли на войну в чине фельдфебеля и теперь имеют за плечами огромный опыт, не могут стать офицерами, хотя смогли бы лучше управлять ротой, чем все одногодичники, вместе взятые.
Молодой фельдфебель согласился со мной, хотя и был явно уязвлен.
Затем я пошёл к своему расчёту. Люди стояли в окопе и загорали, покуривая. Все раньше были приписаны к моему расчёту и я знал, что это славные парни. Между собой мы всегда обращались на ты. В том же убежище ютился расчёт унтер-офицера Бека, который был из Лотарингии. Он уже в 1916 году постоянно был со мной в 44-м полку, в 260-м, а теперь и в 332-м. Мы были хорошими друзьями.
Я выглянул из укрытия, чтобы осмотреть местность. Всюду мерзость запустения. Фронт проходит здесь с конца сентября 1914 года. Всё перекопано, изрыто воронками, заросло. Осот, тёрн, старая сухая трава, между ними свежая. Всюду тянутся ржавые проволочные заграждения. Между линиями окопов я насчитал от десяти до двенадцати заграждений. Действительно, отсюда непросто удрать! Но моё решение был незыблемо, я только ждал удобного случая. Перед позицией местность плавно поднималась, чтобы потом довольно резко опуститься. Из глубины торчала расстрелянная колокольня деревни Реньевиль. Самой деревни отсюда не было видно. Однако её полностью превратили в руины. Я взял у фельдфебеля карту, чтобы сориентироваться. Дальше направо лежали руины деревни Лиронвиль, еще дальше – деревень Флире и Эссе, где я в сентябре 1914 года вёл тяжёлые бои в рядах 112-го полка. Однако я ничего не узнавал, т.к. деревни, леса и всё остальное было расстреляно и разрушено. По ту сторону Реньевиля местность плавно повышалась. Там шли вражеские позиции. Всё было изрезано окопами и заграждениями, так что никогда не знали, на какой из позиций сидят французы. Пехотные секреты, которые по ночам выдвигались вперёд, утверждали, что вражеские форпосты стоят в руинах Реньевиля, т.к. они часто видели там огоньки, как от прикуривания трубок или сигарет. Всё это очень меня интересовало, т.к. это были вещи, которые помогут мне успешно перебежать. Если бы я только знал, кто стоит против нас! Одни говорили, что французы, другие – что негры, а третьи – что американцы. Каждый день я часами высматривал через бинокль французов или негров, но так никого и не увидел. Всё казалось вымершим. Лишь иногда я слышал доносившиеся из леса за вражеской позицией пушечные выстрелы. Затем над нами пролетали снаряды, чтобы взорваться где-то в лесу позади нас, около немецких батарей. Иногда, особенно по ночам, снаряды падали рядом с нами. Тогда все прыгали в убежище, где мы были полностью защищены.
В моей голове постоянно крутилась мысль: если бы я был на той стороне! Но как начать? И совсем одному мне это казалось слишком рискованным. К тому же я знаю всего пару слов по-французски. На четвёртое утро я заметил, что на одном участке справа от нас висят три французских аэростата, хотя там всегда был только один. Скоро мы узнали причину. Там немецкая позиция оказалась под градом снарядов, который длился почти час. Затем огонь стих; это значило, что французы ворвались на немецкую позицию, захватили пленных и ушли назад. После полудня распространился слух, что французы и американцы предприняли наступление на Марне и продвинулись. Мы вскоре снимемся и отправимся туда. Все солдаты сильно боялись идти в такую преисподнюю. Во мне окрепло решение попытаться дезертировать.

Подготовка к дезертирству
Назавтра в полдень 23-го июля 1918 года снова был жалкий обед – пригоревшие сухие овощи. Унтер-офицер Бек и я стояли одни в окопе и вычёрпывали отвратительную жратву. Внезапно бек в ярости взял свой котелок и зашвырнул его за траверс.
– Проклятье, – ругался он, – теперь я уже сыт!
Я сказал, показывая на французский фронт:
– Что думаешь, Густав?
Он глянул на меня и спросил:
– Идёшь со мной?
На это я ответил «да».
Густав рассказал мне, что уже несколько дней думает только о том, как бы удрать. Но как, это другой вопрос. Если мы снова отправимся на север, у нас будет отличный шанс погибнуть, а перебежим удачно здесь – будем спасены. Если же мы погибнем при попытке перебежать, это будет означать конец всем мукам.
В этот момент мимо шёл пехотный ефрейтор из Нижнего Эльзаса по фамилии Пфафф, которого мы оба хорошо знали. Он был маленький энергичный мужик, который несмотря на то, что получал приказы сбрить свою наполеоновскую эспаньолку, носил её назло офицерам. Проходя, он вдруг резко остановился рядом с нами и тихо спросил: «Уходите этой ночью?».
– Куда? – спросил я.
– Туда, – ответил он коротко и ясно.
– Как ты собираешься это провернуть, Пфафф? – спросил я.
– Я сегодня ночью иду на подслушивающий пост. Есть возможность исчезнуть.
– Слушай, Пфафф, мы как раз договаривались перебежать. Только не знаем как.
– Мы сделаем вот что, – сказал Пфафф, – как только наступит ночь, вы оба пойдёте в полевой дозор. Потом поглядим, как оттуда выбраться.
Мы обещали прийти.
– Слушай, Никель, – сказал Бек, – как мы незаметно отлучимся? У нас же приказ не оставлять пулемёт. Ты же знаешь взводного, он помешан на уставе.
Я поразмыслил, и убедившись, что никто не видит, взял пару патронных ящиков и выбросил их в высокую траву. «Что ты делаешь, Никель?», спросил меня Бек. Я ответил: «К вечеру я доложу фельдфебелю, что у нас исчезло несколько патронных ящиков, видимо, пехота спёрла. Я хочу попытаться их вернуть». «Этот номер может пройти», согласился Бек.
Медленно опускались сумерки. Что принесёт ночь – жизнь или смерть? Когда солнце зашло за горизонт у далёких фортов Туля, я подумал: если я завтра увижу тебя, я спасён. Если нет, то всё кончено. У меня в груди было крайне мерзкое ощущение, меня терзала сомнительность нашего риска.
Я пошёл в убежище, незаметно сунул в карман кителя платок, кусок мыла и хлеба, потом доложил фельдфебелю о «краже».
– Боже мой! – встрепенулся он, – что же теперь делать? Не годится писать рапорт командиру роты.
– Господин фельдфебель, – сказал я, – я знаю средство, чтобы избежать рапорта. Мы просто стырим недостающие ящики у лёгких пулемётов.
– Вы это провернёте? – усомнился он.
– Очень просто, надо только чтобы кто-нибудь пошёл со мной. Я один четыре ящика не унесу.
– Хорошо, возьмите человека.
– Было бы лучше, если бы пошёл унтер-офицер Бек. Он отважный парень.
– Негоже, чтобы уходили два командира расчётов.
– Ефрейторы могут временно принять руководство. К тому же всё спокойно, а мы обернёмся за полчаса.
– Хорошо, будь по-вашему.
Поскольку запрещено было ходить по окопу без оружия, я прицепил на ремень штык и маузер с девятью патронами. Две обоймы я уже сунул в карманы мундира, равно как и свежую газету, чтобы иметь что-то белое для махания. Затем я подвесил ещё две колотушки на ремень и мы вышли из убежища. Первый шаг к нашему рискованному делу или к дороге, ведущей к жизни и свободе, был сделан. Но меня огорчало, что я покидаю своих людей и всех товарищей не попрощавшись.

Дезертирство к французам в ночь с 23-го на 24-е июля 1918 года
Мы шли вдоль позиции; поскольку уже стемнело, каждую пару шагов стояли ночные часовые. Придя к ходу сообщения, ведущему вперёд, мы свернули и скоро прибыли на секрет, который стоял примерно в двухстах метрах перед основной позицией. Полевой дозор состоял из отделения пехоты (восемь человек) и одного унтер-офицера, они обитали в крепком убежище. Мы поболтали некоторое время с унтером, затем захотели посмотреть на лежащий в тридцати метрах впереди подслушивающий пост. Бек и я пошли туда. За нами незаметно следовал Пфафф, с которым мы пока ни словом не обменялись. Подслушивающие посты ещё не сменились. Место нахождения поста было окружено спутанным проволочным заграждением. Бек и Пфафф уже хотели поднять ноги, чтобы перейти через проволоку, когда я услышал позади шаги в окопе. «Псст», сказал я тихо. «Здесь никого в очереди на пост», громко произнёс я и спрыгнул в пост. Бек и Пфафф последовали за мной. Мы пообщались с унтером и пошли назад на полевой дозор. Теперь двое часовых заняли свои места. Вдруг появился обер-лейтенант из 5-й роты, чтобы проверить караульных. «Кто это здесь?», резко спросил он, увидев меня и Бека. Я замер по стойке смирно и доложил: «Мы два унтер-офицера тяжёлых пулемётов, и хотели узнать расположение полевого дозора, чтобы в случае атаки не стрелять в спины своим же солдатам».
– Хорошо, прекрасно, – сказал обер-лейтенант, – если бы все солдаты имели такое же рвение, как вы, дело давно бы наладилось!
Я думал: знал бы ты наши намерения!
Бек и я пошли по ходу, который вёл на главную позицию. Мы убедились, что сегодня ночью бежать не удастся. Тут сзади подбежал Пфафф и прошептал: «Все прочь!». Он тут же вылез из окопа и исчез в высокой траве. Мы тоже вылезли и нашли Пфаффа – он ждал нас в старой воронке.
Мы находились между двумя заграждениями. То, что было сзади, скрывало нас от часовых на главной позиции. Мы поползи вдоль переднего заграждения и наконец нашли брешь, проделанную двумя упавшими рядом снарядами. Там мы проползли дальше. В одежде уже появилось несколько дыр. Теперь мы ползли дальше на четвереньках, прошли старый глубокий окоп и остались за кучей земли. Здесь поклялись друг другу держаться вместе, будь что будет. Я на миг поднял голову и увидел в тридцати шагах левее огрызки деревьев, которые я видел прямо перед собой на посту подслушивания. Т.о. мы находились в тридцати шагах правее поста. Я тихо сообщил об этом Пфаффу.
– Нам надо ближе к посту, – сказал он, – там есть ход через широкие заграждения, где верхние проволочины разрезаны, чтобы могли проходить патрули.
«Господи, что будет!», подумал я. Мы поползли влево, к посту. Действительно, в заграждении был лаз. Пфафф встал и, согнувшись, перелез через проволоку. Когда он оказался там, я вдруг услышал метрах в двадцати от нас разговор и пенг-пенг – грянули два выстрела. Нас обнаружили! Пфафф исчез по ту сторону заграждений. Тут поднялся Бек и со всех ног преодолел преграду. По нему дали четыре выстрела. Он тоже исчез на той стороне. Теперь я полез в дыру. Но были перерезаны только верхние проволочины, я застрял, часто помогая себе руками. Когда я был почти на середине, то крепко зацепился. Едва я шевелился, проволока скрежетала. Что делать? Проползти никак. Выпрямись я, будет угроза оказаться подстреленным, т.к. с поста это место приметили. Я сильно взволновался, толчком рванулся из проволоки со всей дури. Крак, появились дыры в мундире и брюках. Едва я выпрямился, грянули два выстрела. Как можно скорей я двигался вперед и в момент, когда я бросился на ту сторону, грянул ещё один выстрел. Я на четвереньках пополз по примятой траве, остановился на миг и тихонько крикнул: «Бек! Пфафф!». В нескольких шагах от меня они подняли руку с шапкой. Мы быстро осмотрели друг друга, есть ли раны. Но все были целы, кроме пары царапин от проволоки. Пфафф сказал: «Надо быстро уматывать! В любом случае обер-лейтенант сейчас поднимет дозор, чтобы поймать нас!». Мы ни в коем случае не должны быть схвачены, т.к. это означало бы расстрел после быстрого суда. В этом случае пришлось бы стоять насмерть против своих же товарищей. Мы пролезли через три широких заграждения, которые изодрали наши мундиры. Горели царапины от ржавых колючек. Мы пришли в старый окоп, который вёл к французским позициям. Он становился всё глубже и резко закончился; мы очутились как будто в мешке. Я быстро прислонился спиной к стене, Пфафф встал на мои сомкнутые руки, затем на плечи, схватился за траву наверху и вылез. За ним последовал Бек. Я поднял руки; оба, лёжа на животе, схватили их и потянули вверх, в то время как я помогал ногами. Тут же мы побежали дальше. Преодолели ещё три узких заграждения и увидели внизу руины Реньевиля. До деревни путь был чист. Опасности сзади мы избежали, теперь она была только впереди.
Т.к. Бек и Пфафф знали французский, я посоветовал им окликнуть французских часовых, сидящих в руинах деревни. «Не пойдёт, нас ведь может услышать обер-лейтенант и поймёт, где мы находимся». Так что мы побежали вниз по склону, к развалинам. Каждый миг я опасался, что впереди блеснёт огонёк выстрела и нас подстрелят. Ничего этого не произошло. Мы пришли в деревню, всё мертво, ничто не движется. Мы прислушались: тишина. Вообще ничего. Пфафф спрыгнул в старый ход сообщения, который шёл вдоль церкви. Он попал прямо на лежавший в окопе кусок жести и произвёл адский шум. Мы снова прислушались: всё тихо. Тут начала стрелять французская артиллерия. По высокой дуге снаряды летели над нами и взрывались в немецком тылу. От волнения и бега мы истекали потом, т.к. была тёплая летняя ночь, и луна освещала всё почти как днём. Мы осторожно пошли по траншее к французским линиям. Она медленно поднималась в гору. Мы постоянно останавливались и прислушивались. Ничего не было слышно кроме отдельных ружейных выстрелов и треска пулемёта, время от времени дальше или ближе гремели орудийные выстрелы. Было очень боязно, т.к. мы не знали, кто перед нами стоит и где они. Мы осторожно пробирались вперёд, постоянно замирая и прислушиваясь. Мы прошли мимо старых штолен и убежищ, чьи тёмные провалы зияли. Тут мы пришли на позицию, которая пересекалась ходом. На столбе висела табличка, однако света было маловато, чтобы прочитать надпись. Я посветил фонариком в окоп. Тут мы увидели множество отпечатков. Значит, по нему часто ходят. Мы пошли дальше и снова прошли позицию, которая, похоже, пересекалась с прежним ходом. Пфафф сказал: «Я почти уверен, что мы прошли французские позиции и поэтому здесь нет часовых».
– Сомневаюсь, – ответил я тихо.
Я попросил их окликнуть французов или кто там сидит в окопах. Они опасались быть услышанными идущими по пятам немцами. С заряженными пистолетами в руках мы осторожно шли дальше и оказались у лежащего в окопе испанского всадника. Так назывались натянутые на деревянный каркас переносимые проволочные заграждения. Теперь я был убеждён, что мы близко от французов. Мы пробрались мимо. В паре шагов за ней лежала трубообразная рама, укутанная колючей проволокой. Мы один за другим полезли туда на четвереньках. При этом наши спины цеплялись за проволоку, отчего висящие сверху пустые консервные банки стучались друг о друга. Это наверняка был сигнал тревоги для французских часовых. Я ещё раз тихо сказал това-рищам: «Ради Бога, позовите французов». Они снова отказались. Я находился в паре шагов позади них и вдруг увидел наверху слева француза. Он вскочил по ту сторону траверса через окоп и убежал. Я тут же подумал: это был секрет, теперь он поднимает по тревоге караул. Я бросился к своим и вполголоса крикнул: «Зовите сейчас же, я видел убегающего француза!». Мы трое в этот момент очень волновались. Уже хотели закричать, как рядом с нами затрещали выстрелы и пули ударили в стену окопа за нами. Французы что-то крикнули, продолжая стрельбу. «Мы трое эльзасцев! – крикнули Бек и Пфафф на французском, – хотим сдаться! Вив ля Франс!». Но из-за дикой пальбы французы не разобрали слова. Пфафф, необычайно смелый парень, обошёл траверс и вышел к французам. Бек хотел идти следом. В тот же момент я услыхал тихий треск. Это отделялся рычаг при броске ручной гранаты. «Бек! – крикнул я, – стой! Они бросили гранату!». И затащил его назад. В тот же миг ещё одна. Вторая граната взорвалась. Тут мы услышали крик Пфаффа. Его всяко зацепило. Дым гранаты выполз из-за траверса и полностью укутал нас. Когда я оглянулся, Бек исчез. Он всё же ушёл за траверс.
Я тоже хотел пойти, когда меня сверху окликнули по-французски. Я тут же бросил пистолет, выхватил газету из обшлага и поднял руки вверх, крикнув при этом: «Эльзатьен, дезертёр!». Француз крикнул: «Комбьен?». Я знал это слово, оно значит «сколько?». Я считал, что три будет трейзе и крикнул: «Трейзе!» вместо труа. Француз наклонился, чтобы увидеть здесь тринадцать человек. Когда он никого не обнаружил, то крикнул ещё раз: «Комбьен?», на что я показал три пальца. Тут он протянул мне руку; я тут же снял ремень, протянул руку вверх. Он потянул и я вылез из окопа. «Слава богу!», подумал я тогда. Теперь я проскочил. И опустил руки. Француз, который ещё не доверял мне, отскочил назад и угрожающе поднял гранату. Я снова поднял руки и повторил: «Эльзатьен, дезертёр!». Тут француз похлопал меня по плечу. Как я был счастлив в этот момент, просто неописуемо! Теперь я подумал про Пфаффа, чьи тихие стоны слышал. Я сказал французу: «Камерад блессе» (раненый) и показал на себя и на окоп. Француз показал, чтобы я шёл. Я спрыгнул на то же самое место, откуда вылез и хотел быстро заскочить за траверс, к Пфаффу. Там кишели французы, оживлённо переговариваясь. Как молния один из них приставил мне ко лбу пистолет, я почувствовал холодное дуло. Другой так же быстро приставил к моей груди штык. Как ветер мои руки взмыли вверх и я опять выдал свою речь: «Эльзатьен, дезертёр!». Они тут же оставили меня и я услышал: «Это третий». Бек уже сказал им, что в окопе находится ещё один. Всё это заняло не больше трёх минут (после первого выстрела). Я тут же подошёл к Пфаффу, который лежал на земле без сознания и с каждым вздохом тихо стонал. Я отодвинул французов, которые ухаживали за ним и ощупал всюду его форму, поскольку свет луны не достигал дна окопа. Не видно, куда ранен Пфафф. Когда я ощупывал его левой бедро, почувствовал мокрое и в тот же миг тёплую кровь, которая толчками брызгала в мою руку. Перебита артерия, понял я. Лучшее средство это перевязать бедро, чтобы остановить кровотечение. Я быстро отстегнул брючный ремень, спустил брюки и подштанники. Бек помог мне приподнять тело. Я сорвал подворотничок и хотел перевязать ногу. Крак, старая застиранная тряпка порвалась. Тут же один из французов, стоящих кругом, дал мне крепкий шнур, который я завязал выше раны. Затем я взял из обшивки окопа кусок дерева толщиной с палец и длиной около тридцати сантиметров, воткнул его с внешней стороны бедра между шнуром и ногой и закрутил деревяшку. Шнур впился в ногу и пережал артерию. Кровь перестала течь. Французы хлопали меня по плечу и сказали, что я хорошо всё сделал. Пфафф всё ещё был без сознания. Тут Бек захотел положить ему в рот кусочек сахара. Один из французов дал ему сахара, полил его сильно пахнущей алкоголем жидкостью и сунул Пфаффу в рот. Тот сразу же очнулся. Первые слова, которые он сказал, были: «Муа, муре пур ля Франс!», чего я не понял, но Бек мне перевёл: «Я, умереть за Францию!». Я сказал Пфаффу, что он не так сильно ранен, а его нога перевязана.
Французы были очень дружелюбны к нам. Все хотели пожать нам руки. Одни давали нам сигареты, другие – кусочки шоколада или протягивали фляги с вином. Я выпил пару глотков, т.к. из-за волнения была сильная жажда. Этот напиток показался мне совершенно чуждым, т.к. у пруссаков я не получал ничего кроме плохого эрзац-кофе. Затем один из французов прикурил мне сигарету, которая была слишком крепкой, чтобы я мог её выкурить.
Двое солдат и молодой офицер провели нас в тыл. Т.к. весь гарнизон окопа был поднят по тревоге, они стояли плечо к плечу на ступеньке для стрельбы. Все они говорили при нашем приближении дружеские слова, которые я, разумеется, не понимал. Когда мы шли по ходу сообщений нам навстречу спешили два санитара с носилками, чтобы забрать Пфаффа. Бек болтал с идущим рядом солдатом. Внезапно идущий позади офицер спросил на эльзасском наречии с сильным французским акцентом: «Откуда ты?». Я легко-мысленно ответил на верхненемецком. «Ты пруссак, ты не говоришь на диалекте». На это я ответил уже по-нашему: «Не, я из Сан-Ульрика под Даммерскирхом». «А, вот откуда! А кто мэр Даммерскирха?». Этого я никогда не знал и ответил, что уже пять лет не был дома и всё это позабыл. «Ладно, какой переплётчик живёт на Крицштрассе?», спросил он еще. «Раньше там Хартманн жил». «Верно», сказал лейтенант. «Я проезжал пару раз Санкт-Ульрих, когда ездил в Нидерзепт (Сеппуа-ле-Ба)». Я спросил, не разрушен ли Сен-Ульрих. Он не знал, не смог вспомнить.
Мы болтали о всяком, пока не пришли в лесной лагерь. Он рассказал мне, между прочим, что происходит из Розхайма в Эльзасе. В лагере нас со всех сторон окружили солдаты, хотели посмотреть. Бек устал отвечать на расспросы. Меня оставили в покое, т.к. видели, что я не понимаю. Мне очень понравилась оживлённость этих парней и их толстые красные лица. Совсем другие люди, чем тощие полуголодные немцы с их почти сплошь желтоватыми лицами. Бека увели к убежище к ротному, где допросили. У меня забрали противогаз. Несколько солдат принесли мне вина и сигарет. Я выпил пару бокалов, но потом, чувствуя, что пьянею, отказался. Я ведь не привык к винопитию. У меня мёрзла спина, из-за насквозь пропитанной потом рубашки. Мне предложили сыр и белый хлеб. Тогда я полез в карман и дал им свой хлеб. Они понюхали его и сказали: «Бррр!». Как будто это нельзя было есть, хотя мы последние два года и такого никогда не получали достаточно. Я тут же принялся кушать их хлеб, гладя себя по животу, чтобы показать, как это вкусно. Все смеялись и хотя мы ни слова не понимали, всё же были лучшими друзьями. Тут пришёл француз и спросил меня по-немецки: «Что люди говорят про Гинденбурга и Людендорфа?». Я ответил, что Гинденбурга любят, а Людендорфа ненавидят. Он ещё спросил, знаем ли мы, что немцам пришлось отойти с Марны 19-20 июля и что началось большое англо-франко-американское наступление. Я дал ему свежую немецкую газету, которая ещё была со мной, за что он очень благодарил. Между тем допрос Бека закончился и два солдата увели нас дальше в тыл. Когда мы достигли в лесу дороги, которая пересекалась с другой у железнодорожного моста, французы показали нам, что мы должны бегом преодолеть этот участок. Затем они рассказали Беку, что по ночам это место часто обстреливается немцами. Мы, конечно, бежали со всех ног, поскольку не хотели схлопотать тут. Затем оба француза сказали, что опасности больше нет.

Спасены. Всё дальше за передовые.
Как я был счастлив, осознавая, что моя жизнь в безопасности, а голод и собачья жизнь на фронте позади, не могу описать. Я считаю, что больше никогда в жизни не испытывал такого счастья, это самое приятное, что вообще могло произойти. И когда я думал о родителях, особенно о матери, как она будет рада, получив новость о том, что я в безопасности и смогу теперь с ней переписываться. Я собирался подать весточку как можно скорей. Вдруг Бек сказал: «Наш взводный, этот сопляк, может долго ждать свои патронные ящики. Наверняка ему влетит за то, что оба его унтера сбежали». Мы оба засмеялись, представив его лицо при обнаружении нашего исчезновения навсегда. Мы шли по лесной дороге, которая в одном месте параллельна фронту. Там стояла куча тяжёлых батарей. Дальше работали сотни солдат, устанавливая новые орудийные позиции. «Берегись, Густав, – сказал я Беку, – скоро здесь заварится каша». Мы пришли в барак, где размещался штаб полка. Было примерно три часа ночи и ещё темно. Сперва завели Бека, потом меня. Там был только писарь, он хорошо говорил по-немецки.
– А, вы досыта наелись чёрного хлеба и решили попробовать белого?
– В первой части вы ошибаетесь, – ответил я со смехом, – чёрного я в последние два года никогда не получал достаточно.
Теперь засмеялся писарь и сказал мне дружелюбно:
– Будьте так добры, выкладывайте всё, что у вас в карманах, на стол.
Я принялся вытаскивать своё барахло. Бумажник, карандаш, ножик, платок, часы, зеркальце, расчёска, мыло, полотенце, фонарик и компас. Писарь взял бумажник, вернул мои 30 марок. Бумажник и компас он оставил. Всё остальное я мог забрать и идти дальше. Два солдата на велосипедах повели нас дальше. На рассвете мы прошли через деревню. Все ворота сараев были открыты и в каждом стоял танк. Когда совсем рассвело, мы пришли в другую деревню, где располагался штаб бригады. Господа ещё спали, поэтому нам пришлось обождать часок. В деревню вошёл полк марроканцев, в строгом маршевом порядке. Я подумал: «У французов, кажется, не так уж уютно, раз они маршируют в такую рань». Марроканцы разбежались по сараям. Один офицер ругал их как извозчик и когда два марроканца шли к колодцу с котлом, он подошёл к одному из них и отвесил пару хороших тумаков. Я был поражён, ведь у немцев видел такое всего один раз. Куча марроканцев и парочка французов из их полка, подошли к нам. Все они были очень дружелюбны и дали нам сигарет. Один из французов дёрнул меня за рукав и спросил на чистейшем мюльхаузенском диалекте: «Скажи, что я увижу там?». «Уже близко», ответил я.
– Парень, а сколько вы продержитесь? – спросил он.
– Недолго. Солдаты хотят домой.
Он сказал, что он из Мюльхаузена… Марроканцы всегда там, где что-то затевается. Они прибыли из-под Вилье-Бретонё у Амьена, там 24-25 апреля и позже творилось ужасное. Мы тоже в тех числах были под Вилье-Бретонё, какое совпадение. Вдруг прибежал бушующий офицер и наорал на нас. Я ни слова не понял. Марроканец сказал ему, что мы эльзасцы. Он глянул на нас и что-то буркнул, я понял только слово «боши». Бек потом объяснил мне, что, по мнению офицера, если мы эльзасцы, то всё равно боши как все пруссаки. Чтоб он попал туда, куда я его послал! Бека допросили. Меня нет. Затем мы двинули дальше. Теперь нас конвоировали два пожилых солдата. По пути лежали на обочинах ослабевшие марроканцы. Мы достигли местечка, где стоял штаб дивизии. Здесь было как у немцев. Чем больше жалованье, тем дальше в тыл, тем выше безопасность. Сперва завели Бека. Он провёл там как минимум полчаса. Затем была моя очередь.
Я вошёл в барак и стал смирно перед генералом. Он кивнул мне приблизиться и на ломаном немецком спросил: «Почему вы перешли к нам сейчас?». Вопрос был малость щекотливый. Я ответил: «Потому что раньше мне не хватало смелости и возможности, не хотел стрелять во французов и вообще сыт войной по горло». «Почему вы не хотели стрелять по французам?». «Потому что они мне милей, чем немцы, а мои родители, которые живут в занятой французами части Эльзаса, сообщали мне только хорошее о вас».
– Хорошо, подойдите сюда, – сказал генерал и подвёл меня к карте во всю стену. На ней изображён участок го дивизии. Эта карта наполнила меня бесконечным изумлением. Такой я ещё не видывал! Каждая мелочь, каждое укрытие, каждая батарея, тропинка – словом, всё было на ней обозначено. Генерал спросил меня, где мы перешли. Я сказал, что мы наткнулись прямо на часовню Реньевиля. «Вы были из пулемётной роты?», «Да». Тут он тыкнул в убежище на немецких позициях, где я раньше обитал. Он сказал, что я должен рассказать о немецких позициях всё, что мне известно – где стоят батареи, где транспорт пулемётной роты и т.д. Т.к. я перебежал исключительно ради спасения жизни, а не для того, чтобы предать своих прежних товарищей, то сказал, что я лишь недавно выписался из санчасти, т.к. болею гриппом, рота стоит где-то в лесу, а в ту же ночь проводник отвёл меня на позицию. В темноте я ничего не видел. На передовых все командиры расчётов имеют приказ не покидать своих пулемётов, больше я ничего не знаю. Тут генерал испытующе посмотрел на меня
– Вы не хотите предавать своих прежних товарищей, – сказал он, – мы и без того всё знаем.
Он показал мне все батареи, виденные мною по пути на передовую, где стоит командир батальона, где кантина батальона, тропу по которой ходят подносчики пищи, словом, всё. Я стоял словно громом поражённый. Я думал: «Почему тогда французы не разнесут всё в клочки, если они так хорошо знают?». Генерал угадал мои мысли и добавил: «Погодите ещё!».
Теперь я мог идти. Нас отвели на кухню и выдали кофе, белый хлеб, жареную ветчину и масло. Что это был за кофе! Крепкий и сладкий, такого ништяка я не пивал уже много лет. Затем к кухне подъехала машина. Мы залезли – опля! – и помчались. Бек и я были самые счастливые люди на земле. Прекрасная поездка в это великолепное утро, всё дальше от фронта, кусок белого хлеба и бекона в руках. Сердце, чего ещё тебе?
Скоро мы прибыли в крепость Туль. На улице перед большим зданием – остановка. Бека завели внутрь, я остался снаружи под присмотром солдата. Куча любопытных штатских подошли поглазеть на меня. Я был великолепным зрелищем! Китель и брюки всюду изодраны. С обмотки свисали клочья, другую я вообще потерял; вероятно, её разорвало проволокой и она на бегу размоталась, упала, а я не заметил. К тому же у меня был плохой вид, в особенности из-за перенесённого гриппа. И ещё меня сильно клонило в сон. Но несмотря на это я был доволен как птица в конопляном семени! Солдат сказал, что я эльзасец и дезертировал. Тут же лица публики изменились. Иные жали мне руку и что-то говорили. Другие дали мне сигарет. Они смеялись над тем, что я держу в руке кусок белого хлеба как сокровище. Тут меня загнали обратно в машину. Отъезжая, я махал людям рукой, на что они отвечали.
Ехали по долине Мёза в местечко Флавиньи, где было верховное командование армии. Меня отвели в большой сарай. У ворот стоял жандарм. Я поднялся на пустой сеновал. Там уже были несколько немецких пленных. На одной стороне эльзасцы и поляки, на другой – немцы, которых загнали в клетку из проволоки. Эльзасцы хотели меня обо всём расспросить, но меня одолел сон, я улёгся на койку и тут же уснул. Скоро я проснулся и не понял, где я. Повар принёс обед. Боже, как я изумился: мясной суп с хлебом, картошка с соусом и котлетой, салат, к тому же 3/4 буханки белого хлеба и четвертинка вина. Как будто я попал в рай.
У немцев был мясной суп с хлебом, но никогда им не давали картошку с соусом, жаркое, салат, белый хлеб и вино. Хотя я не был голоден, я принялся за это великолепие и почти всё уничтожил. Нормально живущий человек не сможет понять положение, в котором я находился. Как брошенный пёс, пытающийся сожрать всё съедобное, что попадётся. Когда я обожрался, вернул повару котелок; он с улыбкой наблюдал, а я улёгся снова и быстро уснул. Скоро меня разбудили; жандарм махал мне, чтобы я спустился. Я встал и пошёл за ним. Он отвёл меня в замок, где меня допрашивал хорошо владеющий немецким языком офицер. Он обращался ко мне на «ты». Я подумал – этим тыканьем меня не проймёшь, про позиции я абсолютно ничего не выдал, т.к. не хочу быть повинным в ущербе для своих товарищей. На его вопросы я отвечал так же, как и на генеральские. Он спросил, как долго я служу. Я сказал: «С 16 октября тринадцатого года». «Вот, вы ещё кадровый. С каким полок выступили с поход?». «Первая рота сто двенадцатого пехотного полка». Он тут же спросил: «Вы были при нём двадцать шестого августа четырнадцатого года?». Я должен был рассказать ему всё, что знаю о событиях того дня. Я отвечал, что в тот день командир бригады Штенгер отдал приказ не брать пленных и убивать всех французов, какие попадут к нам в руки, раненых и здоровых, и что на моих глазах несколько лежащих на земле раненых были застрелены или заколоты как свиньи. Я сам при этом защищал французов и спас им жизнь. «Вы можете поклясться, что сейчас сказали правду?». «Так точно, – ответил я. Затем офицер выспросил у меня всё, что я пережил на фронте с самого начала войны. Примерно через два часа меня отвели назад в сарай. Я показал жандарму царапины, полученные при дезертирстве от колючей проволоки и объяснил, что они болят. Он отвёл меня в лазарет, где санитар смазал их йодом, чтобы продезинфицировать раны и предотвратить нагноение. Йод щипал, но скоро отпустил.

Жизнь в Флавиньи
24-е июля – 3-е августа 1918 года
К своей великой радости по возращении в барак я встретил Густава Бека. Он явился за время моего отсутствия. Утром нас отвели в дезинсекционку и наши тряпки были обезвошены, пока мы в ванне смывали с себя фронтовую пыль. Мы как заново родились. Спать каждую ночь напролёт, искупаться, сытые, без вшей, для нас обоих это было в новинку. Бек получил с десяток немецких пленных, которые под его надзором подметали улицы местечка. Я пошёл на кухню, чтобы помочь. Как я удивился, увидев там так много хороших продуктов. Это была кухня караульной роты, которая охраняла командование армии. Все три повара были старше сорока лет, от хорошей еды и питья их морды были красными и добродушными. Ко мне они были добры, показывали на мои впалые щёки, а затем на свои толстые, раздували их, объясняя, что у меня скоро будут такие же. «Хорошо», думал я. На завтрак мне дали полфунта жареного бекона, сыр, повидло, хлеб, к тому я мог выпить вина или кофе. До обеда я резал хлеб для роты. После этого я разливал мясной бульон. Незадолго до того как рота получила пищу, старший повар подозвал меня к котлу, налил полкотелка бульона и влил туда стакан красного вина. Я должен был выпить. Что за вкус! Повара всегда варили для себя чего получше. Я всегда должен был есть с ними, но они любили всё сильно сдабривать специями. Я к этому не привык и иногда мне казалось, что у меня во рту и глотке острый инструмент. После приёма пищи мы ополаскивали посуду всей роты. Между обедом и ужином я чистил лук и чеснок, чистил и мыл салат. Всю мою дневную работу можно было спокойно проделать за четыре часа. Один из солдат только и делал, что пилил и колол дрова для кухни. Я иногда помогал ему, хотя и был не должен. Он брал меня на кухню, куда ежедневно приходил новый бочонок вина, который ставили на низкие козлы. Там солдат брал бокал, совал мне его в руку, я держал бокал под краном бочонка, пока набирался полный и должен был выпить. Затем он дал понять, что я могу спокойно пить, если хочу. При этом он крутил рукой перед лбом и крутил пальцем, желая сказать, что не хочет меня напоить.
Через пару дней моего пребывания там объявился тот молодой солдат, с которым я ездил в Мец и у сестры которого мы остановились. «Ты тоже сделал ноги?», спросил я. «Конечно. Я подумал, что раз уж Рихерт испарился, то и мне пора!», сказал он. В том местечке была временно расквартирована французская пехота. Он случайно встретил своего брата, который поступил на службу к французам. Он последовал примеру и остался с братом. И ещё рассказал, что в нашей дивизии ни одного эльзасца не пускают в передовые окопы, поскольку им не доверяют, и что был зачитан приказ по дивизии, в котором Рихерта, Бека и Пфаффа приговорили к смерти за дезертирство. Миленькое дельце, война всё извратила. Если ты не хочешь убивать, а также быть убитым, то тебя приговорят к смерти. «Но нюрнбержец никого не вешает, прежде чем схватить», гласит старая поговорка.
А я, будучи приговоренным, устроился неплохо. Но когда я поразмышлял об этом, меня взбесило, что кучка высших хорошо оплачиваемых офицеров, которые наверняка не бывали под огнём, имеют право выносить смертные приговоры бедным солдатам, которые выдержали четыре года военных бедствий и в итоге решили спасти остаток своей жизни. Не заслужили ли в действительности эти люди, которые обрекали солдат на тяготы, лишения и кровопролитные атаки, у которых на совести известное число жертв, в тысячи раз больше смерти? Кто вечно болтал о горячо любимой родине, увешивал грудь незаслуженными наградами и бросал людей на убой ни за что ни про что. Но главное, что они уже не могли мне навредить.
В Флавиньи я мог повидать все человеческие породы. Много американских войск проходило через местечко, негры, арабы, маррокнацы, индокитайцы, итальянцы. В сарае, где я спал, было ещё два француза, несколько марроканцев, два негра, а также четыре китайских рабочих, которые были помещены сюда за различные преступления и ожидали суда. По обе стороны гумна были разбиты палатки, их загнали туда. Никому не позволялось иметь нож или подтяжки, а по ночам они должны были ставить свою обувь перед дверью. Китайцев подозревали в том, что они изнасиловали и убили молодую девушку. Когда они ели, то садились на колени перед горшком и оставались в этом положении на протяжении всей трапезы.
Я чувствовал, что постепенно мои силы возвращаются. Было желание остаться здесь подольше. Но через девять дней утром мы двинулись дальше. Я попрощался с поварами, которые дали мне с собой мяса и хлеба, и мы 15 человек – половина поляки, половина эльзасцы – были отведены на вокзал. Мы сели в поезд и поехали в город Нёф-Шато. Куда ни глянь, там всё кишело американскими солдатами, сплошь молодые жизнерадостные парни, у которых война пока не оставила следов на лице и в глазах. Нас отвели на высокий холм за городом. Совершенно внезапно мы оказались перед воротами форта. Над ними стояло его название – форт Бюрлемон.

Жизнь в форте Бюрлемон
Мы перешли ров перед крепостным валом по подъёмному мосту и зашли в форт. Там было бюро. Один заходил за другим. Я был последним в очереди. Эльзасский офицер, по всей видимости, еврей, спросил меня про полк, место рождения и т.д. Затем я должен был отдать ему деньги. Он сказал, что я получу их назад по прибытии в лагерь для эльзасцев Сен-Рамбер. После этого я мог идти.
Нас разместили в казематах форта. Слева и справа жил гарнизон форта, сплошь солдаты старше сорока лет. Многие немецкие пленные были размещены в других частях форта. Мы, эльзасцы и поляки, получали такое же питание, как и солдаты гарнизона, в то время как немцев кормили плохо. Началась гнилая скучная жизнь. За четыре недели моего пребывания в форте я всего лишь разгрузил с восемью солдатами четыре фургона хлеба и два раза мы ходили в лес по дрова. Время проводили за гимнастикой, борьбой и всем иным. Однажды нас спросили, хочет ли кто отнести еду пленным офицерам. Вызвался Бек. Каждый день он приход-ил с едой в нашу камеру, вычёрпывал жир из офицерского супа и клал в наш. Их прекрасные порции менялись на наши. Половина их вина разливалась по нашим кружкам и разбавлялась водой. «Вы так долго объедали нас, теперь настал ваш черед. Игра это не грех», так говорили мы. Немецкие офицеры получали такое же питание как мы и французский гарнизон. Через 4 недели мы двинулись дальше – по железной дороге через Лангр в Дижон. Там мы примерно 30 минут шли через город к загородному форту. В нём была размещена куча немецких пленных. Почти все они сидели в плену с самого начала войны и носили до-военную цветную форму, присланную через Швейцарию. Здесь были представлены все возможные мундиры: егеря, уланы, гусары, драгуны, артиллеристы, короче, почти вся униформа, которую носили в германской армии до войны. Здесь также было много излечившихся тяжелораненых, которых скоро должны были отправить на родину через Швейцарию. На второй день пребывания там довели до сведения на немецком языке, что больше не будут немецких пленных обменивать и отправлять домой, т.к. многие из них использовались для отправки в Румынию, чтобы заменить стоящих там годных солдат и использовать для наступления на Амьен. Эти пленные, которые мысленно уже были дома, при таком известии, конечно, поникли головой. В этом форте мы получали питание как и другие пленные. Утром рис, днём и вечером тоже рис, назавтра то же самое, на третий и четвёртый день всё тот же сраный рис. Он был слипшийся и приправлен американским жиром. Хлеб был чёрный как уголь, чёрствый и заплесневелый. Немцы рассказывали, что 14 дней дают только рис, потом 14 дней только бобы, потом опять 14 дней горох или чечевица, никогда не бывает серьёзных перемен. Мы были рады, когда на пятый день нас повезли дальше.
Мы снова прошли к вокзалу Дижона, сели на поезд и поехали дальше на юг. Мы ехали на красивой долине Саона, где было видно множество виноградников. Прекрасный виноград уже начал синеть. Местность мне очень нравилась. Вечером мы сошли с поезда и на ночь были заперты в тёмном погребе в городе Макон. Нас это огорчало. Было чертовски темно, когда мы пришли в погреб. Каждый мрачно улёгся на идущие вдоль стен нары. Тут я услышал на другой стороне разговор на эльзасском диалекте. Одни голос говорил прямо на моём родном наречии. Я встал, пошёл туда и спросил, есть ли кто из окрестностей Даммерскирхена. «Да, – сказал один, – я из Фюллерена». Я быстро чиркнул спичкой и тут же узнал его. То был Эмиль Шахрер из Фюллерена! Меня самого он не мог узнать, хотя я осветил своё лицо парой спичек. Тут я сказал ему, кто я. На это он заметил, что я сильно изменился. Мы долго говорили о родине, потом уснули. На утро мы были рады, когда двинулись дальше и покинули эту тёмную влажную дыру. Ни утром, ни весь тот день не было дано пожрать. На вокзале мы погрузились. Близ перрона лежали кучи отличного американского хлеба, который солдаты, вероятно, выкинули из вагонов. Я хотел быстро тиснуть буханочку, но конвоир выбил у меня её из рук. Я должен просить разрешения, если хочу взять хлеб! Я сильно возмутился и предпочёл остаться голод-ным, чем спрашивать позволения у этого мудака. Наконец мы смогли сесть в поезд. Рядом с нами остановился поезд с отпускниками. Бек услышал, как солдаты говорили: «Им лучше, чем нам, их уже хотя бы не пристрелят!». Один из них, который знал пару немецких слов, хотел завести с нами разговор. Тут Бек ответил ему по-французски. Он рассказал, что мы с утра ничего не жрали. Тогда солдат дал нам здоровый кусок хлеба, а другие протянули фляги с вином. Это были фронтовики, куда более дружелюбные, чем гнусные тыловые свиньи. Потом мы поехали дальше. Через несколько часов поездки мы прибыли в Лион. Этот город лежит в прекрасном месте, где сливаются Рона и Саон. По обоим берегам реки холмы покрыты великолепными замками и виллами. Чудное зрелище. На главном вокзале Лиона была долгая остановка. От голода мы пили воду из вокзального фонтанчика. Несколько поездов с солдатами, видимо, с итальянского фронта, прошли вокзал. Все солдаты выглядели хорошо. Бек услышал, как две девушки, ходящие туда-сюда мимо нас, сказали друг другу: «Эти там выглядят совсем не как немцы, а тот (показывает на Бека, который был миляга), мне очень нравится как мужчина». Бек не сдержал улыбки и сказал по-французски, что она тоже очень ему нравится. Как она покраснела! Бек спросил её адрес, который она напасла на клочке бумаги и протянула ему. Затем наш поезд тронулся.
Была уже ночь, когда поезд прибыл на вокзал города Сен-Этьен. Мы слезли и нас отвели в казармы. По дороге мы прошли мимо большого числа ресторанов, где посетители располагались на стульях, стоящих на тротуаре и наслаждались пивом или вином. При взгляде на них я испытал колоссальную тоску по свободе. Мы напрасно надеялись получить в казарме какую-то пищу. Нас просто закрыли на гауптвахте. Мы бесновались и забыли всё добро, которое числилось за французами. Симпатия к Франции, которая у всех до сих пор была так высока, упала до нуля и можно было услышать что угодно, кроме «вив ля Франс». Наши предшественники бушевали сильней, чем мы, поскольку стоящие в гауптвахте нары были полностью разломаны, а доски валялись кругом. К тому же по углам было насрано. И было тесно как в жопе. С помощью спичек мы с Беком и Шахрером наконец нашли место, где можно было усесться. На утро нас погнали дальше, не дав ни поесть, ни попить. Наконец мы прибыли в конечный пункт назначения – станцию Сен-Жюст. Оттуда мы 20 минут шли в лагерь для эльзасцев Сен-Рамбер. Дорога вела к висячему мосту через Луару. Наконец мы прибыли в лагерь.

В лагере для эльзасцев Сен-Рамбер сюр Луар
Лагерь для эльзасцев находился в бывшем монастыре, лежащем на пологом склоне близ местечка Сен- Рамбер. Монастырь обнесён высокой стеной. На одной стороне находилось большое здание, видимо, казарма. На другой стороне – конюшни и хозяйственные постройки. Возле большого здания монастыря стоит часовня. У ворот всегда стоит французский солдат, но без оружия. Без разрешения входить запрещено. В зданиях и на дворе всё кишело эльзасцами, многие из которых были взяты в плен, но большинство дезертировали. Нас разместили в бывшей конюшне; там стояли столы, скамейки и койки. Находясь среди эльзасцев, я слышал ужасную ругань. Я думал – какой контраст с тем, что было раньше. Здесь возносились молитвы монахов, а теперь грубые ругательства.
Сразу по прибытии мы получили еду – рис с говядиной. К ним большой кусок хлеба и четверть литра вина. Т.к. мы, вновь прибывшие, были голодны, то всё проглотили. Я бы охотно написал домой, но у меня не было ни единого сантима, чтобы купить писчую бумагу. Я шёл по двору и случайно встретил знакомого с родины – Хога из Манспаха. После приветствия я сказал: «Слушай, Хог, я должен кое-что сделать, чего в жизни не делал ни разу. Я хочу одолжиться у тебя». Он со смехом сказал: «Не получится. У меня всего пять су». Я рассказал ему, что хотел написать домой, но нет денег на бумагу. Тогда он дал мне три су, чего хватило на бумагу. Я тут же написал домой и попросил денег. Хотя я уже больше двух раз писал домой, до сих пор не получил оттуда вестей и предполагал, что ни одно из моих писем не дошло. В полдень нас вызвали к офицеру на допрос. Мы стояли в коридоре и ждали. Тут он появился и спросил, может, есть кто из окрестностей Даммерскирхена. Эмиль Шахрер и я сказали, что он из Фюллерена, а я из Санкт-Ульриха. Офицер объявил, что я должен явиться к нему в канцелярию в два часа после полудня. Я пошёл. Денщик принёс бутылку вина. Тут офицер сказал, что он хорошо знает моих родителей и спросил меня, когда я удивлённо на него посмотрел, у кого мы раньше покупали кожаную обувь. Я сказал: «У Клёцлена в Даммерскирхене». А он такой говорит: «Я сын Клёцлена, но здесь зовусь Тюшар». Мы поговорили о родине, а когда я сообщил ему, что войну встретил в рядах 112-го полка, он спросил меня о событиях 26.8.14, особенно о приказе генерала Штенгера, который велел солдатам убивать всех попадающих к нам в руки французов. Я повторил то, что уже рассказывал на предыдущих допросах. В заключение Клёцлен сказал, что если я хочу стать жандармом, то должен тут же явиться на участок в Люре. Я поблагодарил за эту предупредительность, но не хотел думать об этом, т.к. слишком долго носил форменную одежду. Я попросил его написать моим родственникам, т.к. считал, что от меня домой еще не пришло ничего нового. Он обещал мне, что самое позднее через семь дней у меня будет ответ с родины. Я попрощался с ним и пошёл в сарай. Эта жизнь мне не нравилась. Бездействие было очень скучным.
На второй день нас переодели и сделали из нас французов. Я получил красные штаны, синие обмотки, короткую тёмно-синюю куртку, на голову большую тёмно-синюю шапку с торчащим наподобие рога кончиком. Когда я глянул в зеркало, рассмеялся. Я подумал, что хорошо смотрелся бы в клетке с обезьянами. На шестой день я с Шахрером и Беком стоял с парой товарищей перед сараем и загорал. Тут пришёл писарь и сказал, что ему нужно шесть человек для помощи по сельскому хозяйству. Я тут же выскочил вперед. Бек и Шахрер вторым и третьим. Скоро вышли и остальные загорающие. Мы хотели выбраться из лагеря. Писарь посчитал нас. Как раз шестеро. Мы собрали вещи. Все быстро были готовы. У меня было только то, что нам мне надето и одеяло. Подъехал грузовик, мы сели в него и покинули монастырь. Примерно три часа мы ехали в гору. Человек, который забрал нас, был пленный лотаринжец по имени Барбье, начальник отряда примерно из 35 эльзасцев, которые в основном работали у крестьян в городке Сен-Эан. Барбье рассказал нам, что он катается как сыр в масле, живёт в отеле «Тевено» в Сен-Эане и получает в лагере жалованье, одежду, обувь для своих работников. Если кому не нравится место, он позаботиться о смене. На вершине горы мы остановились. Барбье сказал: «Это ферме нужны три человека. Кто хочет сойти?». Я сразу согласился, а Бек и Шахрер предпочли идти на ферму по одному, чем втроём. Пошли я, Йозеф Майер из Оберзассхайма и Альфонс. Там уже было три эльзасца, которые дружелюбно нас приняли. Они сказали, что нам повезло и обязательно здесь понравится. Ферма под названием Пуаза принадлежала мэру Сен-Эана, мультимиллионеру, живущему в замке на той стороне холма примерно в получасе ходьбы отсюда. На ферме находятся управляющий и его жена, ему где-то сорок восемь, ей около сорока. Все они радостно приветствовали нас и сказали несколько слов, из которых мы не поняли ни единого слога.

На ферме Пуаза у Сен-Эан (Луара)
Эти три эльзасца находились на ферме уже полтора года и говорили, как мне показалось, на хорошем французском. Им очень нравилось здесь и все хотели остаться тут о тех пор, пока разрешат ехать домой. Питание было очень хорошим, для нас это главное. Мы прибыли на ферму во второй половине субботы. В воскресенье мы трое почти весь день лежали в саду, откуда открывался великолепный вид на долину Луары. Река казалась серебряной лентой. Вся долина усеяна деревнями и городками, а на заднем плане возвышался центральный массив, высокие горы. Левее в той стороне виднелся в котловине на расстоянии около семи километров большой промышленный город Сен-Этьен. Там всюду виднелись угольные шахты. Особенно красиво было по ночам, когда в Сен-Этьене горели тысячи электрических огней. К вечеру из замка пришёл наш покровитель, чтобы познакомиться с новичками. Он спросил, как у нас обстоит с деньгами. Мы сказали, что у нас нет ни сантима. Ему перевели. Хозяин залез в карман и дал каждому по 20 франков. Затем он спросил, как у нас с одеждой. Мы сказали, что весь наш гардероб это то, что мы сейчас носим. Тем же вечером эльзасец, работавший в замке, принёс нам одежду, поэтому мы могли выкинуть в угол плохо сидящие мундиры. Теперь мы, наконец, были в штатском. На следующий день мы косили отаву в ущельях. Это было другое. Но мы отвыкли от работы и по началу сильно потели.
Но вскоре пошло бодрее. Патрон был доволен нашей работой. Тут наконец пришла весточка от моих родителей. Они очень обрадовались тому, что я уже далеко от фронта и тут же выслали мне денег. Они смогли получить проездной и приедут ко мне. Я очень обрадовался предстоящей встрече. Тут мне вернули изъятые в форте под Нёф-Шато деньги. Я получил к тем 20 франкам ещё 30 марок по тогдашнему курсу.
После того как мы сгребли отаву, я с Йозефом Майером пару дней копал картошку на соседней ферме семьи Бассо, т.к. вся семья кроме отца заболела гриппом и лежала в постели. После этого мы ещё два-три дня помогали выкапывать картошку на ферме близ замка. Это мне тоже понравилось. Тамошний управляющий потерял на войне ногу. Там я научился доить. Затем мы вернулись на ферму Пуаза. Мои пять товарищей делали в лесу … Я в то время был на ферме и наводил порядок. Ещё я много работал в большом огороде. Управляющий и его жена жалели меня, поэтому я имел определённые выгоды. Когда я работал в саду, жена управляющего часто звала меня на кухню, где я обычно получал стакан вина или когда стояла холодная погода – сладкий кофе с коньяком, к нему частенько кусок пирога. Ещё я часто получал шоколад. Мне нравилось всё больше и если бы я был бездомным, то наверняка остался бы там. Когда работы в саду на ферме была завершена, я с другими делал в лесу … Каждый делал по 60 штук в день. Управляющий и хозяин были очень довольны. После первого месяца каждый получил 100 франков жалованья, хотя наш хозяин был обязан платить лишь сорок. При этом я получил ещё 8 франков, т.к. был унтер-офицером. Питание, как я уже говорил, было очень хорошим. По утрам сразу по пробуждении чашка крепкого чёрного кофе и кусок пирога. Затем каждый заправлял кровать, спальню убирали. Затем шёл завтрак. Жирный суп, сало, повидло или сыр, хлеб и вино. Каждый полдень было два блюда, затем постоянно сыр и повидло на десерт, часто ещё кусок шоколада. Вечером обычно суп, картошка с мясом или колбасой. После этого снова сыр и повидло. На ферме было 52 ореховых дерева и куча благородных каштанов. Каждый из нас имел мешок орехов и каштанов у кровати. Короче, мы жили как птицы в конопляном семени.
В конце сентября ко мне приехали отец с сестрой. Я был занят подстриганием живой изгороди, когда мои товарищи сообщили об их прибытии. Велика была радость встречи. Но я видел, что отец и сестра постарели. Четыре с половиной года это срок. Они тоже нашли, что я сильно изменился. Мы примерно час провели на ферме, а затем пошли в отель «Тевено» в Сен-Эане, где жили и питались следующие три дня. То были прекрасные дни. Мы пригласили моих товарищей и Эмиля Шахрера провести вечер с нами. Что они охотно сделали. Отце и сестра привезли мою одежду, недостающее купили в лавках. Теперь я снова чувствовал себя человеком. Но эти дни прошли слишком быстро, отец с сестрой вернулись домой. Хотя у меня всё было хорошо, я бы охотно поехал с ними. Я мог отлично продержаться, т.к. отец туго набил мой бумажник. Теперь каждое воскресенье мы ходили в Сен-Эан, где почти весь день проводили в кафе и ресторанах. Почти каждое воскресенье 35 эльзасцев из отряда собирались в отеле «Тевено» и там часто бывало весело.
В начале ноября стало известно, что близко заключение перемирия. 10-го ноября распространился слух, что перемирие будет заключено через два-три дня. 11-го ноября мы вязали в лесу хворост, когда вдруг услышали в близлежащем городке Ла Фюжу звуки труб, из Сен-Этьена гремели пушечные выстрелы. Тут и там слышались выстрелы и колокольный звон. Тут в Ла Фюжу крик, как будто смеются или плачут. «Это мир», казали мы себе, и у всех вдруг навернулись слёзы, поскольку мы представляли, что уже через пару дней сможем вернуться домой. Мы собрались и трижды крикнули: «Вив ля Франс!», так что эхо в горах громко повторило. «Сегодня уже не до работы!», мы вернулись на ферму. Все были очень рады, что французы выиграли войну, ведь победи немцы, Эльзас остался бы немецким, а мы, дезертиры, никогда не смогли бы вернуться домой. Когда мы пришли на ферму, управляющий с женой дважды поцеловали нас и сказали, что теперь мы французы как и они. Женщина приготовила очень хороший обед и все были в самом прекрасном расположении духа. Во второй половине дня мы пошли в Сен-Этьен. Там пили, радовались и плясали всю ночь до утра. С тяжёлой головой вернулись на ферму, где были на весь день освобождены от работы и могли ото-спаться. Мы узнали, что кайзер бежал в Голландию. Как только над ним нависла угроза, этот подлец бросил всех в беде и смылся. В то время как он на четыре года ни за что вверг нас в нужду и смерть. А если ты пытаешься спасти свою жизнь, то тебя приговаривают к смерти. А такому подлецу, который несомненно является один из виновников этой жуткой бойни, посылают вслед кучу денег.
Каждое воскресенье мы ходили в Сен-Эан. Иногда по утрам ходили в церковь. Мы скинулись на покупку гармони, на которой наш товарищ Михель Штруб, трактирщик из Обермоерна в Нижнем Эльзасе, мастерски играл. Мы ходил из трактира в трактир и там так плясали, что клочья летели. Много молодых девушек из Сен-Эана, которые хорошо танцевали, бегали за нами из одного трактира в другой. Редко мы приходили домой до двух часов. Только язык ужасно хромал и порой выдавались такие фразы, что со смеху лопнуть. Но население был столь приличным, что ни разу не смеялись нам в лицо, даже если мы несли совершенную чушь. Часто случались потешные вещи. Однажды жена управляющего захотела приготовить лапшу. Ей не хватало четырёх яиц. Она сказала моему приятелю Альфонсу: «Альфонс, беги скорее на другую ферму и возьми четыре яйца, они нужны для обеда!». Добрый Альфонс счёл, что правильно понял и сказав «Да, мадам», исчез. Долго он ходил. Наконец женщина дала мне понять, что я должен найти Альфонса. Я пошёл, а когда приблизился к резко идущей вниз дороге, к своему изумлению увидел Альфонса с четырьмя запряжёнными быками. Поскольку они его боялись, то отказывались идти, а он, потея, бил и колол их длинной палкой, на конце которой был гвоздь. Конечно, я засмеялся и махнул женщине, которая стояла на лестнице перед дверью, чтобы она подошла. Увидав Альфонса с быками, она от смеха упала на землю. Она смеялась до слёз. Альфонс получил два стакана вина и отвёл быков назад. Хозяйка часто напоминала ему эту историю. Другой раз он спросил ножницы, а получил шесть су. Мы все купили словари и принялись ревностно учить французский. Некоторые эльзасцы, хорошо знающие язык, уже нашли себе любовниц. Здесь без особых хлопот можно было отыскать множество женщин, которые хотели стать возлюбленными, поскольку было мало мужчин в возрасте от 17 до 45 лет. Я и Эмиль Шахрер часто ездили по узкоколейке в Сен-Этьен, где мы встречались с Петером Кёглером и Йозефом Хубером из Фюллерена и проводили вместе уютные воскресные вечера. В Сен-Этьене встречались самые разные народы. В основном китайцы и арабы, работающие на фабриках. Ещё кругом шныряли негры и американцы. Когда мы под Новый год не получили приказа ехать домой, мы сочли, что если не вернёмся в лагерь, то будем ещё дольше ждать разрешения вернуться. Мы решили покинуть ферму и идти в лагерь. На прощанье женщина приготовила ещё один прекрасный обед, затем мои товарищи откланялись. Я позволил им выйти, ещё раз поблагодарил чету управляющих и когда мы последний раз пожали руки, оба начали плакать, т.к. очень ко мне привязались. Мы пошли в Сен-Эан, закинули ящики и чемоданы в отведённый вагон и попрощались с нашими знакомцами. Там, видимо, есть мода целовать всех на прощанье, так что лобызаниям не было конца, что мне быстро надоело. С песнями мы покинули полюбившееся место. Всё население высыпало на улицу, чтобы помахать нам. За городком мы трое, махая шапками, три раза крикнули «Вив Сен-Эан!».
В Сен-Рамбере нас приняли неприветливо, т.к. мы явились в лагерь без приказа. Но мы могли остаться там. Лагерь был переполнен. Коридоры, чердаки, все комнаты и залы, конюшня, сараи, всё было забито эльзасцами и лотарингцами. Питание было не блестящим, но у всех нас были деньги и мы могли себе помочь. Два раза в неделю мы могли выйти после обеда. Тогда всё закручивалось в трактирах. Всякий, кто имел деньги, покупал себе продовольствие и тащил его в лагерь. Нам повезло, поскольку нас сунули в зал, где постоянно было тепло благодаря центральному отоплению. Работы была плёвая – несколько часов в неделю чистить картошку. Мы проводили время за танцами, борьбой, рассказами и всеми прочими потехами. Я встретил много знакомых с родины, больше двадцати, которые все едва могли дождаться отправки домой. Однажды я встретил Альберта Дига из Мерцена, который прибыл из Салоник и был почти нищ. Я одолжил ему 20 франков. Однажды сообщили, что вечером в часовне будет богослужение, на которое вежливо пригласили всех католиков. Я пошёл, но к моему изумлению набралось на мессе чуть более двадцати человек. Так война «улучшила» людей.
25-го января 1919 года мы, примерно 1200 человек, снова были одеты во французскую униформу. «Завтра, – было сказано, – уйдёт транспорт домой». Все обрадовались, снова увидеть родину и семью. 26-го утром пошли на вокзал в Сен-Жюст. Все были в самом весёлом настроении. Впереди несли три больших французских знамени. Мы с песнями шли следом. Хвост колонны составляли несколько телег, на которых везли ящики и чемоданы. Нас разделили покупейно, мы погрузились и тронулись. На этот раз, слава богу, домой. Поезд шёл через Лион, Дижон, Люр, Эпиналь. Туда мы прибыли ночью. Дальше ехали через Люневиль. Между ним и лотарингской границей я выглянул из окна. Мы ехали прямо через фронт. Меня ужаснуло, когда я увидел покинутые заснеженные окопы, проволочные заграждения и убежища. Я едва понимал, как мог тратить свою жизнь здесь годами. У Арикура мы наконец достигли моего родного края, затем дальше на Ларбург, где четыре с половиной года назад я участвовал в большом бою, через Цаберн, Страссбург, Кольмар. В Кольмар мы прибыли рано утром. Нас отвели в бараки возле казарм пехоты, там мы ждали наши документы об освобождении из плена. Наконец к 10 часам утра я был свободен. Т.к. было холодно, мне сильно хотелось горячего кофе и чего-нибудь поесть. Я пошёл с Шахрером в трактир, где мы перекусили. Было непривычно слышать родную речь от женщин и девушек. Затем мы снова пошли на вокзал, где получили наш багаж. Мы пропустили поезд и должны были ждать вечера, когда сможем поехать в Мюльхаузен. Там больше не ходили поезда на Альткирх и нам пришлось ночевать в зале ожидания. На утро мы сели на первый же поезд в Даммеркирх. Я был очень удивлён, когда увидел почти неразрушенный Альткирх, ведь он лежал близко к фронту и мог быть обстрелян лёгкими полевыми орудиями. Я подумал про себя: «Здесь не было войны!». В Ларспахе выглядело иначе. Однако большинство домов уцелело. Теперь мы ехали через прежнюю линию фронта. Окопы, воронки, заграждения, расстрелянные деревья. У Даммеркирхена мы ехали обходным путём мимо частично разрушенного виадука. Наконец мы остановились в Даммеркирхе. Тут же пошли по середине поля домой. У Чёрного сарая я простился с Эмилем. С вершины леса Альтендах я наконец увидел мою родную деревню, которую покинул в октябре 1913 года, уже пять с половиной лет назад. Вдруг навернулись слёзы Я как можно скорей зашагал к дому. Как я был изумлён, завидев молодых парней из деревни, они здорово вымахали. Встречу с матерью невозможно описать. От радости мы не могли и слова сказать. Я наконец-то снова дома! Единственное желание, которое томило меня всю войну и в чьём исполнении я так часто сомневался, было воплощено!

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении

Другие произведения автора Алексей Шультес

Рецензии

Написать рецензию

Другие произведения автора Алексей Шультес

Авторы Произведения Рецензии Поиск Магазин Вход для авторов О портале Стихи.ру Проза.ру

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

La meilleure occasion de mourir

Alexeï Shultes

Dominik Richert

Le 16 octobre 1913, à l'âge de 20 ans, je fus appelé au service militaire et enrôlé dans la 1ère compagnie du régiment d'infanterie n° 112, qui était en garnison à Mühlhausen (Alsace). Environ six mois plus tard, nous, les recrues, avons été transformés par l'exercice habituel de l'armée allemande en soldats aptes à la guerre. À la mi-juillet 1914, notre régiment s'installe au camp d'entraînement de Heuberg près de la frontière du Bade-Wurtemberg pour pratiquer des exercices de terrain à plus grande échelle. Là, nous avons été terriblement motivés et entraînés.
Le 29 juillet 1914 dans l'après-midi, des tirs d'artillerie ciblés ont eu lieu. Comme nous étions autorisés à les regarder, j'y suis allé aussi, parce que. Je pensais que je n'aurais peut-être plus jamais cette opportunité de ma vie. Le tournage était vraiment un spectacle à voir. Je me tenais derrière les canons et pouvais clairement voir les explosions d'éclats d'obus et de grenades sur les cibles désignées. Nous n'avions aucune idée de la menace de guerre. Le 30 juillet, très épuisés par l'exercice, nous nous sommes couchés de bonne heure. Vers 22 heures, la porte s'est soudainement ouverte et le sergent de compagnie a commandé la montée, parce que. le déclenchement de la guerre était inévitable. Nous nous sommes réveillés du sommeil, personne ne pouvait prononcer un mot d'étonnement au premier instant. Guerre, où, avec qui ? Bien sûr, nous nous sommes rapidement mis d'accord sur le fait que nous serions à nouveau contre la France. Et ils ont chanté "L'Allemagne avant tout". Presque tout le monde s'est joint au chant, et bientôt la chanson a été déchirée dans la nuit par la gorge de centaines de soldats. Je n'étais absolument pas d'humeur à chanter, parce que. J'ai immédiatement pensé que rien de bon ne pouvait arriver dans une guerre, seulement être tué pour l'enfer. C'était une perspective très désagréable. J'ai aussi eu peur en pensant à ma terre natale et à mes proches qui vivent juste à la frontière et sont donc en danger de mort.
Nous avons fait nos valises dans une hâte terrible et, toujours dans l'obscurité, nous nous sommes dirigés vers la gare de la vallée du Danube. Comme il n'y avait pas de train pour nous, nous retournâmes au camp et y restâmes jusqu'au lendemain soir, puis dans un train bondé, bourrés comme des harengs dans un tonneau, nous retournâmes dans notre ville de garnison de Mühlhausen. Nous y sommes arrivés à 6 heures du matin le 1er août 1914 et nous nous sommes installés dans la caserne. Il devrait y avoir des lumières éteintes avant midi, mais déjà à 9 heures du matin, j'ai été réveillé avec plusieurs autres camarades. Nous avons reçu des uniformes, allant d'une aiguille à la tête, puis 120 balles réelles chacun. Après cela, nous sommes allés à l'atelier d'armement, où ils ont aiguisé nos baïonnettes. Puis mon père et ma sœur sont revenus vers moi pour me remettre l'argent et me dire au revoir. Un ordre est venu interdisant aux civils d'entrer dans la caserne. J'ai obtenu la permission de parler à ma famille devant les grilles de la caserne. Ce fut un au revoir difficile car nous ne savions pas si nous nous reverrions. Tous les trois pleuraient.
En partant, mon père m'a exhorté à faire attention et à ne faire du bénévolat nulle part. Cet appel n'était essentiellement pas nécessaire, parce que. mon amour pour la patrie n'était pas si grand, et la pensée de tomber dans la mort soi-disant héroïque me remplissait d'horreur.
J'ai été assigné avec huit soldats pour être de garde à la billetterie de la gare. D'autres étaient de quart à la gare, d'autres patrouillaient en tous sens le long des voies ferrées. Le 3 août, un avion français survolait la ville à haute altitude. Tous les soldats lui tiraient dessus. Nous étions sûrs qu'il s'effondrerait à tout moment, mais il coupa calmement ses cercles. Une foule de civils s'était rassemblée sur le parvis pour regarder. Soudain, l'un d'eux a crié " Bombe !". La foule, en hurlant, s'est enfuie et s'est cachée dans la gare et les bâtiments adjacents. J'ai également sauté dans le bâtiment de la gare et m'attendais à une explosion à tout moment. Cependant, tout est resté calme. Puis je me suis aventuré à regarder sous la visière dans le ciel et j'ai vu un objet descendre, sur lequel quelque chose voletait. "Bien sûr que ce n'est pas une bombe", ai-je pensé. En fait, c'était un beau bouquet, composé principalement de myosotis. Salutations de France aux Alsaciens.
Le 4 août, deux trains remplis de fonctionnaires allemands quittent Mühlhausen pour Baden. Nous avons reçu de leur part plusieurs bouteilles de vin que nous avons bues avec plaisir. Il s'est avéré que la guerre n'est pas entre l'Allemagne et la France, mais entre l'Allemagne, l'Autriche-Hongrie et la Turquie (sic !) d'une part, et la France, la Russie, la Belgique, l'Angleterre et la Serbie d'autre part. "Oh oui," pensai-je, "maintenant ça va commencer." Le 5 août, dans le cadre d'un petit détachement, j'ai avancé à Epsbrück [une colonie à l’ouest de Mühlhausen]. Pendant deux jours, nous nous sommes couchés au nord du village sur la soi-disant. Kolberg. Le 7 août, j'ai vu les premiers Français – une patrouille qui marchait le long du terrain. Nous nous sommes tiré dessus, mais sans perte. Le sifflement des balles était très dérangeant au début. Ensuite, nous avons reçu l'ordre de battre en retraite à travers le Rhin jusqu'à Neuenburg et nous y sommes allés. A l'aube, nous avons traversé le pont flottant du Rhin. Au cimetière de Neuenburg, nous avons dressé un camp de tentes, mortellement fatigué s'y allongea pour se reposer et dormir après la marche. Nous y sommes restés deux jours, jusqu'au 9 août. Des soldats de différents régiments s'y sont rassemblés. Et une belle image militaire est apparue à l'œil.
Le 9 août, au matin, les commandes « À vos marques ! Se lever!" Nous longeons à nouveau le pont sur le Rhin dans la grande forêt de Hard. On ne nous a pas dit ce qui s'était passé ni où nous devions aller. Tous les sous-officiers se rendaient chez le capitaine pour recevoir des ordres. Puis chacun des commandants d'escouade apporta un ordre à son peuple : les Français prirent des positions défensives le long de la ligne Habsheim – Rixheim – Ile Napoléon – Baldersheim, etc. Il faut attaquer le soir et les repousser. Notre régiment a pour tâche de prendre d'assaut les villages de Habsheim et de Rixheim et la colline de Reb qui les sépare. Puis tout d'un coup tous les rires, tout l'humour ont été emportés par le vent. chacun se demandait s'il survivrait à cette nuit et il y avait très peu à voir de l'esprit combatif et du courage téméraire si souvent célébrés par les écrits patriotiques. Puis nous sommes allés plus loin. Au bord de la route gisait le premier mort, un dragon français qui avait reçu un coup de pique à la poitrine. Spectacle horrible : poitrine ensanglantée, yeux vitreux, bouche ouverte, mains tordues. Nous passons silencieusement.
Près de notre champ de tir gisaient 6 fantassins allemands morts, tous face visible. Nous devons nous disperser en chaîne dans la forêt et aller jusqu'à la lisière où nous nous couchons. J'étais en deuxième ligne. Devant nous, à l'orée de la forêt, se dressaient les hangars du terrain d'entraînement des Habsheim. Nous avons donc dû avancer le long d'une place de parade dépourvue d'abris de 1200 m de large.Je me suis dit : les Français nous tireront dessus dès que nous avancerons. La commande sonna : « En avant ! Cours!" La première ligne s'est levée et a couru hors de la forêt. Le sergent-major réserviste est resté allongé. Je ne sais pas si c'était de la lâcheté ou s'il s'est évanoui de peur.

Bataille de Mühlhausen
Dès que la première ligne est apparue au bord, des coups de feu ont crépité vers elle depuis les buissons devant eux à une distance de 1200 mètres. Les balles sifflaient au-dessus de nous, chantaient à travers les feuilles ou claquaient contre les arbres. Le cœur battant, nous nous sommes accrochés au sol de la forêt aussi complètement que nous le pouvions. « Deuxième ligne, marche en avant ! Cours!" Nous nous levons et sautons hors de la forêt. Aussitôt, des balles se mettent à siffler à mes oreilles. La première ligne se coucha et tira vivement sur les buissons. Derrière elle gisaient les premiers morts et blessés graves. Les blessés légers ont traversé nos rangs – retour à la forêt salvatrice. Notre artillerie a bombardé Reb Hill avec des éclats d'obus. Le sifflement des obus était nouveau pour nous. Les crépitements, les rugissements, les sifflements nous ont causé une excitation considérable. Soudain, ça siffla juste au-dessus de nous : deux grenades françaises explosèrent à 20 mètres à peine derrière nous. Pendant que je courais, j'ai regardé autour de moi, et quand j'ai vu de la fumée et des mottes de terre éparpillées,
La commande "Rejoignez la première ligne!" a retenti. Nous nous y sommes précipités et avons comblé les lacunes en tombant au sol. Maintenant, nous devons tirer sur les fourrés qui se trouvent en face de nous. Combien de fois nous avons fait des attaques simulées sur n'importe quel buisson, mais ensuite l'ennemi a été marqué par des drapeaux rouges. Aujourd'hui, malheureusement, c'était très différent. « Armbruster est mort », dirent les soldats de l'autre côté de la chaîne. C'était un soldat de mon appel. Cela m'a beaucoup excité. [A., charpentier de 23 ans, selon la liste du personnel du 112e régiment d’infanterie a été grièvement blessé à la poitrine] Ching ! Une balle a touché l'herbe à côté de moi. 30 centimètres à gauche et me frappait. "Avant! Courez mars! Tout le monde s'est précipité en avant, des buissons là-bas, puis a craqué encore plus en colère. Encore des coups isolés, les blessés tombent au sol, parfois avec des cris terribles. "Prendre position! Gardez le feu ! Premier, troisième, cinquième, septième et neuvième divisions en avant ! Les deuxième, quatrième, sixième, huitième et dixième tirent vite ! Alors on continue d'avancer. Alors que nous approchions des buissons, les Français ont cessé le feu. Quand nous sommes sortis des buissons, nous n'avons vu que le dernier Français disparaître dans la gare de Habsheim. Ce sont les premiers Français que j'ai vus pendant l'attaque. Dans les buissons, je n'ai vu que deux hommes morts.
En traversant le champ ouvert jusqu'à Habsheim, nous avons de nouveau essuyé un feu nourri – du côté de la gare et de la colline Reb. Cependant, les coups étaient très rares. Quand on crie "Hourra !" ont pris d'assaut la gare, les Français avaient déjà reculé à nouveau. Nous avions une grande supériorité numérique. Maintenant, tout se dirigeait vers l'assaut sur Reb Hill. Au début, un fort feu a crépité vers nous, mais dès que nous sommes montés au sommet, les Français se sont enfuis dans le vignoble et ont disparu. Leur position consistait en rien de plus qu'une tranchée d'environ 50 cm de profondeur, derrière laquelle se trouvaient un tas de pain blanc et un tonneau de vin rouge. Nous les avons descendus tous les deux dans l'estomac. Même le plus grand patriote pensait que le pain français était meilleur que notre pain noir. Entre-temps, la nuit était tombée. Dans le vignoble, nous avons trouvé un jeune français inconscient. A la lueur de l'allumette allumée, nous avons vu qu'il avait reçu une balle dans la cuisse. Les Baden de Mannheim voulaient le tuer, mais Ketterer de Mühlhausen et moi nous sommes efforcés de l'en dissuader. Puisqu'il fallait aller plus loin, on a laissé le Français allongé.
Nous crions "Hourrah!" Rixheim a été pris d'assaut et les Français ont dû battre en retraite pour éviter la capture. Mais lors de la perquisition des maisons, nous avons capturé quelques personnes qui se cachaient par peur. La plupart des soldats sont devenus fous, dans le noir ils ont imaginé les Français. Un tir idiot a commencé sur tout ce qui était possible – arbres, cheminées et greniers. Les balles tourbillonnaient, donc aucun de nous ne pouvait être sûr de sa sécurité. Le soldat le plus grand du régiment, le Hedenus de deux mètres, s'est effondré mort [c'était un lycéen de 19 ans. Selon la liste du personnel le 10 août 1914, à 10 h 30, il a été tué d'une balle dans la poitrine]. Certaines maisons ont été incendiées et ont illuminé le quartier. Les blessés des deux côtés ont été ramassés, les morts sont restés.
Nous devions nous concentrer à un moment donné, avancer en direction de Mühlhausen et y passer la nuit dans un pré à environ 1 km de Rixheim. Car nous étions tous trempés de sueur, la fraîcheur de la nuit nous paraissait gênante, nous avions le mal du pays pour nos matelas à la caserne. Mais fatigués, ils se sont immédiatement endormis. Nous étions effrayés par les coups de feu et les balles qui bourdonnaient au-dessus de nous. "Qu'est-ce qui ne va pas ?" criaient-ils tous au hasard dans l'obscurité. Car des éclairs de tirs éclatèrent sur nos arrières près du village de Rixheim, devinrent plus nombreux et même la mitrailleuse se mit à craquer, ce qui signifiait que les Français étaient sur nos arrières. Un gâchis indescriptible s'ensuivit. Les cris de ceux qui ont été abattus étaient perçants. Les officiers nous ont ordonné de nous aligner en chaîne, de nous coucher et de tirer avec force sur les positions d'où ils nous tiraient dessus. Tout s'est enchaîné pendant quelques minutes. Il s'est avéré qu'ils étaient allemands. "Arrêtez de tirer!". Nous devrions chanter "L'Allemagne avant tout !" pour que les soldats de Ricksheim entendent que nous aussi nous sommes des Allemands. Oh mon dieu, c'était la chanson ! Presque tout le monde a enfoui son visage dans le sol afin d'être couvert autant que possible. Le feu s'est lentement calmé. Les officiers criaient et juraient, mais vous ne pouvez pas ressusciter les pauvres morts. Nous avons perdu autant des balles allemandes que des balles françaises.
Le lendemain matin, nous partons pour l'île Napoléon. Partout on peut voir les cadavres uniques des Allemands et des Français, un spectacle terrifiant. Nous arrivons à Sauzheim, reprenons par le même chemin vers Mühlhausen, où nous entrons à 22 heures au son de la fanfare régimentaire. Les résidents étaient silencieux et j'ai pu lire sur de nombreux visages que nous n'étions pas les bienvenus. Pendant les deux jours suivants, nous étions de service à la caserne et avons pu nous reposer. La plupart voulaient faire Dieu sait quoi et tirer sur une bande de Français. Ceux qui ont éprouvé plus de peur pendant la bataille ont particulièrement ouvert la bouche.
Le 12 août, nous partîmes en direction de Baden, traversâmes le Rhin près de la crête d'Ishtaine, et au milieu de la nuit nous fûmes cantonnés dans les granges du village badois d'Oschmeldingen. Le lendemain, nous avons pris le train. A Fribourg, nous avons reçu beaucoup de cadeaux, principalement du chocolat, des cigarettes, des cigares, des fruits. Passons à autre chose, personne ne sait où. Il y a toutes sortes de rumeurs : le nord de la France, la Belgique, la Serbie, la Russie, etc. Mais tout le monde s'est trompé, parce que. à Strasbourg, nous repassâmes le Rhin et le matin nous descendîmes à Zabernet. Immédiatement, nous partons le long d'un chemin escarpé vers le Pfalzburg (Lorraine). C'était une merveilleuse matinée claire, une vue imprenable sur la plaine d'Alsace. Nous sommes restés en pleine préparation, même les bottes sont interdites d'enlever. Des coups de canon se font entendre de loin. Il semblait que quelque chose allait se passer ici. Le soir, nous partons pour Strasbourg. Sur la colline, nous avons creusé une tranchée – un dur labeur naturel, une petite pelle ne peut travailler un sol argileux dur qu'avec beaucoup d'efforts. Avec le début de la nuit, un gros orage a éclaté sur la région, il faisait noir, c'était presque une averse. Tout le monde était trempé jusqu'à la peau. L'eau s'est accumulée dans les bottes, je devais la verser périodiquement. Nous nous sommes accroupis ou debout et avons commencé à caqueter comme des oies à cause de l'humidité. "Tout le monde à Reading, cherchez des appartements!". Nous nous promenons lentement dans le champ humide et arrivons enfin à la route qui mène au village. Elle était tellement encombrée de soldats qu'il n'y avait pas une seule place libre. Nous nous sommes accroupis ou debout et avons commencé à caqueter comme des oies à cause de l'humidité. "Tout le monde à Reading, cherchez des appartements!". Nous nous promenons lentement dans le champ humide et arrivons enfin à la route qui mène au village. Elle était tellement encombrée de soldats qu'il n'y avait pas une seule place libre. Nous nous sommes accroupis ou debout et avons commencé à caqueter comme des oies à cause de l'humidité. "Tout le monde à Reading, cherchez des appartements!". Nous nous promenons lentement dans le champ humide et arrivons enfin à la route qui mène au village. Elle était tellement encombrée de soldats qu'il n'y avait pas une seule place libre.
Ketterer de Mühlhausen, Gother de Menglatt et moi sommes restés ensemble. « Il doit y avoir de la place dans l'église », pensa Ketterer. Nous y sommes allés, mais il y a la même photo. Les soldats allumèrent les cierges de l'autel et l'église fut passablement éclairée. Partout sur les bancs et dans les allées du groupe. Il y avait même des soldats sur l'autel. Nous avons quitté l'église et sommes allés dans une maison à la périphérie du village. La porte était verrouillée et les hussards étaient dans le hangar. Nous avons essayé la poignée de porte, personne n'est sorti. Ketterer frappa à la porte avec la crosse de son fusil, doucement d'abord, puis plus fort. Finalement, quelqu'un a demandé "Qui est là?". « Trois soldats, des Alsaciens, répondis-je, nous voulons cantonner. Nous serons heureux si nous pouvons dormir par terre." La porte s'ouvrit et nous entrâmes dans la cuisine. « Dieu, tu es mouillé ! » la femme était horrifiée et elle-même nous a donné du lait chaud, du pain et du beurre. Nous avons tout mangé avec plaisir. La femme amicale a dit qu'elle n'a qu'un seul lit libre. Nous nous sommes déshabillés tous les trois et sommes montés dans le lit. Une gentille femme a pris notre linge et l'a fait sécher sur le poêle. Quand nous nous sommes réveillés, tous les soldats avaient déjà disparu. La femme a apporté nos uniformes secs et nous avons pris le petit déjeuner. Tout le monde voulait lui donner 1 point pour ses ennuis [le salaire journalier d’un soldat est de 53 pfennigs], elle a refusé. Nous avons dit au revoir avec gratitude et sommes allés chercher notre compagnie. Elle était sur la colline où nous avons creusé une tranchée hier soir.
A midi, nous sommes arrivés au village de Bul, nous nous sommes reposés, nous avons continué, nous nous sommes encore reposés, et ainsi de suite. Du front sont venus plusieurs régiments de Bavière – infanterie, artillerie, cavalerie – devant nous, en arrière. Personne ne savait rien. Enfin, nous avons également fait demi-tour et creusé une tranchée dans une dépression marécageuse en bordure du village de Reading. Partout où vous regardez, il y a des soldats qui creusent partout. Les piles sont cachées. Il nous est vite apparu évident que nous allions retenir les Français ici. Quelques jours passèrent sans incident. Le 18 août, des grenades françaises ont volé. Ceux qui sont tombés près de nous dans le sol marécageux n'ont pas explosé, tandis que d'autres ont explosé avec un fort craquement sur la terre arable dure.

19 août – bataille près de Sarrebourg (Lorraine)
Dans la nuit du 18 au 19 août, les Français occupent les villages situés devant notre position, ainsi que la zone qui les sépare. Tôt le matin, l'ordre fut donné d'attaquer les Français en général. Les sourires et les rires ont disparu en un instant. Tous les visages ont une expression sérieuse et tendue. Qu'est-ce que la journée apportera? Je ne crois pas que quiconque ait pensé à la patrie ou à d'autres escroqueries patriotiques. Prendre soin de sa propre vie a tout relégué au second plan.
Sur la route, qui, à environ 500 mètres de nous, descend vers le village de Reading, dans le village à un rythme très rapide, une compagnie de scooters de notre régiment (environ 80 personnes) Dès qu'ils ont disparu derrière ses premières maisons , des tirs sauvages ont commencé dans le village. Toute l'entreprise a été détruite, laissant 4 personnes. Soudain, notre artillerie a ouvert le feu, répondant aux Français. La bataille a commencé. Avec des fusils chargés et des sacoches, nous nous sommes agenouillés dans les tranchées et, le cœur battant, nous avons attendu de nouveaux ordres. « Le bataillon avance le long de la tranchée jusqu'à l'autre côté de la route. Faites passer !" Tout le monde, courbant le dos, commença à bouger. Des obus français sont tombés très près de la tranchée, de sorte qu'ils ont dû tomber une seconde au fond de la tranchée. Nous avons atteint la route et avons rampé – la plupart du temps à quatre pattes – le long du fossé de la route. Mais l'artillerie française nous découvrit trop vite. Soudain, un coup de sifflet, un éclair devant nous, des éclats d'obus, mais personne n'a été blessé. Ssst-boum-boum – ils arrivent. Des cris ici et là, mon deuxième devant a crié, est tombé au sol, s'est roulé en hurlant à l'aide. C'est terrifiant.
"En avant, plus vite !" Tout le monde court en avant le long du fossé, mais les obus étaient plus rapides, les pertes augmentaient. «Le bataillon se décale vers la gauche, en ligne, avec une distance de quatre pas, pour s'effondrer en une chaîne de fusil. Rapide!". En presque 2 minutes, le bataillon a fait demi-tour, puis s'est enfui. L'infanterie française, qu'on ne voyait pas, ouvrit le feu sur nous. Encore des pertes. De la course et de l'excitation, le cœur saute hors de la poitrine. Nous prenons d'assaut Reading Station. En raison de notre supériorité numérique, les Français sont contraints de quitter cette position. Nous avons fait un prisonnier. Sous la pente nous nous allongeons dans un abri, nous pouvons reprendre notre souffle. Partout on entend le rugissement des canons, les explosions d'obus et le crépitement des fusils à mitraillettes. "Oh, si seulement nous pouvions rester ici un peu plus longtemps", pensai-je. Mais ce n'était pas là ! Un autre bataillon nous rejoint par derrière. Le 1er bataillon du régiment d'infanterie n°122 se décale secrètement vers la gauche. Nous avons atteint le creux atteignirent la forêt et en firent un arc de cercle d'environ 2 km pour attaquer par le flanc le village de Bul, que les Français défendirent vaillamment. Dès que notre 1ère ligne a quitté la forêt protectrice, des grenades françaises ont sifflé. Ils visaient bien et les mottes de terre rugissaient au-dessus de nos têtes, faisant peu de dégâts à notre ligne dispersée. Nous avons dû traverser une vallée plate dans laquelle coulait un ruisseau. Comme la prairie n'offrait pas le moindre couvert, nous avons dû en chercher un de l'autre côté de la pente de la berge du ruisseau. Nous sommes restés dans l'eau jusqu'à la taille pendant près de deux heures, accroupis derrière la pente, tandis que des éclats d'obus déchirent les saules et les aulnes au-dessus de nos têtes. Nous avons reçu plusieurs lignes de soutien de la forêt et avons dû attaquer la colline. Des tirs de fusil frénétiques étaient dirigés vers nous. Un pauvre soldat est tombé sur l'herbe molle. Il était impossible d'avancer. Tout le monde s'est jeté par terre et a essayé de creuser avec ses mains et ses omoplates. Tremblants, étroitement pressés contre le sol, ils gisaient là, attendant la mort à chaque instant. Puis j'ai entendu le rugissement de terribles explosions au sommet de la colline, j'ai levé la tête et levé les yeux. D'énormes nuages noirs de fumée s'y accrochaient, de nouveaux nuages s'élevaient, des mottes de terre volaient dans toutes les directions. L'artillerie à pied allemande a maintenu le sommet sous un feu nourri. Maintenant, nous pouvions prendre la colline et le village sans trop de pertes. Dans une fosse creusée sur le chantier, nous avons trouvé un abri contre les tirs d'artillerie. À côté de moi gisait un réserviste badois, père de deux enfants. Il a sorti une cigarette et avant de l'allumer, il m'a dit : "Qui sait, c'est peut-être la dernière." Dès qu'il a prononcé ces mots, des éclats d'obus ont explosé au-dessus de nous. Le fragment a percé la sangle de la sacoche sur la poitrine et a touché le cœur. Le réserviste a poussé un cri, a bondi et s'est effondré mort. Deux autres soldats et notre capitaine ont été blessés. Nous restâmes à la cave jusqu'au soir. Ensuite, nous avons continué; sans résistance, ils s'emparèrent des domaines situés au sud-ouest de Bule. Là, nous avons passé la nuit. Mortellement fatigué, épuisé, trempé de sueur et d'eau de ruissellement, tout le monde s'est effondré pour dormir. Je pris les gerbes d'avoine qui se trouvaient à proximité, en posai deux dans le sillon et me couvris des deux autres. Bientôt je me suis endormi. Soudain, il y eut un cri et des tirs commencèrent. « Alignez-vous sur trois lignes ! Le premier est allongé, le second est à genoux, le troisième est debout ! Ouvrez vite le feu devant !" Tout le monde accourut, trois lignes furent immédiatement tracées et les Français, qui contre-attaquaient, se heurtèrent à un puissant feu rapide. Cependant, à certains endroits, ils atteignirent les lignes allemandes, où ils combattirent à la baïonnette dans l'obscurité. Finalement ils se retirèrent et la paix régna de nouveau. Je n'ai pas participé, mais je me suis caché le plus profondément possible dans l'avoine. en hurlant, les appels à l'aide et les gémissements des blessés me troublaient beaucoup. Finalement, je me suis rendormi. A deux heures la cuisine de campagne est arrivée, il y avait de la nourriture : du café chaud et du pain. Le café allait bien, car beaucoup d'entre eux avaient froid dans leurs uniformes mouillés. Comme la moitié du personnel était absente, nous avons obtenu ce que nous voulions. J'ai rempli un flacon de rechange le lendemain. Puis je suis remonté dans mon avoine et je ne me suis réveillé que lorsque le soleil a commencé à briller sur mon visage. Je me réveille. Quelle vue pour moi ! Devant nous gisaient des Français morts et blessés, à perte de vue. Les Allemands morts gisaient là aussi, les blessés avaient déjà été emportés. J'ai marché jusqu'au Français blessé le plus proche et j'ai partagé une flasque de café avec lui. Comme ce pauvre garçon est reconnaissant ! Des ambulances allemandes sont arrivées et ont emmené les Français blessés. Certains des morts étaient d'une apparence terrible, certains allongés sur le ventre, d'autres sur le dos. Sang, mains tordues, yeux vitreux, visages déformés. Beaucoup serraient convulsivement leurs armes, d'autres des poignées pleines de terre ou d'herbe, qu'ils vomissaient d'agonie. J'ai vu que beaucoup de militaires se tenaient à un endroit et ils s'y sont rendus. On m'a présenté une image horrible. Un soldat allemand et un soldat français gisaient là, les jambes à demi fléchies l'un contre l'autre. Chacun a percé l'autre avec une baïonnette, et ainsi ils se sont effondrés ensemble.
L'ordre du corps a été annoncé : hier, les Français ont été attaqués sur une centaine de kilomètres entre Metz et Donon et, malgré une opposition courageuse, ils ont été repoussés, de nombreux prisonniers ont été capturés, des canons ont été capturés. Les pertes de chaque côté sont estimées à 45 000 personnes. Nos soldats méritent toute notre gratitude pour leur courage et leur héroïsme, puissent-ils connaître la chaleureuse gratitude de la patrie, etc. Le courage, l'héroïsme – existe-t-il ? j'en doute car sous le feu, j'ai vu la peur, l'anxiété et le désespoir écrits sur les visages. Absolument rien à voir avec le courage et l'héroïsme, car en réalité il n'y a qu'une discipline et une violence terribles qui poussent les soldats vers l'avant et vers la mort.

20 août 1914
Avec un sous-officier et une dizaine de soldats, je me rends à Bulle pour refaire le plein de cartouches. Il y avait une croix des champs près du village. La grenade a arraché le tronc de la croix à la hauteur des genoux du sauveur, ainsi que la barre transversale. Le Sauveur s'est tenu indemne, les bras tendus. Image étonnante. Silencieusement, nous avons continué.
Vers 10h, l'équipe « Préparez-vous tous ! Avant!". Dans plusieurs lignes d'escarmouche, nous marchâmes de nouveau contre les Français. Bientôt, des obus séparés ont volé, un a touché la ferme [Pachthof], qui a immédiatement pris feu. Personne n'a pensé à l'éteindre. Loin devant, j'ai vu un cheval debout dans un champ d'avoine, la tête baissée. En m'approchant, je vis qu'elle se tenait debout avec son cavalier mort, un cavalier français, et elle-même grièvement blessée aux pattes arrière et au ventre. Par compassion, je lui ai tiré une balle dans la tête. Ensemble, ils se sont effondrés morts. Un pas plus tard, j'ai marché sur quelque chose de mou. C'était un bras sectionné, auquel pendait encore un bout de manche de chemise. Non loin d'elle, à côté de l'entonnoir, gisait le corps déchiré d'un fantassin français, probablement sa main.
Au fur et à mesure que nous avancions, nous avons essuyé des tirs d'artillerie lourde. Tout le monde a couru se cacher derrière la pente raide d'une colline haute comme une maison qui se trouvait devant nous. Des obus éclataient soit à son sommet, soit nous survolaient. Puis les éclats d'obus ont commencé, ils ont été déchirés presque directement au-dessus de nous. Oh ces maudits canons de 75 mm ! Leurs obus hurlaient comme le diable. Il n'avait pas le temps de toucher le sol. En une seconde, un coup de feu, un coup de sifflet, une explosion. Par peur, nous avons tenu nos sacoches au-dessus de nos têtes, mais nous avons rapidement subi quelques pertes. Notre major nommé Müller nous a donné un exemple d'intrépidité. Fumant un cigare, il est passé devant nous, sans faire attention aux éclats d'obus déchirés, et encourageant, disent-ils, n'ayez pas peur! A environ 500 mètres sur la gauche, vers nous, une batterie allemande avançait vers une position de tir. Quelques minutes plus tard, elle est vaincue par l'artillerie française. Seuls quelques artilleurs réussirent à s'échapper. Peu à peu, les tirs se sont calmés, nous avons avancé et avons passé la nuit dans la forêt près du village de Hatten.

21 août – Bataille de Löhringen
Tôt le matin, nous nous sommes déplacés plus loin le long de la vallée jusqu'à la ville de Lörchingen. Le lieutenant Vogel, un homme enroué, méchant et colérique, conduit seul une compagnie à Löhrchingen depuis que notre capitaine a été blessé. Arrivés au village, les patrouilles envoyées en avant rapportèrent : "Sur la colline à gauche du village, presque sur nos arrières, l'infanterie française en retraite." Entrant au pas de course dans le village, nous occupions un jardin potager entouré d'un mur puissant. Les Français sans méfiance, qui s'approchaient de nous à environ 400 m, ont été soudainement accueillis par un feu terrible. Beaucoup sont tombés, d'autres se sont jetés au sol et ont riposté. Mais ils ne pouvaient pas nous faire de mal, parce que. nous étions couverts par un mur. Ici, les solitaires, puis un nombre croissant de soldats, ont commencé à lever la crosse de leur fusil, montrant qu'ils voulaient se rendre. Nous avons arrêté de tirer. Soudain, des Français se sont levés pour s'enfuir. Ils ont été abattus. Je me suis senti désolé pour les pauvres gars. Leur tirer dessus était au-dessus de mes forces. « En avant, marchez, marchez ! » cria le lieutenant Vogel. « Nous voulons capturer le reste du gang ! » Tout le monde a escaladé le mur et a couru vers les Français. Ils ne tiraient plus. Soudain, un coup de sifflet retentit derrière. Boum, un gros shrapnel explose au-dessus de nous, puis plus. Comme frappés par le tonnerre, certains sont tombés au sol. Tout le monde voulait fuir, chercher un abri, parce que. notre propre artillerie à pied nous tire dessus, et c'est très ennuyeux. Le lieutenant Vogel a crié "Allez!" Parce que certains des soldats hésitaient, il a abattu quatre d'entre eux sans plus tarder (tués deux, blessés deux). Mon bon ami nommé Zand était l'un des blessés. Le lieutenant Vogel a été abattu par ses subordonnés deux mois plus tard. [Un ouvrier de 23 ans de la sucrerie de Zand a été blessé le 21.08 selon la liste du personnel. 14 balle dans le tibia gauche. Et l'adjudant-lieutenant Vogel, né en 1871, grand commis de poste dans la vie civile, n'est pas abattu fin 1914. Deux jours après la bataille, il part à l'arrière en Belgique, où il restera jusqu'en 1917. ]
Les Français, tremblants de peur, ont couru vers nous les mains levées. Nous avons couru jusqu'à Löhrchingen, trouvé refuge dans des caves, etc. Le soir, après avoir fait les prisonniers, nous allâmes au village de Hesse situé encore plus en arrière, où nous passâmes la nuit dans un verger.

22, 23 et 24 août 1914
Anxiété matinale, consommation de café, aller de l'avant. "Merde," pensai-je, "tous les jours, nous cherchons la mort." J'ai marché avec un tel dégoût que je ne peux pas décrire. Après quelques kilomètres, nous avons atteint la frontière française. Le poste frontière allemand avec l'aigle a été cassé par les Français. Je pensais que nous allions probablement traverser la frontière aux cris de "hurrah". Mais nous avons piétiné silencieusement. Tout le monde se demandait s'ils franchiraient la frontière en sens inverse. Nous avons marché jusqu'à la tombée de la nuit et avons campé dans un champ ouvert.
Les salutations du matin nous ont été apportées par un pilote français qui a largué deux bombes. Mais personne n'a été blessé. La cuisine de campagne nous a fait patienter, la faim commençait à se faire sentir. Devant nous s'étendait le village. Nous espérions trouver de la nourriture là-bas, mais nous ne pouvions pas y aller et nous sommes passés à côté. Sur le chemin, nous avons sorti des navets jaunes des lits, secoué des poires des arbres – c'était notre petit-déjeuner. La faim est le meilleur cuisinier, nous l'avons vite appris. La conséquence d'une telle nutrition: la diarrhée – et quoi! Près de la moitié du personnel en souffre. À cause de cela, beaucoup étaient malades, allant plus volontiers à l'infirmerie que de jouer aux héros plus loin. Oui, l'infirmerie ! Le médecin du bataillon vous donnera une goutte d'opium sur un morceau de sucre et ira attaquer l'ennemi ! Ah, avec quel plaisir nous nous retrouverions maintenant dans la cour de la caserne. Et laissez-nous chasser. Et les lits ! Oh vous les connards comme nous serions heureux d'allonger nos membres sur vous au sec et au chaud ! Mais nous avançons sans repos.
A midi, halte au village. Un véritable raid sur les poulets a commencé. Les lapins sont sortis de leurs cages, le vin des caves, le saindoux et les jambons des cheminées. J'ai trouvé un panier d'œufs et j'en ai bu 6 ou 8. Puis je suis entré dans la maison. Il y avait des pots de lait sur le buffet de la chambre. J'ai tendu la main et j'ai sorti un plein pot de crème sucrée. Quel goût, si bon et frais! Dans un bon verre, j'aperçois devant la porte de la chambre une vieille femme qui y est attablée, pâle et tremblante. Bien que je n'aie pas commis de crime, j'avais honte d'avoir pris la crème si facilement. J'ai voulu donner un demi-point à la femme, mais elle a refusé et m'a aussi donné un gros morceau de pain. C'était la seule civile que j'ai vue dans le village. Les habitants se sont soit cachés par peur, soit se sont enfuis. Allez, avancez ! Quelques compagnies défilent en formation élargie, nous suivons en réserve. Bang, bang, ils tirent encore devant. C'était l'arrière-garde française, qui opposent peu de résistance. Notre compagnie n'était pas censée attaquer. Au fur et à mesure que nous avancions, nous avons vu un Allemand mort. Nous sommes allés plus loin et avons passé la nuit dans une grande forêt de montagne. De l'anxiété et de la confusion des officiers, on pouvait comprendre que quelque chose se préparait pour demain.

25 août 1914 – Passage de la Meurthe
Tôt le matin, les batteries allemandes ont commencé le feu continu. Des explosions d'obus ont été entendues de l'autre côté. Nous nous sommes tenus dans les bois, prêts à bouger, et avons attendu. Le commandant forcé de s'effondrer. Ma compagnie était dans la deuxième ligne de tir. "Marche en avant!" Tout était en mouvement. Devant elle brillait vivement à travers les arbres, là où la forêt se terminait déjà. Dès que la première chaîne est apparue au bord, l'infanterie française a ouvert un feu sauvage sur elle. La forêt elle-même a été bombardée par l'artillerie française avec des grenades et des éclats d'obus. Entre nous et au-dessus de nous, ces maudites choses se sont déchirées, se sont précipitées comme des folles ici et là. A côté de moi, un soldat a eu le bras arraché, un autre a eu la moitié du cou arraché. Il s'est effondré, a gargouillé plusieurs fois, du sang est sorti de sa bouche. Il était mort. L'épinette, qui a touché le milieu, s'est effondrée au sol, personne ne sait où se cacher. "Deuxième chaîne, en avant!". En allant à la lisière de la forêt, j'ai vu devant moi une vallée assez profonde, qui a été traversée par l'autoroute, la rivière et le chemin de fer : la vallée de la Meurtha. Le village et les hauteurs de l'autre côté du fleuve sont fortement occupés par les Français. Vous ne pouviez en voir que quelques-uns, ils étaient cachés. Des nuages de fumée d'obus allemands s'élèvent partout, de part et d'autre de nous des lignes de fusiliers allemands sortent de la forêt, des obus français sifflent et réclament leurs victimes. Dans la morue et le rugissement, les commandes sont presque inaudibles. Nous descendons en courant dans la vallée, où nous trouvons enfin une sorte d'abri dans un fossé en bordure de route. À environ 200 mètres devant nous se trouvait un pont sur la rivière. Avec plus d'avance, tout reposait sur le pont, que les Français ont arrosé d'une grêle d'éclats d'obus, de fusils et de mitrailleuses. Les assaillants sont tombés au sol en tas. Il n'y a rien à penser à aller de l'autre côté. Tremblant, je me couchai dans un pré aride près de la rivière. Je n'osais pas bouger. Pensée, mon heure de mort est venue, mais je ne voulais pas mourir. J'ai prié Dieu pour obtenir de l'aide, alors ils ne prient qu'au moment du plus grand danger pour la vie. C'était une supplication effrayante et tremblante d'un cœur pur, un cri ardent et tourmenté vers le ciel. Une prière complètement différente dans le besoin le plus élevé par rapport aux autres, qui consistent davantage en des marmonnements habituels et mécaniques.
Des chambres, une subvention explose à côté de moi, des fragments et des mottes de terre tombent avec un rugissement. Jette, je suis allongé dans un entonnoir ! Merde, un autre soldat me saute dessus, cherchant lui aussi un abri. Mais j'étais tout en bas et je ne me laissais pas opprimer. "En avant, attaquez de l'autre côté de la rivière!", résonnent dans le bruit de l'équipe. Tout le monde saute, sans trop réfléchir, se précipite dans la rivière pour s'abriter derrière la pente de l'autre rive. L'eau atteint la poitrine, mais cela n'a plus été fait attention. Plusieurs personnes se trouvant dans l'eau ont été blessées par des éclats d'obus et emportées par le courant. Personne ne les a aidés, chacun n'était occupé que d'eux-mêmes.
Aux abords du village, certaines maisons sont incendiées ; en raison de la chaleur, les Français dans un certain nombre d'endroits ont cédé des positions à la périphérie. Nous avons attaqué à la baïonnette, ils se sont retirés. Faits prisonniers. Trempés jusqu'aux os, épuisés, nous nous sommes abrités derrière les maisons pour nous reposer un peu. Peu à peu les tirs se sont calmés. Le soir, nous avons attaqué la colline boisée située à gauche du village. Nous sommes retournés à Thiaville pour passer la nuit. J'étais couché avec beaucoup d'autres camarades sur le foin mou de la grange. C'était une nuit pluvieuse. Une pluie battante tombait sur le toit de tuiles. Malgré toute la fatigue, personne ne pouvait dormir à cause du fracas des maisons qui s'effondraient. De nombreux bovins étaient attachés dans des granges en feu, ils rugissaient de peur mortelle dans tous les sens. Terrible! Enfin je me suis endormi. Après minuit, j'ai entendu un cri à la porte : « L'escouade de Hoyle, sortez tout de suite ! Je lui appartenais aussi. Nous sommes descendus, les vêtements mouillés collés au corps. Nous, 8 militaires et un sous-officier doivent effectuer une patrouille de terrain à quelques centaines de mètres du village. Là, nous étions debout ou accroupis sous la pluie battante, regardant et écoutant la nuit très noire. Enfin l'aube se leva à l'est. Qu'est-ce que le nouveau jour apportera?

26 août 1914 – Bataille de forêt près de Tiavil
Quand l'aube s'est levée, nous avons attendu un quart de travail, mais personne n'est venu. A quelques pas de nous se dressait une petite maison, que nous n'avons pas remarquée dans le noir. Derrière la haie gisait un fantassin allemand mort, trempé de pluie. Dans la cour de la maison gisaient deux fantassins français morts. Il y avait un sac à main à côté d'un, je l'ai ramassé. Il y avait deux pièces d'or de 20 francs. Je n'avais aucune envie d'argent et je l'ai jeté. Très probablement, le Français voulait donner de l'argent pour être épargné. Un détachement de dragons venait du village, nous dépassait, sur la route de la forêt à environ 400 mètres. Derrière lui se trouvaient des compagnies d'infanterie. Nous traînons derrière dans nos vêtements mouillés. Personne ne nous a demandé si nous avions mangé ou non. Des coups de feu crépitèrent dans les bois devant eux. Merde encore ! Les dragons, qui ont galopé hors de la forêt au grand galop, ont rapporté à notre brigadier major général Stenger qu'ils avaient trébuché sur les Français. Le général donna immédiatement un ordre [on n’a rien trouvé à son sujet dans les archives], qui fut lu à chaque compagnie : « Aujourd'hui, ne faites pas de prisonniers. Les Français blessés et capturés seront achevés. La plupart des soldats étaient engourdis et sans voix, d'autres, au contraire, se réjouissaient de cet ordre ignoble, contraire au droit des peuples. "Désintégration, marche en avant !". Le fusil à la main, ils s'approchèrent de la forêt, y entrèrent, ma compagnie à la deuxième chaîne. Pas un seul coup. Nous espérions déjà que les Français, qui tiraient sur les dragons, reculeraient. Peng, peng, peng, le tournage a commencé. Des balles isolées ont volé vers nous et se sont enfoncées dans les arbres. Tôt le matin, de nouveaux renforts arrivèrent et affluèrent dans les compagnies. Ces soldats, qui n'avaient pas encore entendu le sifflement des balles, faisaient des visages interrogateurs et apeurés. Car le feu est devenu plus fort, nous avons rejoint la première chaîne. Utilisant chaque arbre, chaque buisson comme couverture, nous avons avancé. Nous étions suivis par plusieurs lignes de tir. Les chasseurs alpins français et l'infanterie se sont retirés malgré une résistance initialement courageuse. Encore et encore, ils se sont cachés derrière les arbres et dans les fossés de la forêt et nous ont tiré dessus. Les pertes ont augmenté. Les Français blessés sont restés sur le champ de bataille et sont tombés entre nos mains. À ma grande horreur, il y avait de tels monstres parmi nous qui poignardaient ou tiraient sur les pauvres, implorant de l'aide, blessés sans défense. Un sous-officier de ma compagnie du nom de Shirk, capitulant d'un brouillon supérieur, avec un sourire caustique, a tiré dans le cul d'un Français couché, puis a mis le canon d'un fusil à la tempe du pauvre garçon, qui dans une peur mortelle, il demanda grâce et appuya sur la gâchette. Le malheureux était épuisé. Mais je n'oublierai jamais son visage effrayant. Quelques pas plus tard, un beau jeune homme blessé gisait dans un fossé. Le sous-officier Shirk a couru vers lui, je l'ai suivi. Shirk a voulu le poignarder, j'ai paré le coup et j'ai crié dans la plus grande excitation: "Si vous le touchez, vous mourrez!" Il m'a regardé perplexe et, ne croyant pas à ma posture menaçante, a grogné quelque chose et a rejoint un autre soldat. J'ai jeté l'arme à terre et je me suis agenouillé à côté du blessé. Il s'est mis à pleurer, a attrapé ma main et l'a embrassée. Car Je ne parlais pas français, alors j'ai dit en me désignant : « Elsatien Camerade » et indiqué par des signes que je voulais lui faire un pansement. Il n'avait pas de pansement. Ses deux tibias ont été abattus. J'ai enlevé ses leggings, ouvert son pantalon rouge avec des ciseaux de poche et pansé les plaies avec mon sac. Je suis resté à mes côtés, en partie par compassion, en partie à cause de l'abri fourni par le fossé. Je levai la tête, ne voyant plus les troupes en marche. Les balles sifflaient sans cesse à travers la forêt.
Il y avait plusieurs buissons de myrtilles très proches, sur lesquels pendaient de nombreuses baies mûres, je les ai cueillies et les ai mangées. C'était le premier repas en presque 30 heures. Puis j'ai entendu des pas derrière moi. C'était le sergent-major de compagnie Pinquit, un persécuteur très dangereux dans la caserne, qui bégayait plusieurs fois dès qu'il commençait à parler. Avec un pistolet levé, il m'a crié: "M-m-putain de charogne, tu devrais être devant!" Que devais-je faire ? J'ai pris mon arme et je suis parti. Après quelques pas, je me suis caché derrière un arbre pour voir s'il ferait quelque chose au blessé. Mon intention était de lui tirer dessus immédiatement s'il voulait tuer le Français. Il le regarda et continua son chemin. J'ai couru devant lui qu'il y a un esprit sur les ronces épaisses. Il y avait 6 ou 8 Français couchés là, tous face contre terre. J'ai remarqué qu'ils faisaient seulement semblant d'être morts. Ils ne pouvaient pas s'enfuir, parce que. les lignes allemandes étaient déjà en avant. J'en ai touché un avec une baïonnette et j'ai dit: "Camarade!" Il m'a regardé avec peur. Je lui ai dit de garder son calme. Il acquiesça vigoureusement. Les morts et les blessés graves étaient éparpillés dans la forêt. Il n'y avait pas de fin à la morue et à l'alcool. Les blessés légers coururent devant moi vers l'arrière. J'ai rampé, cherchant un abri, en formation de combat. Avec un cri de "Hurrah" ils allaient de plus en plus loin, les pertes augmentaient terriblement. Avec plus d'avancement, nous sommes arrivés à une large gorge. Les Français en retraite gravirent la pente opposée. Beaucoup d'entre eux ont été abattus comme des lapins. Certains, touchés par balles, dévalaient la pente. Lorsque nous traversâmes la gorge, nous nous trouvâmes soudain sur une butte envahie de jeunes sapins sous un feu terrible. Tout le monde a sauté par-dessus les arbres ou est tombé au sol. D'autres se sont enfuis. Le major Muller, brandissant son sabre, a crié "En avant, les gars!" et s'est immédiatement effondré mort. [Major M., né en 1863, tombé dans cette bataille après 31 ans de service militaire]. Ici, sous les jeunes sapins, un renouveau a commencé. Des foules entières de tireurs alpins couraient vers nous avec des baïonnettes attachées. Nous avons fait demi-tour. Au rythme le plus rapide. J'ai couru avec environ six personnes. Quatre d'entre eux ont crié et sont tombés. Je n'ai pas eu le temps de les regarder. Presque tous nos blessés y sont restés. J'ai décompressé mon sac et je l'ai jeté. Puis j'ai entendu mon nom deux ou trois fois. En me retournant, j'aperçus mon bon voisin de caserne, Shnur, fils d'un paysan de Wangen sur le Bodensee, couché sur une tente que les ordonnances fixaient aux poteaux. Les ambulanciers l'ont abandonné et se sont enfuis. J'ai immédiatement appelé trois amis. Nous avons jeté les bâtons sur nos épaules et avons continué à courir. Pour le pauvre Cord, ce fut une véritable épreuve. Il est tombé profondément dans la toile, les jambes et la tête dépassant. En même temps, la tente oscillait constamment entre nous. "Arrêt! Pour l'amour de Dieu, ralentissez ! » gémit-il, mais nous avons couru pour nous échapper des balles. Les officiers ont commencé à assiéger les soldats en fuite et les ont forcés à former une formation de combat pour repousser l'attaque. A quatre, nous avons dû porter le blessé au poste de secours situé dans une petite ferme à la lisière de la forêt. La ferme était tellement encombrée de blessés que nous avons dû mettre Cord dans la cour. Il a été blessé au bas du dos et était très affaibli par la perte de sang. Alors qu'il recommençait à pleuvoir, j'ai regardé autour de moi et j'ai trouvé une place libre dans [p.41 omis de la version électronique] A quatre, nous avons dû porter le blessé au poste de secours situé dans une petite ferme à la lisière de la forêt. La ferme était tellement encombrée de blessés que nous avons dû mettre Cord dans la cour. Il a été blessé au bas du dos et était très affaibli par la perte de sang. Alors qu'il recommençait à pleuvoir, j'ai regardé autour de moi et j'ai trouvé une place libre dans [p.41 omis de la version électronique] A quatre, nous avons dû porter le blessé au poste de secours situé dans une petite ferme à la lisière de la forêt. La ferme était tellement encombrée de blessés que nous avons dû mettre Cord dans la cour. Il a été blessé au bas du dos et était très affaibli par la perte de sang. Alors qu'il recommençait à pleuvoir, j'ai regardé autour de moi et j'ai trouvé une place libre dans [p.41 omis de la version électronique]

27 août 1914 Au
matin, il faut faire une sortie avec huit soldats et un lieutenant pour transporter le corps du major Muller hors de la forêt. Bientôt, nous avons entendu des coups de feu dans la direction où ils étaient partis. Personne n'est revenu. Comme l'ont dit les soldats, le major a tiré avec un pistolet sur deux Français blessés. C'est bien qu'il ait rencontré son destin. Le sous-officier Shirk [un boucher de 22 ans a été grièvement blessé dans cette bataille] et un autre réserviste qui a également tiré sur les blessés étaient également portés disparus.
Je suis allé à Thiaville chercher une marmite d'eau et faire du café. Une batterie du 76th Field Artillery Regiment se tenait le long de la route. Les soldats recevaient de la nourriture de la cuisine de campagne. « Richert, où cours-tu ? » a crié un artilleur. C'était Jules Viron de Dammerkirch. « Vous avez faim ? » m'a-t-il demandé. Lorsque j'ai confirmé, il m'a offert une portion décente et raffinée, puis a rempli mon chaudron d'un excellent vin blanc provenant d'une grande bouteille en osier qui se trouvait à l'avant du pistolet.
A midi, nous avions traversé la Meurthe et avons marché environ 5 km dans sa vallée jusqu'à la ville de Baccarat, qui avait été capturée par les Allemands deux jours plus tôt. Les combats sont intenses, notamment sur le pont sur la Meurthe. Le quartier des affaires sur la rive ouest du fleuve a été entièrement incendié, le clocher était béant de trous. Nous avons planté des tentes dans le jardin de la ville et nous nous sommes reposés pendant deux jours. Près de nos tentes, il y avait un charnier dans lequel soixante-dix Français étaient enterrés. Un major bavarois est enterré à proximité.
Tous les poulets, lapins et cochons disponibles ont été emmenés et abattus malgré les protestations des résidents locaux. Le vin a également été prélevé dans les caves et des soldats ivres sont visibles partout.
Les compagnies ont été reconstituées avec des soldats frais arrivés d'Allemagne. Puis nous avons recommencé à avancer, d'abord en direction de Ménil. A gauche et à droite de la route se trouvaient des tas de sacoches, des fusils, un tambour et une corne jetés par les Français. Ensuite, nous avons traversé la forêt, partout il y avait des Allemands morts et des fantassins alpins dans les buissons. Ils avaient déjà commencé à se décomposer et dégageaient une odeur épouvantable. Sur une butte au-delà de la forêt, nous avons creusé une tranchée. Car il faisait chaud, le sous-officier m'a envoyé chercher de l'eau avec un couple de quilleurs. Je l'ai trouvée dans un fossé dans un creux derrière nous. J'ai déjà bu trois ou quatre verres et rempli les bouilloires. Après avoir bu, il m'a semblé que l'eau dégageait de la pourriture. Probablement à cause du débit lent. J'ai marché quelques pas le long de celui-ci, une odeur dégoûtante a frappé mon nez. A proximité, dans une forêt de saules, j'ai vu un Français mort, qui se décomposait déjà. Front, brisé par un éclat, regardé dans l'eau et était couvert de larves et de petits vers. J'ai bu l'eau qui coulait sur le cadavre ! J'étais pris d'un terrible dégoût, alors j'ai vomi plusieurs fois.

Attaque de Ménil et d'Anglemont
Nous avons passé trois jours dans les tranchées. Le quatrième jour, plusieurs bataillons de renforts arrivent tôt le matin. Nous devions attaquer et occuper les villages de Ménil, Anglemont et la forêt au-delà. Nous avions tous peur. Ils ont changé d'adresse, regardé des photos d'êtres chers. Beaucoup priaient en silence. Sur tous les visages, il y avait un profond sérieux, de la peur et de l'horreur. À 10 heures du matin, des officiers et des aides-soignants sont arrivés, un ordre a été reçu pour une attaque immédiate. « Préparez-vous, sacs à dos sur le dos, la compagnie se déploie en chaîne de fusil ! ». Il y avait six de ces chaînes. "Marche en avant!" Tout était en mouvement. Notre artillerie a bombardé les deux villages. Nous sommes entrés dans le village. Il n'y a pas un seul Français en vue, le village n'est pas animé. L'odeur épouvantable nous fit courir devant Ménil. Dans de nombreuses maisons, le bétail brûlait dans les granges et maintenant, dans la chaleur estivale, il commençait à se décomposer. Nous avançons plus loin en direction d'Anglemont. Il y avait beaucoup de taureaux, de vaches et de veaux qui couraient devant nous. Beaucoup de bétail gisait mort sur le sol. Il a mangé trop de jeunes trèfles dans le champ et est mort d'enflure. D'autres créatures ont été tuées par des obus. Alors que nous approchions du village d'Anglemont, l'artillerie française nous a soudainement tiré dessus avec des éclats d'obus. Des tirs d'infanterie ont également commencé. Nous ne pouvions avancer qu'à petits pas. Nous nous sommes rassemblés sous la pente et avons couru, avec des baïonnettes attachées et un cri de "Hurrah" se sont précipités vers le village. Les Français se sont défendus avec audace, mais en raison de notre supériorité numérique, ils ont été contraints de battre en retraite. Déjà à la première maison, j'ai vu un Français blessé dans une brouette. Un soldat de ma compagnie voulait lui tirer dessus. À cause de ma vigoureuse protestation, il a abandonné l'idée. Un ambulancier est venu et a pansé la blessure. Il a mangé trop de jeunes trèfles dans le champ et est mort d'enflure. D'autres créatures ont été tuées par des obus. Alors que nous approchions du village d'Anglemont, l'artillerie française nous a soudainement tiré dessus avec des éclats d'obus. Des tirs d'infanterie ont également commencé. Nous ne pouvions avancer qu'à petits pas. Nous nous sommes rassemblés sous la pente et avons couru, avec des baïonnettes attachées et un cri de "Hurrah" se sont précipités vers le village. Les Français se sont défendus avec audace, mais en raison de notre supériorité numérique, ils ont été contraints de battre en retraite. Déjà à la première maison, j'ai vu un Français blessé dans une brouette. Un soldat de ma compagnie voulait lui tirer dessus. À cause de ma vigoureuse protestation, il a abandonné l'idée. Un ambulancier est venu et a pansé la blessure. Il a mangé trop de jeunes trèfles dans le champ et est mort d'enflure. D'autres créatures ont été tuées par des obus. Alors que nous approchions du village d'Anglemont, l'artillerie française nous a soudainement tiré dessus avec des éclats d'obus. Des tirs d'infanterie ont également commencé. Nous ne pouvions avancer qu'à petits pas. Nous nous sommes rassemblés sous la pente et avons couru, avec des baïonnettes attachées et un cri de "Hurrah" se sont précipités vers le village. Les Français se sont défendus avec audace, mais en raison de notre supériorité numérique, ils ont été contraints de battre en retraite. Déjà à la première maison, j'ai vu un Français blessé dans une brouette. Un soldat de ma compagnie voulait lui tirer dessus. À cause de ma vigoureuse protestation, il a abandonné l'idée. Un ambulancier est venu et a pansé la blessure. Des tirs d'infanterie ont également commencé. Nous ne pouvions avancer qu'à petits pas. Nous nous sommes rassemblés sous la pente et avons couru, avec des baïonnettes attachées et un cri de "Hurrah" se sont précipités vers le village. Les Français se sont défendus avec audace, mais en raison de notre supériorité numérique, ils ont été contraints de battre en retraite. Déjà à la première maison, j'ai vu un Français blessé dans une brouette. Un soldat de ma compagnie voulait lui tirer dessus. À cause de ma vigoureuse protestation, il a abandonné l'idée. Un ambulancier est venu et a pansé la blessure. Des tirs d'infanterie ont également commencé. Nous ne pouvions avancer qu'à petits pas. Nous nous sommes rassemblés sous la pente et avons couru, avec des baïonnettes attachées et un cri de "Hurrah" se sont précipités vers le village. Les Français se sont défendus avec audace, mais en raison de notre supériorité numérique, ils ont été contraints de battre en retraite. Déjà à la première maison, j'ai vu un Français blessé dans une brouette. Un soldat de ma compagnie voulait lui tirer dessus. À cause de ma vigoureuse protestation, il a abandonné l'idée. Un ambulancier est venu et a pansé la blessure.
L'artillerie française concentre son feu sur le village. J'ai sauté derrière la haute façade de briques de la grange, où toute une foule de soldats se tenait déjà à l'abri. Soudain, il y a une explosion au-dessus de nous, des briques volent, des soldats sont renversés par elles. La grenade a traversé le grenier et a heurté le mur, perçant un grand trou. Nulle part ailleurs n'était en sécurité. Je me suis allongé sous le tronc d'un gros pommier penché. Puis vint l'ordre d'avancer. Les Français, nous remarquant à peine près du village, se sont mis à tirer comme des fous. Des obus explosaient partout. Des éclats d'obus nous ont inondés de pluie de plomb. Sifflements, sifflements, rugissements, fumée, mottes de terre éparses, blessés. L'obus a explosé à trois mètres à droite devant moi, involontairement je me suis penché et j'ai couvert mon visage avec ma main. Un éclat a touché la crosse d'un fusil sous le verrou. Mes deux voisins gisaient morts. J'ai miraculeusement survécu saisit rapidement l'arme du mort et sauta dans un entonnoir très peu profond. Je voulais rester dedans, parce que. avait très peur. "Hé Richert, vas-y !" C'est un sous-officier de ma compagnie. Que devais-je faire ? Je suis allé. Nous avons continué à travers les champs de trèfles, de pommes de terre et de navets. De la forêt, les Français nous ont arrosés de balles. Nous nous sommes jetés dans les sillons, mais il fallait avancer. Ce faisant, la balle a creusé une rainure profonde dans l'avant-bras de mon arme juste sous mon bras. En raison de l'intensification des incendies et des pertes, il était impossible d'aller plus loin. Je me suis allongé dans un sillon où plusieurs personnes étaient déjà allongées. Heureusement, le sillon traverse la forêt, nous sommes donc au moins dans un abri. De la forêt, les Français nous ont arrosés de balles. Nous nous sommes jetés dans les sillons, mais il fallait avancer. Ce faisant, la balle a creusé une rainure profonde dans l'avant-bras de mon arme juste sous mon bras. En raison de l'intensification des incendies et des pertes, il était impossible d'aller plus loin. Je me suis allongé dans un sillon où plusieurs personnes étaient déjà allongées. Heureusement, le sillon traverse la forêt, nous sommes donc au moins dans un abri. De la forêt, les Français nous ont arrosés de balles. Nous nous sommes jetés dans les sillons, mais il fallait avancer. Ce faisant, la balle a creusé une rainure profonde dans l'avant-bras de mon arme juste sous mon bras. En raison de l'intensification des incendies et des pertes, il était impossible d'aller plus loin. Je me suis allongé dans un sillon où plusieurs personnes étaient déjà allongées. Heureusement, le sillon traverse la forêt, nous sommes donc au moins dans un abri.
Régiments et compagnies se mélangent pendant le mouvement. A côté de moi gisait un grenadier badois. J'ai sorti une pelle pour creuser. Le sol était sec et dur, en position couchée il creusait avec beaucoup de difficulté. Un soldat allongé à proximité pensait qu'il pourrait mieux creuser dans un sillon de l'autre côté du champ, parce que. il y avait un champ de pommes de terre et la terre labourée n'est pas aussi dure qu'ici dans le trèfle. « Reste ici et ne te montre pas, dis-je, les Français tirent là où quelque chose bouge, parce que il n'y a personne d'autre sur le terrain." "Ouais, je suis à un jet là!". Arme à feu à la main, il bondit. Peng-prag. Plus de 20 coups. Les balles sifflaient sur moi. Le soldat s'est effondré et n'a plus bougé. Je ne pouvais voir que ses jambes. La partie supérieure du corps reposait de l'autre côté du sillon. Le réserviste Berg rampe. « Richert, donne-moi la pelle », dit-il. J'ai donné. Le grenadier dit à Berg : « Quand tu seras prêt, donne-le-moi, D'ACCORD?". Je me suis recroquevillé dans mon trou et je me suis assoupi jusqu'à ce que je sois réveillé par un obus qui m'a frappé à proximité. Berg était déjà couché dans le trou fini, le grenadier creusait. Je me suis rendormi. « Richert, regarde ce que fait le grenadier ! » dit Berg. Il était agenouillé dans le sillon, me tournant le dos, la tête baissée et une pelle à la main, mais ne bougeait pas. "Hé, caméraman!" J'ai crié, j'ai rampé jusqu'à lui et je l'ai secoué par l'épaule. Il tomba sur le côté et gémit. La balle a transpercé la tête au-dessus de l'oreille. Les cerveaux sortaient comme un crayon à 3 centimètres de la tête. J'ai enroulé un bandage autour de sa tête, même si je savais que vous ne pouviez rien faire pour l'aider. Peu à peu, les gémissements se sont transformés en une respiration sifflante, qui est devenue plus silencieuse. Environ deux heures plus tard, le grenadier est mort. Il était agenouillé dans le sillon, me tournant le dos, la tête baissée et une pelle à la main, mais ne bougeait pas. "Hé, caméraman!" J'ai crié, j'ai rampé jusqu'à lui et je l'ai secoué par l'épaule. Il tomba sur le côté et gémit. La balle a transpercé la tête au-dessus de l'oreille. Les cerveaux sortaient comme un crayon à 3 centimètres de la tête. J'ai enroulé un bandage autour de sa tête, même si je savais que vous ne pouviez rien faire pour l'aider. Peu à peu, les gémissements se sont transformés en une respiration sifflante, qui est devenue plus silencieuse. Environ deux heures plus tard, le grenadier est mort. Il était agenouillé dans le sillon, me tournant le dos, la tête baissée et une pelle à la main, mais ne bougeait pas. "Hé, caméraman!" J'ai crié, j'ai rampé jusqu'à lui et je l'ai secoué par l'épaule. Il tomba sur le côté et gémit. La balle a transpercé la tête au-dessus de l'oreille. Les cerveaux sortaient comme un crayon à 3 centimètres de la tête. J'ai enroulé un bandage autour de sa tête, même si je savais que vous ne pouviez rien faire pour l'aider. Peu à peu, les gémissements se sont transformés en une respiration sifflante, qui est devenue plus silencieuse. Environ deux heures plus tard, le grenadier est mort.
Nous sommes restés allongés jusqu'à ce qu'il fasse noir. Puis l'ordre est venu : « Tout le monde s'éloigne, se rassemble à Anglemont. Tout le monde a essayé de se rendre au village le plus tôt possible. On entend les blessés implorer de l'aide : "Pour l'amour de Dieu, ne me quittez pas, j'ai une femme et des enfants à la maison". Certains ont été emmenés, d'autres sont restés. Le voici : votre propre chemise est plus près du corps. A Anglemont fourmillant sans ordre. "Régiment d'infanterie cent douze, première compagnie, rassemblez-vous ici!" J'ai entendu les cris du commandant de compagnie. J'y suis allé, un par un les autres sont arrivés. Beaucoup ne le sont pas. Tres beaucoup. Le commandant a encore crié. Un seul combattant est venu. Pas un seul mot. Chacun pensait à ses camarades tombés. "Pas libre, marche!". Les compagnies mixtes marchent péniblement dans la nuit, de retour. Le village a été entièrement vidé.
Sur la colline derrière nous creusons une tranchée, maudite dérision dans l'argile dure ! Vers minuit, avec un autre gars et un sous-officier, j'ai été envoyé en patrouille pour déterminer si Anglemont était de nouveau occupé par les Français. La nuit était sombre. En nous faufilant prudemment dans le fossé, nous avons entendu des pas approcher. Nous nous sommes appuyés contre la pente. Une patrouille de huit hommes est passée à un mètre au-dessus de nous, mais n'a rien remarqué. Nous nous sommes allongés tranquillement. Dans le village, vous pouvez entendre courir et parler français. Cela nous a donné l'assurance qu'Anglemont était à nouveau occupé par les Français. Peu de temps après, des coups de feu retentirent vers les Allemands. A bout de souffle, six Français rebroussent chemin. Deux manquent. Nous sommes revenus et avons soumis un rapport.
Il était possible d'oublier le rêve cette nuit-là. Le matin, nous avons pu obtenir de la nourriture de la cuisine de campagne. A l'aube, les Français virent notre tranchée et ouvrirent le feu dessus. L'un des premiers coups a déchiré trois personnes. Nous y sommes restés plusieurs jours. Une batterie d'artillerie de campagne allemande, qui s'était déployée secrètement derrière nous, a été détruite en quelques minutes par l'artillerie française. C'était un spectacle terrible quand vous allez à la position par une nuit au clair de lune. La batterie a dû être contournée, parce que. la puanteur était insupportable. Personne ne semblait penser à l'enterrement.
Une nuit, les Français ont tenté d'attaquer notre tranchée, mais ils ont été repoussés. Le camarade Kamil Rein de Hagenbach est tombé le lendemain [un maçon, décédé le 05/09/1914], un fragment lui a écrasé la tête. Alphonse Roger d'Obersent est grièvement blessé à la jambe. Les Français se retirèrent à nouveau dans les bois. Un soir, l'ordre d'attaquer est venu. Mon voisin de caserne, Uts, a dit : "Richert, je ne rentrerai pas à la maison, je le sens." J'ai essayé de l'en dissuader, mais il a persisté. Nous nous sommes alignés en deux fines lignes de tir et nous sommes partis. J'étais faché. Un tas de gens conduits sans but à l'abattoir ! Des coups de feu individuels retentirent. Ching, les balles sifflent dans nos oreilles. Mon voisin s'est tranquillement effondré au sol. "Oooh!" a crié le sergent Liezeke, a jeté son arme et lui a serré la main. Son doigt a été abattu [le 10.09.14 a été blessé à la main gauche]. Eh bien, eh bien, une mitrailleuse frappe de l'autre côté. "Allongez-vous, creusez!". Tout le monde se coucha sur le sol et commença à creuser.
Mon camarade Oots et deux autres soldats furent envoyés dans les bosquets de saules et d'aulnes à environ 300 mètres devant nous pour vérifier s'il y avait encore des Français. Le soir tomba lentement. La patrouille n'est pas revenue. « Les trois hommes suivants vont dans les buissons pour vérifier ce qui est arrivé à ces trois-là », ordonna le commandant de la compagnie. Je leur appartenais aussi. Nous étions assez lâches, mais nous devions partir. Avec le plus grand soin, nous avons rampé vers les buissons, nous arrêtant souvent pour écouter. Rien n'a été entendu. Les buissons se détachaient comme une tache sombre dans le crépuscule. Enfin, nous nous sommes approchés et sommes entrés dans les buissons, le doigt sur la gâchette, avec des baïonnettes attachées. Nous avons entendu une respiration sifflante. Devant nous gisait Uts mort [le 10.09.14 à 19:00, balle dans la poitrine], quelques pas plus loin, un soldat sifflant dans son dernier souffle. Il a reçu une balle dans le ventre. Aucun signe d'un troisième soldat. Nous sommes revenus en courant et avons signalé au commandant de la compagnie. Puis ils se couchèrent en ordre de bataille. « Tout le monde recule tranquillement ! Passez le long de la chaîne ! », un ordre est venu du flanc gauche ; cela nous a fait plaisir. Tout le monde se leva et repartit rapidement. Pendant ce temps, il faisait déjà complètement noir, nous avancions à tâtons le long des sillons et des entonnoirs, certains tombaient. Plusieurs fois, les soldats devant moi se sont soudainement mis à courir. "Qu'est-ce que c'est d'autre?", J'ai pensé, j'ai marché, mais bientôt j'ai couru moi-même. Une horrible odeur de cadavre lui frappa le nez. "Retiens ta respiration! Fuyez!" Cette odeur venait des morts, qui avaient déjà commencé à pourrir, ils n'étaient pas visibles dans le noir. Enfin nous arrivâmes à notre tranchée et l'occupâmes. Un sentiment de sécurité nous envahit. Presque tous les soldats grommelèrent : « Quelle idiotie ! Avancez, perdez quelques personnes, puis reculez à nouveau, sans but ni sens. « Est-ce que tout le monde est là ? » demanda le commandant. « C'est vrai ! » fut la réponse. "La compagnie avec tous les biens retourne et se rassemble à l'église de Ménil !". "Qu'est-ce que cela veut dire ?", ont demandé les soldats. Nous jetons à nouveau nos sacs à dos sur nos épaules, prenons nos fusils, sortons de la tranchée et trébuchons dans l'obscurité jusqu'à Ménil. Pauvre camarade Oots, maintenant tu gis mort dans ce buisson, mais les désastres de la guerre sont derrière toi, tu es presque plus heureux que moi, pensais-je. Lorsque nous approchâmes de Ménil, elle grouillait de soldats. Partout la même question : que se passe-t-il réellement ? "Les entreprises se rassemblent !", un ordre se fait entendre dans la nuit. Nous entrons, plusieurs bataillons nous dépassent, reculent. "Pas libre, marche!". Halte en forêt au-dessus de Baccarat. Plusieurs charrettes passent à côté de nous. "La première compagnie du cent douzième régiment est l'arrière-garde !". Nous en étions donc convaincus : la zone, dont la prise a coûté la vie à des milliers de soldats, sera abandonnée. L'idée de prendre du retard et d'attendre que les Français arrivent pour se rendre, tourbillonnait dans ma tête. Mais la maudite discipline m'en a empêché. Et peut-être qu'ils me tireront dessus ou me poignarderont de rage quand ils verront le village pillé et détruit. Alors j'ai continué.
Lorsque nous avons traversé le pont sur la Meurthe à Baccarat, plusieurs sapeurs s'apprêtaient à le faire sauter. Dès que nous avons quitté le village, une puissante explosion a projeté le pont en l'air. Nous avons reculé d'une vingtaine de kilomètres et sommes arrivés au village, où une halte a été faite et du café et du pain ont été distribués. Quelques heures de repos. Puis, avec un outil de tranchée, nous nous rendons sur la hauteur située devant le village. Une tranchée y a été creusée. Nous étions déjà contents de pouvoir nous allonger dedans. Au loin, nous entendons le bruit de l'artillerie française. Par conséquent, ils n'ont pas remarqué notre absence et ont tiré sur les tranchées vides. Avec le début de la nuit à nouveau la commande "Prêt!". Nous nous asseyons et attendons. Quoi de neuf ? En avant ou en arrière ? Derrière nous, nous entendons des troupes s'approcher de nous. C'est le régiment de réserve qui nous a remplacés. Nous sommes rentrés toute la nuit. A l'aube, ils franchissent la frontière franco-lorraine à Deutsch-Avricourt. Pendant les six jours suivants, nous avons marché dans toute la Lorraine en passant par Mörchingen, Remilly, Metz jusqu'à Vionville (sic !). A Metz, nous entendîmes de nouveau le grondement lointain de la canonnade, et le soir nous en fûmes tout près. Brrr, la chair de poule sur tout le dos, la peur de l'avenir. Nous avons passé la nuit à Vionville. J'ai traîné une gerbe de paille jusqu'à un stand de nourriture saccagé et je me suis allongé dessus à côté de Gothar.
Alarme à l'aube. Tout le monde s'est levé, a enfilé des sacs à dos, des fusils à la main, s'est aligné, le tout en quelques minutes. Chacun a reçu une tasse de café chaud et un morceau de pain rassis.
La matinée était sombre, pluvieuse et brumeuse. Nous avons marché pendant environ une heure, puis la commande "Désintégrer!". Le brouillard a disparu, le soleil est apparu. À environ 400 mètres devant nous s'étendait une forêt. Nous avons marché vers lui. Tsing-tsing, sifflant à nos oreilles. Tout vient de là. « En avant, marchez, marchez, attaquez ! » criaient les officiers. En nous penchant, nous avons couru vers la forêt. Certains sont tombés. Shrapnel, et avec quelle précision visé. Maudit papier millimétré 75 ! Les Français battent en retraite. Nous avons occupé la forêt. Avancez le long d'une plaine de prairie étroite entre les forêts. Au loin se tenait un gros médecin de bataillon qui ne cessait de crier, apparemment pour nous remonter le moral : « La forteresse de Maubeuge est tombée ! Ching boom, des éclats d'obus ont explosé sur la plaine. Courez plus loin pour quitter l'endroit dangereux. Il s'avère que le médecin du bataillon est décédé. D'une petite forêt d'épicéas, qui s'étendait sur une colline devant nous, un fort coup de fusil a été tiré. Nous sommes retournés dans la forêt rampé jusqu'au bord et a commencé à décortiquer correctement cette forêt de sapins. Le feu des Français faiblit et s'apaise. Nous sommes allés de l'avant et avons occupé la forêt. Les Français se sont effondrés.
C'était vers le soir, il fallait enterrer les Français morts gisant dans la forêt. C'étaient de vieux soldats d'une quarantaine d'années. Pauvres gars, ils doivent presque tous être des pères de famille, ils m'ont fait de la peine pour eux. Avec tout le désir, il était impossible de creuser une tombe décente: 30 centimètres de terre, puis un rocher de craie. Nous les avons mis là-dedans, les têtes dépassant exactement au niveau du sol. Ils l'ont recouvert de terre. Le triste travail est fait. Personne ne s'est soucié d'établir des noms ou des marques d'identification, alors ces pauvres bougres sont restés sur les listes des disparus.
Nous avons passé la nuit dans la forêt d'épicéas. Un vent froid soufflait, il pleuvait beaucoup, nous étions trempés jusqu'aux os, nous avions très froid. Pour quelle raison? Pour qui? J'étais pris d'une rage impuissante. Tout cela n'a pas aidé. Claquant des dents, proche du désespoir, je m'assis sur l'une des branches que j'avais cassée et regardai dans l'obscurité, pensant à ma patrie, à mes proches et à mon lit. J'étais submergé par un incroyable désir de retrouver mon chez-moi et mes proches. J'ai pleuré. La pensée a jailli : ai-je encore une patrie, mes parents sont-ils vivants ? Ou sont-ils où ? Depuis le début de la guerre, j'ai reçu une lettre de là-bas, datée du début d'août. Tout aurait pu arriver depuis ! Si près de la frontière ! Peut-être que tout est détruit, incendié, les proches ont fui. Où? Cette incertitude me tourmentait terriblement. Maintenant, la coupe de la souffrance est pleine, face à l'incertitude de mon avenir, il y a aussi les soins pour la maison et les proches. Le rêve pourrait être oublié. Je me suis levé, j'ai couru dans les deux sens devant la forêt, J'ai enroulé mes bras autour de moi pour me réchauffer. Enfin l'aube se leva. Comme ce serait bien de boire du café chaud ! Hélas, il n'y a pas de cuisine de campagne. Nous sommes allés au village de Flirey qui se trouve devant nous. L'abattage des lapins et des poulets a recommencé. Tout a été emporté, comme s'il n'y avait pas un seul habitant là-bas. Presque personne n'est visible, tout le monde s'est caché à notre arrivée. Je suis allé à la grange pour traire le lait. A peine un demi-litre. Pendant ce temps, d'autres soldats traînaient des lapins et des poulets hors de la grange. Soudain les portes s'ouvrirent, et un vieux paysan entra dans la grange avec peur. Quand il a vu les clapiers vides et le perchoir des poules, il a levé les bras au-dessus de sa tête et a dit : « Oh mon Dieu ! Mon Dieu!". Je me suis senti désolé pour le vieil homme et, honteux, je suis parti là-bas. Nous sommes allés au village de Flirey qui se trouve devant nous. L'abattage des lapins et des poulets a recommencé. Tout a été emporté, comme s'il n'y avait pas un seul habitant là-bas. Presque personne n'est visible, tout le monde s'est caché à notre arrivée. Je suis allé à la grange pour traire le lait. A peine un demi-litre. Pendant ce temps, d'autres soldats traînaient des lapins et des poulets hors de la grange. Soudain les portes s'ouvrirent, et un vieux paysan entra dans la grange avec peur. Quand il a vu les clapiers vides et le perchoir des poules, il a levé les bras au-dessus de sa tête et a dit : « Oh mon Dieu ! Mon Dieu!". Je me suis senti désolé pour le vieil homme et, honteux, je suis parti là-bas. Nous sommes allés au village de Flirey qui se trouve devant nous. L'abattage des lapins et des poulets a recommencé. Tout a été emporté, comme s'il n'y avait pas un seul habitant là-bas. Presque personne n'est visible, tout le monde s'est caché à notre arrivée. Je suis allé à la grange pour traire le lait. A peine un demi-litre. Pendant ce temps, d'autres soldats traînaient des lapins et des poulets hors de la grange. Soudain les portes s'ouvrirent, et un vieux paysan entra dans la grange avec peur. Quand il a vu les clapiers vides et le perchoir des poules, il a levé les bras au-dessus de sa tête et a dit : « Oh mon Dieu ! Mon Dieu!". Je me suis senti désolé pour le vieil homme et, honteux, je suis parti là-bas. Pendant ce temps, d'autres soldats traînaient des lapins et des poulets hors de la grange. Soudain les portes s'ouvrirent, et un vieux paysan entra dans la grange avec peur. Quand il a vu les clapiers vides et le perchoir des poules, il a levé les bras au-dessus de sa tête et a dit : « Oh mon Dieu ! Mon Dieu!". Je me suis senti désolé pour le vieil homme et, honteux, je suis parti là-bas. Pendant ce temps, d'autres soldats traînaient des lapins et des poulets hors de la grange. Soudain les portes s'ouvrirent, et un vieux paysan entra dans la grange avec peur. Quand il a vu les clapiers vides et le perchoir des poules, il a levé les bras au-dessus de sa tête et a dit : « Oh mon Dieu ! Mon Dieu!". Je me suis senti désolé pour le vieil homme et, honteux, je suis parti là-bas.
Tout le monde a essayé de faire quelque chose. Certains ont fait bouillir le lapin, d'autres ont plumé les poulets, certains ont pillé le rucher, renversant la ruche et creusant le miel à la baïonnette, tout en écrasant de nombreuses abeilles qui ne pouvaient pas voler par cette froide matinée. D'autres ont secoué la prune. Là j'en ai pris une poignée. Plus tard, j'ai cueilli un buisson de pomme de terre, j'ai arraché le fruit, je l'ai pelé, je l'ai mis dans une casserole, j'ai ajouté de l'eau, du sel et j'ai commencé à bouillir. Comme je voulais vraiment du miel, j'en ai pris un peu et l'ai mis dans le couvercle du pot. Lorsque mon eau est devenue chaude, l'ordre "Préparez-vous, ensuite!" est venu. A mangé, n'a pas mangé, ils n'ont pas demandé à ce sujet. J'ai versé de l'eau chaude, j'ai laissé les pommes de terre dans la casserole, espérant finir de les cuire à la prochaine occasion, j'ai mis le couvercle sur la casserole et je suis parti.
Nous avons traversé le village d'Esse. Dès que nous en sommes sortis, la "danse" a recommencé. Les éclats d'obus français ont volé ici, et heureusement, au début, ils se sont précipités après nous. Bientôt, de faibles tirs de fusil ont été ouverts sur nous depuis la forêt devant nous, il y a eu des coups isolés. Notre artillerie a bombardé la forêt. L'infanterie française se retire. Nous avons occupé la forêt. À travers elle se trouvait une étroite plaine de prairies d'environ 200 mètres de large. Un remblai de chemin de fer assez haut s'étendait en travers, que nous occupions. Soudain, nous avons été lourdement tirés dessus par l'infanterie de la forêt vis-à-vis de nous ; le réserviste Kalt, qui se tenait à côté de moi, a été blessé et est tombé du talus. Le même sort est arrivé à plusieurs autres. Nous avons tiré par-dessus les rails dans les bois. Nous n'avons pas vu les Français. Bientôt leur feu devint si fort que personne n'osa relever la tête et tirer. Après un puissant bombardement de notre artillerie, le feu des Français cessa.
Environ une heure plus tard, l'ordre arriva : l'officier Bon [candidat au poste d’instituteur, 32 ans, entré au service comme volontaire pour un an en 1908] devait fouiller la forêt avec quatre soldats ; Malheureusement, je me suis retrouvé dans cette patrouille. Le cœur lourd, nous entrâmes dans la forêt, risquant à chaque instant d'être abattus par une balle. Nous nous sommes prudemment frayés un chemin à travers un bosquet bas et dense et nous sommes sortis dans une clairière droite. J'ai aperçu quelque chose de plus rouge dans les buissons à environ 200 mètres devant nous. Je me suis préparé à tirer. Comme le rouge n'a pas bougé, nous nous sommes prudemment dirigés vers lui. Devant nous, à côté de l'entonnoir, gisait un Français âgé, dont la jambe était complètement arrachée au genou. Le moignon a été rembobiné avec une chemise. Le pauvre garçon a jauni à cause de la perte de sang et est devenu très faible. Je m'agenouillai près de lui, mis sa sacoche sous sa tête et lui fis boire de l'eau de ma gourde. Il a dit "merci" et a montré sur ses doigts qu'il avait trois enfants à la maison. J'étais vraiment désolé pour lui, mais j'ai dû le quitter, après quoi je l'ai pointé du doigt et j'ai dit "hôpital Alemand". Il sourit faiblement et secoua la tête comme pour dire qu'il était trop tard pour lui. Nous avons rampé lentement jusqu'à la lisière de la forêt. Zauryad m'a renvoyé avec un soldat avec un rapport indiquant que la forêt était dégagée. En passant à côté du blessé, je vis qu'il tenait un chapelet à la main et qu'il priait. Il pointa sa langue, indiquant qu'il avait soif. Je lui ai donné le reste de l'eau de mon flacon. Lorsque, environ une demi-heure plus tard, toute la compagnie d'entre nous passa à nouveau, il gisait sans vie, tenant toujours le chapelet. comme s'il voulait dire qu'il était déjà trop tard pour lui. Nous avons rampé lentement jusqu'à la lisière de la forêt. Zauryad m'a renvoyé avec un soldat avec un rapport indiquant que la forêt était dégagée. En passant à côté du blessé, je vis qu'il tenait un chapelet à la main et qu'il priait. Il pointa sa langue, indiquant qu'il avait soif. Je lui ai donné le reste de l'eau de mon flacon. Lorsque, environ une demi-heure plus tard, toute la compagnie d'entre nous passa à nouveau, il gisait sans vie, tenant toujours le chapelet. comme s'il voulait dire qu'il était déjà trop tard pour lui. Nous avons rampé lentement jusqu'à la lisière de la forêt. Zauryad m'a renvoyé avec un soldat avec un rapport indiquant que la forêt était dégagée. En passant à côté du blessé, je vis qu'il tenait un chapelet à la main et qu'il priait. Il pointa sa langue, indiquant qu'il avait soif. Je lui ai donné le reste de l'eau de mon flacon. Lorsque, environ une demi-heure plus tard, toute la compagnie d'entre nous passa à nouveau, il gisait sans vie, tenant toujours le chapelet.
Nous occupions la lisière de la forêt, je me tenais au début de la clairière et regardais le pays vallonné devant nous. Puis j'ai vu un Français à une distance d'environ 500 mètres. Quand il m'a remarqué, il s'est allongé ; la fumée de son tir est apparue et une balle est tombée dans le sol à près d'un mètre de moi. Je m'élançai très vite dans les buissons et tentai de trouver un creux pour me mettre à l'abri. Mais le sol consistait en un tel enchevêtrement de racines que c'était impossible. Puis des volées ont retenti et des balles ont crépité à travers les buissons. Car nous étions complètement sans abri, bientôt les morts et les blessés sont apparus. Mon caporal, un colocataire, Mundiger, a reçu une balle dans les artères de son avant-bras gauche, si bien que le sang s'est engouffré comme un filet d'un tuyau dans une manche [le caporal M., 23 ans, maçon, a été blessé le 09 /25/15]. J'ai rapidement tiré son bras sur la plaie, coupé la manche avec un couteau de poche et bandé la plaie. Pour sortir du feu Un autre ami et moi l'avons ramené. L'artillerie lourde des forts de Tulya a alors commencé à nous envoyer leurs "pains de sucre" [obus de gros calibres], avec un gargouillement ils se sont précipités sur nous et avec un rugissement terrible ont explosé derrière nous dans la forêt. Quand nous nous sommes approchés du remblai, où nos morts gisaient depuis le matin, j'ai voulu emprunter la route du village d'Esse. Mais le blessé a insisté pour marcher près de la route. Je ne voulais pas discuter, alors nous avons suivi la route le long du talus. Nous avions à peine fait quelques pas qu'une grenade explosa sur la toile avec un rugissement terrible. De la terre, des fragments, des pierres et des morceaux de chemins balayés au-dessus de nos têtes, nous étions enveloppés de fumée et de poussière. Heureusement, personne n'a été blessé. Si le blessé avait suivi mon conseil de longer le talus, nous aurions tous les trois été déchirés. Le blessé, qui s'était déjà affaissé plusieurs fois de faiblesse, pouvait maintenant courir si que nous pouvions à peine le suivre. Mais ensuite, dans le pré, il a recommencé à s'effondrer. Le soir, nous arrivâmes au village d'Esse, où nous emmenâmes le blessé chez le médecin.
Comme je n'avais aucune envie d'aller de l'avant, j'ai décidé de passer la nuit au village. Je suis allé voir une femme, j'ai demandé quelques pommes de terre. Quand je les ai eus, je lui ai donné 20 pfennigs. Quelle surprise elle m'a regardé. Parce que cela ne lui était jamais arrivé auparavant que des soldats allemands aient payé quelque chose. Ils ont juste pris ce qu'ils voulaient. J'ai allumé un feu dans la cour et j'ai fait bouillir des pommes de terre. Puis la femme m'a apporté un litre de lait. Quand j'ai voulu payer, elle n'a pas pris l'argent, au contraire, elle m'a montré que je pouvais boire en paix. J'avais très faim et le lait était sacrément bon. Après cela, je me suis allongé dans la grange sur le foin pour dormir. Ce fut un plaisir pour moi de dormir en sécurité, au sec et au chaud.
La nuit, je me suis réveillé du bruit des troupes qui marchaient dans la rue. Je me suis levé et j'ai demandé de quel régiment il s'agissait. C'était mon bataillon. J'enfilai rapidement mon sac à dos et les rejoignis. Une halte a été faite à environ un kilomètre du village, une ligne a été construite et le creusement d'une tranchée a commencé. Dur labeur, car on ne voit rien, et au bout de 30 centimètres on tombe sur du calcaire solide. Au matin, nous n'étions qu'à un mètre de profondeur. Notre tranchée traversait le vignoble. J'ai mangé des raisins à moitié verts. Les conséquences étaient des douleurs abdominales et de la diarrhée.
La moitié des soldats pouvaient maintenant dormir dans la forêt derrière ; c'étaient les derniers jours de septembre 1914. A midi, le courrier était distribué et je reçus la première lettre de ma patrie, qui avait été occupée par les Français au début de la guerre. Quelle joie de lire que mes proches sont en bonne santé et à la maison. Car mon village natal se trouve à environ huit kilomètres derrière la ligne de front, j'ai toujours eu peur qu'il soit abandonné par les habitants.
Le lendemain soir, nous retournâmes à la tranchée. Pendant la nuit, les Français ont attaqué; ne voyant rien, nous tirons dans l'obscurité. Ils se sont approchés de notre position, donc notre artillerie a également tiré très près. Petit à petit, la fusillade s'est éteinte. Lorsque l'aube s'est levée et que quatre personnes de l'avant-poste, qui se trouvait à environ 50 mètres devant nous, ne sont pas revenues, j'ai été envoyé avec un combattant pour voir ce qui s'était passé. Nous y avons rampé. Tous les quatre gisaient là, morts, d'autres tenant toujours leurs armes. Ils sont couverts par l'artillerie allemande qui frappe de trop près, comme en témoignent les blessures à la tête et au dos. Parmi eux se trouvait mon voisin de caserne Zandhas [un fabricant de cigares de 22 ans a reçu une balle dans l’estomac le 27 septembre 2014]. Nous les avons laissés et nous sommes revenus avec un rapport.
Pendant la journée, la moitié du personnel était dans les tranchées, l'autre retournait construire des abris pour les réserves. Car il faisait chaud l'après-midi, nous travaillions en pantalons et chemises, enlevant nos tuniques. Bientôt un avion français a tourné au-dessus de nous et nous a trouvés par nos chemises blanches. Il est revenu en avion, on a oublié de penser à lui. Mais tout à coup, il y a eu un coup de sifflet et environ huit obus nous ont touchés et à côté de nous. Immédiatement, de terribles cris de douleur se sont fait entendre, car. beaucoup sont devenus accros. Beaucoup ont fui dans toutes les directions. Je m'enfonçai moi-même le plus profondément possible dans la tranchée creusée. Voici la deuxième salve. Une des grenades a explosé dans un tas de terre au-dessus de moi, que j'ai creusé moi-même. Un autre a frappé une pyramide d'armes à feu montée sur le côté, broyant tout un tas de pets. J'ai couru aussi vite que possible à travers les buissons, mettant mes mains devant mon visage. Une troisième salve se précipitait déjà derrière moi. Bientôt j'étais au remblai, où j'ai rampé dans le déversoir, dans laquelle plusieurs camarades étaient déjà assis. Après l'arrêt des tirs, nous nous sommes lentement approchés du lieu de travail. Il y avait plusieurs corps complètement déchirés et beaucoup grièvement blessés. Mon bon ami Kramer s'est fait déchirer l'estomac si bien que ses intestins se sont déversés. Il a demandé et m'a supplié de lui tirer dessus, parce que. il ne supporte plus la douleur. Avec tout mon désir, je ne pouvais pas accomplir sa volonté. Puis le médecin du bataillon est venu, a d'abord bandé le commandant de compagnie, dont la jambe avait été arrachée au milieu de la jambe inférieure. Puis il examina Kramer, arrangea ses intestins dans le bon ordre, recousit son estomac et nous donna l'ordre de le prendre. Nous avons fabriqué une civière avec des poteaux, y avons mis un pardessus et une tente, avons soigneusement placé le blessé dessus et l'avons ramené, où il a été envoyé plus loin dans une ambulance. Deux mois plus tard, il m'a écrit qu'il avait complètement récupéré, parce que.
La dernière nuit de septembre, nous avons été remplacés par d'autres unités, et nous sommes rentrés à Metz (c'est à 35 kilomètres). A l'aube, nous y arrivâmes et fûmes cantonnés dans la salle de cinéma du faubourg de Longueville. Nous avons dormi pendant trois heures, puis nettoyé les armes, suivi d'une inspection. J'ai préféré passer une journée agréable, j'ai pris un tram et je suis allé en ville. Je voulais vraiment avoir un bon déjeuner, parce que. l'éternelle monotonie de la cuisine de campagne était dégoûtante. Tout était délicieux, alors j'ai dîné dans trois auberges différentes. Ensuite, j'ai regardé autour de la ville, en particulier la belle cathédrale, acheté du chocolat et des saucisses fumées, et je suis retourné à l'entreprise le soir. Le sergent-major m'a crié dessus. Dans la journée, les réserves sont venues compléter nos lourdes pertes. Parmi eux se trouvait August Zander de Struth. Car nous étions de bons amis, j'étais très content de cette rencontre. Nous sommes immédiatement allés voir le sergent-major avec une demande de l'inscrire dans mon département,

Transfert vers le nord de la France
Le 2 octobre 1914, nous montons dans un train et longeons la Moselle jusqu'à Trèves. Un beau voyage à travers l'Eifel jusqu'à Aix-la-Chapelle, à travers la Belgique en route vers Liège, Bruxelles et Mons vers le nord de la France. La Belgique est un très beau et riche pays avec une industrie puissante et de nombreuses mines. Là j'ai aussi vu les premiers moulins à vent. La population nous regardait d'un air hostile, ce qui n'était pas du tout surprenant. Nous débarquâmes entre Valenciennes et Douai, puis entrâmes dans la ville de Douai, qui avait été reprise aux Français peu de temps auparavant. Nous étions cantonnés dans la caserne des cuirassiers. Le commandant du régiment a prononcé tout un discours dans la cour de la caserne, dans lequel il a déclaré que le pire de la guerre était passé, il ne restait plus qu'à vaincre les Britanniques et les Noirs. Nous avons vite appris une leçon très différente.
De Douai, nous avons avancé à travers un beau et riche pays. Presque toutes les routes sont pavées de pierre. Près de Richebourg, nous rencontrâmes pour la première fois les Anglais. J'ai dû me faufiler jusqu'à eux à travers un fossé boueux en bordure de route. D'une porte près du champ, nous avons dû sauter par-dessus d'autres pour atteindre à nouveau le fossé de l'autre côté d'eux. Bientôt, les Britanniques nous ont remarqués. Tous ceux qui ont lancé le lancer ont reçu une pluie de balles. Bientôt, plusieurs hommes battus gisaient à la porte. Les cinq derniers sont tous décédés. C'est mon tour. Comme c'était une mort certaine, j'ai refusé, malgré les cris du chef. L'Unter m'a donné l'ordre direct d'écraser. Je lui dis froidement qu'il devait me donner l'exemple, ce dont il n'avait pas le courage. Alors nous sommes restés couchés jusqu'à la nuit.
Le lendemain, à l'aube, nous attaquons Richebourg, les Britanniques doivent battre en retraite. A part leurs blessés, nous n'avons capturé personne. Dans presque toutes les maisons, il était possible de s'asseoir à table, les Britanniques nous préparaient à manger. Un cochon était bouilli dans un grand chaudron que nous partagions entre nous.
Partout dans les champs gisaient des cavaliers allemands avec leurs chevaux, morts dans des escarmouches entre les patrouilles. Le soir, nous nous sommes alignés devant le village et avons creusé des cellules de tir, qui occupaient de une à quatre personnes. À minuit, Zander, le volontaire de 18 ans, et moi avons été envoyés au poste avancé. Nous étions assis dans une tranchée près de la route de campagne. Soudain, nous avons entendu des pas sur la gauche. Immédiatement, trois silhouettes sortirent de l'obscurité. Nous avons pris tout le monde sous la menace d'une arme. Les deux jeunes guerriers ont voulu tirer et j'ai pris la peine de les en dissuader. Bien qu'il ne sache pas s'ils étaient allemands ou britanniques. Je les ai laissés monter jusqu'à une dizaine de mètres. Pistolet prêt à tirer, j'ai crié : « Stop ! Mot de passe!". Comme ces trois-là ont frissonné ! Mais ils ont donné le bon mot de passe. C'étaient trois membres de ma compagnie qui se tenaient au poste d'écoute à notre gauche, se relayaient et se perdaient dans le noir. Nous étions très contents,
Peu de temps après, ils nous ont changés. Après m'être allongé pour faire une sieste dans ma cellule, j'ai soudainement couru de l'avant-poste avec le rapport "Les Britanniques arrivent!" C'est là que les tirs furieux ont commencé. Nos jeunes soldats ont tiré leurs munitions aussi vite qu'ils le pouvaient. J'ai tiré 5 coups et comme je n'ai pas entendu la riposte des Britanniques, j'ai économisé mes cartouches. Dans la matinée, une patrouille a été envoyée pour rechercher les Anglais morts. Mais qu'a-t-il trouvé ? Deux vaches mortes et un veau. Une telle attaque, bien sûr, était facile à repousser. Chacun devait alors présenter des munitions et celui qui lui avait tiré dessus était sévèrement réprimandé par les autorités.
Ensuite, la moitié de la garnison des tranchées est envoyée pour aider le 114e régiment. Notre position en fut grandement affaiblie. De plus, beaucoup se rendaient au village pour chercher de la nourriture. Soudain, l'artillerie anglaise se mit à nous bombarder lourdement. Des grenades et des éclats d'obus ont explosé. Tout à coup, des lignes d'infanterie anglaise apparurent devant nous, qui s'approchèrent en tirets. Nous les avons pris sous un feu nourri, mais parce que ils étaient beaucoup plus nombreux que nous, nous avons reculé. Nous avons couru le long du caniveau, bordé de souches de saule, tandis que les éclats d'obus anglais nous arrachaient sans cesse. Certains d'entre nous sont tombés avant d'avoir pu atteindre les maisons. Les éclats d'obus ont touché une souche de saule pourrie au-dessus de ma tête. Je me suis étendu dans le fossé boueux avec le crépitement et la peur, mais j'ai immédiatement bondi pour sortir de la dangereuse ligne de tir. Les Anglais avaient déjà pris le village, mais n'ont pas essayé de nous poursuivre plus loin. Nous creusâmes à nouveau et restâmes en face d'eux pendant plusieurs jours. Il faut être très prudent, parce que. tomi (comme on appelait les anglais) étaient de bons tireurs. Là où l'un de nous se présentait, il pouvait immédiatement se faire tirer dessus.
Puis nous avons été remplacés, nous nous sommes reposés trois jours dans le village de Douvres. Immédiatement, l'abattage des lapins, des poulets et des cochons a recommencé. En bref : tout ce qui se mangeait et buvait était emporté. Notre peloton est stationné à l'école. En face de nous, de l'autre côté de la rue, se trouvait un grand magasin d'alcools. Les officiers ont installé un poste devant elle pour empêcher l'entrée des rangs inférieurs. Et, bien sûr, ils ont laissé toute cette bonté à eux-mêmes. Nous avons vu que la sentinelle descendait souvent à la cave. En conséquence, il s'est tellement saoulé qu'il a glissé par terre à la porte et s'est endormi. Profitant de la situation, Zander et moi avons attrapé quelques litres de senisetta [liqueur d’anis]. Bientôt la cave s'assécha, le soir il ne restait plus rien pour les messieurs des officiers.
Le troisième jour à midi, ils ont joué à nouveau. Nous nous rendîmes d'abord à l'église, où se réunissait tout le cent douzième régiment. Car l'église était déjà bondée, quelques compagnies alignées à côté. Le curé militaire a prononcé une courte allocution et nous a donné une absolution générale. Puis nous avons continué. Nous sommes allés quelques villageois abandonnés. A la tombée de la nuit, nous avons fait une halte dans un champ de betteraves sucrières pour y passer la nuit. Aucun de nous ne savait que pour beaucoup cette nuit serait la dernière. Car il faisait assez froid, nous étions contents quand nous sommes allés plus loin le matin. Bientôt, des rangées de maisons sortirent de l'obscurité. Nous étions dans la ville de La Bassa et avons entendu des soldats travailler dans le jardin – ils construisaient une pirogue. Puis une voix venue des ténèbres demanda : « De quel régiment s'agit-il ? Quelle compagnie?" "Cent douzième, le premier" fut la réponse. « Sandre avec toi ? Après une réponse affirmative, il s'enfuit et deux frères, pleurer, étreindre. Quelle rencontre ce fut ! Nous avons pleuré tous les trois, car Je n'ai pas eu de nouvelles de chez moi depuis longtemps. Charles nous a accompagnés à l'autre bout de la ville, où il nous a dit au revoir. Bientôt, il y eut un "Stop!"

22 octobre. Attaque du village de Violain
Dans le noir, nous nous sommes alignés sur le terrain en ligne de tir. Avant! Il commençait à faire jour et nous pouvions voir des maisons et des arbres fruitiers surgir devant nous. C'était le village de Violaine. Nous fixâmes nos baïonnettes et courûmes vers le village. Nos jeunes soldats ont applaudi pendant qu'ils apprenaient sur le terrain de parade, au lieu de se comporter calmement. A cause des cris, les Anglais du village ont été alertés. Bientôt, des coups de feu séparés ont crépité dans notre direction à partir de là, une minute plus tard ont crépité de toutes les fenêtres, portes, derrière les clôtures et les murs. Une des premières balles a touché mon voisin au ventre. Avec un cri terrible, il tomba à terre. August Zander s'est tourné vers moi et a crié : « Nikl, t'as touché ? ». Au même instant, trois balles transpercent son sac à dos et son chapeau melon sans l'atteindre. Son voisin est tombé d'une balle dans l'épaule. Nous avons rapidement couru aussi vite que nous le pouvions derrière la clôture épineuse, que les Britanniques tenaient sous un feu nourri. Certains camarades ont rapidement cessé de bouger. Avec la ligne de tir qui approchait, nous avons franchi la clôture et attaqué les maisons à travers le jardin, et plusieurs des nôtres ont été abattues. Car nous étions plus nombreux, les Britanniques se sont retirés. Nous nous sommes glissés entre les maisons sur la route et avons pu attraper un autre Anglais qui s'apprêtait à escalader le mur du cimetière qui s'étend le long de la route. À cause des balles sifflantes près de nous, nous avons été obligés de chercher une protection entre les maisons. L'Anglais pensait que nous allions lui tirer dessus, mais nous lui avons fait comprendre que nous ne le ferions pas, ce qui l'a rendu très heureux et a voulu nous donner de l'argent. Mais nous ne les avons pas pris. Nous nous sommes glissés entre les maisons sur la route et avons pu attraper un autre Anglais qui s'apprêtait à escalader le mur du cimetière qui s'étend le long de la route. À cause des balles sifflantes près de nous, nous avons été obligés de chercher une protection entre les maisons. L'Anglais pensait que nous allions lui tirer dessus, mais nous lui avons fait comprendre que nous ne le ferions pas, ce qui l'a rendu très heureux et a voulu nous donner de l'argent. Mais nous ne les avons pas pris. Nous nous sommes glissés entre les maisons sur la route et avons pu attraper un autre Anglais qui s'apprêtait à escalader le mur du cimetière qui s'étend le long de la route. À cause des balles sifflantes près de nous, nous avons été obligés de chercher une protection entre les maisons. L'Anglais pensait que nous allions lui tirer dessus, mais nous lui avons fait comprendre que nous ne le ferions pas, ce qui l'a rendu très heureux et a voulu nous donner de l'argent. Mais nous ne les avons pas pris.
Le lieutenant s'est approché de nous et nous a forcés à avancer. Au bout de la rue, il y avait un char à cartouches anglais, sous lequel un Anglais était couché et tirait sur les Allemands venant de l'autre côté du village, je l'ai touché par derrière avec une baïonnette. Il se retourna. Quand il nous a vus, il a eu très peur, mais au lieu d'abandonner, il a sauté de l'autre côté du chariot et a voulu s'enfuir. Nous lui avons crié « Stop ! », mais il a continué à courir. Puis le batteur Richert lui a tiré dessus [né en 1891, trois jours plus tard grièvement blessé ; mort en mai 1915 à la bataille de Louvain]. Un peu plus loin se dressait un canon revolver anglais qui nous bombardait d'obus. Plusieurs coups de feu bien ciblés ont abattu ses accompagnateurs.
Le régiment se rassemble dans le village et prend d'assaut la tranchée anglaise située à environ 300 mètres derrière le village. Nous avons été couverts par un terrible feu de fusil et de mitrailleuse. Des obus et des éclats d'obus ont éclaté entre nous et au-dessus de nous. Malgré de lourdes pertes, nous avons attaqué la tranchée. Certains Britanniques ont levé la main, beaucoup ont fui. Mais presque tous ont été abattus sur un terrain plat dépourvu de couverture. Pour sortir du bombardement, Zander et moi avons pris un homme blessé et l'avons traîné jusqu'au village, où nous l'avons remis aux médecins. Nous sommes montés dans la cave, où les habitants de la maison stockaient toutes sortes de nourriture. Dans un coin, une femme et une fille d'environ 20 ans accroupies de peur, qui avaient très peur de nous. Nous leur avons fait comprendre par des signes qu'ils ne devaient pas avoir peur. Nous avons vécu très confortablement côte à côte pendant trois jours. Nous avons fait un poêle dans la cave, le tuyau est sorti par la fenêtre du sous-sol, les deux femmes cuisinaient des poulets et des lapins, que nous emmenions au village le soir. Le village était constamment sous le feu de l'artillerie britannique. Notre maison a pris plusieurs coups, un jour des briques ont volé dans les escaliers. Le troisième jour, vers le soir, des pas tonnèrent dans l'escalier. C'était un lieutenant, adjudant du régiment. "Maudits déserteurs, sortez d'ici !", nous a-t-il crié. Nous avons collectionné des choses. Une fille nommée Selin Sopin nous a donné un médaillon de la Sainte Mère de Dieu comme souvenir. Il y avait environ 60 personnes debout à l'extérieur, toutes cachées dans des caves. L'adjudant nous a conduits au commandant du régiment, qui nous a donné une belle raclée, qui nous a cependant laissés complètement indifférents. Notre régiment, quant à lui, a avancé d'environ 5 kilomètres. Nous apprîmes que notre compagnie avait perdu plus de 100 hommes dans l'attaque de Violen. C'est plus des 2/3 du personnel. Car encore une fois des renforts sont venus d'Allemagne, nous avons rencontré beaucoup de visages inconnus. Nous étions dans la grange. Notre nouveau commandant de compagnie a prononcé un discours dont je me souviens exactement, à savoir : « Moi, lieutenant Nordmann, j'ai pris le commandement de la première compagnie du 112e régiment. J'exige que chacun fasse son devoir. Maudit soit celui qui ne s'exécute pas ! Disperser!" [né en 1885, à ce moment-là il avait servi pendant 9 ans]
Le lendemain matin, alors qu'il faisait encore noir, nous avons été divisés en groupes et secrètement poussés vers une ferme située à environ 200 mètres du village. De là, nous avons dû nous séparer, c'est-à-dire 8 personnes chacune, courent à travers le champ jusqu'à un groupe de saules et y creusent. Nous ne savions pas où étaient les Britanniques. Le premier groupe se précipita, le tir commença bientôt. Nous avons clairement vu trois personnes tomber. D'autres se sont cachés derrière un tas de blé. Maintenant, la deuxième section devait être avancée, à laquelle Zander et moi étions affectés. Avec quels sentiments je me suis précipité là-bas, je ne peux pas décrire. Mais une dette terrible. Il ne pouvait y avoir d'objection. Une courte prière et en avant. Dès que nous sommes apparus, une nuée de balles a bourdonné. Mon guide s'est figé, a levé les bras et s'est effondré sur le dos. L'autre est tombé à plat. Je voulais sauter rapidement par-dessus la pile. Ici j'ai vu que personne de la première escouade, à l'exception du sous-officier Lunega, n'a été laissé en vie. Nous nous sommes jetés à terre et avons enfoncé nos visages dans la terre molle. Toute la garnison de la tranchée anglaise braqua son feu sur nous. Les balles tombaient tout autour, nous aspergeant de terre. Voici la mitrailleuse anglaise. A peine à distance de la paume de notre main, des balles sifflaient sur nous, l'une périssait l'une après l'autre. J'ai pensé, mon heure de mort avait sonné, j'ai pensé à mes parents à la maison et j'ai prié. Allongé à côté de moi, Zander a dit: "Nous ne pouvons plus nous allonger ici", s'est levé et a vu une route de campagne à environ 50 mètres de nous, des deux côtés de laquelle il y avait des fossés. D'un seul coup, nous nous y sommes précipités et nous nous sommes cachés dans un fossé de sauvetage. Malgré le fait que les Britanniques nous aient tiré dessus, nous avons miraculeusement survécu. Le sous-officier Kretzer, notre détaché, s'est glissé derrière. Car le fossé de ce côté était trop plat, nous avons rampé sur nos estomacs dans la cellule de tir laissée par les Britanniques. Au cours de ce crawl, Kretzer a reçu une balle dans le sacrum, il m'a aussi dit "Dites bonjour…" et est décédé [maçon, 22 ans, décédé le 23/10/1914]
Zander et moi étions les seuls survivants de notre escouade. Depuis que la compagnie restée à la ferme a vu notre sort, personne d'autre n'a osé traverser le champ. Nous sommes donc restés allongés dans la cellule toute la journée. Les Anglais ont bombardé le village au canon toute la journée, sans qu'un seul coup de feu ne soit tiré dans notre direction. Lorsque nous avons réussi à regagner l'entreprise à la ferme après la tombée de la nuit, elle occupait les mêmes postes du matin. Les soldats ont été très surpris de nous voir tous les deux en vie.
Nous nous sommes alignés et avons commencé à creuser une tranchée. Tout le monde travaille aussi vite que possible, tk. des balles simples sifflaient constamment. Puis il a commencé à pleuvoir, j'ai tiré l'imperméable en caoutchouc que j'ai trouvé sur mes épaules. Lorsque la tranchée fut suffisamment profonde, Zander et moi prîmes chacun une gerbe de blé pour dormir. En chemin, j'ai trébuché deux fois sur un cadavre. Quand je me suis endormi un moment dans la tranchée, je me suis réveillé du froid. J'ai senti que j'étais allongé dans l'eau depuis longtemps, qui s'était accumulée dans la tranchée à cause de fortes pluies.
Le sergent Hutt est venu. Zander, moi-même et deux autres allons enterrer le sergent Kretzer. C'était un ami de Hutt [qui n’a pas non plus survécu à la guerre ; il fut blessé en mars 1915 et mourut trois mois plus tard à l’âge de 23 ans]. Nous avons fouillé dans l'obscurité pendant un long moment jusqu'à ce que nous trouvions le corps. Nous avons creusé la terre collante et humide avec des pelles, enveloppé le mort dans sa tente, que nous avons décrochée du sac à dos, l'avons mis dans une fosse d'à peine 30 cm de profondeur et l'avons enterré. Lorsque nous avons décidé que tout était prêt, Zander a senti de ses mains si le Kretzer était complètement recouvert de terre. Les semelles de ses bottes et son nez dépassaient également. Zander prit la baïonnette de Kretzer, l'enfonça en travers dans un fourreau de cuir et la hissa en forme de croix à la tête de la tombe.
Dès que nous sommes retournés à la tranchée, l'ordre est venu d'avancer tranquillement. Nous traversâmes une plaine envahie de roseaux aussi hauts qu'un homme. La pluie tombait sans cesse. Puis vint l'ordre « Stop ! Creusez !" Zander et moi avons rapidement creusé un trou, et quand nous avons fini, nous avons dû avancer de 10 mètres, parce que. la ligne est tordue. Alors que les balles nous survolaient de face, à gauche et à droite, nous avons projeté le sol autour de nous pour une meilleure couverture. Lorsque l'aube s'est levée, j'ai regardé prudemment dans la direction des Britanniques et j'ai vu leur tranchée à environ 150 mètres devant nous. Quand ils ont vu des tas de terre devant eux, ils ont commencé à nous frapper comme des fous. Ils se sont calmés et j'ai vu l'un des jeunes soldats, qui était assis avec deux autres dans la fosse à côté de nous, regardant prudemment vers les Britanniques. Je lui ai rapidement crié de "Descends !", ce qu'il a fait. Mais la curiosité était trop grande. Au bout d'un moment, il eut à nouveau envie de le regarder. Dès que sa tête est apparue, il est tombé mort avec un trou dans le front. Ses deux camarades voulaient mettre le cadavre dans le champ derrière eux, parce que. il y avait trop peu d'espace dans leur fosse. Au même moment, l'un d'eux s'est trop penché et a reçu une balle dans le dos. Il s'est effondré dans la fosse et le cadavre d'un autre est tombé sur lui. Maintenant, il y avait deux cadavres dans la fosse et un vivant. Les Britanniques nous ont touchés avec des éclats d'obus, mais personne n'a été blessé. C'était très ennuyeux de rester assis comme ça toute la journée dans la fosse. Nous nous sommes couchés dans un champ de betteraves. Pour passer le temps, j'ai attaché une baïonnette, j'ai piqué une betterave et je l'ai traînée dans la fosse. Ensuite, j'ai enfoncé une baïonnette dans les betteraves par le bas, j'ai enfilé mon casque et sorti cette disgrâce de sa cachette. Les Britanniques ont décidé que c'était une tête et ont commencé à lui tirer dessus. Bientôt le casque et les betteraves furent percés comme une passoire. comment il est tombé mort avec un trou dans le front. Ses deux camarades voulaient mettre le cadavre dans le champ derrière eux, parce que. il y avait trop peu d'espace dans leur fosse. Au même moment, l'un d'eux s'est trop penché et a reçu une balle dans le dos. Il s'est effondré dans la fosse et le cadavre d'un autre est tombé sur lui. Maintenant, il y avait deux cadavres dans la fosse et un vivant. Les Britanniques nous ont touchés avec des éclats d'obus, mais personne n'a été blessé. C'était très ennuyeux de rester assis comme ça toute la journée dans la fosse. Nous nous sommes couchés dans un champ de betteraves. Pour passer le temps, j'ai attaché une baïonnette, j'ai piqué une betterave et je l'ai traînée dans la fosse. Ensuite, j'ai enfoncé une baïonnette dans les betteraves par le bas, j'ai enfilé mon casque et sorti cette disgrâce de sa cachette. Les Britanniques ont décidé que c'était une tête et ont commencé à lui tirer dessus. Bientôt le casque et les betteraves furent percés comme une passoire. comment il est tombé mort avec un trou dans le front. Ses deux camarades voulaient mettre le cadavre dans le champ derrière eux, parce que. il y avait trop peu d'espace dans leur fosse. Au même moment, l'un d'eux s'est trop penché et a reçu une balle dans le dos. Il s'est effondré dans la fosse et le cadavre d'un autre est tombé sur lui. Maintenant, il y avait deux cadavres dans la fosse et un vivant. Les Britanniques nous ont touchés avec des éclats d'obus, mais personne n'a été blessé. C'était très ennuyeux de rester assis comme ça toute la journée dans la fosse. Nous nous sommes couchés dans un champ de betteraves. Pour passer le temps, j'ai attaché une baïonnette, j'ai piqué une betterave et je l'ai traînée dans la fosse. Ensuite, j'ai enfoncé une baïonnette dans les betteraves par le bas, j'ai enfilé mon casque et sorti cette disgrâce de sa cachette. Les Britanniques ont décidé que c'était une tête et ont commencé à lui tirer dessus. Bientôt le casque et les betteraves furent percés comme une passoire. Au même moment, l'un d'eux s'est trop penché et a reçu une balle dans le dos. Il s'est effondré dans la fosse et le cadavre d'un autre est tombé sur lui. Maintenant, il y avait deux cadavres dans la fosse et un vivant. Les Britanniques nous ont touchés avec des éclats d'obus, mais personne n'a été blessé. C'était très ennuyeux de rester assis comme ça toute la journée dans la fosse. Nous nous sommes couchés dans un champ de betteraves. Pour passer le temps, j'ai attaché une baïonnette, j'ai piqué une betterave et je l'ai traînée dans la fosse. Ensuite, j'ai enfoncé une baïonnette dans les betteraves par le bas, j'ai enfilé mon casque et sorti cette disgrâce de sa cachette. Les Britanniques ont décidé que c'était une tête et ont commencé à lui tirer dessus. Bientôt le casque et les betteraves furent percés comme une passoire. Au même moment, l'un d'eux s'est trop penché et a reçu une balle dans le dos. Il s'est effondré dans la fosse et le cadavre d'un autre est tombé sur lui. Maintenant, il y avait deux cadavres dans la fosse et un vivant. Les Britanniques nous ont touchés avec des éclats d'obus, mais personne n'a été blessé. C'était très ennuyeux de rester assis comme ça toute la journée dans la fosse. Nous nous sommes couchés dans un champ de betteraves. Pour passer le temps, j'ai attaché une baïonnette, j'ai piqué une betterave et je l'ai traînée dans la fosse. Ensuite, j'ai enfoncé une baïonnette dans les betteraves par le bas, j'ai enfilé mon casque et sorti cette disgrâce de sa cachette. Les Britanniques ont décidé que c'était une tête et ont commencé à lui tirer dessus. Bientôt le casque et les betteraves furent percés comme une passoire. J'ai attaché la baïonnette, poignardé les betteraves et les ai traînées dans la fosse. Ensuite, j'ai enfoncé une baïonnette dans les betteraves par le bas, j'ai enfilé mon casque et sorti cette disgrâce de sa cachette. Les Britanniques ont décidé que c'était une tête et ont commencé à lui tirer dessus. Bientôt le casque et les betteraves furent percés comme une passoire. J'ai attaché la baïonnette, poignardé les betteraves et les ai traînées dans la fosse. Ensuite, j'ai enfoncé une baïonnette dans les betteraves par le bas, j'ai enfilé mon casque et sorti cette disgrâce de sa cachette. Les Britanniques ont décidé que c'était une tête et ont commencé à lui tirer dessus. Bientôt le casque et les betteraves furent percés comme une passoire.
La nuit suivante, nous avons préparé une tranchée de tir continu. Au matin, le troisième bataillon arrive en renfort et donne l'ordre d'attaquer la tranchée anglaise. Entreprise folle. Les officiers ont sorti leurs revolvers et nous ont chassés de la tranchée. Dès que nous sommes arrivés, les Britanniques ont commencé à tirer. Beaucoup d'entre nous sont immédiatement tombés au sol. Les autres se sont retournés et ont couru dans la tranchée. Les blessés graves sont restés sur le terrain, d'autres ont gémi et se sont lamentés jusqu'au soir, jusqu'à leur mort. Malgré cela, deux jours plus tard, lorsque de nouveaux renforts sont arrivés, ils ont de nouveau attaqué. Malgré de lourdes pertes, nous avons atteint leur tranchée, mais il était impossible de pénétrer dans la position – les Britanniques se sont tenus au coude à coude et nous ont tiré dessus. Il n'y avait rien d'autre à faire que de regagner rapidement notre tranchée. Le champ entre les deux tranchées était jonché de morts et de blessés graves, ces derniers personne n'a aidé. Zander et moi en sommes sortis entiers.
Les jours suivants, nous couchâmes tranquillement en face des Anglais. Car il pleuvait souvent et l'eau s'accumulait dans la tranchée, elle était si boueuse qu'il était bientôt impossible de se déplacer.
Du coup, il s'est avéré que la tranchée d'en face était occupée par des noirs, des indiens. En effet, ici et là on apercevait un turban, leur coiffe. Comme cela était peu cru, la moitié se tenait la nuit sur l'horloge. Une nuit noire, un Indien a sauté dans notre tranchée et a levé les mains. Personne n'a entendu comment il s'est levé. Il a continué à pointer dans la direction des Britanniques et a fait un geste de se trancher la gorge avec sa main. Ils ont amené un étudiant d'un an qui connaissait l'anglais, et pourquoi. L'Indien pouvait parler un peu anglais, les deux pouvaient se comprendre. L'Hindou a dit que lui et ses amis détestaient les Anglais, ils voulaient tous nous rejoindre et lutter contre leurs maîtres actuels. Nous l'avons cru et l'avons laissé partir pour qu'il ramène, comme il l'a dit, ses camarades. Nous avons regardé dans l'obscurité pour voir s'ils venaient. Bientôt, nous avons entendu un rire diabolique retentissant de là-bas, les noirs nous ont trompés.
Soudain, nous découvrons que nous sommes remplacés. La nuit suivante, le 122e régiment d'infanterie a occupé la tranchée et nous sommes repartis. C'est une sensation merveilleuse et réconfortante d'être hors de portée des coups de feu. Sur le champ de bataille près de Violain, les corps des Britanniques morts il y a trois semaines gisaient toujours. Nous avons vu des corbeaux assis dessus, en train de déjeuner. Tous les Allemands morts ont été enterrés. Dans la commune de La Basse, nous avons reçu des appartements. Mais à quoi ressemblaient-ils ? Quiconque ne l'a pas vue ne pourra pas se faire une idée d'elle. Les habitants n'étaient plus visibles. Dans toutes les maisons et les chambres, tout était dans un désordre complet. Vêtements, chapeaux, photographies, bref, tout ce qui se trouvait dans les pièces s'y mêlait. Des inscriptions et des images obscènes sont également visibles partout. La plupart des meubles ont été cassés et utilisés comme combustible. Dans le magasin de tissus, les soldats coupaient des bandes de rouleaux pour se confectionner des chaussons. Au magasin de chapeaux, je voulais prendre un chapeau avec des oreilles, pour avoir plus tard quelque chose contre le froid dans le trench. Il y avait une telle image dans l'entrepôt: casquettes, chapeaux, chapeaux de paille, hauts-de-forme. Tout gisait sur le sol en une couche d'environ un demi-mètre et les soldats piétinaient dessus avec leurs bottes sales.
Nous occupions à huit une chambre près de l'église. La nuit, nous avons été réveillés par un bruit terrible. La maison a tremblé comme un tremblement de terre. Le clocher, qui avait déjà été touché par un obus, s'est effondré. Nous étions à La Bassa pendant trois jours et avons utilisé le temps pour sécher nos vêtements et les nettoyer plus ou moins de la saleté. Puis retour à la tranchée. Nous nous sommes couchés à environ un kilomètre au nord de l'endroit précédent. Devant nous se trouvaient les villages de Festuber et Givenchy. Les Indiens étaient de nouveau contre nous, à environ 80 mètres. Bientôt nous eûmes plusieurs morts et blessés, tous abattus à travers l'embrasure. Il y avait toujours un Indien prêt à tirer qui, au moindre mouvement de notre part, y tirait. Zander et moi avons fait de notre mieux pour exposer la position de ce type. Cependant, nous n'avons pas pu localiser ses allées et venues.
Une nuit, il a neigé. A travers l'embrasure anglaise, nous vîmes de la neige sur le mur du fond de la tranchée. Dès que l'Indien regarda dans l'embrasure, la tache blanche disparut. Nous avons donc trouvé l'emplacement du tireur. J'ai mis le pistolet dans l'embrasure, j'ai visé et j'ai tiré, mais j'ai raté, parce que. La neige a soufflé à côté d'elle. L'Hindou a disparu derrière l'embrasure et est redevenu visible. Ici, Zander était dans une embuscade. Bientôt la tache blanche disparut à nouveau, l'Hindou regardait à nouveau. Zander a tiré, l'Indien était accroché. Maintenant, il y a plus de paix.
L'ordre est venu d'attaquer la tranchée des Indiens. Nos sapeurs ont creusé des sapes – ce sont des tranchées en zigzag – presque à bout portant de la position des Indiens. Une nuit, avec 8 autres soldats, j'ai été affecté à la couverture des sapeurs en activité. Nous nous tenions à environ six mètres derrière eux, fusils au poing, regardant dans l'obscurité. Rien n'a été vu ni entendu. Soudain, la nuit fut déchirée par deux cris terribles provenant de nos sapeurs. Nous tirons rapidement dans l'obscurité et nous précipitons vers eux. Mais les sapeurs gisent au fond de la tranchée, l'un est mort et l'autre grièvement blessé. Tous deux ont été poignardés par des Indiens furtifs.
Le 21 novembre, nous avons pris la tranchée hindoue. De la sève leur tranchée a été jetée avec des grenades à main, dont j'ai vu l'utilisation là-bas pour la première fois. Ensuite, nous avons sauté là-dedans et chassé les Indiens. Dans une tranchée avec un parapet en sac de terre qui menait à des latrines, nous avons pu capturer plus de 60 garçons bruns. Le jeune lieutenant, qui n'était en première ligne que depuis quelques jours, est sorti de la tranchée et a crié « Haut la main ! » aux Indiens. Cela signifie "mains en l'air". Mais plusieurs coups de feu retentissent et le lieutenant s'effondre dans la tranchée la tête en bas.
Ma compagnie, renforcée par de nouveaux renforts à 240 hommes, ne perdit que trois hommes et un lieutenant. Plusieurs Indiens morts gisaient dans la tranchée; les plus âgées portaient les cheveux longs, les plus jeunes étaient coupés court. Tous portaient des uniformes neufs et n'ont probablement passé que peu de temps dans la tranchée. De plus, la tranchée était jonchée de couvertures de laine neuves et de toutes sortes de provisions que je ne connais pas. Nous avons pris les tirailleurs anglais et les avons mis de l'autre côté, face aux Indiens, qui occupaient maintenant une nouvelle tranchée à environ 200 mètres. Partout où un turban a été montré, les balles y ont immédiatement volé et bientôt personne n'a osé se pencher.

22 novembre 1914 – terrible bataille nocturne avec les Indiens
Avec le début de l'obscurité, des tirs de fusil sont tombés sur nous, mais, heureusement, il y a eu peu de pertes, car. nous étions tous couchés au fond de la tranchée. Certains se sont endormis; certains ont pu se libérer, d'autres nous avons déterré. Car on craignait une contre-attaque, la moitié d'entre nous étaient à nos postes. Zander et moi nous sommes relayés, tandis que l'un se tenait debout, l'autre dormait, enveloppé dans une paire de couvertures hindoues. De 4 à 6 heures du matin, c'était mon tour. Car Je ne faisais pas confiance aux Indiens, alors j'ai regardé dans l'obscurité. Soudain, j'ai cru entendre un bruissement devant moi. Une sentinelle à proximité m'a demandé si j'avais entendu quelque chose. Après ma réponse affirmative, nous avons enlevé la sécurité des fusils, prêts à tirer, regardant avec nos yeux où l'obscurité se briserait. Pendant environ une demi-heure, rien ne pouvait être vu ou entendu, et nous nous étions calmés à nouveau. Soudain, un sifflement retentissant perça le silence de la nuit. Au même moment, une volée retentit à côté de nous, et avec un terrible cri perçant, les Indiens se précipitèrent à l'attaque. Nous avons été complètement pris par surprise et beaucoup ont perdu leur présence d'esprit. J'ai tiré rapidement 5 coups, j'ai attaché ma baïonnette et je me suis installé sur le mur avant de la tranchée. Zander s'est réveillé et, d'excitation, n'a d'abord pas trouvé son fusil. Quand il l'a trouvé, il s'est assis à côté de moi. Les Indiens ont tiré dans la tranchée d'en haut, et alors que nous nous pressions contre le mur de devant, les balles ont volé au-dessus de nous. Ils ne pouvaient pas nous voir dans la tranchée sombre, alors que nous les avons tout de suite vus, car ils se détachaient sur le ciel. Nous avons tiré et poignardé vers le haut et aucun des Indiens n'a osé entrer dans la tranchée. Mais alors un cri terrible nous a dit que les Indiens avaient fait irruption dans la tranchée à environ 30 mètres de nous. C'est là que le chaos a commencé. Nous avons été poussés hors de la plupart des endroits et si serrés que je pouvais à peine entrer dans la cartouchière, pour recharger le fusil. Dans l'excitation et l'obscurité, certains d'entre nous ont tiré dans la tête de nos propres camarades. Après que les Indiens aient capturé une section de la tranchée, beaucoup d'entre eux sont sortis par derrière et ont couru le long, tirant dans notre dos. Nous voici dans un véritable enfer. Devant, derrière et de côté, les Indiens nous tiraient dessus. Tout le monde s'est précipité sur le chemin de la communication menant à notre ancienne position. Les blessés tombaient, ils étaient piétinés à mort. Tout le monde criait. Avant le cours du message il y a eu un coup de cœur terrible, tout le monde voulait être le premier. Mais le passage était si étroit qu'il n'était possible de se déplacer qu'un à la fois, l'un après l'autre. Enfin, ce fut notre tour avec Zander. Dès que nous avons couru 10 mètres le long du chemin, un embouteillage s'est produit. Une poignée de réservistes, assis à notre ancienne position, s'avancèrent pour nous aider. Bientôt, nous avons été étroitement serrés, parce que. les soldats derrière nous voulaient certainement passer à l'arrière. Puis il y eut un cri de "Sauvez-vous qui peut!". Zander et moi avons jeté les armes et couru à travers le champ. Plusieurs fois, j'ai dû me jeter par terre pour que les Indiens ne s'en aperçoivent pas. Bientôt j'ai perdu Zander de vue. Soudain, je l'ai entendu appeler à l'aide à voix basse. Je me suis rapidement précipité dans cette direction et j'ai vu deux silhouettes se battre dans l'obscurité. J'ai reconnu l'Hindou à son grand turban et je l'ai assommé. Nous avons couru aussi vite que possible jusqu'à notre ancienne position. Zander voulait charger rapidement le fusil, mais les clips ne voulaient pas du tout entrer dans la chambre. Après un examen attentif, il a vu qu'il avait attrapé un fusil indien, auquel, bien sûr, nos clips ne correspondaient pas. Soudain, je l'ai entendu appeler à l'aide à voix basse. Je me suis rapidement précipité dans cette direction et j'ai vu deux silhouettes se battre dans l'obscurité. J'ai reconnu l'Hindou à son grand turban et je l'ai assommé. Nous avons couru aussi vite que possible jusqu'à notre ancienne position. Zander voulait charger rapidement le fusil, mais les clips ne voulaient pas du tout entrer dans la chambre. Après un examen attentif, il a vu qu'il avait attrapé un fusil indien, auquel, bien sûr, nos clips ne correspondaient pas. Soudain, je l'ai entendu appeler à l'aide à voix basse. Je me suis rapidement précipité dans cette direction et j'ai vu deux silhouettes se battre dans l'obscurité. J'ai reconnu l'Hindou à son grand turban et je l'ai assommé. Nous avons couru aussi vite que possible jusqu'à notre ancienne position. Zander voulait charger rapidement le fusil, mais les clips ne voulaient pas du tout entrer dans la chambre. Après un examen attentif, il a vu qu'il avait attrapé un fusil indien, auquel, bien sûr, nos clips ne correspondaient pas.
Des soldats célibataires traversaient constamment. Le tournage a continué devant. C'était le matin. Nous avons tiré sur les Indiens qui sont apparus sur le terrain, ils ont rapidement disparu dans la tranchée. Soudain, ils sont apparus à quelques mètres de la progression des messages. Nos tirs ont tué ceux qui marchaient devant. Nous avons barricadé le passage des messages avec des sacs de sable et nous nous sommes reposés. Nous sommes très fatigués, nos nerfs sont complètement à bout. Dans quel état étions-nous ? Sale de la tête aux pieds, mon pantalon était déchiré des genoux jusqu'en haut, ma sacoche, ainsi que toutes les affaires, avaient disparu, parce que. Je n'ai pas eu le temps de le mettre quand les Indiens ont attaqué. J'ai aussi perdu mon casque et la cartouchière était vide. Zander et les autres étaient dans un état similaire. A midi, notre lieutenant Huesler, un Alsacien et un bon commandant, est venu, a noté tous ceux qui étaient dans la compagnie. Il a rassemblé 24 autres soldats; donc 90% de l'entreprise a disparu. Terrible! Comme j'ai entendu plus tard
La nuit suivante, nous fûmes remplacés par un autre régiment, et nous retournâmes dans le cours des communications. Dans certains endroits, il était à peine possible de marcher, souvent nous étions jusqu'aux genoux dans la boue. Nous étions contents quand il y avait un sol solide sous nos pieds, nous sommes venus à La Basse et avons attendu le matin. Dans la cuisine de campagne, nous avons eu du café chaud et du pain rassis. Pauvre petit déjeuner. Nous pensions que nous méritions mieux.
Après avoir mangé, nous sommes rentrés. Il n'était pas question d'ordre de marche et de discipline. Chacun est parti comme il l'a voulu. Puis le commandant du bataillon a donné l'ordre de chanter. La réponse fut un mugissement général indistinct, mais personne ne chanta. Nous passâmes devant la place Courier. Là, 1 400 mineurs sont morts dans un accident.
Nous sommes en poste sur la commune d'Hénin-Liétard. Zander et moi nous sommes retrouvés avec un couple de personnes âgées. Quand nous sommes entrés, la femme était seule. Quand elle nous a regardés, elle a levé les mains – elle n'avait jamais vu de soldats aussi sales et en lambeaux. En plus, nous n'étions pas rasés. Elle nous a fait signe de la tête, disent-ils, allez dans le jardin, nous a donné de l'eau chaude, du savon et des brosses. Quand nous fûmes plus ou moins nettoyés, elle nous donna des pantalons civils, des vestes, des bas et des pantoufles. Comme c'était agréable d'avoir à nouveau les pieds au sec. La dame était très gentille avec nous, bien que nous ne parlions pas du tout. Ensuite, elle nous a également donné du café chaud, du cognac et des sandwichs. Après cela, avec mes lambeaux, je suis allé voir le sergent-major de la compagnie avec une demande de nouveaux uniformes. Après les avoir vérifiés, il m'a donné un document pour sortir les vêtements de l'entrepôt. J'y ai trouvé un nouveau pantalon, une tunique, des bottes et un chapeau. Puis je me suis coupé les cheveux et je me suis rasé. Puis il est allé à l'appartement. Le propriétaire ne m'a pas du tout reconnu. Son mari est revenu et semblait très mécontent de nous. Il m'a regardé avec le visage le plus hostile du monde. Puis j'ai dit en nous désignant : « Alsaciens ». Il ne croyait pas. Nous lui avons montré les livres des soldats, où notre adresse personnelle était inscrite. Il est devenu un peu plus amical. Puis je lui ai donné quelques cigares. Ici, sa résistance a été brisée et il a même sorti une bouteille de vin. Car nous étions très fatigués, nous avons expliqué que nous voulions dormir. Nous aurions été heureux avec un tas de paille, mais la femme nous a montré un bon lit dans une chambre confortable. Quel bonheur de dormir dans un lit ! Au cours des quatre derniers mois, je n'ai passé qu'une nuit au lit. Nous nous sommes vite endormis, mais je me suis réveillé, il était impossible de laisser reposer mes jambes immobiles. Il me sembla que dans les jambes, qui avaient été froides et humides pendant des semaines et maintenant réchauffées, des centaines de fourmis rampaient. Bientôt, ils ont commencé à transpirer tellement que le drap était complètement trempé. Maintenant, j'étais capable de dormir. Nous avons passé 14 jours avec cette famille et chaque jour nous nous sommes mieux traités. Nous avons mangé ensemble. Nous rendions service à la famille avec de nouvelles chemises, des slips, des bottes, des tas de cigarettes et de tabac, etc. Ensuite, tout était en vrac.
Nous avions peu de services, principalement des gardes. Une fois, j'étais dans la garde d'honneur du prince Hohenzollern, qui vivait dans le château. Ces oiseaux pourraient tenir la guerre ! Ils accrochaient des tsatskami sur leur poitrine, bien qu'ils n'aient jamais entendu le sifflement des balles, ils mangeaient et buvaient en abondance et jouaient avec les filles. En même temps, ils recevaient un gros salaire, tandis qu'un soldat ordinaire recevait 53 pfennigs par jour pour la vie de son chien.
Une fois, nous gardions un pont. Le poste de garde était dans un bordel. Jusque-là, je ne croyais pas que les femmes pouvaient tomber si bas moralement. En général, dans n'importe quelle localité, beaucoup de filles et de femmes sont tombées très bas à cet égard. Bientôt les infirmeries se remplissent de soldats atteints de maladies vénériennes.
Ensuite, nous obtenons un réapprovisionnement, parmi eux, il y a de nombreux volontaires de moins de 20 ans. Marche au front ! Nous regrettons de dire au revoir aux hôtes.
Nous avons pris la meilleure position, qui est à 800 mètres des Français. Encore plus loin se trouve la ville de Béthune. Bien qu'il soit sous le feu de l'artillerie allemande, les mines continuent de fonctionner. Nous sommes restés trois jours dans une tranchée, nous nous sommes tenus en réserve dans une colonie ouvrière à un kilomètre des lignes de front pendant trois jours, puis nous nous sommes reposés pendant trois jours supplémentaires à cinq kilomètres plus loin à l'arrière. Trois semaines se sont écoulées sans incident. Lorsque nous étions en réserve, des passages de communication et des tranchées étaient creusés chaque nuit. Car la zone était pratiquement sans arbres, nous ne pouvions pas construire de pirogues à cause du manque de bois. Nous vivions donc dans une tranchée à ciel ouvert, exposée à tous les caprices du temps. Notre position était à côté de la mine de charbon n ° 8, dans laquelle une colonie ouvrière a été construite, toutes de belles maisons élégantes. Il y avait beaucoup de charbon pour faire un feu, mais il n'y avait pas assez de bois, c'est pourquoi nous avons d'abord cassé les cadres des fenêtres, puis les portes, les meubles, les planchers, les lattes de toit pour allumer un feu. Bientôt, il n'y eut plus que des murs nus.
Puis vint Noël, le premier Noël militaire. Notre entreprise l'a fêté à Vende-le-Viel. De nombreux cadeaux sont arrivés. Car Moi, Zander et Gotera de Menglat n'avions aucun lien avec leur patrie, le commandant de compagnie nous a préparé des cadeaux séparés. Nous avons donc eu la même part que les autres. Zander et moi avons également reçu une grosse boîte de bonnes choses utiles d'un riche industriel de Mannheim qui voulait plaire aux soldats sans patrie. Nous ne pouvions pas transporter nos affaires à l'appartement en même temps. Nous avions toute une table de chocolats, de pains d'épices, de bonbons, de cigares, de cigarettes, de saucisses, de sardines à l'huile, de pipes, de cravates, de bretelles, de gants, etc. Je distribuais des chocolats et des bonbons aux enfants que je rencontrais dans la rue. Bientôt, tout le monde m'a connu et là où je suis apparu, ils ont couru et ont demandé des bonbons. Mais je ne pouvais donner que tant qu'il y avait suffisamment de stock.
Bientôt l'ordre est venu de marcher vers les hauteurs de Lorette situées à une douzaine de kilomètres. Nous avons creusé dans les buissons de la pente, au-dessus se trouvaient les ruines de la chapelle Notre-Dame-de-Lorette. Au sommet étaient assis les chasseurs alpins français. Car notre position décrivait un arc de cercle et l'artillerie lourde se mit bientôt à tirer sur nous par le flanc. De lourdes grenades ont été tirées de toutes parts. Un obus a touché la cellule de tir occupée par quatre soldats, les corps déchirés des malheureux ont été éparpillés dans toutes les directions. Il était impossible de s'enfuir, parce que. où l'un de nous s'est présenté, il a été immédiatement tué par des nègres alpins. J'y ai perdu un bon ami nommé Zand [21/01/15, blessé à la tête].
Une nuit, il a neigé et j'ai dû faire une sortie sur la colline avec quatre soldats sous la direction du sergent Hutt. Nous avons mis des chemises blanches par-dessus nos uniformes pour ne pas être si bien vus dans la neige. Ce que nous allions y trouver, je ne sais toujours pas, c'était de la pure folie. Nous fûmes bientôt remarqués et plusieurs balles sifflèrent au-dessus de nous. L'un d'eux a reçu une balle dans la poitrine. Nous avons couru jusqu'à notre tranchée. Le sergent Hutt a fait un faux rapport et a reçu la Croix de fer quelques jours plus tard.
Trois jours plus tard, notre société a commencé à se reposer dans le soi-disant. château d'eau, c'est un grand bâtiment entouré de toutes parts par les eaux d'un ruisseau. Là, j'appris que le 111e régiment se tenait à notre gauche. Dans sa 11ème compagnie se trouvait un réserviste Emil Schwarzentrüber de mon village natal. J'ai immédiatement décidé de le chercher et j'ai espéré apprendre quelque chose de nouveau de ma patrie, car depuis plusieurs mois je n'avais pas reçu un seul message de là-bas.
Je suis allé au village de Saint-Nazaire, où j'ai rencontré des soldats du 111e régiment, qui m'ont dit que la 11e compagnie était assise plus haut. Ils m'ont décrit le chemin et je suis allé à la recherche. Bientôt, je me suis retrouvé dans une tranchée menant à la position. Car la neige fondait et une masse d'eau sale coulait dans la tranchée. Malgré tout, j'ai avancé dans la nuit noire et j'ai finalement atteint la position. J'ai interrogé la sentinelle sur mon ami. Il ne pouvait pas expliquer. J'en ai demandé un autre et il m'a indiqué le service auquel Schwarzentruber était affecté. J'y suis allé, mais à mes questions je n'ai reçu que des réponses évasives, auxquelles je n'ai rien compris. J'ai dit au revoir et je suis parti. Un Alsacien a couru vers moi et m'a demandé si j'étais l'ami d'Emil. J'ai confirmé et il a dit qu'Emil avait déserté il y a deux jours.
Je suis retourné à l'entreprise et j'ai aidé à enterrer certains des morts. Triste boulot, surtout quand on ne sait pas quand vient son tour.
Nous sommes restés sur les hauteurs de Lorette une dizaine de jours. Puis vint l'ordre de regagner nos anciens quartiers de Wenden-le-Viel. Le lendemain soir, à la poste, je reçus une lettre de mes parents. Car Je ne savais pas du tout s'ils étaient vivants, j'ai rapidement déchiré l'enveloppe et j'ai lu "St. Ulrich. Cher fils! Nous sommes tous en bonne santé et chez nous… ». Je n'ai pas pu lire plus loin. Des larmes ont coulé de joie et de nostalgie. Honteux devant mes camarades, je suis sorti. Il s'est rapidement calmé et a pu lire la lettre. Il n'y avait que du bon. J'étais calme pour le sort de ma famille.
Nous sommes restés à Wenden-les-Villes quelques jours de plus, puis nous nous sommes installés dans la zone où la canonnade tonnait constamment. Au cours de la communication, qui a été détruite à certains endroits, nous sommes arrivés en première ligne. A l'aube, notre artillerie et nos mortiers commencèrent à tirer à plein sur la tranchée occupée par les Britanniques. Nous avons dû attaquer. Malgré de lourdes pertes, nous avons capturé deux tranchées situées à proximité l'une de l'autre. Les Britanniques, qui voulaient s'échapper en cours de route, ont presque tous été abattus. Nous devions attaquer aussi la troisième tranchée. Dans ce document, les Britanniques se tenaient côte à côte et nous ont tiré dessus comme du gibier. Bientôt, un certain nombre de morts et de blessés gisaient devant leur tranchée, et le reste de la compagnie s'enfuit dans la deuxième tranchée anglaise. Theophil Walter de Struth est également mort ici. Une image terrible : partout gisaient morts et blessés, Allemands et Britanniques entremêlés, et le sang coulait des blessures.
Lorsque vous regardez le parcours, vous ne voyez que les jambes dans les enroulements et les bras pliés qui se dressent. Le fond de cette tranchée était complètement jonché de Britanniques morts.
Nous avons enterré les morts gisant sur la position. Un peu de terre a été extraite du mur du fond de la tranchée, le corps y a été déposé et recouvert de terre sur le dessus. Car il n'y avait nulle part où s'asseoir dans la tranchée, ces petits monticules servaient de sièges. Ici, il a recommencé à pleuvoir. Les tranchées se remplirent d'eau et de boue, et nous devînmes bientôt si sales qu'à part les blancs, seule une croûte de boue était visible. J'ai dû apporter des munitions; partout on pouvait voir des bouts de bottes, des mains tordues, des cheveux collés à cause de la saleté qui sortait du sol. C'était un spectacle terrible qui m'a presque désespéré. Les combats se déroulaient à cet endroit depuis octobre, et les morts gisaient alors encore dans le champ entre les tranchées. Il était impossible de les enterrer. Un peu à droite de mon bouclier, un soldat allemand était couché sur le ventre, la tête vers moi. À l'automne, le casque est tombé de sa tête, la peau et les cheveux ont glissé à cause de la pourriture, et le crâne, blanchi par la pluie et le soleil, était à bout de bras. Dans sa main, il tenait un pistolet rouillé avec une baïonnette, la chair de ses doigts tombait et ses jointures étaient visibles. C'était particulièrement inconfortable de voir un crâne blanc devant vous la nuit. En raison des tirs constants, surtout la nuit, son corps était perforé comme une passoire.
La nuit suivante, 26/01/15, nous sommes allés 400 mètres à droite, derrière le soi-disant faisceau de poussée. Nous nous sommes allongés sur le chemin de fer et sur les rails tirés sur les Britanniques. Puis leur artillerie a commencé à nous frapper. Les grenades éclataient plus haut sur la toile ou nous survolaient en rase campagne. Dans la nuit, nous nous sommes déplacés de 200 mètres vers la gauche. Près de nos positions, il y avait plusieurs piles de briques aussi hautes qu'une maison, parce que. il y avait une briqueterie détruite par des obus. A la tombée de la nuit, les Anglais escaladaient ces tas de briques et couchaient dans notre tranchée tous ceux qu'ils remarquaient. Un soir, Zander, moi et notre camarade Kopf étions debout dans une tranchée et bavardions. Zander et moi nous tenions cachés derrière la traverse, tandis que Kopf s'appuyait contre le mur du fond de la tranchée. Soudain, un coup de feu d'une montagne de briques a cliqué, une fontaine de terre a jailli derrière la tête de notre ami, et lui-même, avec un gémissement et un front cassé, tomba à terre. Il a été emmené à l'arrière, mais lors d'un transport ultérieur, il est décédé [blessé le 29/01/15, décédé le 31/01/15].
Sur les 280 personnes avec lesquelles l'entreprise s'est lancée en campagne, seules cinq ont à ce jour participé aux hostilités sans interruption. Voici plusieurs centaines d'autres pertes d'unités, qui pendant la campagne ont été versées dans l'entreprise en remplacement.
Lors de l'attaque de la tranchée anglaise avancée vers l'avant, Zander est blessé par un fragment de grenade à main et passe à l'arrière [le 02/01/15 est blessé près d’Oshi à l’œil droit]. Bientôt il m'écrivit qu'il était à l'infirmerie de Douai. Dans l'entreprise, ils ont appelé "les tourtereaux". Une fois qu'il a abandonné, j'étais encore plus découragé et j'ai pensé à un moyen d'échapper à cette vie de chien.
Un autre de mes amis, un Baden nommé Benz, en avait aussi marre et nous cuisinions quelque chose. Soudain, Benz a dit : "Oui !", a retiré ses fausses dents de sa bouche et les a enfoncées dans la boue avec sa botte. "Tiens, maintenant je vais dire que j'ai mal au ventre et que j'irai à l'infirmerie", a-t-il dit. Puis il m'est venu à l'esprit que j'avais beaucoup de dents pourries, et bien qu'elles ne me fassent pas mal, j'ai enroulé un foulard sale autour de ma tête, je suis allé voir le commandant de compagnie et j'ai dit que j'étais malade ; Je n'en peux plus de mon mal de dents. Bientôt Benz est venu avec sa demande. Le commandant a dit qu'il ne pouvait pas nous envoyer à l'arrière. Il a reçu l'ordre de garder tous les soldats plus ou moins en forme sur la ligne de front, car. il y avait toujours le danger d'une attaque par les Britanniques. Malgré nos demandes, il a refusé de nous donner le document. Et vous n'irez pas loin sans lui. Nous sommes retournés à notre place. Les Britanniques bombardaient constamment notre tranchée avec de petites mines. Nous avons dû nettoyer la tranchée la plus avancée, parce que. il n'était qu'à 16 mètres de leur propre tranchée et ils y jetaient constamment des grenades. Benz et moi avons décidé d'aller à l'arrière sans permis. Nous enfilâmes nos sacoches, prîmes nos fusils et grimpâmes dans le passage qui ramenait. Il gisait dans la boue plusieurs morts alors qu'ils transportaient des munitions. Nous les avons enjambés et après environ 400 mètres, nous avons atteint la fin de la ligne de communication, qui coulait dans la route. Alors que nous tournions le coin, un gendarme de campagne est arrivé et a demandé nos laissez-passer. Malgré toute la persuasion, il ne nous a pas laissé passer et nous a renvoyés à l'entreprise. Nous avons repris le chemin. Après avoir marché environ 50 mètres, nous sommes sortis de la tranchée et avons traversé deux ou trois maisons pour les suivre sur la route. Les Anglais, qui nous aperçoivent, tirent, heureusement sans succès. Nous nous sommes renseignés sur le médecin de combat qui se trouvait dans la cave. Faute de papiers, il a crié : "Simulateurs !" et nous a chassés de la cave. Puis nous sommes allés chez le médecin du régiment ; il vivait aussi dans la cave. Quand nous sommes entrés, il a demandé : "Eh bien, où est-ce que ça fait mal ?". J'ai dit que j'avais de gros maux de dents. Il a examiné ma bouche et, voyant mes mauvaises dents, il a immédiatement fait une référence à l'infirmerie militaire n°2, le cabinet dentaire de Douai. Mon ami Benz a également eu de la chance et nous sommes tous les deux sortis de la cave. Nous étions sacrément contents de nous éloigner un moment de la vie de chien dans les tranchées. A Henin-Létard nous avons pris le train et sommes allés à Douai. Arrivé là-bas, je suis allé directement à l'infirmerie. Je me suis fait arracher deux dents. Pendant les trois jours suivants, nous avons arraché deux dents chacun. C'était assez douloureux, car tout s'est passé sans injection. J'ai dit que j'avais de gros maux de dents. Il a examiné ma bouche et, voyant mes mauvaises dents, il a immédiatement fait une référence à l'infirmerie militaire n°2, le cabinet dentaire de Douai. Mon ami Benz a également eu de la chance et nous sommes tous les deux sortis de la cave. Nous étions sacrément contents de nous éloigner un moment de la vie de chien dans les tranchées. A Henin-Létard nous avons pris le train et sommes allés à Douai. Arrivé là-bas, je suis allé directement à l'infirmerie. Je me suis fait arracher deux dents. Pendant les trois jours suivants, nous avons arraché deux dents chacun. C'était assez douloureux, car tout s'est passé sans injection. J'ai dit que j'avais de gros maux de dents. Il a examiné ma bouche et, voyant mes mauvaises dents, il a immédiatement fait une référence à l'infirmerie militaire n°2, le cabinet dentaire de Douai. Mon ami Benz a également eu de la chance et nous sommes tous les deux sortis de la cave. Nous étions sacrément contents de nous éloigner un moment de la vie de chien dans les tranchées. A Henin-Létard nous avons pris le train et sommes allés à Douai. Arrivé là-bas, je suis allé directement à l'infirmerie. Je me suis fait arracher deux dents. Pendant les trois jours suivants, nous avons arraché deux dents chacun. C'était assez douloureux, car tout s'est passé sans injection. A Henin-Létard nous avons pris le train et sommes allés à Douai. Arrivé là-bas, je suis allé directement à l'infirmerie. Je me suis fait arracher deux dents. Pendant les trois jours suivants, nous avons arraché deux dents chacun. C'était assez douloureux, car tout s'est passé sans injection. A Henin-Létard nous avons pris le train et sommes allés à Douai. Arrivé là-bas, je suis allé directement à l'infirmerie. Je me suis fait arracher deux dents. Pendant les trois jours suivants, nous avons arraché deux dents chacun. C'était assez douloureux, car tout s'est passé sans injection.
Nous étions déjà en train de vérifier et j'ai rendu visite à Zander, qui était dans une autre infirmerie. Sa blessure au front était presque guérie. A la séparation, personne ne pensait qu'on ne se verrait que dans deux ans.
Trois jours plus tard, j'ai été libéré et j'ai dû me présenter à la caserne des cuirassiers [selon la liste du D.R. était à l'infirmerie pendant 18 jours du 8 au 26 février 1915] Là, tous ceux qui sortaient des infirmeries subissaient à nouveau un examen médical et se rendaient soit dans les tranchées, soit en Allemagne. Le médecin a découvert que j'avais un catarrhe sévère dû à l'hypothermie et j'ai été renvoyé au bataillon de réserve du 112e régiment d'infanterie, qui était stationné à Donaueschingen. Comme j'étais heureux d'être complètement à l'écart ! C'était seulement dommage de laisser Zander ici. Je suis allé à la gare de Douai et j'ai pris le train-hôpital bavarois à travers la Belgique jusqu'à Aix-la-Chapelle. Là, j'ai débarqué, j'ai pris de la nourriture, puis je suis allé en train de voyageurs à Cologne. J'y passai la journée à arpenter la ville et le Rhin. Je suis ensuite monté à bord d'un train express et j'ai voyagé en première classe à travers la magnifique vallée du Rhin. Le matin, je pris le premier train pour Donaueschingen et me présentai au bataillon de réserve, qui était stationné dans la caserne. J'ai rencontré plusieurs camarades de l'entreprise. Ils sont devenus semi-infirmes et maintenant ils attendent d'être renvoyés. Le lendemain, je me suis présenté malade et j'ai été transféré à l'hôpital de Karl. Là, nous avons été pris en charge par des religieuses catholiques, très sympathiques. Je l'ai aimé là-bas et je voulais y rester plus longtemps. Mais bientôt cette splendeur prend fin, après un séjour de 5 jours, un ordre arrive : tous les Alsaciens du bataillon de réserve du 112e régiment arrivent à Fribourg dans le bataillon de réserve du 113e régiment. J'ai donc été forcée de dire au revoir aux nonnes. Là, nous avons été pris en charge par des religieuses catholiques, très sympathiques. Je l'ai aimé là-bas et je voulais y rester plus longtemps. Mais bientôt cette splendeur prend fin, après un séjour de 5 jours, un ordre arrive : tous les Alsaciens du bataillon de réserve du 112e régiment arrivent à Fribourg dans le bataillon de réserve du 113e régiment. J'ai donc été forcée de dire au revoir aux nonnes. Là, nous avons été pris en charge par des religieuses catholiques, très sympathiques. Je l'ai aimé là-bas et je voulais y rester plus longtemps. Mais bientôt cette splendeur prend fin, après un séjour de 5 jours, un ordre arrive : tous les Alsaciens du bataillon de réserve du 112e régiment arrivent à Fribourg dans le bataillon de réserve du 113e régiment. J'ai donc été forcée de dire au revoir aux nonnes.
Nous sommes allés à Fribourg. En cours de route, les Alsaciens ont à peu près réprimandé les Prussiens, des expressions antipatriotiques ont été entendues. A Fribourg, nous avons été placés dans une usine. Le lit était constitué de sacs de paille étendus sur le sol. J'ai encore dit malade. Un couple de jeunes médecins m'a écouté d'une demi-oreille et le résultat a été que je peux recommencer à servir. En général, j'ai passé environ sept jours à Fribourg.
Un soir, après l'office, nous nous sommes assis ensemble, tous Alsaciens. C'étaient tous de jeunes soldats qui n'avaient pas encore reniflé la poudre à canon. Ils m'ont demandé de vous parler de mon expérience de combat. Au fait, je leur ai parlé de l'ordre du général Stenger (l'événement du 26 août) de ne pas faire de prisonniers français et de tuer tout le monde, comment j'ai vu de mes propres yeux comment les blessés ont été tués, etc. Soudain, l'employé de la compagnie arriva et cria : « Richert, viens au bureau ! Je n'avais aucune idée pourquoi. Mais bientôt découvert. Le sergent de la compagnie m'a dit : « Eh bien, vous pouvez raconter de bonnes histoires. De quoi venez-vous de parler aux soldats ? J'ai dit que j'avais partagé l'expérience du combat avec eux. Puis il m'a crié : "Quoi, tu vas dire que le général allemand a donné l'ordre de tuer les blessés français ?". "Monsieur le sergent-major, l'ordre a bien été émis le 26/08/1914 en tant qu'ordre pour une brigade, et le général Stenger en était le commandant. Le sergent rugit : "Retirez vos paroles ou vous le regretterez !" J'ai répondu que je ne pouvais pas faire cela, parce que. il est basé sur des événements réels. "Sortez !", a-t-il lancé.
Le lendemain était un voyage d'entraînement dans la Forêt-Noire avec un équipement complet. Rota s'est formé. Puis j'ai été rappelé au bureau. Un capitaine strict m'y attendait. Ses yeux brillaient comme ceux d'un animal sauvage. « Espèce de sale brute ! Êtes-vous en train de dire que le général allemand a donné l'ordre de tuer les ennemis blessés ? N'est-ce pas?". C'est comme ça qu'il m'a rencontré. Je me suis allongé devant lui et, le regardant dans les yeux, j'ai répondu : "Oui, monsieur le capitaine." Fou de rage, il se précipita sur moi et cria : « Tu maudits traître à la patrie ! Debout devant moi, ose répéter tes fables ! Tu es un cochon, un chameau, un rhinocéros ! Les noms de presque tous les animaux sauvages et d'un couple d'animaux domestiques ont suivi, et la phrase « Foutez le camp, chien, damn you ! » a complété cette litanie. Je me suis retourné et je suis parti. Rota a déménagé. Lorsque nous montions le long de la route, le capitaine, qui était auparavant à cheval derrière, est monté devant la compagnie.
Quand il m'a vu, il a dit : "Eh bien, espèce d'idiot, viens ici !" Je sortis de la file et m'allongeai devant lui. "Eh bien, déballez votre sacoche !" C'est exactement ce que j'ai fait. Tout était en place. Puis il a dit : « Je vais vous mettre en circulation », et sur ce, il est parti. J'ai emballé mes affaires et j'ai couru à l'étage pour rattraper la compagnie.
Le lendemain matin, pendant le chantier, le sergent-major m'a arraché des rangs et m'a emmené à l'appartement. Personne ne se souciait de moi là-bas et je ne savais pas ce que cela pouvait signifier. Le lendemain, un sous-officier est venu avec deux soldats et a demandé de mes nouvelles. Je me suis nommé. "Allons-y!"
– Oui, – dis-je, – maintenant je vais vite me ceindre.
– Non, vous êtes en état d'arrestation.
Je n'ai pas été particulièrement surpris et je suis allé avec eux. Nous avons parcouru plusieurs rues, des soldats armés de chaque côté de moi, le sous-officier derrière moi. De nombreux passants se sont arrêtés et les ont regardés fixement. Et j'ai entendu plusieurs fois "Spy!". Nous sommes donc arrivés à la caserne du 113e régiment. Nous avons attendu longtemps dans le couloir. Puis j'ai entendu une voix de la pièce "Entrez!". Là étaient assis le major et son clerc. Le major me regarda longuement, m'examinant de la tête aux pieds. Je me mis au garde-à-vous et le regardai dans les yeux. C'est là que l'interrogatoire a commencé. Nom, société, lieu de naissance, parents, si le père a servi en urgence, etc. J'ai répondu à toutes les questions. « Passons maintenant à l'essentiel, dit-il. "Vous avez fait une terrible déclaration concernant l'ordre de votre brigadier général Stenger. Comment en êtes-vous arrivé là ? Parlez-moi du déroulement des événements de toute l'affaire. J'ai raconté au major comment l'affaire s'était réellement déroulée et j'ai donné les noms de plusieurs camarades comme témoins, qui étaient alors dans l'entreprise. Le greffier a tout noté. Le major rédigea un billet, le remit au sergent qui m'avait amené et lui dit de me remettre à la compagnie. Il m'a dit : "Tu peux y aller."
Nous sommes retournés dans l'entreprise. Ils savaient déjà que Richert était de retour dans les rangs. Demain, le transport est parti pour le front. Bien sûr, je lui ai été assigné, même si je ne me sentais pas en bonne santé. A l'examen, j'étais devant tout le monde, et quand le médecin a voulu m'examiner, le sergent-major qui se tenait à côté de lui lui a chuchoté : « C'est Richert » et le médecin a mis une « bonne » note.
Telle fut ma punition, bien que je préférerais la passer en prison plutôt que dans une tranchée. Mais que pouvais-je faire ? J'étais un instrument aussi velléitaire du militarisme allemand que des milliers d'autres. Nous étions vêtus de tout neuf et comme nous devions nous rendre à la gare le lendemain matin à cinq heures, nous avons reçu un congé jusqu'à 11 heures du soir. Allons au pub. Je n'avais aucun lien avec des proches, donc ma poche était vide. J'ai 5 timbres. Parmi ceux-ci, la moitié a été investie dans la bière. Les jeunes soldats chantaient des chansons et racontaient comment ils traiteraient les ennemis. J'ai pensé : attendez, bientôt votre enthousiasme va se tarir. A moitié ivre, je me suis allongé sur un matelas et j'ai pensé en frissonnant à la prochaine nuit sur le terrain, car c'était encore l'hiver.
Le matin, nous sommes allés à la gare. Nous sommes 1200 personnes, moitié Alsaciens, moitié Baden. Nous allons à Karlsruhe, où nous récupérons des armes dans la caserne. Puis à nouveau à travers la ville jusqu'à la gare. Nous, les Alsaciens, sommes de mauvaise humeur. A la gare, le duc de Bade a prononcé un discours pour nous encourager. Il a dit que nous allions dans les Carpates, avec nos camarades austro-hongrois, pour en expulser les Russes. Je me suis dit : c'est bien que tu parles ! Allons-nous en; Nous voyageons dans des voitures de troisième classe, 6 personnes dans un compartiment. De Karlsruhe à Mannheim, Heidelberg, à travers la belle vallée du Neckar, Wurtemberg. Dans la ville bavaroise de Würzburg, nous avons reçu du café, des saucisses, du beurre et du pain. Puis plus loin à travers le Jura franc enneigé, à travers le Fichtelgebirge, le long du Hof jusqu'à la Saxe, à travers Chemnitz, Freiberg jusqu'à Dresde. Le voyage était très intéressant. j'étais assis près de la fenêtre
Au matin, notre train est arrivé à Dresde. Et quand je me suis réveillé, nous étions déjà en Bohême. Nous avons longé la vallée de l'Elbe jusqu'à Prague, la capitale de la Bohême. Là, nous avons de nouveau de la nourriture. Les habitants de Prague nous lançaient des regards hostiles. Les Tchèques ne sont pas amis des Autrichiens et tout aussi peu des Allemands.
Ensuite, nous sommes passés devant Brunn jusqu'à Vienne, la capitale de l'Autriche. Là, nous avons de nouveau de la nourriture. Puis nous nous sommes alignés sur deux lignes, l'orchestre du régiment autrichien a joué et la duchesse avec sa suite nous a remis ses photographies. Cela m'a donné peu de joie, je suis dégoûté de telles cérémonies. De Vienne, nous partîmes le long du Danube magnifiquement stuqué à travers le Presbourg jusqu'à Budapest, la capitale de la Hongrie. Partout la population se réjouit et crie : « Heil und Sieg ! ». De plus, nous recevions souvent des cadeaux lorsque le train s'arrêtait, notamment en fumant. De Budapest, nous avons roulé pendant deux jours à travers la grande plaine hongroise. Et partout le même tableau : villages, lotissements, toutes les maisons sont blanchies à la chaux, couvertes de paille ou de bardeaux, et en même temps des puits avec une grue. Pour changer, des moulins à vent sont visibles. Une grande rivière, la Taiss, a débordé, la zone est largement inondée d'eau. Dans la ville de Debrechin, nous avons de nouveau de la nourriture : soupe, viande frite et pommes de terre avec sauce. Mais il était presque impossible de le manger, car tout était richement parfumé au piment rouge, le paprika, si apprécié en Hongrie. Ça me brûlait la bouche et la gorge. Puis nous sommes arrivés à Tokai. En Hongrie, nous avons vu beaucoup de filles basanées très gentilles. Ils portaient des corsages colorés, des jupes courtes et des bottes de hussard aux genoux. Ils nous ont soufflé des baisers en abondance, auxquels nous avons, bien sûr, activement répondu. Lorsque le train était plus lent, les enfants gitans s'en approchaient en masse et demandaient du pain. Souvent, nous leur lançions un morceau ou deux et cela nous amusait de voir comment ils se battaient pour du pain. Alors que je continuais à marcher, j'ai vu les montagnes des Carpates émerger au loin, couvertes de neige. Puis nous sommes arrivés à Tokai. En Hongrie, nous avons vu beaucoup de filles basanées très gentilles. Ils portaient des corsages colorés, des jupes courtes et des bottes de hussard aux genoux. Ils nous ont soufflé des baisers en abondance, auxquels nous avons, bien sûr, activement répondu. Lorsque le train était plus lent, les enfants gitans s'en approchaient en masse et demandaient du pain. Souvent, nous leur lançions un morceau ou deux et cela nous amusait de voir comment ils se battaient pour du pain. Alors que je continuais à marcher, j'ai vu les montagnes des Carpates émerger au loin, couvertes de neige. Puis nous sommes arrivés à Tokai. En Hongrie, nous avons vu beaucoup de filles basanées très gentilles. Ils portaient des corsages colorés, des jupes courtes et des bottes de hussard aux genoux. Ils nous ont soufflé des baisers en abondance, auxquels nous avons, bien sûr, activement répondu. Lorsque le train était plus lent, les enfants gitans s'en approchaient en masse et demandaient du pain. Souvent, nous leur lançions un morceau ou deux et cela nous amusait de voir comment ils se battaient pour du pain. Alors que je continuais à marcher, j'ai vu les montagnes des Carpates émerger au loin, couvertes de neige. Souvent, nous leur lançions un morceau ou deux et cela nous amusait de voir comment ils se battaient pour du pain. Alors que je continuais à marcher, j'ai vu les montagnes des Carpates émerger au loin, couvertes de neige. Souvent, nous leur lançions un morceau ou deux et cela nous amusait de voir comment ils se battaient pour du pain. Alors que je continuais à marcher, j'ai vu les montagnes des Carpates émerger au loin, couvertes de neige.
Nous sommes arrivés à Munkash [Moukachevo]. Il se trouve au pied des Carpates. A atterri. Complètement raide et cassé par une longue séance, tk. le voyage a duré sept jours. Lorsque nos jeunes soldats ont vu les hautes montagnes gelées et couvertes de neige, une grande partie de leur enthousiasme s'est évanouie. Je pensais avec nostalgie à mes proches, qui se trouvaient à plus de 3 700 kilomètres. Les reverrai-je, ou trouverai-je ma tombe dans les grandes montagnes qui se dressent devant moi ? Le lendemain matin, nous avons repris le train et avons parcouru environ huit kilomètres dans les montagnes, jusqu'au village de Volosh. L'endroit se composait de maisons sordides séparées. Nous avons débarqué et sommes allés à la caserne. Car il n'y avait pas de poêle, nous étions glacials la première nuit. Les murs étaient faits de rondins d'épicéa empilés les uns sur les autres. Il y avait de la mousse entre eux et les fissures étaient enduites d'argile. Toits de chaume. Je ne croyais pas auparavant que de telles habitations pouvaient se trouver en Europe.
Nous partîmes le lendemain matin. Monter la colline sur une route en zigzag. Là, j'ai vu les premiers Russes. C'étaient des prisonniers qui travaillaient sur la route. De grands hommes forts. Leurs pardessus étaient couleur d'argile. Sur la tête, ils portaient de hauts chapeaux de fourrure, leurs jambes étaient chaussées de bottes hautes jusqu'aux genoux. Avec la poursuite de l'ascension, une forte chute de neige a commencé, elle n'était visible qu'à 50 mètres. Bientôt, nous ressemblions tous à des bonhommes de neige. Enfin la route descendait. La neige s'est arrêtée, nous avons vu loin en dessous de nous une vingtaine de misérables maisons. Le village s'appelait Verecki. Nous sommes allés plus loin et sommes arrivés à un autre, tout aussi misérable. Le panneau indiquait "Aussi Weretzky". A Too Verecki nous nous sommes arrêtés. Mon ami et moi sommes allés dans l'une des cuisines de campagne austro-hongroises qui se trouvaient là et avons demandé au cuisinier quelque chose de chaud. Le cuisinier, bien qu'il ne comprenne pas un mot d'allemand, a donné à chacun une tasse pleine de très bon thé au rhum. Nous avons remercié et sommes allés à la cabane qui nous était attribuée. Mais il était tellement encombré de cadavres de soldats que nous n'y avons pas trouvé un seul coin libre. Dans les cabanes voisines, la même photo.
J'ai demandé à un soldat austro-hongrois venu de quelque part s'il savait où nous pouvions nous réfugier tous les deux. Il a dit que nous pouvions simplement suivre ses traces. Un quart d'heure plus tard, nous arrivons à une hutte qui se dresse derrière une petite forêt d'épicéas. Car nous ne voulions pas passer la nuit à ciel ouvert dans la neige, alors nous y sommes allés et avons rapidement atteint notre objectif. J'ouvris la porte et me retrouvai dans une pièce qui n'a pas de nom. C'était un salon, une écurie et un garde-manger. J'étais complètement abasourdi, mon ami aussi. Dans le coin devant nous se tenaient deux vaches ; l'eau coulait sur le sol d'argile jusqu'à la porte d'entrée. Deux enfants à moitié nus étaient accroupis juste là, grattant l'argile ramollie par l'eau et sculptant de petites boules comme nos tondeuses. À côté des vaches se tenait une chèvre attachée à une cheville enfoncée dans le sol. Pas de table ou autre meuble. L'étagère était fixée au mur qui servait de lieu de couchage à quatre soldats austro-hongrois jouant aux cartes sur un banc. Sous l'étagère, j'ai remarqué le stock de pommes de terre de la famille. Mais comme ils sont mal habillés ! L'homme est chaussé de bottes en lambeaux, portait une chemise sur un pantalon, comme il est d'usage dans cette région. Il a une peau de mouton sur les épaules, la même tenue qu'une femme porte. L'homme portait une énorme barbe et des cheveux longs. La tête était recouverte d'un bonnet tricoté.
Ni les soldats ni les habitants ne connaissaient l'allemand et nous faisaient signe de comprendre que nous étions localisés. J'ai jeté mon sac à dos et je l'ai placé à côté d'un énorme four, qui servait de source de chaleur pour la cuisine et la pâtisserie, occupait, je suppose, un quart de la pièce. Puis j'ai enlevé mon casque et je l'ai mis sur ma sacoche. Gifler! Quelque chose est tombé sur le cou en se penchant. J'ai attrapé ma main et – oh horreur ! – le cou et le bras sont enduits de crottes de poulet. J'ai levé les yeux et j'ai vu une douzaine de poules assises paisiblement sur des poteaux posés sur les poutres, regardant confortablement vers le bas. L'appartement était incroyable ! Mais dans tous les cas, c'est mieux que de passer la nuit dehors dans la neige. Nous avons fait du café et mangé un morceau de pain.
Car nous étions fatigués de la marche, nous avons montré que nous voulions dormir. En guise de lit, on nous a proposé un rack. Nous nous sommes allongés dessus et nous nous sommes recouverts de couvertures. Car il commençait à faire nuit, l'homme prit une longue poutre de pin sous le poêle, la planta entre deux bûches et l'alluma. C'était de l'éclairage.
Deux Autrichiens se couchèrent à côté de nous, les deux autres prirent des brassées de foin et les posèrent par terre. C'est leur lieu de couchage. Je me demandais où la famille dormirait. Ce mystère fut bientôt résolu. La femme est montée sur le poêle, son mari lui a donné les deux enfants et est monté après elle. Tout le monde se coucha et se couvrit de ses peaux de mouton. Le tampon n'était pas visible. Bientôt tout le monde s'endormit : deux Allemands, quatre Autrichiens, quatre Rusyns, deux vaches, une chèvre et des poules. Cependant, quelqu'un était éveillé, à savoir l'ennemi le plus dangereux : les poux. Déjà la nuit, je me suis réveillé de piqûres, mais je ne savais pas que c'étaient des poux, parce que. Je ne les ai pas vus auparavant. Le matin, nous sommes retournés à la nôtre. En chemin, j'ai été grièvement mordu à la poitrine. J'ai gratté, mais ils ont commencé à mordre encore plus fort. J'ai déboutonné mon pardessus, ma tunique, ma veste et ma chemise et j'ai vu les coupables : trois poux sucés étaient assis sur ma poitrine. Je les écrase avec mes ongles et c'est tout. Puis ils ont commencé à mordre : dos, jambes, autres parties du corps. Mais ce n'était qu'un bref prélude à ce qui allait suivre.
Nous avons rattrapé notre détachement qui se formait déjà pour la marche. Nous avons entendu loin devant boum-boum-boum – des tirs d'artillerie sur le front. Avec quelle réticence j'ai continué, je ne peux pas décrire. Qu'est-ce qui nous attend là-bas ? Neige, froid, la nuit on reste sans toit au-dessus de la tête, danger de mort. Nous passons devant une caserne qui servait d'infirmerie de campagne. J'ai encore essayé de dire que j'étais malade et je suis entré dans la première caserne. Elle était pleine de soldats blessés et à moitié gelés, d'Allemands et d'Autrichiens à moitié. Presque tous ont des visages gris-jaune, très déprimés. En les regardant, on comprend qu'ils ont traversé beaucoup de choses. J'ai signalé au médecin. Il m'a demandé brusquement ce que je voulais vraiment. J'ai répondu que j'avais un catarrhe et que j'étais très faible. Il m'a ri au nez et m'a dit: «Eh bien, ma chère, vous étiez déjà au front et vous en aviez marre. Partez immédiatement et rejoignez votre escouade." Que fallait-il faire ? J'ai marché péniblement et j'ai rattrapé les nôtres à la prochaine halte. Nous avons passé toute la journée à monter et à descendre. Souvent glissé sur la route. Des caravanes de traîneaux entières passaient devant nous, chargées de munitions et de vivres. Ils sont revenus vides. Quelques traîneaux ont été portés à l'arrière des blessés. Le soir, nous arrivâmes à la caserne où nous devions passer la nuit. On peut voir que la route longeait le village. Les maisons ont été incendiées, seuls les poêles et les cheminées étaient debout. Sur les pentes enneigées, des clôtures en fil de fer barbelé étaient visibles sortant de la neige. J'ai aussi vu quelques baïonnettes. J'ai demandé à l'Autrichien qui gardait la caserne ce que cela signifiait. Il connaissait l'allemand et m'a dit qu'il y avait de violents combats là-bas. Les Russes sont arrivés jusque-là et, après un dur combat, ils se sont retirés. Il y a beaucoup de morts sous la neige, qui ne seront enterrés qu'au printemps, quand tout aura fondu. Maintenant le courage des jeunes soldats qui l'a entendu, est parti. Leurs visages étaient dessinés.
Le matin, nous avons continué. Ils ont escaladé une haute montagne. Au sommet de la crête, nous avons pris une pause. Ici passe la frontière hongroise-galicienne. La vue du sommet était magnifique. Des montagnes et des gorges enneigées sont tout autour, et de belles forêts d'épicéas sont visibles sur les pentes. Le grondement distinct des canons était bien entendu de l'avant. Ensuite, nous descendons en zigzagant. Dans une gorge profonde, nous avons vu un fusil avec une équipe. Il a probablement glissé hors de la route et, en tombant, a entraîné le cheval avec lui. Il y avait une station de luge dans la vallée en contrebas. De là, tout ce qui se trouvait sur les ânes de bât se déplaçait le long de sentiers étroits vers le front. Nous nous suivions le long d'un de ces chemins, qui montait en virages. Lorsque nous rencontrions un âne de bât, nous nous accrochions fermement à la pente pour le laisser passer, tant le chemin était étroit. Enfin nous arrivâmes au village de Tucholka. Toujours les mêmes habitations misérables, les habitants sales avec leurs manteaux en peau de mouton. Après nous être reposés pendant une heure, nous étions alignés sur deux lignes. Des sergents de compagnie des 41e et 43e régiments d'infanterie sont arrivés et nous ont affectés à des compagnies. Je me suis retrouvé dans la 7e compagnie du 41e régiment d'infanterie avec environ 50 camarades. Mon adresse ressemblait maintenant à ceci : Mousquetaire Richert, 7e compagnie, régiment d'infanterie n° 41, 1re brigade, 1re division, 1er corps d'armée de l'armée impériale allemande du sud.

Combats et épreuves dans les Carpates
Avec le début de l'obscurité, nous, sous la direction du sergent-major, sommes allés au front. Pendant la journée, certaines sections n'ont pas pu être passées, car. ils étaient à portée de l'artillerie russe. Nous sommes arrivés à vil. Orava, qui se composait d'une vingtaine de huttes et d'une église, qui était recouverte de tôle, la tour était couronnée d'un dôme. La croix sur la flèche avait trois poutres transversales, dont la inférieure allait obliquement – un signe de la religion gréco-catholique. Le village se trouvait au pied d'une montagne d'environ huit kilomètres de long, 1200 mètres de haut, qui avait la forme d'un toit et était très raide par endroits. La montagne s'appelait Zvinin. La position russe était sur la crête. Les Allemands ont creusé environ deux cents mètres dans la pente, à environ 1000 mètres au-dessus du fond du creux. Le matin, nous avons été amenés à la position. La neige est en moyenne de 70 centimètres, dans les creux et les gorges elle a recouvert plusieurs mètres. Pendant la journée, la communication le long de la montagne était impossible, car. Les Russes à partir de points saillants pourraient tirer sur la pente avec des fusils et des mitrailleuses
Nous sommes arrivés dans notre entreprise. Le personnel est majoritairement composé de Prussiens de l'Est qui parlent un dialecte difficile à comprendre, et de quelques Polonais allemands. A l'aube, j'ai vu que presque tout le monde était très épuisé et avait mauvaise mine. Ils nous ont dit à quel point ils souffraient terriblement du gel ici, et aucun de nous ne devrait lever la tête hors de la neige, car les Russes, les chasseurs sibériens, tirent sur quiconque sort la tête. Puis j'ai vu comment, à une trentaine de mètres, un Allemand quittait la tranchée pour descendre. Quelques coups de feu crépitèrent au-dessus de nos têtes. L'homme a levé les mains et s'est effondré dans la neige. Il a été le premier de nos renforts à être tué, un type fort et courageux qui, lors de notre voyage en chemin de fer, a chanté mille fois la chanson obscène « La cigogne, la bête au gros nez, amène les petits enfants. Mais il n'est ici que l'été, qui travaille l'hiver ? Ici, le malheureux niais a terminé ses funérailles.
Les Prussiens de l'Est nous ont dit qu'ils avaient déjà fait plusieurs attaques contre les positions russes, mais à chaque fois ils se retiraient avec de lourdes pertes. Leurs morts gisaient au-dessus, couverts de neige. J'ai sorti un instant la tête et j'ai vu des armes et des baïonnettes sortir de la neige. J'ai aussi vu beaucoup de monticules, sous lesquels gisaient les corps des morts.
La nourriture n'était apportée que la nuit. Car la cuisine de campagne ne pouvait pas venir ici, la nourriture était cuite dans la vallée dans de petites chaudières portatives. Au fur et à mesure que les transporteurs de nourriture gravissaient ces milliers de mètres, la nourriture refroidissait, tout comme le café. Nous n'avons eu quelque chose de chaud que tous les trois jours. Quand ce fut mon tour de servir à manger, je mangeai ma portion juste en bas. Le pain était tellement congelé qu'un couteau de poche pouvait à peine en couper un morceau. J'ai glissé le bord entre la tunique et la veste pour qu'elle se dégèle.
En raison de l'hypothermie, presque tout le monde souffrait de douleurs abdominales et de diarrhée. La plupart ont du sang dans leurs selles. Nous étions au bord du désespoir, il n'y avait aucune issue nulle part ; nous étions menacés de mort, de blessure, d'engelure ou de captivité. Une dépression incroyable régnait parmi les soldats, et seule une coercition terrible nous faisait endurer. Les nuits terriblement froides ne voulaient pas finir. Peu de gens pensaient au sommeil, tout le monde piétinait, frappait des mains pour se réchauffer un peu. Parfois, les Russes nous tiraient soudainement plusieurs salves d'en haut. Ensuite, beaucoup d'entre nous ont levé la main au-dessus de la tranchée dans l'espoir d'attraper une balle et de partir pour l'infirmerie.
Lors de nuits particulièrement froides, certains soldats ont eu des engelures aux pieds, au nez et aux oreilles. Un matin, ils trouvèrent deux soldats du poste d'écoute figés dans la neige. Un jour, il y eut une terrible tempête de neige. La neige n'était pas constituée de flocons, mais d'aiguilles dures et gelées. La tranchée a rapidement gelé et nous avons été obligés de constamment jeter de la neige avec des pelles. Le froid a pénétré jusqu'aux os et, dans un blizzard, il était à peine visible pendant 30 pas. Cela a duré deux jours entiers. La communication avec l'arrière a été complètement interrompue et pendant plusieurs jours nous avons reçu très peu de nourriture. Pendant trois jours, nous n'avons pas reçu de pain, seulement des craquelins autrichiens durs comme la pierre. Ensuite, ils ne distribuaient que trois livres de pain pour huit personnes par jour. A cette époque, nous avions encore plus froid.
Un jour, nous avons eu du saindoux à tartiner sur du pain. Notre sous-officier détaché Will, un grossier Prussien, gardait la moitié de la boîte pour lui. L'autre moitié était répartie entre nous huit. Je lui ai dit que cela ne fonctionnerait pas, la graisse devrait être divisée en neuf parties égales. Quand il m'a crié dessus, j'étais tellement en colère que je lui ai dit mon opinion. A partir de ce moment-là, le sous-officier s'est moqué de moi partout où il a pu.
Car J'étais impuissante face à lui, ça m'inspirait encore plus de dégoût et j'ai commencé à me faire mal pour m'échapper d'ici. A cet effet, j'ai attaché une petite planche à mon bras. Elle doit attraper des poudres et de la suie pour que le médecin, en bandant, ne puisse pas voir que le coup a été tiré à bout portant. J'attendais le bon moment. Il a appuyé le pistolet chargé sur son genou, a tenu sa main avec la planche attachée à une vingtaine de centimètres du canon, a senti la gâchette avec le pouce de sa main droite, a serré les dents et n'a pas tiré, car. Au dernier moment, il n'y avait pas assez de détermination.
Nous avons tous beaucoup souffert des poux. Dieu sait d'où ils viennent. Car dans le froid, vous ne pouvez pas vous déshabiller, les poux pourraient facilement se reproduire. Lorsque je me suis gratté la poitrine et jusqu'aux aisselles, au moins quatre poux se sont retrouvés dans ma main lorsque je l'ai retirée.
L'entreprise s'affaiblissait chaque jour, parce que. blessures fréquentes et beaucoup gravement malades. Au matin, l'ordre d'attaquer est venu. J'ai pensé : nos commandants sont fous. Attaquez avec les forces de soldats à moitié morts et épuisés ! A 10h c'est parti, on sort de la tranchée. Avant cela, nous avons dû creuser les marches de sortie. Dès que nous sommes sortis, ils ont commencé à tirer d'en haut. La progression était très faible dans la haute neige. Immédiatement, certains sont tombés dans la neige. Les blessés légers se retournèrent et retournèrent dans la tranchée. Puis, comme au bon moment, tout le monde a couru en arrière. Les morts et les blessés graves sont restés et se sont lamentés jusqu'au soir.
La nuit suivante, nous avons finalement été soulagés et sommes allés au village d'Orava. Seize jours sans interruption nous étions au sommet. Comme nous étions heureux d'être de nouveau dans une chambre chaude, sur un sol sec, de nous dégourdir les jambes et de dormir. Le lendemain, le salaire était payé. Pour chaque jour passé en première ligne, nous avons reçu 1 point d'allocation, pour un total de 1,53 point par jour. Après trois jours de repos, revenez à la position, là pendant trois jours, puis reposez-vous de la même quantité, etc. Puis un jour, soudain, un dégel, un vent chaud a soufflé sur les montagnes. La neige a commencé à fondre et dans les tranchées il y avait une boue incroyable. J'ai dû approfondir la tranchée, parce que. plus la neige fondait, plus elle devenait fine. Au fur et à mesure que la neige fondait, des cadavres sont apparus, allongés en grand nombre entre des positions dans diverses poses.

9 avril 1915 – la prise du mont Zvinin
A l'aube, nous sommes de nouveau allés en première ligne. Avant de gravir la montagne, on ne nous a pas dit qu'il y aurait une attaque, mais nous l'avons ressentie. Arrivés à l'étage, nous avons creusé les marches de sortie. Il a commencé à 8 heures précises. "La montagne doit être prise à tout prix", disait l'ordre. Dès que nous avons émergé de la tranchée, les Russes sont apparus au-dessus et nous ont rencontrés avec un feu rapide. En fuite, nous avons tiré sur les têtes visibles des Russes. Pour cette raison, ils étaient agités et visaient moins précisément. Je me cachai un instant derrière une butte. Jetant un coup d'œil sur le côté, je vis que les Allemands attaquaient tout le long de la montagne. Dans certains endroits, ils ont déjà atteint le sommet. Il y avait un tel brouhaha et des coups de feu qu'il était difficile de distinguer les commandes. Soudain, une mitrailleuse russe a ouvert le feu sur nous depuis le flanc. Un très grand nombre sont tombés parmi les morts, allongés immobiles après des attaques passées. Sur des sections particulièrement raides, les blessés roulaient loin en descente.
Enfin, essoufflés, nous nous dirigeâmes vers la position russe. D'autres Russes voulaient encore se défendre, ils ont été poignardés à la baïonnette. D'autres ont levé la main de peur ou ont redescendu la colline en courant. La position n'était pas fortement occupée, car de nombreux Russes se trouvaient dans des abris sur la pente derrière la tranchée, préparant le petit déjeuner. Nous sommes arrivés au bord du sommet et avons vu que la pente en contrebas grouillait de Russes qui descendaient en courant. Ils ont été abattus en masse. Car le versant nord de la montagne était complètement dépourvu d'arbres, ils ne pouvaient se cacher nulle part. C'était terrible de voir ces coups. Certains ont dévalé de 300 à 400 mètres. Dans d'autres endroits, il y avait encore une masse de neige, qui y était emportée par le vent. Les Russes s'y sont noyés jusqu'à la taille et le passage a été difficile, de sorte que presque tous ont été abattus ou blessés.
Ici, nous avons commencé à fouiller dans les abris à la recherche de nourriture. J'ai écarté la tente qui pendait au-dessus de l'entrée de la pirogue et j'y suis entré, mais j'ai immédiatement sauté, car huit Russes se tenaient là; ils n'avaient pas le courage de courir. Ils ont levé la main. Deux personnes voulaient me donner de l'argent pour que je ne leur fasse rien. En fait, j'étais moi-même content qu'ils ne m'aient rien fait. Je leur ai fait signe qu'ils devaient sortir. Ils furent reçus par d'autres soldats et conduits au sommet, où plusieurs centaines de prisonniers s'étaient déjà rassemblés. Je me suis probablement retrouvé dans la cave alimentaire de l'entreprise russe, parce que. il y avait là une énorme pièce de bœuf, du lard fumé, du beurre, une botte de pain d'épice en barriques. J'ai rapidement bourré le biscuit et toutes mes poches de petits pains, coupé le saindoux en deux avec un canif et attaché un gros morceau sous le couvercle de la sacoche, de sorte que les extrémités puissent être vues des deux côtés. Puis j'ai décroché la marmite et j'y ai versé de l'huile. À la fin, j'ai sorti quelques morceaux de sucre du sac et j'en ai rempli tous les espaces vides de mes poches. Pendant ce temps, d'autres soldats sont venus à la cave et en quelques minutes tout a été balayé. De nombreux soldats n'ont trouvé que du pain et des bagatelles similaires. Quand ils ont vu ma graisse pendre des deux côtés sous le toit du sac à dos, ils se sont coupé un morceau avec des couteaux. Bientôt, il ne resta que ce qui était sous le couvercle. Il y avait encore environ 10 livres et j'ai donné à mon bon ami – Hubert Weiland, qui a étudié la théologie avant la guerre, un morceau décent, et des morceaux plus petits – à quelques compatriotes. Quand ils ont vu ma graisse pendre des deux côtés sous le toit du sac à dos, ils se sont coupé un morceau avec des couteaux. Bientôt, il ne resta que ce qui était sous le couvercle. Il y avait encore environ 10 livres et j'ai donné à mon bon ami – Hubert Weiland, qui a étudié la théologie avant la guerre, un morceau décent, et des morceaux plus petits – à quelques compatriotes. Quand ils ont vu ma graisse pendre des deux côtés sous le toit du sac à dos, ils se sont coupé un morceau avec des couteaux. Bientôt, il ne resta que ce qui était sous le couvercle. Il y avait encore environ 10 livres et j'ai donné à mon bon ami – Hubert Weiland, qui a étudié la théologie avant la guerre, un morceau décent, et des morceaux plus petits – à quelques compatriotes.
Puis l'ordre est venu pour tout le monde de se rassembler au sommet de la montagne. Les blessés, qui avaient été bandés entre-temps, Russes et Allemands, ont été déposés sur des tentes, des prisonniers russes les ont transportés à Orava. Un détachement de Russes devait nous aider à creuser de grandes fosses où seraient enterrés les morts de l'attaque, ainsi que ceux qui sont morts lors des batailles précédentes. Ce dernier avait l'air terrible. J'ai dû rassembler tout mon courage pour aider à les porter.
Nous sommes restés dans la position russe. La nuit, un puissant blizzard a de nouveau éclaté et le matin, les montagnes, les gorges et les forêts étaient enveloppées d'une couverture blanche. Devant nous se trouvaient deux montagnes en forme de maisons, avec un côté étroit vers nous. Une paire de cabanes sordides pouvait être vue à travers le creux entre elles, et à l'arrière-plan se trouvaient les sommets de trois ou quatre montagnes, l'une plus haute que l'autre. Des patrouilles furent envoyées dans les montagnes en face de nous pour vérifier si elles avaient été défrichées par les Russes. Bientôt, ils ont fait signe d'en haut que les Russes étaient partis. Nous avons descendu le versant nord de Zvinin ; des Russes morts gisaient partout. Au pied d'un creux, environ douze cadavres enneigés gisaient les uns sur les autres, qui dévalaient une pente raide. Dans le ruisseau au pied de la montagne, une masse de corps gisait dans l'eau, certains sur le rivage. Image triste. Les Russes sont bien mieux équipés contre le froid que nous. Ils portaient d'épais manteaux de laine avec des capuchons,
Nous sommes entrés dans la gorge et avons attendu la nuit. Avec le début de l'obscurité, nous avons escaladé la montagne située sur la droite et construit une tranchée au milieu de la pente. La nuit était froide. Mon camarade de Mühlhausen, nommé Brüning, le père de famille, dégoûté lui aussi par tout cela, m'a demandé de lui enfoncer une balle dans le bras avec la crosse d'une hache. Il voulait mettre la main sur la souche. Je lui ai dit que je ne pouvais pas le supporter. Le matin, quand le soleil s'est levé et que nous n'avons vu aucun Russe nulle part, nous nous sommes assis derrière les tranchées sur nos sacs à dos et chacun a commencé à manger ce qu'il avait. Soudain un sifflement dans l'air et au même instant un terrible rugissement. Terre, neige, fumée, tout est mélangé. Une grosse grenade russe a frappé à environ cinq mètres de notre tranchée. Nous avons tous rapidement sauté dans la tranchée. Le deuxième a déjà volé. Elle est tombée derrière la mitrailleuse et l'a lancée haut dans les airs. Deux sont tués. La troisième grenade a explosé juste derrière la tranchée, la quatrième au milieu, à sept mètres de moi. Je suis fatigué de ça. J'ai sauté hors de la tranchée et j'ai remonté la pente dans un bois bas, composé principalement de noisetiers. Bientôt, plus personne ne resta dans la tranchée à part les blessés. Au bout d'un certain temps, les tirs ont cessé et nous sommes retournés prudemment dans la tranchée pour voir ce qu'il était devenu. Bientôt deux ont amené Brüning; pâle comme la mort, il titubait en essayant de respirer. Aucun dommage n'était visible dessus. Tout à coup, du sang est sorti de sa bouche et de son nez. Il est tombé, a tremblé plusieurs fois et est mort. L'onde de choc d'une grenade qui a explosé à côté de lui lui a déchiré les poumons. Sept autres cadavres gisaient dans la tranchée, certains mutilés au-delà de toute reconnaissance. Nous avons mis tout le monde dans un grand entonnoir et les avons recouverts de terre. Ensuite, ils ont tissé deux branches en forme de croix avec du saule et les ont collées sur la tombe. Bientôt, plus personne ne resta dans la tranchée à part les blessés. Au bout d'un certain temps, les tirs ont cessé et nous sommes retournés prudemment dans la tranchée pour voir ce qu'il était devenu. Bientôt deux ont amené Brüning; pâle comme la mort, il titubait en essayant de respirer. Aucun dommage n'était visible dessus. Tout à coup, du sang est sorti de sa bouche et de son nez. Il est tombé, a tremblé plusieurs fois et est mort. L'onde de choc d'une grenade qui a explosé à côté de lui lui a déchiré les poumons. Sept autres cadavres gisaient dans la tranchée, certains mutilés au-delà de toute reconnaissance. Nous avons mis tout le monde dans un grand entonnoir et les avons recouverts de terre. Ensuite, ils ont tissé deux branches en forme de croix avec du saule et les ont collées sur la tombe. Bientôt, plus personne ne resta dans la tranchée à part les blessés. Au bout d'un certain temps, les tirs ont cessé et nous sommes retournés prudemment dans la tranchée pour voir ce qu'il était devenu. Bientôt deux ont amené Brüning; pâle comme la mort, il titubait en essayant de respirer. Aucun dommage n'était visible dessus. Tout à coup, du sang est sorti de sa bouche et de son nez. Il est tombé, a tremblé plusieurs fois et est mort. L'onde de choc d'une grenade qui a explosé à côté de lui lui a déchiré les poumons. Sept autres cadavres gisaient dans la tranchée, certains mutilés au-delà de toute reconnaissance. Nous avons mis tout le monde dans un grand entonnoir et les avons recouverts de terre. Ensuite, ils ont tissé deux branches en forme de croix avec du saule et les ont collées sur la tombe. Tout à coup, du sang est sorti de sa bouche et de son nez. Il est tombé, a tremblé plusieurs fois et est mort. L'onde de choc d'une grenade qui a explosé à côté de lui lui a déchiré les poumons. Sept autres cadavres gisaient dans la tranchée, certains mutilés au-delà de toute reconnaissance. Nous avons mis tout le monde dans un grand entonnoir et les avons recouverts de terre. Ensuite, ils ont tissé deux branches en forme de croix avec du saule et les ont collées sur la tombe. Tout à coup, du sang est sorti de sa bouche et de son nez. Il est tombé, a tremblé plusieurs fois et est mort. L'onde de choc d'une grenade qui a explosé à côté de lui lui a déchiré les poumons. Sept autres cadavres gisaient dans la tranchée, certains mutilés au-delà de toute reconnaissance. Nous avons mis tout le monde dans un grand entonnoir et les avons recouverts de terre. Ensuite, ils ont tissé deux branches en forme de croix avec du saule et les ont collées sur la tombe.
La troisième nuit, nous avons quitté la montagne, traversé une vallée étroite et creusé de l'autre côté. Les Russes se tenaient sur une longue montagne plus haute que la nôtre. Pendant la journée, nous devions constamment nous asseoir ou nous allonger, car. Les Russes d'en haut pourraient tirer sur notre tranchée. La pente devant nous était couverte d'arbustes de la taille d'un homme. Un soir, après la tombée de la nuit, je me tenais au poste, mais je n'ai pas regardé, mais j'ai bavardé avec un ami. Soudain, un Russe est apparu au bord de la tranchée avec un fusil à la main. J'ai pensé qu'ils étaient nombreux et je lui ai lancé un fusil. Puis il leva les mains et sauta vers nous. C'est un transfuge qui en a déjà marre de la guerre. Nous lui avons donné une cigarette. Comme l'homme était heureux d'être en sécurité !
Le 2 mai, on entendait assez loin le tonnerre sourd des canons. C'était une percée des troupes allemandes à Gorlice-Tarnow. Le 4 mai était mon anniversaire, j'ai eu 22 ans. Dans l'après-midi, les Russes ont commencé à bombarder nos tranchées avec des éclats d'obus. Nous avons posé des planches au-dessus des tranchées et les avons recouvertes de terre pour les protéger des éclats d'obus. Nous nous tenions sous eux cinq à la fois. Soudain, un sifflement, un éclair, un craquement, j'ai reçu un coup à la tête et je suis tombé inconscient. Quand j'ai repris mes esprits, tout tournait sous mes yeux. J'étais couché dans une tranchée à moitié recouverte de planches et de terre. Il y avait une énorme bosse sur la tête et la peau était déchirée sur le visage sous l'œil droit. L'un des quatre camarades gisait mort dans la tranchée. Un autre s'appuya contre le mur de la tranchée, baissa la tête et gémit doucement. A l'examen, j'ai remarqué qu'il avait reçu un éclat d'obus dans le dos. J'ai appelé l'infirmier, mais personne n'est venu. tout le monde s'est blotti dans les coins de la tranchée. Quand je l'ai revu après un moment, il était mort. Des deux autres il n'y a aucune trace ; ils se sont probablement enfuis. Plus tard, j'ai appris que mon ami Wayland, qui portait des lunettes, avait été légèrement blessé. Des lentilles, brisées par des mottes de terre, lui perçaient le visage sous les yeux.
Nous y recevions très peu d'allocations et comme mon sac de Zvinin était épuisé depuis longtemps, je souffrais, comme tout le monde, d'une faim sévère.
Une fois, dix d'entre nous ont été renvoyés à Zvinin pour tirer des planches des abris russes et construire une pirogue pour le commandant de compagnie. Arrivés sur cette montagne, nous avons vu que les Russes gisaient toujours sans sépulture. Leurs têtes étaient noires et très épaisses, et tous leurs corps étaient si gonflés que leurs uniformes étaient serrés autour d'eux.
Nous cherchions quelque chose à manger. J'ai vu mes camarades ramasser des croûtes de pain qui traînaient dans la boue, les tremper dans de l'eau de source et les manger. Un Russe était allongé sur le dos devant moi, le sac à dos était encore attaché. Il a reçu une balle dans la poitrine. J'ai coupé la sangle avec un couteau, j'ai sorti un sac à dos de dessous, je l'ai ouvert et j'ai trouvé un sac de sucre et un gros morceau de pain. Son sang s'est infiltré à travers le sac à dos sur le pain. Mais ma faim était telle que j'ai coupé le morceau taché de sang et j'ai mangé le reste. Nous avons cherché plus loin, mais n'avons rien trouvé de plus. Chacun a pris une planche et nous sommes retournés à l'entreprise. Comme nous l'avons appris plus tard, au total, 12 000 personnes sont mortes du côté allemand à Zvinin.

Le début de la grande offensive en mai 1915
Le 5 mai, nous avons quitté notre position et nous nous sommes déplacés le long d'une petite vallée derrière le front à l'est. Tout grouillait de troupes autrichiennes nouvellement approchées. Cela signifie que le front russe doit être percé. Ici, les Russes avaient également une position le long de la crête de la montagne. Nous avions peur d'une attaque, mais cette fois nous avons eu de la chance : nous sommes restés en réserve. Nous restâmes à l'abri des regards par la forêt d'épicéas. Le 7 mai au matin a commencé. Plusieurs batteries de montagne autrichiennes ont bombardé la position russe. Bientôt l'infanterie austro-allemande partit à l'assaut. Les tirs de fusils et de mitrailleuses rugissaient terriblement. Des explosions d'éclats d'obus et de grenades ont été entendues. On pourrait regarder le combat. Nous avons vu que de nombreux blessés restaient couchés derrière les Allemands et les Autrichiens qui montaient. Cependant, ils atteignirent le sommet et bientôt de grandes colonnes de Russes capturés commencèrent à descendre de la montagne. Mais le combat a continué, alors
Ensuite, la commande « Alignez-vous, sortez ! » est distribuée. Nous nous sommes rassemblés au bord; soudain, une lourde grenade russe a frappé au milieu d'une foule de soldats, tuant et blessant plus de 40 personnes. Terrifiés, nous avons fui dans tous les sens. D'autres grenades ont volé, mais elles ont toutes volé au-dessus de nous. Nous nous sommes réunis à nouveau et avons gravi la montagne ; entre notre position et le sommet gisait un tas de morts et de blessés de notre côté. Ils ont demandé de l'aide, mais nous avons dû passer à autre chose. Des aides-soignants et des médecins allemands, avec l'aide de prisonniers russes, s'occupaient de panser et d'évacuer les blessés.
Dans la tranchée russe gisait un groupe de Russes morts, presque tous poignardés. Sur le versant inférieur de la montagne, les cadavres de Russes et d'un certain nombre d'Allemands gisaient un peu partout. À un endroit, j'ai vu toute une chaîne de fusiliers d'entre les morts. Certains ont une pelle à la main pour creuser, d'autres ont un fusil à la main. Ils ont probablement été fauchés par des tirs de mitrailleuses. Derrière la position se trouvait une véritable porcherie, nulle part on ne voyait de latrines. Il était impossible de passer sans entrer dans la merde humaine.
Nous avons rattrapé les troupes qui n'avaient avancé qu'au sommet de la montagne suivante. Là aussi, une puissante position de réserve a été construite, mais il n'y avait pas le temps de résister. La poursuite commença. Toute la journée sur les talons des Russes en montée, en descente. Les Russes venaient constamment vers nous seuls ou en petits groupes pour se rendre. Ils en avaient déjà marre de la guerre.
Car il faisait chaud, nous avons étanché notre soif avec de l'eau de source pure, qui était abondante. Avec la nourriture, c'était serré, tout le monde n'avait qu'environ une livre de viande en conserve et un sac de crackers, les soi-disant. fer à souder. Ils ne pouvaient commencer à dépenser que sur les ordres du commandant de compagnie. Affamés, nous avons passé la nuit au sommet de la montagne. Avec l'aube à nouveau en avant. Avant cela, nous pouvions manger une demi-boîte de viande et quelques craquelins.
A midi, une vingtaine de personnes, dont moi-même, ont été envoyées à la montagne devant nous pour faire une inspection. Dès que les premiers ont atteint le sommet, ils ont immédiatement commencé à tirer et nous ont crié de nous lever rapidement. Du sommet, j'ai vu une gorge profonde en dessous de nous. Il était plein de Russes en retraite. Nous avons tiré et quelques Russes sont tombés. Puis tout le monde a baissé ses armes et levé la main. Car nous ne voulions pas montrer nos petits effectifs, alors nous sommes restés à couvert et avons attendu que le bataillon approche. Les Russes ont été rassemblés et emmenés. Ils étaient plus de sept cents.
Les montagnes ici sont très sauvages et escarpées. Pas de pont, pas de route, encore moins d'habitations humaines. Nous continuons d'avancer. En raison de la pénible montée-descente et du manque de nourriture, nous étions très fatigués et épuisés, mais, malgré cela, nous avons avancé jusqu'à la tombée de la nuit. Ici, nous avons mangé le reste de nos provisions et nous nous sommes endormis dans la forêt.
Le lendemain matin, l'estomac vide, je suis passé à autre chose ; nous étions en train de descendre la pente, quand tout à coup nous sommes tombés sous un feu nourri d'infanterie provenant de la montagne opposée. Heureusement, il y avait de grandes falaises à côté de nous, derrière lesquelles nous avons trouvé refuge. Ce doit être l'arrière-garde russe, couvrant la retraite de leur armée. Bientôt, de nombreux coups de feu des détachements allemands retentirent et les Russes se retirèrent. Après avoir grimpé au sommet de la montagne où se trouvaient les Russes, à notre agréable surprise, nous avons vu une belle vallée. Au loin, les Russes en retraite sont visibles à l'œil nu. Toute la route, à perte de vue, était couverte de leurs colonnes. Nous sommes descendus dans la vallée et en marchant le long de la route, nous sommes arrivés à la ville de Skole. Car nous étions tourmentés par une faim sévère, nous sommes allés à la recherche de nourriture. La source a été rapidement découverte. Au bord de la route se trouvaient deux casernes garnies de pain russe et de saumon. Ils furent aussitôt pris d'assaut. Il y a une pression incroyable aux entrées. Bientôt des soldats sont vus partout, mâchant avec zèle d'énormes tranches de pain et de poisson. Nous avons passé la nuit à Skole. En continuant d'avancer le matin, nous nous sommes heurtés à des obstacles. Les Russes ont abattu de puissants sapins sur la pente et les ont jetés en travers de la route. Ils ont dû être déplacés.
En raison d'un approvisionnement inégal, j'ai, comme beaucoup d'autres, souffert de diarrhées sévères. La discipline des Prussiens, malgré les épreuves et les difficultés, était si élevée qu'en marche, ils devaient chaque fois demander au commandant la permission de se retirer du combat. J'ai demandé la permission au commandant de ma section, le sous-officier Will. Car il me haïssait toujours, puis il m'a envoyé voir le commandant de compagnie, à qui j'ai dû poser la même question. Mais il chevauchait à la tête du bataillon. J'ai encore demandé la permission à Will. Et comme il n'était plus possible de supporter, je quittai la colonne, posai mon sac à dos, mon fusil et ma ceinture sur le bord de la route et m'en allai dans les buissons qui poussaient au bord de la route. Au même moment, "Stop!" a été entendu pour la colonne, parce que. il y avait un autre obstacle devant nous. Notre commandant de compagnie, un homme terriblement grossier, a galopé de la tête de la colonne, et quand il a vu mes affaires sur le bord de la route, il a crié : « À qui appartient cette camelote ? J'ai crié des buissons : « A moi, le mousquetaire Richert ! « Allez, sors d'ici ! » cria-t-il. J'ai mis mon uniforme en ordre, je suis sorti et je me suis figé devant lui. « Avez-vous demandé la permission de quitter la colonne ? "C'est vrai, chez le sous-officier Will," répondis-je.
– Sous-officier Will, viens ici, – dit le lieutenant en chef. Est-ce la personne qui a demandé la permission de sortir ?
Ville, voyant là une occasion de me gâter, mentit :
– Pas question, Monsieur l'Ober-Lieutenant !
– Espèce d'arrogant, vil imbécile ! hurla le commandant de compagnie. "Je vous punis de cinq jours d'arrestation stricte pour avoir menti au commandant.
Je voulais lui rapporter que j'avais demandé la permission à Will, une vingtaine de personnes l'ont entendu, mais dès que j'ai ouvert la bouche, il a levé la main avec un fouet et a crié : "S'il vous plaît, fermez votre bouche !" J'ai juste explosé de rage, mais j'étais complètement impuissant. C'était la première punition que j'ai reçue en presque deux ans de service. Pendant plusieurs jours, j'étais tellement en colère que j'ai servi avec un grand dégoût.
Car il n'y avait pas de temps pour un terme, ainsi qu'une cellule de punition, les punis étaient attachés avec des cordes quelque part à un arbre ou à une roue de charrette. Deux heures d'« attachement » ont remplacé une journée d'arrestation. Ainsi, j'ai dû passer 10 heures en laisse. Excellente perspective, surtout, comme je l'ai pensé plus tard, que pour ces Prussiens j'ai enduré et survécu. Une lettre de ma patrie a apporté une grande consolation avec le message que tout va bien avec mes proches, tout le monde est en bonne santé et, malgré la proximité du front, ils restent à la maison.
Avec plus d'avancement, nous avons quitté la région montagneuse et avons vu devant nous une vaste plaine galicienne. Tout était vert et fleuri, nous étions heureux de laisser enfin derrière nous les viles montagnes. En regardant la vaste steppe, presque tout le monde se demandait s'il y trouverait sa tombe. Malheureusement, pour beaucoup, c'était le destin.
Nous passâmes deux ou trois villages sans croiser de Russes. L'apparence des maisons était légèrement meilleure que dans les Carpates. Les paysans ici portaient aussi des chemises amples et les femmes étaient également sales. Ils nous ont regardés avec surprise, parce que nous étions les premiers Allemands qu'ils voyaient. Nous ne leur avons pas dit un seul mot, car On y parle polonais. Un jour, je suis allé à la maison pour acheter des œufs. J'ai montré six doigts à la femme et j'ai ricané comme un poulet. Rien n'y faisait, il ne voulait tout simplement pas me comprendre. En dernier recours, j'ai montré mon portefeuille, d'où j'ai sorti une facture. Cela a aidé. La femme a sorti un panier du coin et m'a donné une demi-douzaine d'œufs. Il exigea pour eux « un curon », c'est-à-dire une couronne autrichienne, qui vaut 80 de nos pfennigs. Je lui ai donné un tampon et j'ai obtenu quelques œufs de plus pour la monnaie.
Le lendemain, nous avons constamment entendu le grondement de la canonnade de la gauche et réalisé que les Russes voulaient arrêter notre avance. D'énormes nuages de fumée se sont élevés et des villages ont brûlé. La nuit, le ciel au-dessus de cette région était rouge sang.
Nous étions complètement submergés par la marche éternelle et aspirions à un jour de repos. Un jour, des coups de feu ont retenti devant nous. Une patrouille de cavalerie est montée avec un rapport selon lequel ils étaient tombés sur de petits détachements de Russes. C'est là que les choses semblaient devenir sérieuses. Vingt hommes avec un lieutenant ont été envoyés en avant pour fouiller la forêt qui s'y trouve. Cependant, nous n'avons pas trouvé un seul Russe. Sur le bord opposé, nous avons vu un village. Plusieurs maisons sont recouvertes de tuiles, d'autres de tôle et de bardeaux. Le long du bord, il y avait un ravin d'environ cinq mètres de profondeur. Nous nous sommes allongés sur le bord et avons commencé à surveiller le village. Les Russes étaient introuvables. Soudain, un Russe monté à pleine vitesse a sauté de derrière un virage dans le ravin. Nous lui avons lancé nos armes. Il laissa tomber sa lance, leva les deux mains et, sans tenir les rênes, sauta vers nous. Puis il balança sa jambe par-dessus l'encolure du cheval, sauta et abandonna. Nous sommes fous de cette astuce.
Puis un paysan est sorti du village, qui voulait travailler dans le champ. Nous avons crié : « Pannier, Moscovites ? L'homme répondit en bon allemand : "Non, la dernière demi-heure je me suis enfui." Il nous a dit qu'hier soir, le village était plein de Russes et, d'après ce qu'il avait compris, ils allaient se défendre dans cette zone. Pour nous, c'était une mauvaise nouvelle. Le village s'appelait Bergersdorf et était habité exclusivement par des Allemands. Après que le lieutenant a envoyé un combattant au bataillon avec un rapport, nous sommes allés au village, joyeusement accueillis par les habitants. Car nous étions tous très fatigués et avions mauvaise mine, les habitants ont eu pitié de nous et nous ont donné quelque chose à manger : du lait, du pain et tout ce qu'ils avaient d'autre. Après l'arrivée du bataillon, nous avons creusé une tranchée de l'autre côté du village, en plein milieu du champ de pommes de terre. Les villageois ont abattu un cochon avec l'argent de la commune, lui ont fait cuire du chou cuit et des pommes de terre, et nous ont apporté cette nourriture dans la tranchée. Quel goût ! C'était complètement différent de l'éternelle monotonie de la cuisine de campagne. "Demain on se repose !"
Nous avons dormi dans la grange. Le matin, les filles du propriétaire de la maison nous ont apporté du lait. C'étaient des filles adorables et très amicales, je leur ai parlé toute la journée. A midi, un sous-commissaire est venu me voir et m'a dit que dans une demi-heure je serais attaché à un arbre qui se trouvait dans la cour. J'aurais dû m'occuper de la corde moi-même. J'aurais déchiré le monde entier en lambeaux de rage. Environ une demi-heure plus tard, j'ai pris une corde pour nettoyer le pistolet de mon sac à dos et j'allais faire rapport au sous-officier avec. Puis une compagnie d'infirmiers a couru dans le village en criant : « Que tout le monde se prépare vite, allons-y ! Même si je soupçonnais qu'il allait se heurter aux Russes, cette fois j'ai été épargné de la honte d'être attaché.
Nous avons marché quelques kilomètres à travers la forêt jusqu'à la lisière suivante. Là, nous avons passé la nuit. Pendant la nuit, des coups de feu venaient constamment de devant. Des balles individuelles nous ont atteint. C'était une belle et chaude nuit de mai et dormir dehors n'était pas si mal du tout. Au petit matin, nous partîmes et traversâmes la campagne couverte de bruyère. Là, les troupes autrichiennes ont creusé une tranchée que nous avons occupée. A l'aube, j'ai vu qu'à environ 800 m de nous, de jeunes épicéas sapins bordent la friche en demi-cercle. Des fusils crépitaient à notre droite. Il y avait déjà un combat en cours. Nous avons passé toute la journée dans une tranchée. Dans la soirée, le commandant de compagnie convoqua les sous-officiers et leur dit qu'il fallait faire avancer une patrouille de deux soldats réguliers, si possible, qui avaient fait toute la campagne pour savoir où se trouvaient les positions russes. . Mon sous-officier a rapporté qu'il y avait une telle personne dans son département. Alors moi et un Badenais nommé Brennaisen avons été envoyés en reconnaissance. Nous sommes passés devant le secret mis en avant et je lui ai demandé s'il connaissait le mot de passe pour ne pas nous faire tirer dessus à notre retour. Nous nous avançons prudemment, nous nous recouchons, regardant dans l'obscurité. Pour définir la direction, j'ai attrapé une boussole avec une flèche incandescente. Brennaisen voulait aller encore plus loin, mais je l'ai fait s'allonger dans la bruyère à côté de moi et lui ai dit : « Mec, réfléchis, parce que tu as une mère. Que pouvez-vous trouver à venir ? Le pire c'est la mort ! Il a tranquillement répondu: "Mais nous devons signaler où sont les Russes!" "Donne le moi. Je m'occupe du rapport." Nous sommes restés calmes. Soudain, nous avons entendu le bruissement de la bruyère à notre gauche, puis un doux murmure. Nous avons jeté nos fusils et j'ai chuchoté à l'oreille du Baden pour qu'il ne tire pas si possible. Puis huit Russes sont apparus devant nous. regardant attentivement, ils passèrent à peine à 20 pas de nous, sans s'en apercevoir. Nous avons retenu notre souffle, mais il était hors de notre pouvoir d'arrêter notre rythme cardiaque. Restant tranquillement allongés, nous avons contemplé la nuit. Puis nous avons entendu un coup dans la forêt, puis un bruit de haches. Il ne faisait aucun doute que les Russes construisaient une clôture grillagée en bordure de leurs positions.
Environ deux heures plus tard, nous sommes revenus avec prudence. Bientôt du secret vint : « Stop ! Qui est là?". Nous avons dit: "Elena" et avons pu passer.
En sautant dans la tranchée, nous sommes allés directement voir le commandant de compagnie, qui était allongé dans un coin et dormait. Je l'ai réveillé et j'ai signalé : « La patrouille est de retour ! Il s'est levé et a demandé: "Eh bien, quoi de neuf à venir?". Je lui ai dit : « Nous avons rampé jusqu'à la lisière de la forêt devant nous. Nous sommes tombés sur une patrouille russe de huit personnes, mais ils ne nous ont pas remarqués. Nous nous sommes couchés et avons entendu les Russes abattre des arbres, aiguiser des pieux et les enfoncer dans le sol. Nous avons également entendu des grincements de fil, comme si les Russes construisaient des barrières devant leur position. Nous avons rampé si près des Russes que nous avons bien entendu les conversations. Sur le chemin du retour, j'ai mesuré la distance de notre position au bord d'environ 800 mètres. Dans la dernière partie du rapport, j'ai menti au commandant dans l'espoir qu'il me libère de 5 jours d'arrestation. Quand j'ai fini, il nous a tapoté sur les épaules et a dit : « Vous avez fait une super sortie. Je suis très content de toi. Quel est ton nom?". Nous avons appelé nos noms. « Richert ? Êtes-vous le soldat à qui j'ai assigné 5 jours d'arrêt strict ? " C'est vrai, Herr Oberleutnant ! " répondis-je. "Alors," dit-il, "pour une sortie habile, je retire votre pénalité. Sinon, vous auriez reçu la croix de fer. J'ai eu ce que je voulais et la reliure m'a échappé. Le lieutenant-chef appela les sous-officiers en pleine nuit et leur donna l'ordre de dire à tous les soldats de la compagnie avec quel courage Brennaisen et moi avons fait une sortie. Depuis cette nuit, le lieutenant a commencé à mieux me traiter. Bien qu'il soit une personne très dangereuse et impolie, ils avaient peur de lui dans l'entreprise. Une fois, je l'ai vu frapper un soldat, un vieil homme, au visage, si bien que son nez saignait. Une autre fois, je l'ai entendu appeler un homme blessé hurlant de douleur une femme lâche. à qui j'ai nommé 5 jours d'arrêt strict ? " C'est vrai, Herr Oberleutnant ! " répondis-je. "Alors," dit-il, "pour une sortie habile, je retire votre pénalité. Sinon, vous auriez reçu la croix de fer. J'ai eu ce que je voulais et la reliure m'a échappé. Le lieutenant-chef appela les sous-officiers en pleine nuit et leur donna l'ordre de dire à tous les soldats de la compagnie avec quel courage Brennaisen et moi avons fait une sortie. Depuis cette nuit, le lieutenant a commencé à mieux me traiter. Bien qu'il soit une personne très dangereuse et impolie, ils avaient peur de lui dans l'entreprise. Une fois, je l'ai vu frapper un soldat, un vieil homme, au visage, si bien que son nez saignait. Une autre fois, je l'ai entendu appeler un homme blessé hurlant de douleur une femme lâche. à qui j'ai nommé 5 jours d'arrêt strict ? " C'est vrai, Herr Oberleutnant ! " répondis-je. "Alors," dit-il, "pour une sortie habile, je retire votre pénalité. Sinon, vous auriez reçu la croix de fer. J'ai eu ce que je voulais et la reliure m'a échappé. Le lieutenant-chef appela les sous-officiers en pleine nuit et leur donna l'ordre de dire à tous les soldats de la compagnie avec quel courage Brennaisen et moi avons fait une sortie. Depuis cette nuit, le lieutenant a commencé à mieux me traiter. Bien qu'il soit une personne très dangereuse et impolie, ils avaient peur de lui dans l'entreprise. Une fois, je l'ai vu frapper un soldat, un vieil homme, au visage, si bien que son nez saignait. Une autre fois, je l'ai entendu appeler un homme blessé hurlant de douleur une femme lâche. Sinon, vous auriez reçu la croix de fer. J'ai eu ce que je voulais et la reliure m'a échappé. Le lieutenant-chef appela les sous-officiers en pleine nuit et leur donna l'ordre de dire à tous les soldats de la compagnie avec quel courage Brennaisen et moi avons fait une sortie. Depuis cette nuit, le lieutenant a commencé à mieux me traiter. Bien qu'il soit une personne très dangereuse et impolie, ils avaient peur de lui dans l'entreprise. Une fois, je l'ai vu frapper un soldat, un vieil homme, au visage, si bien que son nez saignait. Une autre fois, je l'ai entendu appeler un homme blessé hurlant de douleur une femme lâche. Sinon, vous auriez reçu la croix de fer. J'ai eu ce que je voulais et la reliure m'a échappé. Le lieutenant-chef appela les sous-officiers en pleine nuit et leur donna l'ordre de dire à tous les soldats de la compagnie avec quel courage Brennaisen et moi avons fait une sortie. Depuis cette nuit, le lieutenant a commencé à mieux me traiter. Bien qu'il soit une personne très dangereuse et impolie, ils avaient peur de lui dans l'entreprise. Une fois, je l'ai vu frapper un soldat, un vieil homme, au visage, si bien que son nez saignait. Une autre fois, je l'ai entendu appeler un homme blessé hurlant de douleur une femme lâche. un homme grossier et dans la société, ils avaient peur de lui. Une fois, je l'ai vu frapper un soldat, un vieil homme, au visage, si bien que son nez saignait. Une autre fois, je l'ai entendu appeler un homme blessé hurlant de douleur une femme lâche. un homme grossier et dans la société, ils avaient peur de lui. Une fois, je l'ai vu frapper un soldat, un vieil homme, au visage, si bien que son nez saignait. Une autre fois, je l'ai entendu appeler un homme blessé hurlant de douleur une femme lâche.
Le matin, nous avons quitté la tranchée, sommes allés à droite à travers le terrain vague jusqu'à la forêt. Juste à l'orée de la forêt se trouvait la maison du forestier, composée d'une partie habitation et d'une échoppe. Près de la maison et près d'elle se trouvaient de nombreux soldats allemands qui étaient morts dans une escarmouche avec les Russes la veille. Nous avons passé toute la journée dans la forêt. Une patrouille russe de six hommes nous a heurtés et s'est rendue. C'étaient des gars forts, probablement du sud-est de la Sibérie, parce que. ils avaient des visages jaune-brun, des yeux légèrement bridés et des pommettes saillantes (mongoloïdes).

26 mai 1915
A minuit, l'ordre est venu d'avancer lentement dans la forêt jusqu'à ce que nous soyons bombardés. Ensuite, allongez-vous et creusez. La nuit était sombre et nous nous heurtions parfois à des arbres. Lorsque nous avons parcouru environ 300 mètres, des coups de feu ont éclaté et crépité devant nous. Nous nous sommes couchés, avons formé quelque chose comme une ligne, creusé. Par une nuit noire sur un sol enraciné, c'était un dur labeur. Finalement, j'ai creusé un trou, je me suis allongé là et je me suis endormi. C'est une sensation désagréable de se trouver dans une fosse froide comme une tombe, surtout quand on s'attend constamment à la mort.
Quand je me suis réveillé, il faisait déjà jour. Puis vint l'ordre qui me faisait toujours horreur : "Préparez-vous, attachez les baïonnettes, en avant !". Avec la peur et le doute avancé. Nous avons soigneusement regardé autour de nous, mais il n'y avait rien à voir. Nous arrivâmes à un fil tendu d'arbre en arbre. Il est facile de passer de l'autre côté. La forêt ici était composée principalement de grands hêtres et de chênes, et le sol était couvert de ronces basses. Peu importe comment j'ai regardé, je n'ai pas vu la position russe. Soudain, à environ 50 mètres devant, une volée partit. Les mitrailleuses tonnaient, bref, il y avait un crépitement continu de coups de feu. L'impact de cet incendie, en raison de la courte distance, a été terrible. Déjà la première volée a jeté environ la moitié de notre peuple au sol, mort ou blessé. Les survivants se sont également précipités au sol et chacun s'est empressé de creuser. Mais beaucoup ont été abattus en faisant ce travail. Puis presque tout s'est calmé et les Russes ont cessé de tirer. Les cris et les gémissements des pauvres blessés étaient affreux à écouter. Moi aussi, à la première salve, je me suis allongé par terre et j'ai rampé derrière un chêne puissant. Badenets, qui gisait à environ trois mètres de moi, a reçu une blessure oblique au tibia gauche. Il a rampé jusqu'à moi derrière le chêne, s'est levé, a sorti un miroir et a commencé à regarder sa blessure. "Pas mal", m'a-t-il dit, "blessé comme un billet de retour". Haymatshuss – c'est ce que nous appelons des blessures légères. Soudain, il regarda, leva les bras, chancela. Du sang a jailli de mon nez et de ma bouche, et il s'est effondré sur mon dos, m'éclaboussant complètement de sang. Je l'ai repoussé de moi; s'il a reçu une autre blessure ou s'il est mort d'une balle dans le visage, je n'ai pas pu établir, parce que. n'a pas osé le toucher. Badenets, qui gisait à environ trois mètres de moi, a reçu une blessure oblique au tibia gauche. Il a rampé jusqu'à moi derrière le chêne, s'est levé, a sorti un miroir et a commencé à regarder sa blessure. "Pas mal", m'a-t-il dit, "blessé comme un billet de retour". Haymatshuss – c'est ce que nous appelons des blessures légères. Soudain, il regarda, leva les bras, chancela. Du sang a jailli de mon nez et de ma bouche, et il s'est effondré sur mon dos, m'éclaboussant complètement de sang. Je l'ai repoussé de moi; s'il a reçu une autre blessure ou s'il est mort d'une balle dans le visage, je n'ai pas pu établir, parce que. n'a pas osé le toucher. Badenets, qui gisait à environ trois mètres de moi, a reçu une blessure oblique au tibia gauche. Il a rampé jusqu'à moi derrière le chêne, s'est levé, a sorti un miroir et a commencé à regarder sa blessure. "Pas mal", m'a-t-il dit, "blessé comme un billet de retour". Haymatshuss – c'est ce que nous appelons des blessures légères. Soudain, il regarda, leva les bras, chancela. Du sang a jailli de mon nez et de ma bouche, et il s'est effondré sur mon dos, m'éclaboussant complètement de sang. Je l'ai repoussé de moi; s'il a reçu une autre blessure ou s'il est mort d'une balle dans le visage, je n'ai pas pu établir, parce que. n'a pas osé le toucher. Soudain, il regarda, leva les bras, chancela. Du sang a jailli de mon nez et de ma bouche, et il s'est effondré sur mon dos, m'éclaboussant complètement de sang. Je l'ai repoussé de moi; s'il a reçu une autre blessure ou s'il est mort d'une balle dans le visage, je n'ai pas pu établir, parce que. n'a pas osé le toucher. Soudain, il regarda, leva les bras, chancela. Du sang a jailli de mon nez et de ma bouche, et il s'est effondré sur mon dos, m'éclaboussant complètement de sang. Je l'ai repoussé de moi; s'il a reçu une autre blessure ou s'il est mort d'une balle dans le visage, je n'ai pas pu établir, parce que. n'a pas osé le toucher.
J'ai remarqué que des balles sifflaient juste au-dessus de moi de côté. J'ai légèrement relevé la tête et j'ai vu que la position russe allait de travers. J'ai réalisé à quel point il a été construit ingénieusement. La tranchée était recouverte de planches sur lesquelles reposait la terre jonchée de feuilles. Les Russes y ont même mis des buissons pour rendre la tranchée invisible. Leurs embrasures étaient de petits trous ronds pas très hauts au-dessus du sol. Puis la balle a percé le couvercle de ma sacoche et a traversé le sac de toile. Je pensais qu'à tout moment j'allais être transpercé par une balle et appeler plus de saints qu'il n'y en a au ciel. J'ai vu que je ne pouvais plus me coucher derrière le chêne, j'ai retiré le sac à dos de mon dos, j'ai légèrement relevé la tête et j'ai vu à environ trois mètres à droite une petite dépression d'une vingtaine de centimètres de profondeur, de la longueur d'un homme. J'y ai rampé, serrant fermement le sol, très lentement, en prenant soin de ne pas secouer les mûriers bas. J'ai traîné la sacoche derrière la bandoulière. Le creux était humide de feuilles pourries et de boue. Je me suis allongé sur le côté, j'ai ratissé avec mes mains, puis j'ai pris une pelle et j'ai creusé plus profondément. La terre jetée a secoué les buissons et bientôt les balles ont sifflé au-dessus de moi. Au bout d'un moment, j'ai creusé si profondément que j'étais complètement couvert. Je m'étends tranquillement dans le trou humide. A droite, le mort étendait ses jambes vers la fosse. A gauche, un Polonais chevauchait un peu derrière moi dans la douleur, poussant des gémissements terribles. Il a reçu une balle dans le ventre à la première salve. Plus tard, alors qu'il était déjà allongé, quatre doigts de sa main droite ont été arrachés par un ricochet, la balle suivante lui a écrasé le menton. C'était terrifiant. Malgré de telles blessures, le pauvre garçon gémit et gémit jusqu'à près de trois heures de l'après-midi, lorsque la mort le soulagea de la douleur. Légèrement blessé rampa en avant; Je pensais qu'il était fou. Ici j'ai vu qu'il veut prendre son sac à dos, qu'il a jeté avant de revenir en rampant. Au moment où il saisit le sac à dos, une balle l'atteignit au front. Il s'est effondré et n'a plus bougé.
Je suis resté allongé dans le trou toute la journée, tout seul. Je ne savais pas si quelqu'un était encore en vie ou si tout le monde était mort. C'était très effrayant, parce que. Les Russes pourraient venir me poignarder dans ce trou. Heureusement, ils sont restés dans leur tranchée. J'avais très faim, j'ai sorti ma ration de fer et je l'ai mangée complètement. J'ai pensé à ramper à la tombée de la nuit et à prendre des rations à l'un des morts. Il semblait que cette journée ne finirait jamais. Le soir, j'ai entendu à voix basse un appel : "Hé, hé, y a-t-il quelqu'un de vivant ?". La voix venait d'environ trois mètres à droite. J'ai répondu calmement : "Oui, je suis là, c'est Richert." A genoux, nous avons commencé à creuser une petite tranchée pour la communication, et une heure plus tard, nous étions ensemble. C'était bien mieux de revoir une personne vivante. Peu à peu d'autres commencèrent à se montrer et tous cherchèrent à entrer en contact les uns avec les autres en ouvrant de petites tranchées.
Comme les autorités n'étaient ni vues ni entendues, j'ai décidé de muer d'ici après la tombée de la nuit. Juste au moment où j'étais sur le point d'enrouler les lignes, des feuilles sèches bruissaient derrière moi. Nous avons reçu des renforts du 222nd Infantry Regiment. Le plus discrètement possible, nous avons approfondi les petites tranchées. Mais je devais souvent me pencher, parce que. les Russes entendirent que nous travaillions et tirèrent sur nous avec animation. Enfin la tranchée était prête. A l'aide de fines branches, que j'ai moi-même cassées, j'ai construit une embrasure dans le sol projetée en avant afin de pouvoir tirer à couvert en cas d'urgence.
De mon escouade – 8 personnes et un sous-officier – il ne restait que Petresen et Niederfelmann, deux Westphaliens récemment arrivés dans le régiment, et moi-même. La moitié de la table sur l'horloge, l'autre, incl. Je me suis assis ou allongé dans une tranchée froide et humide et j'ai dormi. Soudain, il y eut un coup de feu sauvage. "Les Russes arrivent !". J'ai bondi rapidement, mis mon arme dans l'embrasure et tiré, ne voyant rien, dans l'obscurité. Les Russes, qui pensaient apparemment que nous voulions attaquer, ont tiré au hasard. Ils ont également lancé des grenades à main qui ont explosé devant notre tranchée avec un grand craquement.
Petersen, qui n'avait fait aucune meurtrière, a tiré par-dessus le tas de terre. Soudain, j'ai remarqué qu'il n'était plus debout à côté de moi. En me retournant, je vis qu'il était accroupi au fond de la tranchée. J'ai crié: "Petersen, mec, tire!". Et a continué à tirer. Car Petersen ne s'est pas levé, j'ai pensé qu'il avait peur de tirer à cause des balles qui sifflaient au-dessus de nous. Je l'ai frappé à la tête avec ma main, l'incitant à tirer à nouveau. À ma grande horreur, ma main était maculée de sang. J'ai fouillé dans ma poche et j'en ai sorti une lampe de poche. Petersen était assis affalé dans une tranchée ; la balle a percé son front et du sang a coulé sur son visage et sa poitrine. Lorsque les tirs se sont calmés pendant un moment, Niederfelmann et moi avons jeté le mort hors de la tranchée et l'avons couché derrière nous.
Car la nuit était maintenant calme, je m'installai au fond de la tranchée pour dormir. Niederfelmann a déclaré : « Je vais m'allonger derrière la tranchée. Il y a suffisamment de couverture derrière la terre excavée." Puis il alluma sa pipe et se coucha à côté de Petersen mort. A l'aube, il gisait là, apparemment endormi, une pipe à la bouche. J'ai voulu le réveiller et lui ai dit qu'il devait monter dans la tranchée, sinon les Russes pourraient le voir. Malgré mes cris et mes tremblements, il n'a pas bougé. Après un examen plus approfondi, j'étais convaincu qu'il était mort. La balle qui a traversé le haut du tas de terre l'a atteint par le côté en plein cœur. Ne ressentant aucune douleur particulière, il mourut dans son sommeil. Toutes les souffrances étaient finies, je l'enviais. Une seule personne est restée de mon département. À cause des expériences horribles que j'avais vécues, j'étais assez déprimé.

27 mai 1915
À l'aube, nous avons vu un panneau devant la position russe. Il était écrit en allemand : « Espèces de cochons allemands stupides, l'Italie est de notre côté ! ». C'était le jour où l'Italie est entrée en guerre. Car l'après-midi il faisait chaud et personne n'a bu avec eux, nous avions très soif. Puis j'ai vu qu'à droite, chaque soldat recevait une chope d'eau. Ils ont dit qu'à une centaine de mètres à droite, un abreuvoir débouche sur notre tranchée, par lequel on peut se mettre à l'abri et puiser de l'eau à la source près de la maison du forestier. J'ai pris plusieurs pots. Devant la stalle de la maison forestière, en plein soleil, gisait toute une rangée de blessés graves. Je me suis senti très désolé pour les pauvres. Les aides-soignants s'affairaient à les emmener un à un sur un brancard. Puis j'ai entendu une voix basse et faible appeler mon nom. J'ai regardé autour de moi et j'ai reconnu le sous-officier Will, mon ancien ennemi, à cause de quoi j'ai reçu sans culpabilité cinq jours d'arrestation. « Richert, pour l'amour de Dieu, donne-moi de l'eau ! » gémit-il. Je suis allé à la source. L'eau était très peu appétissante et avait un goût pourri. Probablement, les Russes y ont rincé leurs quilleurs et ont versé l'eau. Je suis allé vers Will, je me suis assis à côté de lui, j'ai soulevé sa tête avec ma main et je lui ai donné à boire. Il a bu au moins un litre de cette mauvaise eau. J'ai remarqué qu'il était blessé à la poitrine. « Merci, Richert ! » dit-il avec lassitude et je reculai la tête. Je n'ai pas réussi à lui dire un mot de plus. Je remplis les pots et retournai le long de l'auge. Tout le monde voulait de l'eau. Je ne l'ai donné qu'à ceux qui occupaient la tranchée à ma gauche et à ma droite. leva la tête avec sa main et lui donna à boire. Il a bu au moins un litre de cette mauvaise eau. J'ai remarqué qu'il était blessé à la poitrine. « Merci, Richert ! » dit-il avec lassitude et je reculai la tête. Je n'ai pas réussi à lui dire un mot de plus. Je remplis les pots et retournai le long de l'auge. Tout le monde voulait de l'eau. Je ne l'ai donné qu'à ceux qui occupaient la tranchée à ma gauche et à ma droite. leva la tête avec sa main et lui donna à boire. Il a bu au moins un litre de cette mauvaise eau. J'ai remarqué qu'il était blessé à la poitrine. « Merci, Richert ! » dit-il avec lassitude et je reculai la tête. Je n'ai pas réussi à lui dire un mot de plus. Je remplis les pots et retournai le long de l'auge. Tout le monde voulait de l'eau. Je ne l'ai donné qu'à ceux qui occupaient la tranchée à ma gauche et à ma droite.
Le lendemain matin, un ordre est venu que tous ceux qui appartiennent au 41e régiment se retirent le long de l'auge et se rassemblent à la maison du forestier. Nous avons laissé la tranchée et les camarades morts gisant dans la forêt, qui n'avaient pas encore été enterrés. Il n'y a que 30 personnes dans l'entreprise, 126 sont portées disparues. Nous avons marché environ deux kilomètres en arrière et nous nous sommes retrouvés dans un petit village où une cuisine de campagne nous attendait. Le cavalier russe que nous avions capturé à Bergersdorf aidait maintenant dans la cuisine et ne put s'empêcher de sourire en voyant notre compagnie battue. Nous avons eu de la nourriture, un jour de repos a été déclaré. Après le repas, on nous a donné un salaire. C'était très triste, le sergent appelait parfois 6 à 10 noms, auxquels personne ne répondait. Les rescapés lui ont rapporté ce qu'ils savaient des disparus : blessés ou tués. Ceux dont personne n'était au courant ont été portés disparus.
Je me suis installé confortablement, j'ai enlevé mes bottes et mes chaussettes, je me suis lavé les pieds, les mains et la tête, j'ai pris une gerbe de paille dans la grange et je me suis allongé au soleil. Cependant, il ne pouvait pas rester immobile, car. les poux me tourmentaient et me rongeaient terriblement. Puis j'ai enlevé ma chemise et la chasse a commencé. Il y avait deux types de poux : les plus gros et les très petits qui ressemblaient à des points rouges ; c'étaient les plus dangereux. Puis je me suis recouché et je me suis endormi. Le soir, l'ordre est venu : "Maintenant, préparez-vous, nous partons !". Le repos est terminé. Nous sommes sortis et sommes arrivés le soir dans un petit village, où nous avons passé la nuit dans une grange. Le matin, un service sur le terrain a eu lieu. Nous avons reçu le pardon universel des péchés – un signe certain que la bataille est de retour. La fanfare du régiment joua pendant plusieurs heures et, à midi, notre compagnie reçut plus d'une centaine de remplaçants, tous de jeunes soldats qui n'avaient pas encore reniflé la poudre à canon. A la tombée de la nuit, nous retournâmes nous coucher dans le hangar. Nous avons été réveillés à minuit. Le courrier est arrivé. J'ai reçu une carte postale, pris une lampe torche et lu : « Au nom de votre compagnon d'armes August Zander, je vous informe qu'il a été mortellement blessé par un éclat de grenade sur les hauteurs de Loretto et qu'il se trouve à l'infirmerie. Infirmière Untel, Infirmerie de réserve Schlandern an der Sieg (Rhénanie)." J'ai été complètement dévasté par cette nouvelle. Après tout, August était la personne la plus proche de moi après nos proches depuis notre séjour commun sur le front occidental. Il m'a fallu beaucoup de temps pour trouver un camarade aussi courageux et fidèle. Après tout, August était la personne la plus proche de moi après nos proches depuis notre séjour commun sur le front occidental. Il m'a fallu beaucoup de temps pour trouver un camarade aussi courageux et fidèle. Après tout, August était la personne la plus proche de moi après nos proches depuis notre séjour commun sur le front occidental. Il m'a fallu beaucoup de temps pour trouver un camarade aussi courageux et fidèle.
Nous sommes partis au milieu de la nuit. Le tonnerre de la canonnade se fit entendre assez loin devant. De temps en temps, nous entendions le bruit d'un canon très lourd. Après quelques kilomètres, nous croisâmes un canon autrichien de 30 cm ; les gros obus étaient chargés à la grue.
A l'aube, nous arrivâmes dans un village où se dressait un tas de batteries allemandes. Derrière le village, nous occupions un ravin dans un champ de blé. Personne ne savait ce qui se passait. Soudain, une terrible volée de batteries allemandes retentit et un ouragan de feu commença. Il y eut un sifflement et un rugissement terribles. Des explosions d'obus ont grondé devant. Bientôt, la réponse est venue sous la forme d'éclats d'obus russes, plusieurs personnes ont été blessées. Nous nous sommes assis par terre et avons tenu nos sacs au-dessus de nos têtes. Les jeunes soldats qui recevaient ici leur baptême du feu tremblaient comme des feuilles de tremble. Voici l'ordre de se déplacer. Les tirs d'artillerie russe se sont tus. En escaladant la colline, nous avons vu des positions russes se déplacer le long de la lisière de la forêt à environ 600 mètres. Chaînes de fusil en marche avant. La tranchée russe est presque invisible derrière la fumée des explosions d'obus et des éclats d'obus. Tout à coup, c'était animé. Au début, un par un puis de plus en plus, et enfin, des foules de fantassins russes se sont précipités vers nous, les mains levées. Ils tremblaient tous violemment à cause du terrible incendie qu'ils avaient subi. Notre artillerie a déplacé son feu vers la forêt et nous sommes passés sans perte à la position russe. Le sol autour de la tranchée a été ameubli avec des grenades et les corps en lambeaux de soldats russes gisaient autour.
Puis l'ordre est venu: "Le 41e régiment d'infanterie reste en réserve." Nous restâmes allongés, les autres bataillons avancèrent, et bientôt nous entendîmes au loin de forts tirs de fusil qui s'éloignaient lentement. Nous le suivions, atteignîmes une autre lisière de la forêt, qui s'étendait le long de la pente.
La vallée de Stryi s'étendait devant nous. Toute la zone était parsemée de lignes de tir allemandes et autrichiennes en progression. On pouvait voir des colonnes de prisonniers russes conduits à l'arrière. Des explosions de grenades et d'éclats d'obus ont fusé partout. En arrière-plan se trouvait la ville de Stryi. A cause des bombardements, des incendies s'y sont déclarés et de puissants nuages de fumée se sont élevés dans le ciel. À la droite de Stryi, les Russes ont opposé une résistance obstinée. A gauche de la ville, ils occupent un village, qu'ils défendent aussi vaillamment. Les lignes de fusil tournaient à gauche et à droite pour flanquer les Russes. Le trou qui en résultait devait être comblé par notre régiment ; il est allé directement à la ville. Des tirs nourris de fusils nous ont été tirés depuis plusieurs usines et nous avons été forcés de creuser. Plusieurs batteries ont commencé à bombarder ces usines et les Russes se sont retirés. J'ai dû faire partie d'une patrouille d'officiers de huit personnes pour découvrir si les Russes sont sortis de la ville. Ils ont disparu, la ville était propre. Les habitants nous apportaient des brioches, des cigarettes, etc. Un vieux juif est apparu devant moi et m'a dit : « Nous avons prié Dieu qu'il accorde la victoire aux Allemands. Et puis il a pris un ton professionnel, a sorti un paquet de tabac de sa poche et a dit: "Achetez, gracieux monsieur allemand, du bon, très bon tabac russe, pas cher, pas cher, pas cher." Je lui ai dit que je ne fumais pas, mais il a couru après moi pendant tout un pâté de maisons, me tourmentant avec ses marchandises.
Nous espérions nous reposer à Stryi. Hélas, en vain, car. à l'approche du régiment, nous quittâmes la ville et allâmes à gauche, où nous campâmes au bord de la route. Une batterie d'artillerie de campagne s'est déployée à proximité et a tiré au loin sur les Russes en retraite. Une des premières grenades a explosé devant l'évent. Deux artilleurs ont été tués par des éclats d'obus.
Nous avons passé la nuit dans le fossé de la route. Le matin, nous avons recommencé. Nous avons traversé une zone boisée; car il faisait très chaud et il n'y avait pas une goutte d'eau nulle part, nous avions terriblement soif. Enfin nous arrivâmes à une source près de la route. Tout le monde se précipita vers lui pour étancher sa soif. Mais quelle déception nous attendait ! L'eau était recouverte de goudron que les Russes y avaient jeté. De plus, deux os d'un cheval mort sortaient de l'eau.
Bien que nous ayons marché toute la journée, nous n'avons pas vu un seul Russe. Nous entrâmes de nouveau dans un pays terrible, qui était parsemé de villages. La ville était en avance. J'ai pris une carte sur laquelle toute la zone est indiquée avec précision (je l'ai empruntée à un sergent-major décédé) et j'ai établi qu'il s'agissait de la ville de Zhuravno située sur le fleuve Dniestr. Le Dniestr coulait d'ouest en est, et depuis nous allions du sud au nord, il représentait pour nous un sérieux obstacle. De là, il fallait s'attendre à ce que les Russes défendent la traversée de la rivière. La nuit, nous occupions la ville. Il y avait des rumeurs selon lesquelles la traversée se ferait dans la matinée.

Traversée et combats sur le Dniestr
De l'autre côté du Dniestr, large d'environ 100 mètres, un pont en bois a été jeté sur Zhuravno, incendié par les Russes. De l'autre côté de la rivière s'étendaient des prairies de deux cents mètres de large. Derrière eux s'élevait une longue colline rocheuse escarpée d'environ 80 mètres de haut; Les Russes y ont construit trois tranchées : une en haut, une autre creusée dans le roc, sur la pente, et la troisième au pied. Caché par une haie, j'observais la position russe à travers les jumelles du sous-officier. Il me semblait impossible de faire la transition sans pertes monstrueuses. Car Je n'avais absolument aucune envie de me noyer ou de tomber dans la mort glorifiée d'un héros, alors j'ai décidé de franchir le pas. Avec un camarade, un Rhénan nommé Nolte, je me suis éclipsé de l'entreprise. Nous nous sommes cachés dans un tas de bois de chauffage derrière la maison et avons attendu de voir ce qui allait se passer. Le matin, vers 8 heures, L'artillerie allemande a soudainement commencé à bombarder les Russes avec des éclats d'obus et des grenades. J'ai regardé au coin de la rue et j'ai vu que la colline occupée par les Russes ressemblait à un volcan. Des flashs partout, des nuages de fumée s'élèvent dans l'air. Bientôt, toute la colline fut recouverte d'une fumée noire de grenade. Plusieurs éclats d'obus russes près de mon poste d'observation m'ont forcé à le quitter et à me réfugier derrière la maison. Environ une heure plus tard, le rugissement de l'artillerie se mêlait au crépitement des canons, ce qui nous indiquait qu'une attaque d'infanterie avait commencé. Car Comme l'artillerie russe bombardait constamment la ville de Zhuravno, je n'osais pas quitter la maison et observer le déroulement de la bataille. Environ une heure plus tard, le feu s'est éteint et des colonnes de prisonniers russes sont apparues. Le lendemain matin, nous sommes tous les deux allés chercher notre compagnie, parce que. nous avons été très surpris de voir comment les camarades ont échappé à cette attaque. que la colline occupée par les Russes ressemble à un volcan. Des flashs partout, des nuages de fumée s'élèvent dans l'air. Bientôt, toute la colline fut recouverte d'une fumée noire de grenade. Plusieurs éclats d'obus russes près de mon poste d'observation m'ont forcé à le quitter et à me réfugier derrière la maison. Environ une heure plus tard, le rugissement de l'artillerie se mêlait au crépitement des canons, ce qui nous indiquait qu'une attaque d'infanterie avait commencé. Car Comme l'artillerie russe bombardait constamment la ville de Zhuravno, je n'osais pas quitter la maison et observer le déroulement de la bataille. Environ une heure plus tard, le feu s'est éteint et des colonnes de prisonniers russes sont apparues. Le lendemain matin, nous sommes tous les deux allés chercher notre compagnie, parce que. nous avons été très surpris de voir comment les camarades ont échappé à cette attaque. que la colline occupée par les Russes ressemble à un volcan. Des flashs partout, des nuages de fumée s'élèvent dans l'air. Bientôt, toute la colline fut recouverte d'une fumée noire de grenade. Plusieurs éclats d'obus russes près de mon poste d'observation m'ont forcé à le quitter et à me réfugier derrière la maison. Environ une heure plus tard, le rugissement de l'artillerie se mêlait au crépitement des canons, ce qui nous indiquait qu'une attaque d'infanterie avait commencé. Car Comme l'artillerie russe bombardait constamment la ville de Zhuravno, je n'osais pas quitter la maison et observer le déroulement de la bataille. Environ une heure plus tard, le feu s'est éteint et des colonnes de prisonniers russes sont apparues. Le lendemain matin, nous sommes tous les deux allés chercher notre compagnie, parce que. nous avons été très surpris de voir comment les camarades ont échappé à cette attaque. Plusieurs éclats d'obus russes près de mon poste d'observation m'ont forcé à le quitter et à me réfugier derrière la maison. Environ une heure plus tard, le rugissement de l'artillerie se mêlait au crépitement des canons, ce qui nous indiquait qu'une attaque d'infanterie avait commencé. Car Comme l'artillerie russe bombardait constamment la ville de Zhuravno, je n'osais pas quitter la maison et observer le déroulement de la bataille. Environ une heure plus tard, le feu s'est éteint et des colonnes de prisonniers russes sont apparues. Le lendemain matin, nous sommes tous les deux allés chercher notre compagnie, parce que. nous avons été très surpris de voir comment les camarades ont échappé à cette attaque. Plusieurs éclats d'obus russes près de mon poste d'observation m'ont forcé à le quitter et à me réfugier derrière la maison. Environ une heure plus tard, le rugissement de l'artillerie se mêlait au crépitement des canons, ce qui nous indiquait qu'une attaque d'infanterie avait commencé. Car Comme l'artillerie russe bombardait constamment la ville de Zhuravno, je n'osais pas quitter la maison et observer le déroulement de la bataille. Environ une heure plus tard, le feu s'est éteint et des colonnes de prisonniers russes sont apparues. Le lendemain matin, nous sommes tous les deux allés chercher notre compagnie, parce que. nous avons été très surpris de voir comment les camarades ont échappé à cette attaque. Environ une heure plus tard, le feu s'est éteint et des colonnes de prisonniers russes sont apparues. Le lendemain matin, nous sommes tous les deux allés chercher notre compagnie, parce que. nous avons été très surpris de voir comment les camarades ont échappé à cette attaque. Environ une heure plus tard, le feu s'est éteint et des colonnes de prisonniers russes sont apparues. Le lendemain matin, nous sommes tous les deux allés chercher notre compagnie, parce que. nous avons été très surpris de voir comment les camarades ont échappé à cette attaque.
Les sapeurs allemands avaient déjà construit un pont sur le Dniestr, suffisamment solide pour transporter toute cargaison qui le traversait. Immédiatement de l'autre côté de la rivière, des fantassins allemands morts gisaient dans la prairie. Même un enterrement a été prévu. En gros, ils ont été jetés dans les cellules ouvertes par l'infanterie qui avançait et saupoudrés de terre. « Qu'en penses-tu, Richert, dit mon ami, si nous n'avions pas disparu, nous serions aussi couchés ici !
Du pont traversant un ravin profond, la route menait à travers la prairie jusqu'à la colline devant nous. A droite de la route, une dizaine de fantassins morts gisaient en rang ; certains ont des visages horriblement déchirés, et les paumes des mains noueuses sont pleines d'herbe ou de terre, qu'ils grattent dans l'agonie. L'un des morts m'apparaissait comme un camarade de l'entreprise. Pour m'en assurer, je m'approchai de lui, sortis le zoldbuch de ma poche et compris que je m'étais trompé. Quand je me suis de nouveau penché pour rendre le livre, j'ai remarqué que tous ses vêtements étaient infestés de poux, qui s'étaient échappés du cadavre froid et se doraient au soleil. La même chose a été notée dans tous les autres cadavres.
Nous sommes allés plus loin. La position des Russes était également terrible. Des soldats déchirés par des subventions traînaient, des buissons en lambeaux, des rochers écrasés et des mottes de terre jonchant le sol. J'y ai également vu des cratères de la taille d'une pièce, qui ont probablement été laissés par des obus d'obusiers autrichiens de 30 cm.
Nous avons marché quelques kilomètres de plus. Ensuite, nous avons vu un petit détachement d'environ 30 personnes marchant le long de la route voisine, dirigé par un lieutenant. «Hé, attendez une minute!», nous a-t-il crié. Nous sommes arrêtés. Le lieutenant a demandé d'où nous venions. Nous avons dit que nous avions pris du retard sur l'entreprise et que nous allions la retrouver. "Je sais très bien! nous a-t-il crié, "vous êtes les mêmes maudits déserteurs que cette bande !" Nous devions nous asseoir dans la colonne et aller avec elle. L'officier nous a remis à la compagnie qui creusait déjà une tranchée à la lisière de la forêt. Je pensais que nous allions être sérieusement grondés, mais cette fois nous avons été relativement chanceux. Nous avons passé la nuit dans la tranchée. De mes camarades, j'ai appris que la compagnie avait perdu environ 30 personnes dans la bataille sur le Dniestr.
Car la tranchée était mal occupée, des rangers autrichiens ont été envoyés pour aider. Quelques personnes ont été renvoyées chercher du pain et du café dans la cuisine de campagne. Après leur retour, nous étions occupés à manger du café et du pain, quand soudain un feu très puissant de l'artillerie russe s'est déclenché. Sa cible était notre tranchée et ils ont bien tiré. Nous étions complètement abasourdis, avons jeté les quilleurs, saisi les fusils et nous sommes précipités au fond de la tranchée. Plusieurs personnes se sont endormies avec des grenades qui ont éclaté près de la tranchée. Ils ont été fouillés sans trop de dégâts. Le chasseur autrichien, qui était couché à côté de moi, s'est levé pour regarder. Dès qu'il a levé la tête, il a crié : « Les Russes arrivent ! Tout le monde a sauté. Immédiatement, j'ai vu plusieurs chaînes de tir venir vers nous. Nous avons ouvert le feu sur eux. Plusieurs personnes sont immédiatement tombées. Mais ils ont formé de nouvelles chaînes. Nous avons vu une supériorité écrasante devant nous. L'artillerie russe a durement touché notre tranchée avec des éclats d'obus. Beaucoup d'entre nous ont perdu le courage de tirer et se sont cachés dans la tranchée. D'autres ont été blessés. Parmi eux se trouve le chasseur debout à côté de lui. Il a reçu une charge complète d'éclats d'obus à la tête et à la poitrine, expirant immédiatement. Les Russes, toujours prêts à lancer, sont passés tout près. Puis j'ai vu certains d'entre nous sortir de la tranchée et chercher la sécurité en fuyant. Je n'avais aucune envie d'être poignardé à mort par ces Russes semi-analphabètes, j'ai également quitté la tranchée, à la suite de mon camarade Nolte. Les Russes ont envoyé un tas de balles après nous, mais en quelques sauts, nous nous sommes cachés de leurs yeux dans les buissons. Heureusement pour nous, la forêt ici descendait la pente, de sorte que nous étions couverts de balles de fusil qui sifflaient dans les cimes. Les éclats d'obus, dont les balles pleuvaient dans la forêt, étaient plus dangereux pour nous. En courant nous avons essayé de sortir de leur zone de destruction. Quand je me suis retourné, j'ai vu que toute la garnison des tranchées nous suit. Les blessés, qui n'ont pas pu s'échapper, ont été faits prisonniers par les Russes. Nous avons croisé une batterie d'artillerie de campagne. Son commandant a crié: "Qu'est-ce qui se passe?". Nous avons répondu : « Les Russes ont percé ! », ce à quoi il a ordonné à ses hommes de prendre les canons sur leurs avant-trains pour reculer et tirer à nouveau sur les Russes. Derrière nous, les coups de feu avaient presque diminué, ce qui signifie que les Russes ne nous suivaient pas directement, tandis que sur notre droite, la bataille battait son plein. Le crépitement incessant des coups de fusil et des rafales de mitrailleuses nous parvenait du village. Un peu plus loin, à Zhuravno, nous arrivons à la route qui mène au pont sur le Dniestr, à quelques kilomètres de là. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre. qui n'ont pas pu s'échapper ont été faits prisonniers par les Russes. Nous avons croisé une batterie d'artillerie de campagne. Son commandant a crié: "Qu'est-ce qui se passe?". Nous avons répondu : « Les Russes ont percé ! », ce à quoi il a ordonné à ses hommes de prendre les canons sur leurs avant-trains pour reculer et tirer à nouveau sur les Russes. Derrière nous, les coups de feu avaient presque diminué, ce qui signifie que les Russes ne nous suivaient pas directement, tandis que sur notre droite, la bataille battait son plein. Le crépitement incessant des coups de fusil et des rafales de mitrailleuses nous parvenait du village. Un peu plus loin, à Zhuravno, nous arrivons à la route qui mène au pont sur le Dniestr, à quelques kilomètres de là. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre. qui n'ont pas pu s'échapper ont été faits prisonniers par les Russes. Nous avons croisé une batterie d'artillerie de campagne. Son commandant a crié: "Qu'est-ce qui se passe?". Nous avons répondu : « Les Russes ont percé ! », ce à quoi il a ordonné à ses hommes de prendre les canons sur leurs avant-trains pour reculer et tirer à nouveau sur les Russes. Derrière nous, les coups de feu avaient presque diminué, ce qui signifie que les Russes ne nous suivaient pas directement, tandis que sur notre droite, la bataille battait son plein. Le crépitement incessant des coups de fusil et des rafales de mitrailleuses nous parvenait du village. Un peu plus loin, à Zhuravno, nous arrivons à la route qui mène au pont sur le Dniestr, à quelques kilomètres de là. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre. Nous avons croisé une batterie d'artillerie de campagne. Son commandant a crié: "Qu'est-ce qui se passe?". Nous avons répondu : « Les Russes ont percé ! », ce à quoi il a ordonné à ses hommes de prendre les canons sur leurs avant-trains pour reculer et tirer à nouveau sur les Russes. Derrière nous, les coups de feu avaient presque diminué, ce qui signifie que les Russes ne nous suivaient pas directement, tandis que sur notre droite, la bataille battait son plein. Le crépitement incessant des coups de fusil et des rafales de mitrailleuses nous parvenait du village. Un peu plus loin, à Zhuravno, nous arrivons à la route qui mène au pont sur le Dniestr, à quelques kilomètres de là. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre. Nous avons croisé une batterie d'artillerie de campagne. Son commandant a crié: "Qu'est-ce qui se passe?". Nous avons répondu : « Les Russes ont percé ! », ce à quoi il a ordonné à ses hommes de prendre les canons sur leurs avant-trains pour reculer et tirer à nouveau sur les Russes. Derrière nous, les coups de feu avaient presque diminué, ce qui signifie que les Russes ne nous suivaient pas directement, tandis que sur notre droite, la bataille battait son plein. Le crépitement incessant des coups de fusil et des rafales de mitrailleuses nous parvenait du village. Un peu plus loin, à Zhuravno, nous arrivons à la route qui mène au pont sur le Dniestr, à quelques kilomètres de là. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre. reculer et tirer à nouveau sur les Russes. Derrière nous, les coups de feu avaient presque diminué, ce qui signifie que les Russes ne nous suivaient pas directement, tandis que sur notre droite, la bataille battait son plein. Le crépitement incessant des coups de fusil et des rafales de mitrailleuses nous parvenait du village. Un peu plus loin, à Zhuravno, nous arrivons à la route qui mène au pont sur le Dniestr, à quelques kilomètres de là. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre. reculer et tirer à nouveau sur les Russes. Derrière nous, les coups de feu avaient presque diminué, ce qui signifie que les Russes ne nous suivaient pas directement, tandis que sur notre droite, la bataille battait son plein. Le crépitement incessant des coups de fusil et des rafales de mitrailleuses nous parvenait du village. Un peu plus loin, à Zhuravno, nous arrivons à la route qui mène au pont sur le Dniestr, à quelques kilomètres de là. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre. qui a conduit au pont sur le Dniestr à quelques kilomètres. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre. qui a conduit au pont sur le Dniestr à quelques kilomètres. Bientôt, toute la route fut pleine d'infanterie allemande en retraite. L'artillerie russe a commencé à tirer sur la route et nous avons dû nous replier sur le terrain. Chacun courait comme il voulait, mais aucun ordre ne se faisait entendre.
Je repris donc le chemin, fatigué, essoufflé, trempé de sueur, vers la colline près du Dniestr, où se trouvaient d'anciennes positions russes. Mon plan était de traverser le pont sur le Dniestr dès que possible, afin que le fleuve soit entre moi et les Russes. Mais le soldat pense, et l'officier dirige. Plusieurs officiers nous ont arrêtés et ont donné l'ordre de nous lever et de nous rassembler. J'ai fait semblant de ne pas entendre, parce que Je préférerais être en sécurité derrière le pont. Lorsqu'un officier avec un pistolet levé m'a crié – arrêtez ou mourez – il n'y avait pas d'autre choix que de rejoindre les détachements rassemblés. Dans une terrible hâte, nous nous sommes alignés et avons creusé. Nous allions retenir les Russes s'ils arrivaient jusqu'à ce que le dernier soldat allemand traverse le pont. « Nous devons, si nécessaire, nous sacrifier pour le bien de nos camarades ! », lit-on dans l'ordre. "Oh mon Dieu", a grommelé un Bavarois à proximité, – cette fois pour moi tout va de travers. A environ 500 mètres devant nous s'étendait un bois, d'où sortaient nos soldats, qui furent forcés de se replier sur notre droite. Certains portaient leurs camarades blessés sur leur dos. J'ai aussi vu un hussard hongrois qui jeta sur son cheval un Allemand grièvement blessé pour le sauver de la captivité.
Environ une heure plus tard, seuls des individus isolés ont commencé à sortir de la forêt vers nous, pour la plupart légèrement blessés. Ils ont dit que l'infanterie russe n'était pas loin. Mais elle n'était pas visible. Puis tout d'un coup ça s'est animé. Des coups de feu crépitaient et des balles sifflaient de manière inquiétante à leurs oreilles. Les Russes sont sortis de la forêt, nous tirant constamment dessus. Nous avons répondu du mieux que nous pouvions. Puis l'ordre est venu : « De retour, marche-marche ! ». Personne n'a besoin de répéter cela. Au plus vite, chacun est sorti de sa cellule pour se mettre à l'abri sous la pente. Un soldat qui courait devant moi tomba face contre terre avec un grand cri, mais personne ne s'arrêta pour l'examiner. Tout le monde n'avait qu'une seule pensée – atteindre le rivage salvateur par le pont. Nous avons rampé, glissé et sauté sur la pente raide et aussi rapidement que possible à travers le pré jusqu'au pont. Il était à moitié percé de grenades, mais presque tout le monde s'en est sorti intact. Quand les Russes sont arrivés au sommet de la colline, nous étions déjà cachés derrière les maisons de Zhuravno. Le pont a été soufflé par nos sapeurs. Avec le début de l'obscurité, nous avons quitté la ville et nous sommes retirés dans un village situé à cinq kilomètres de là. Nous étions accompagnés de nombreux réfugiés de Zhuravno, qui ont traîné leurs affaires avec eux. Devant le village, nous avons rencontré la cuisine de campagne de notre entreprise, qui a pu satisfaire notre faim.
Des renforts d'Allemagne sont de nouveau arrivés, ils ont été répartis entre les compagnies. Après cela, un ordre a été lu, dont chaque article se terminait par la phrase « punissable d'emprisonnement, punissable de mort ». Rien que « puni » et « puni » encore. Ces ordres n'ont été lus que pour conduire les soldats au manque de volonté et à l'impuissance devant les commandants.
Puis nous nous sommes alignés devant le village le long de la route en ligne à un mètre d'intervalle et nous nous sommes enfoncés. Le lendemain, nous sommes restés dans la même position. Les soldats ont dit entre eux qu'ils voulaient attirer les Russes sur cette rive dans un piège. Les pilotes et l'artillerie allemands derrière les lignes russes détruiront le passage, et en attendant nous les attaquerons et les ferons prisonniers. Mais les Russes étaient trop rusés pour tomber dans le piège ; seuls de petits détachements traversaient le fleuve. La force principale a de nouveau pris position sur la colline de l'autre côté de la rivière. Des patrouilles envoyées au premier plan ont capturé plusieurs Russes. Ils sont de la Garde. C'étaient tous des mecs très grands, fortement bâtis, dans leur contexte nous ressemblions à des garçons.
À l'exception de quelques coups de feu échangés entre les patrouilles, c'était calme toute la journée.
Le soir, notre artillerie a bombardé Zhuravno. Bientôt des colonnes de fumée sont apparues, des incendies ont commencé. La nuit, la ville ressemblait à une mer de feu. Une image inquiétante. Le ciel est rouge sang. Cette nuit-là et le lendemain, nous étions dans la même position.

La deuxième traversée du Dniestr – mi-juillet 1915.
Avec le début de l'obscurité, l'ordre est venu: "Préparez-vous immédiatement!". Dix minutes plus tard, notre bataillon était sur la route, prêt à se déplacer. Nous avons rapidement reconstitué nos munitions. De plus, chacun a reçu une boîte de conserve de viande et un sac de craquelins au cas où la connexion avec la cuisine de campagne serait coupée. "Marche en avant!"
Il restait cinq kilomètres jusqu'à Zhuravno. Presque toute la ville a brûlé. Un feu couvait encore parmi les ruines, répandant une ignoble odeur de brûlé. Nous atteignîmes les rives du Dniestr et nous retranchâmes dans un verger. Ici devant nous sur la rivière est devenu occupé. Il n'y avait pas grand-chose à voir, mais nous avons entendu un bruit sourd et le clapotis des rames. Nos sapeurs ont construit deux piles sur le fleuve. Ils ont fixé les poutres épaisses avec des agrafes et du fil. Des pieux étaient enfoncés dans le rivage des deux côtés, la jetée leur était attachée avec du fil pour éviter une trop grande oscillation. La traversée a commencé à minuit. D'abord le 1er bataillon, puis nous avons suivi. Afin de ne pas surcharger la passerelle oscillante, nous marchions à intervalles de quatre pas. Puis il a commencé à pleuvoir et il est devenu si sombre que nous pouvions à peine distinguer la silhouette de la personne qui marchait devant. A chaque pas, il fallait sentir avec le pied où l'on mettait les pieds pour ne pas tomber dans la rivière. Au milieu, la passerelle s'affaissait sous notre poids si bien que l'eau arrivait jusqu'aux genoux et se déversait dans les bottes. Tout le monde poussa un soupir de soulagement en marchant sur le sol solide de l'autre côté de la rivière. Il y avait un sergent-major qui a dit à tout le monde d'aller à droite et de former une ligne. Nous nous sommes allongés sur les galets de la rivière et avons attendu d'autres ordres. Les Russes, qui occupaient la même position sur la colline rocheuse que lors de la première traversée, ont tiré toute la nuit en direction du fleuve. Mais presque toutes leurs balles ont sifflé au-dessus de nous. Quand tout le régiment s'est déplacé vers cette rive, un ordre discret est venu d'avancer lentement et de s'enfoncer quand on nous tirait dessus. Car la prairie sur laquelle nous marchions faisait à peine 200 mètres de large entre la rivière et les tranchées russes, les Russes nous ont vite remarqués et nous ont tiré quelques coups isolés. Je me suis immédiatement allongé sur le sol pour creuser. Dans le noir, je ne pouvais pas voir mon voisin. Puis j'ai entendu prononcer doucement mon nom : "Richert, viens ici, creusons ensemble !". C'était mon ami, le Rhin. J'avais à peine fait trois pas que je suis tombé dans un trou. J'ai senti tout ce qui m'entourait et j'ai réalisé que j'étais dans une cellule qui avait été creusée lors de la première transition. J'ai appelé les Reinz chez moi. Car les Russes ont commencé à tirer fort, nous étions tous les deux contents de nous mettre à l'abri dans la cellule. Un cri et les gémissements qui l'ont suivi nous ont dit qu'un homme avait été blessé à proximité. Ils passèrent le long de la chaîne : « Ordres à gauche ! ». Bientôt, deux aides-soignants passèrent devant nous. Il n'y avait plus besoin de panser le jeune soldat, il était mort. C'était un volontaire de la Prusse Orientale. Il a enduré toutes les épreuves. qui a été déterré lors de la première transition. J'ai appelé les Reinz chez moi. Car les Russes ont commencé à tirer fort, nous étions tous les deux contents de nous mettre à l'abri dans la cellule. Un cri et les gémissements qui l'ont suivi nous ont dit qu'un homme avait été blessé à proximité. Ils passèrent le long de la chaîne : « Ordres à gauche ! ». Bientôt, deux aides-soignants passèrent devant nous. Il n'y avait plus besoin de panser le jeune soldat, il était mort. C'était un volontaire de la Prusse Orientale. Il a enduré toutes les épreuves. qui a été déterré lors de la première transition. J'ai appelé les Reinz chez moi. Car les Russes ont commencé à tirer fort, nous étions tous les deux contents de nous mettre à l'abri dans la cellule. Un cri et les gémissements qui l'ont suivi nous ont dit qu'un homme avait été blessé à proximité. Ils passèrent le long de la chaîne : « Ordres à gauche ! ». Bientôt, deux aides-soignants passèrent devant nous. Il n'y avait plus besoin de panser le jeune soldat, il était mort. C'était un volontaire de la Prusse Orientale. Il a enduré toutes les épreuves.
Vers huit heures du matin, un coup de canon retentit derrière nous, marquant le début d'un ouragan de feu qui aurait préparé la position russe à une attaque. Un rugissement terrifiant déchira soudain l'air. Toutes les batteries allemandes de tous calibres lancent des obus sur la position russe. Allongés au sol, nous avons clairement ressenti l'impact des obus lourds. Comme il sifflait et sifflait au-dessus de nous ! Des petits calibres ont été entendus comme un boum, un coup de feu, un vol et une explosion en quelques secondes. Les calibres moyens en vol étaient reconnus par un son ch-sh persistant légèrement plus long, et les grenades lourdes étaient accompagnées d'un fort ch-sh-sh. J'ai levé un peu la tête pour voir la scène horrible. Toute la colline était comme une montagne crachant du feu ; les obus explosaient partout ; buissons, terre, fragments de roche éparpillés dans toutes les directions. Quelques fragments et mottes de terre volèrent jusqu'à nous. Partout on voyait les têtes de nos fantassins sortir des fosses, contemplant le terrible. Certains se dressaient de toute leur hauteur, présentant une excellente cible pour les Russes. Mais les Russes, je suppose, gisaient dans une peur mortelle au fond de la tranchée, car ils étaient laissés sans défense sous une grêle de fer volant d'en haut. Environ une demi-heure plus tard, elle s'animait dans la tranchée russe avancée, qui se trouvait au pied de la colline. Entre les explosions d'obus, des foules entières de défenseurs des tranchées (ceux qui pouvaient encore marcher) marchaient les mains en l'air. Presque tous étaient pâles comme la mort de peur et tremblaient violemment de l'horreur qu'ils avaient vécue. Ils se sont rassemblés et se sont couchés derrière nos cellules pour mieux se cacher des obus russes qui arrivaient encore de temps en temps. La garnison de la tranchée supérieure russe cherchait le salut en fuyant. Seule la tranchée médiane, qui s'étendait le long de la pente, était occupée. parce qu'ils ont été laissés sans défense sous la grêle de fer volant d'en haut. Environ une demi-heure plus tard, elle s'animait dans la tranchée russe avancée, qui se trouvait au pied de la colline. Entre les explosions d'obus, des foules entières de défenseurs des tranchées (ceux qui pouvaient encore marcher) marchaient les mains en l'air. Presque tous étaient pâles comme la mort de peur et tremblaient violemment de l'horreur qu'ils avaient vécue. Ils se sont rassemblés et se sont couchés derrière nos cellules pour mieux se cacher des obus russes qui arrivaient encore de temps en temps. La garnison de la tranchée supérieure russe cherchait le salut en fuyant. Seule la tranchée médiane, qui s'étendait le long de la pente, était occupée. parce qu'ils ont été laissés sans défense sous la grêle de fer volant d'en haut. Environ une demi-heure plus tard, elle s'animait dans la tranchée russe avancée, qui se trouvait au pied de la colline. Entre les explosions d'obus, des foules entières de défenseurs des tranchées (ceux qui pouvaient encore marcher) marchaient les mains en l'air. Presque tous étaient pâles comme la mort de peur et tremblaient violemment de l'horreur qu'ils avaient vécue. Ils se sont rassemblés et se sont couchés derrière nos cellules pour mieux se cacher des obus russes qui arrivaient encore de temps en temps. La garnison de la tranchée supérieure russe cherchait le salut en fuyant. Seule la tranchée médiane, qui s'étendait le long de la pente, était occupée. qui d'autre était capable de marcher). Presque tous étaient pâles comme la mort de peur et tremblaient violemment de l'horreur qu'ils avaient vécue. Ils se sont rassemblés et se sont couchés derrière nos cellules pour mieux se cacher des obus russes qui arrivaient encore de temps en temps. La garnison de la tranchée supérieure russe cherchait le salut en fuyant. Seule la tranchée médiane, qui s'étendait le long de la pente, était occupée. qui d'autre était capable de marcher). Presque tous étaient pâles comme la mort de peur et tremblaient violemment de l'horreur qu'ils avaient vécue. Ils se sont rassemblés et se sont couchés derrière nos cellules pour mieux se cacher des obus russes qui arrivaient encore de temps en temps. La garnison de la tranchée supérieure russe cherchait le salut en fuyant. Seule la tranchée médiane, qui s'étendait le long de la pente, était occupée.
Un ordre passé le long de la chaîne par un cri vint : « Préparez-vous, attachez les baïonnettes ! ». En avançant, je glissais toujours une pelle courte avec un manche dans ma ceinture afin de protéger en quelque sorte mon estomac des balles. L'artillerie allemande a déplacé son feu vers l'avant. « Attaquez, en avant ! », la commande retentit. Tout le monde est sorti des stands et a crié « Hourra ! se précipita vers les tranchées russes. Mais l'essentiel du travail a été fait par notre artillerie ; nous avons rencontré très peu de résistance. Dans la tranchée inférieure ne gisaient que les morts et les blessés. Des coups isolés ont grondé depuis la tranchée du milieu ; le genou de notre lieutenant en chef a été brisé par une balle. L'homme qui avait auparavant appelé les femmes lâches blessées hurlant hurlait comme un possédé. Autant que je le voulais, je n'éprouvais pas de compassion pour lui. Nous avons commencé à gravir la pente raide. Des Russes séparés de la tranchée du milieu ont voulu s'échapper et ont grimpé aussi vite qu'ils le pouvaient. Mais ils ont été abattus comme des lièvres et ramenés dans la tranchée. Lorsque nous sommes descendus dans la tranchée, tous les survivants ont levé la main. Ils ont été envoyés au pré aux prisonniers déjà assis là. Ils sont aussi descendus du sommet vers nous pour se rendre. Ceux-ci pouvaient facilement s'échapper, mais il valait mieux pour eux nous plaire en tant que prisonniers que de continuer à se battre. À travers des fosses et des buissons en lambeaux, nous nous sommes dirigés vers le sommet, où tout le régiment s'est rassemblé. D'en haut, nous avons vu que des prisonniers russes traversaient déjà le fleuve. Ils ont plus de chance que nous de toute façon. pour eux c'est la mise à mort derrière. À travers des fosses et des buissons en lambeaux, nous nous sommes dirigés vers le sommet, où tout le régiment s'est rassemblé. D'en haut, nous avons vu que des prisonniers russes traversaient déjà le fleuve. Ils ont plus de chance que nous de toute façon. pour eux c'est la mise à mort derrière. À travers des fosses et des buissons en lambeaux, nous nous sommes dirigés vers le sommet, où tout le régiment s'est rassemblé. D'en haut, nous avons vu que des prisonniers russes traversaient déjà le fleuve. Ils ont plus de chance que nous de toute façon. pour eux c'est la mise à mort derrière.

La suite de l'offensive
Le 2e bataillon avance lentement, se dispersant dans les lignes de tir. Des patrouilles séparées ont été envoyées en avant. Les 1er et 3e bataillons suivaient en formation serrée. A gauche et à droite de nous, d'autres régiments avançaient. Toute la journée, nous n'avons rencontré aucune résistance. Ici et là, des Russes individuels sont sortis des pains et des buissons pour se rendre.
Un matin, sur une colline plantée de blé, nous avons reçu l'ordre d'occuper un moulin à eau dans la vallée en contrebas. À environ deux kilomètres sur notre gauche se trouvait la ville de Rohatyn. La batterie russe a dirigé le feu sur le moulin. Quatre éclats d'obus ont sifflé. Tous ont explosé près du moulin et au-dessus. Le bâtiment en bois au toit de chaume offrait peu de couverture. Des éclats d'obus ont explosé au-dessus d'un bûcher et blessé quatre personnes, parmi lesquelles se trouvait mon ami – un Rhénan, il a reçu des balles obliquement dans la cuisse. J'ai ouvert sa jambe et j'ai enroulé ses deux bandages autour de la blessure. Puis, avec l'aide d'un camarade, il le porta jusqu'au salon, où c'était un peu plus sûr. La pièce était pleine de soldats étendus le long des murs sur leurs sacoches. Sur leurs visages se trouvait l'empreinte d'une terrible tension, parce que. personne ne savait à qui était destinée la prochaine salve. Voici venu deux éclats d'obus, qui a explosé en l'air, ainsi que deux grenades qui ont explosé à l'impact avec le sol. Un soldat nommé Spiegel, qui était allongé dans le coin avant de la pièce, s'est levé et a traversé le couloir jusqu'à la porte pour pisser. Au même moment, une grenade a frappé le coin avant de la maison, perçant un énorme trou dans le mur. Des éclats, des morceaux de bois et la sacoche de Spiegel volèrent au plafond. La pièce s'emplit d'une fumée puante de poudre à canon. Le sac à dos et le chapeau melon de Spiegel sont complètement déchirés. Il est devenu pâle comme la mort quand il a vu cela à son retour. Un soldat a fait remarquer qu'il devait sa vie à un hasard chanceux. Spiegel a répondu : « À la maison, ma mère prie pour moi tous les jours. Puis vint l'ordre de dégager rapidement le moulin. Nous, couverts d'aulnes et de saules, longeons le ruisseau jusqu'à un village situé à plusieurs centaines de mètres en aval. Ils emportaient les blessés avec eux. Les Russes ont bombardé le moulin jusqu'au soir,
Je suis entré dans la maison pour acheter quelques œufs. J'ai eu de la chance, j'ai pu en acheter une demi-douzaine. Puisqu'il y avait aussi du lait, la femme présente m'a fait bouillir un litre, bien sûr, moyennant des frais. Une demi-heure s'est donc écoulée. Pendant ce temps, ma compagnie est allée à l'autre bout du village, où elle a rencontré les Russes. Le silence de la matinée fut rompu par le crépitement d'un vif feu de fusil. Immédiatement, j'ai vu certains de nos fantassins rebrousser chemin. J'ai crié par la fenêtre : « Que s'est-il passé ? ». Eux-mêmes ne savaient vraiment rien et ont couru. Ayant rapidement fini mon lait et retiré le reste des œufs dans un cracker, je rejoignis les soldats en fuite, qui devenaient de plus en plus nombreux. Que s'est-il passé, je ne le savais pas.
Nous courûmes à travers la prairie jusqu'au ruisseau, dans le lit sec duquel nous reprîmes position. Bientôt, toute la compagnie était là, à l'exception de quelques personnes. Ils ont dû être tués ou blessés dans le village. A midi, nous avons vu un groupe de Russes à la périphérie du village. Nous avons commencé à leur tirer dessus, ils ont disparu derrière les maisons. Dans l'après-midi, nous avons entendu des tirs d'artillerie lourde venant de la droite. Elle fut bientôt interrompue par le fracas des fusils et des mitrailleuses. Dans la soirée, on apprit que le nôtre avait percé par là. Nous avons passé la nuit au bord du ruisseau.
Donc, sans voir la cuisine de campagne, nous avons continué avec un estomac vide. Moi-même, je pourrais parler de chance, car il me restait trois œufs dans le cracker. Après deux ou trois kilomètres, nous débouchâmes à nouveau sur une vaste plaine plate, large d'environ 500 mètres, envahie de roseaux d'un mètre de long. De ce côté, il y avait des cours séparées. Alors que nous approchions du premier, une paire d'éclats d'obus a sifflé et a explosé au-dessus de nous. J'ai sauté derrière le tronc d'un saule, d'autres soldats ont couru derrière les maisons. Les éclats d'obus ont fait tomber les branches du saule sous lequel je me tenais, alors j'ai eu peur. Puis j'ai entendu l'ordre : "Le deuxième peloton, un par un, passe par-dessus les maisons de gauche !". J'appartenais au deuxième peloton. Lorsque le premier est monté de l'autre côté, ils ont essuyé des tirs de fusil de l'autre côté de la vallée. J'ai regardé attentivement et j'ai trouvé au bord d'un champ de blé, qui s'élevait doucement au-dessus des roseaux, un long rempart de terre – la position russe. J'ai décidé de rester derrière le tronc de saule et de creuser. Dès que j'ai commencé à creuser, notre sergent-major, qui m'a vu debout derrière la maison, m'a crié : « Richert, va vite à ton peloton ! Avec toute la vitesse possible, je me suis précipité à travers les terres arables, vers les deux maisons. La balle a touché le sol juste devant moi, alors j'ai sauté involontairement. Quelques pas plus loin, un soldat mort gisait au sol. Moi-même j'ai galopé derrière les maisons. Là, nous avons été obligés de creuser, parce que. Les balles russes sifflaient à travers les murs de bois et les toits de chaume bas. Nous avions très soif, car Le soleil était impitoyablement chaud toute la journée. Moins de 100 mètres plus loin, un ruisseau coulait. Personne n'avait l'esprit d'apporter de l'eau ; il était associé à un danger pour la vie. Nous restâmes dans les fosses jusqu'à la tombée de la nuit. comment notre sergent-major, qui m'a vu debout derrière la maison, m'a crié: "Richert, va vite à ton peloton!". Avec toute la vitesse possible, je me suis précipité à travers les terres arables, vers les deux maisons. La balle a touché le sol juste devant moi, alors j'ai sauté involontairement. Quelques pas plus loin, un soldat mort gisait au sol. Moi-même j'ai galopé derrière les maisons. Là, nous avons été obligés de creuser, parce que. Les balles russes sifflaient à travers les murs de bois et les toits de chaume bas. Nous avions très soif, car Le soleil était impitoyablement chaud toute la journée. Moins de 100 mètres plus loin, un ruisseau coulait. Personne n'avait l'esprit d'apporter de l'eau ; il était associé à un danger pour la vie. Nous restâmes dans les fosses jusqu'à la tombée de la nuit. comment notre sergent-major, qui m'a vu debout derrière la maison, m'a crié: "Richert, va vite à ton peloton!". Avec toute la vitesse possible, je me suis précipité à travers les terres arables, vers les deux maisons. La balle a touché le sol juste devant moi, alors j'ai sauté involontairement. Quelques pas plus loin, un soldat mort gisait au sol. Moi-même j'ai galopé derrière les maisons. Là, nous avons été obligés de creuser, parce que. Les balles russes sifflaient à travers les murs de bois et les toits de chaume bas. Nous avions très soif, car Le soleil était impitoyablement chaud toute la journée. Moins de 100 mètres plus loin, un ruisseau coulait. Personne n'avait l'esprit d'apporter de l'eau ; il était associé à un danger pour la vie. Nous restâmes dans les fosses jusqu'à la tombée de la nuit. donc j'ai sauté involontairement. Quelques pas plus loin, un soldat mort gisait au sol. Moi-même j'ai galopé derrière les maisons. Là, nous avons été obligés de creuser, parce que. Les balles russes sifflaient à travers les murs de bois et les toits de chaume bas. Nous avions très soif, car Le soleil était impitoyablement chaud toute la journée. Moins de 100 mètres plus loin, un ruisseau coulait. Personne n'avait l'esprit d'apporter de l'eau ; il était associé à un danger pour la vie. Nous restâmes dans les fosses jusqu'à la tombée de la nuit. donc j'ai sauté involontairement. Quelques pas plus loin, un soldat mort gisait au sol. Moi-même j'ai galopé derrière les maisons. Là, nous avons été obligés de creuser, parce que. Les balles russes sifflaient à travers les murs de bois et les toits de chaume bas. Nous avions très soif, car Le soleil était impitoyablement chaud toute la journée. Moins de 100 mètres plus loin, un ruisseau coulait. Personne n'avait l'esprit d'apporter de l'eau ; il était associé à un danger pour la vie. Nous restâmes dans les fosses jusqu'à la tombée de la nuit.
A la tombée de la nuit, nous devions construire une passerelle sur le ruisseau, avancer dans les roseaux et creuser environ 200 mètres devant la position russe. C'était plus facile à dire qu'à faire. Après avoir approfondi la fosse d'environ une baïonnette, nous sommes tombés sur des eaux souterraines, qui ont rempli la tranchée que nous avions commencée. Vous pourriez oublier l'approfondissement. J'ai coupé un tas de mottes et je les ai empilés devant moi pour avoir au moins un peu de couverture. Nous sommes restés assis toute la nuit dans les roseaux humides. Mais je me suis quand même endormi.
Je me suis réveillé le matin en ayant froid. J'étais assis dans l'eau. La même chose est arrivée à d'autres soldats. Les Russes ont bloqué le ruisseau en aval et nous ont inondés. Toute la nuit, des coups isolés nous ont été tirés depuis la position russe. A l'aube, l'un des nôtres a crié: "Les Russes font signe, ils veulent se rendre!" Je levai la tête et regardai à travers les roseaux. C'est vrai, j'ai vu des Russes agiter leurs chapeaux et leurs mouchoirs blancs. Car nous y croyions faiblement, puis nous avons envoyé quelques personnes en avant. A leur approche, les Russes, au nombre d'une vingtaine, sortent de la tranchée et se rendent. Ils ont été laissés pour nous tromper avec des coups de feu pendant que le corps principal se retirait. Il y avait des morceaux de pain dans la tranchée, que nous dévorions avidement. De nombreux soldats arrachaient des épis de blé encore verts, raclaient des grains, soufflaient les balles et mangeaient des grains pour apaiser légèrement leur faim.
Ensuite, des patrouilles ont été envoyées pour voir s'il y avait des Russes à proximité. Moi-même, avec deux soldats, j'ai été envoyé dans un village à environ un kilomètre sur la droite pour savoir s'il était libre de Russes. Prudemment, accroupis, nous nous sommes approchés du village à travers les champs de blé. De la rosée qui gisait sur les pailles et les épis de maïs, nous étions très mouillés. Au bord du champ, nous nous sommes allongés et avons commencé à observer le village à une distance de 200 mètres. De la fumée sortait des tuyaux. Nous n'avons pas vu de Russes. Aussi vite que possible, nous avons couru jusqu'à la maison la plus proche et, au coin de la rue, nous avons suivi la rue sale du village. Pas une trace des Russes. La porte de la maison s'ouvrit et une femme en sortit. Sur un bâton qui reposait sur ses épaules, deux seaux en bois étaient suspendus. Elle se dirigea vers le puits à côté de nous. Car nous nous serrâmes contre la façade, elle ne nous remarqua que lorsqu'elle se mit à soulever des seaux. Elle avait très peur, criait, comme si elle était déjà accrochée à nos baïonnettes, et laissant tout, elle s'enfuit comme un possédé par la porte, qu'elle verrouilla aussitôt. Je suis allé à la porte de derrière. Je voulais lui demander s'il y avait des Russes dans le village. Quand j'ai posé la main sur la poignée, la porte s'est ouverte. Une femme avec un petit enfant dans ses bras, apparemment, voulait s'échapper par la porte arrière. En me voyant, elle tomba à genoux de peur et posa l'enfant devant elle. Elle a dit quelque chose dans sa propre langue, demandant probablement à être épargnée pour le bien de l'enfant. Pour la calmer, je lui ai donné une tape amicale sur l'épaule, caressé le bébé et lui ai fait comprendre qu'elle pouvait voir que j'étais catholique comme eux. Puis j'ai pointé mon arme sur elle et j'ai secoué la tête, indiquant que je ne lui ferais rien. Qu'elle était heureuse ! Elle m'a dit beaucoup de choses dont je n'ai pas compris un mot. J'ai appelé d'autres camarades. Elle nous a donné du lait, du beurre et du pain. Comme c'était délicieux ! J'ai demandé: "Moscovites?" et pointa la fenêtre. Elle est allée à l'horloge, a indiqué 12 et a agité la main. Nous savions maintenant que les Russes avaient quitté le village à minuit.
Je suis allé derrière la maison, j'ai grimpé sur un tas de terre, j'ai mis le casque sur la baïonnette et j'ai fait signe à la compagnie de monter. Nous sommes entrés ensemble dans le village. Là, ils firent halte, formèrent les canons en pyramide et commencèrent à attendre la cuisine de campagne. Des filles et des femmes venaient de tous les côtés, nous apportant du lait, du pain et d'autres vivres. Ils ont également attaché des fleurs à nos casques et à nos fusils. Nous avons été très surpris, car. plus tôt, à leur arrivée dans les villages galiciens, ils ont vu peu de visages amicaux. Comme nous l'avons appris plus tard, les Russes ont violé plusieurs femmes et filles avant de partir, alors ils nous ont vus comme leurs libérateurs. Enfin la cuisine de campagne est arrivée. Elle cuisinait du bon riz, du bœuf et du poulet, et nous avons fini par trop manger.
A midi, il reçoit des renforts, principalement de Lorraine. Ils ont été exilés du front occidental, parce que. certains d'entre eux ont déserté. Les Prussiens étaient avec eux. Aussi mon bon ami Hubert Weiland, un théologien qui a été légèrement blessé dans les Carpates le 4 mai, a récupéré et a été renvoyé de l'infirmerie à son unité. Nous étions très heureux de cette rencontre, car il a trouvé très peu de vieux amis dans l'entreprise. La plupart ont été tués, blessés ou malades. Avec la nouvelle division des compagnies, nous avons demandé au sergent-major de nous inscrire dans un département, ce qui a été fait. Il y avait aussi un jeune professeur, ainsi qu'un riche étudiant, le fils du régisseur, tous deux originaires de Prusse orientale. Les quatre d'entre nous sont rapidement devenus de bons amis. Nous avons passé la nuit au village. Ils partirent tôt le matin. Le soir, nous fîmes halte dans la forêt, où nous restâmes deux jours. Nous pourrions vraiment nous détendre là-bas.
Le 30 juin au matin, nous avons continué. Nous avons rencontré un faible détachement russe, qui s'est rapidement retiré. Les blessés ont été capturés par nous. Le matin du 1er juillet 1915, nous avons occupé la colline. Il nous était interdit d'apparaître sur son sommet.
Nous nous sommes allongés sur la pente arrière jusqu'à midi. J'étais très curieux de savoir ce qui se passait devant, alors j'ai rampé jusqu'au sommet, je me suis allongé derrière le tronc d'un puissant charme, j'ai sorti mes jumelles et j'ai commencé à regarder la zone devant moi. J'ai pris la carte et j'ai vite réalisé où j'étais. Le village devant nous s'appelait Livtira Gorna et le ruisseau s'appelait Zlota Lipa. De l'autre côté de la pente se trouvaient des champs d'avoine, entre eux se trouvaient des pentes envahies de buissons. Puis j'ai vu quelque chose qui m'a rempli d'horreur: une terre fraîchement creusée partiellement recouverte de buissons, c'est une tranchée russe. Car nous avons dû le prendre d'assaut, c'est la meilleure occasion de mourir. Je suis revenu en rampant et j'ai raconté ma découverte à mes camarades. Tous, surtout les jeunes soldats qui n'avaient pas encore reniflé la poudre à canon, étaient très déprimés. À propos du courage et de l'esprit offensif, dont vous lisez tous les jours dans les livres et les journaux, il n'y avait aucun doute.

Batailles sur Zlotaya Lipa (1-2 juillet 1915)
Dans l'après-midi du 1er juillet, l'ordre est venu se préparer. Il faut, le plus furtivement possible, descendre dans la vallée et se rassembler derrière la haute pente des voies ferrées. Heureusement pour nous, un creux envahi de buissons descendait dans la vallée. Là-dessus, inaperçus des Russes, nous sommes arrivés au remblai. Les compagnies qui occupaient le remblai de gauche s'y rendirent plus mal que nous, car elles devaient descendre une pente franche. Chacun courait comme il voulait. Lorsque les premiers sont apparus au-dessus, les Russes ont ouvert un feu rapide sur eux. Bientôt, toute la pente vers la vallée fut jonchée de soldats courant à vive allure. On voyait bien l'impact des balles russes, car à chaque chute un nuage de poussière montait. Sur les trois compagnies, une dizaine de personnes ont été blessées. Les Russes ont commencé à bombarder le remblai avec des éclats d'obus. Nous avons dû creuser des cellules dans le remblai pour mieux nous abriter. Weiland et moi avons écrit des cartes postales à la maison. Nous n'avions plus la possibilité de les distribuer le jour même via la cuisine de campagne. Le soir, nous nous préparions pour le talus longeant le bas de ce côté de la pente. Ici, nous avons aussi de la chance; à travers les buissons qui s'étendaient le long du ruisseau qui y coulait, nous y arrivâmes sans perte. Alors que le soleil se cachait déjà derrière l'horizon, je pensais que nous passerions la nuit derrière le talus et que l'attaque n'aurait lieu que le lendemain matin. Cependant, j'ai été trompé. Des coups de canon grondent derrière nous, des obus sifflent au-dessus de nous, explosent au-dessus de nous, en position russe. De nombreux fragments avec un bourdonnement se sont envolés vers nous. « En avant ! » a crié le commandant du régiment depuis le remblai inférieur dans notre direction. Quel frisson ce mot m'a donné ! Après tout, tout le monde savait que pour certains, c'était une condamnation à mort. Surtout, j'avais peur d'une balle dans le ventre, parce que. pauvres, méritant tous les regrets, les gens vivaient généralement encore 1 à 3 jours, jusqu'à ce qu'ils abandonnent leur esprit dans une terrible agonie. « Réparez les baïonnettes ! Attaquez, avancez, marchez ! Tout le monde se précipita à l'étage. Dans une zone, nous étions couverts de buissons. Lorsque nous l'avons dépassée, un feu puissant s'est ouvert sur nous. Des cris ici et là. C'était terrible d'entendre les cris des blessés. Les blessés légers s'enfuirent aussi vite que possible derrière le talus salvateur. Mais malgré tout, nous avons continué d'avancer. Le crépitement des tirs de fusil a été rejoint par le bruit des mitrailleuses russes. Des éclats d'obus ont éclaté au-dessus de nos têtes. J'étais tellement excité que je ne savais pas ce que je faisais. Epuisés, essoufflés, nous avons couru vers la tranchée russe. Les Russes en sont sortis et ont couru en haut de la colline dans la forêt voisine. Cependant, la plupart d'entre eux ont été abattus avant d'atteindre la forêt. Nous sommes allés plus loin vers le bord, où nous nous sommes allongés pour reprendre notre souffle. Dans une zone, nous étions couverts de buissons. Lorsque nous l'avons dépassée, un feu puissant s'est ouvert sur nous. Des cris ici et là. C'était terrible d'entendre les cris des blessés. Les blessés légers s'enfuirent aussi vite que possible derrière le talus salvateur. Mais malgré tout, nous avons continué d'avancer. Le crépitement des tirs de fusil a été rejoint par le bruit des mitrailleuses russes. Des éclats d'obus ont éclaté au-dessus de nos têtes. J'étais tellement excité que je ne savais pas ce que je faisais. Epuisés, essoufflés, nous avons couru vers la tranchée russe. Les Russes en sont sortis et ont couru en haut de la colline dans la forêt voisine. Cependant, la plupart d'entre eux ont été abattus avant d'atteindre la forêt. Nous sommes allés plus loin vers le bord, où nous nous sommes allongés pour reprendre notre souffle. Dans une zone, nous étions couverts de buissons. Lorsque nous l'avons dépassée, un feu puissant s'est ouvert sur nous. Des cris ici et là. C'était terrible d'entendre les cris des blessés. Les blessés légers s'enfuirent aussi vite que possible derrière le talus salvateur. Mais malgré tout, nous avons continué d'avancer. Le crépitement des tirs de fusil a été rejoint par le bruit des mitrailleuses russes. Des éclats d'obus ont éclaté au-dessus de nos têtes. J'étais tellement excité que je ne savais pas ce que je faisais. Epuisés, essoufflés, nous avons couru vers la tranchée russe. Les Russes en sont sortis et ont couru en haut de la colline dans la forêt voisine. Cependant, la plupart d'entre eux ont été abattus avant d'atteindre la forêt. Nous sommes allés plus loin vers le bord, où nous nous sommes allongés pour reprendre notre souffle. Les blessés légers s'enfuirent aussi vite que possible derrière le talus salvateur. Mais malgré tout, nous avons continué d'avancer. Le crépitement des tirs de fusil a été rejoint par le bruit des mitrailleuses russes. Des éclats d'obus ont éclaté au-dessus de nos têtes. J'étais tellement excité que je ne savais pas ce que je faisais. Epuisés, essoufflés, nous avons couru vers la tranchée russe. Les Russes en sont sortis et ont couru en haut de la colline dans la forêt voisine. Cependant, la plupart d'entre eux ont été abattus avant d'atteindre la forêt. Nous sommes allés plus loin vers le bord, où nous nous sommes allongés pour reprendre notre souffle. Les blessés légers s'enfuirent aussi vite que possible derrière le talus salvateur. Mais malgré tout, nous avons continué d'avancer. Le crépitement des tirs de fusil a été rejoint par le bruit des mitrailleuses russes. Des éclats d'obus ont éclaté au-dessus de nos têtes. J'étais tellement excité que je ne savais pas ce que je faisais. Epuisés, essoufflés, nous avons couru vers la tranchée russe. Les Russes en sont sortis et ont couru en haut de la colline dans la forêt voisine. Cependant, la plupart d'entre eux ont été abattus avant d'atteindre la forêt. Nous sommes allés plus loin vers le bord, où nous nous sommes allongés pour reprendre notre souffle. Cependant, la plupart d'entre eux ont été abattus avant d'atteindre la forêt. Nous sommes allés plus loin vers le bord, où nous nous sommes allongés pour reprendre notre souffle. Cependant, la plupart d'entre eux ont été abattus avant d'atteindre la forêt. Nous sommes allés plus loin vers le bord, où nous nous sommes allongés pour reprendre notre souffle.
Le crépuscule tombait lentement, les tirs s'étaient presque calmés. Seules des grenades allemandes isolées ont sifflé au-dessus de nous et ont explosé plus loin dans la forêt. Soudain, à notre gauche, des canons crépitèrent dans une partie en saillie de la forêt. Tsing-tsing, les balles sifflent sur nous. Un « hourra ! » à plusieurs voix est venu à nous; dans l'obscurité, je pouvais encore voir comment les Russes avec des baïonnettes au canon couraient vers nous. Car ils nous ont attaqués par le flanc, la plupart des nôtres n'ont pas pu ouvrir le feu immédiatement, pour ne pas tirer sur les camarades qui gisaient ou se tenaient devant eux. Quelques-uns d'entre nous se sont retirés. Après avoir tiré quelques coups, j'ai aussi reculé. Les Russes se sont couchés bas et les deux parties ont commencé une fusillade à courte distance. Caché par la pente, j'ai attendu de voir ce qui allait se passer. Pendant ce temps, la nuit est tombée, mais les environs sont bien visibles. Cinq ou six soldats m'ont dépassé et ont disparu. Les tirs se sont poursuivis, même s'ils se sont affaiblis. Puis j'ai entendu des pas en avant; le soldat a glissé sur la pente, où il s'est assis en gémissant à côté de moi. « Êtes-vous blessé, mon ami ? » ai-je demandé, ce à quoi il a répondu avec un gémissement : « Oui, j'ai mal au bras et à la poitrine. » J'ai allumé la lampe de poche et j'ai vu qu'il avait une égratignure profonde sur le cou, d'où coulait du sang. "Ce n'est pas mal," dis-je, "une blessure tangentielle à la gorge." « Je ne sens pas du tout ma gorge. Seulement le bras et la poitrine. Après l'avoir pansé, j'ai voulu l'emmener au pied de la colline, mais il n'avait pas la force d'y aller. Ce n'est que maintenant que j'ai remarqué que son bras droit pendait comme un fouet. J'ai de nouveau brillé. Puis j'ai vu une entrée sur sa main droite sur le côté. Le bras a été traversé, la balle coincée entre les côtes. Au même moment, deux soldats nous ont dépassés en courant. Je les ai appelés pour qu'ils m'aident à descendre le blessé. Mais ils ont tous couru. Quelques minutes plus tard, un autre qui a accepté de l'aider. On a mis le blessé sur mon fusil, l'un a saisi le canon, l'autre la crosse. Le blessé posa sa main valide sur mon cou et nous commençâmes à descendre. Mais ils ne sont pas allés loin. Sur une pente raide, nous avons glissé et sommes tombés au sol avec le blessé. J'ai dit au soldat de prendre mon sac à dos et mon fusil; avec son aide, il jeta le blessé derrière son dos et le traîna aussi longtemps qu'il put. Puis nous avons changé. Nous sommes donc arrivés au village. J'ai demandé à l'infirmier, qui courait vers nous et que j'ai reconnu dans le noir grâce à un bandeau blanc sur son bras, où se trouvait le médecin. "La troisième maison sur la gauche est le poste de secours." Nous y sommes allés et avons rendu notre camarade blessé. Nous nous sommes précipités tous les deux, parce que. les pleurs, les gémissements et le sang ont agi de manière déprimante. "Où allons-nous ?" ai-je demandé à mon ami. Ce serait bien de passer la nuit dans une grange, mais je n'avais pas la paix. Je ne savais rien du sort de Weiland et des deux autres camarades prussiens. Nous avons donc décidé de chercher l'entreprise. En chemin, nous rencontrâmes un soldat assis au bord de la route qui était blessé au talon. Il a marché péniblement jusqu'à ce qu'il perde ses forces à cause de la perte de sang, de la douleur et de la fatigue. Nous l'avons emmené au poste de secours. Le blessé que nous avions amené ici auparavant gisait inconscient sur la paille et semblait proche de la fin. En attendant, il était minuit. Nous avons de nouveau déménagé à la recherche de l'entreprise. Elle a été retrouvée derrière le talus d'où nous avons lancé l'attaque. Les soldats étaient allongés ou assis, certains dormant, d'autres regardant dans l'obscurité. J'ai marché le long du talus et j'ai demandé à tout le monde : "Est-ce que Wayland est ici ?" Je suis donc allé voir l'entreprise voisine, mais je n'ai pas trouvé Wayland. Puis un soldat m'a dit qu'il l'avait vu chanceler et tomber. Mais il ne savait pas s'il avait été blessé ou tué. La nouvelle m'a complètement anéantie. J'adorerais aller chercher, mais d'abord, par une nuit noire, ça ne sert à rien, et deuxièmement, c'est trop dangereux, parce que les Russes, établis par les patrouilles, reprennent position. Les morts et la plupart des blessés graves sont restés au sommet et sont tombés aux mains des Russes. Ici, j'ai rencontré un autre de mes amis, un étudiant de Prusse orientale. Il m'a dit que le jeune professeur avait reçu une balle dans le visage, lui cassant les dents et se blessant à la langue. Ainsi, sur quatre bons amis, seuls deux sont restés. Notre chef d'escouade, le sous-officier Hiller, est également porté disparu. Rota a été grièvement blessé. Ainsi, sur quatre bons amis, seuls deux sont restés. Notre chef d'escouade, le sous-officier Hiller, est également porté disparu. Rota a été grièvement blessé. Ainsi, sur quatre bons amis, seuls deux sont restés. Notre chef d'escouade, le sous-officier Hiller, est également porté disparu. Rota a été grièvement blessé.
Le commandant de compagnie était assis à côté de moi ; il parlait à un jeune lieutenant qui venait d'être affecté à la compagnie. J'ai entendu ce dernier dire que cette nuit devait être la dernière de sa vie, demain matin il mourra probablement, car. son peloton devrait être devant. Et le commandant de compagnie, seulement 19 ans, en uniforme Jaeger, a soupiré. Lui aussi était menacé par le lendemain. J'ai fermement décidé de ne pas participer du tout à l'attaque, si possible.
Le matin est venu lentement. Quelques personnes sont envoyées à la cuisine de campagne. Ils ont apporté de la nourriture, du café et du pain. Certains soldats ne mangeaient pas du tout de peur d'être blessés à l'estomac, ce qui, bien sûr, est plus dangereux à jeun. « Un autre blessé descend d'en haut », ai-je entendu et j'ai regardé par-dessus les rails. En effet, il y avait un homme blessé qui marchait péniblement vers nous. Dans une tranchée de l'autre côté de la route, il s'arrêta. Deux soldats ont sauté à terre et l'ont traîné sur le talus. Comment il avait l'air! Une balle explosive a touché son bras droit. Le mollet était à trois endroits au-dessus de la cheville et déchiré jusqu'au genou. Spectacle horrible ! Ses lèvres étaient sèches et gercées par la fièvre des blessures. Il n'arrêtait pas de demander de l'eau et buvait au moins 2 litres de café. Il a été conduit à travers les buissons vers l'arrière.
Nous attendions tous avec horreur l'ordre d'attaquer. Ici, l'artillerie allemande a commencé à bombarder la position russe, mais trop faiblement pour briser la résistance. Quelle oppression régnait parmi les soldats, il est impossible de la décrire. Ils agissaient comme un condamné à mort, attendant que le bourreau le conduise à l'échafaud. Il n'y a aucun moyen de refuser de participer, puisque la charte dit : « Quiconque refusera d'obéir face à l'ennemi sera puni de mort. Il ne restait donc qu'une seule solution : soit participer, soit se cacher tranquillement quelque part.
"Sois prêt!" Nous nous sommes alignés derrière le talus. Une compagnie est restée en réserve, afin de la repousser en cas de contre-attaque russe. "Avant! mars mars ! Nous traversons les rails. Jusqu'à ce qu'ils tirent. Nous sommes encore couverts de buissons. Exprès, j'ai pris un peu de retard et me suis blotti à la vitesse de l'éclair sous la forêt de chênes mutilés qui poussait près de la première pente. D'en haut, il y avait des tirs et des acclamations. J'étais très intéressé par le déroulement de l'attaque. J'ai vite été convaincu que le tir s'était affaibli. Une foule de prisonniers russes, accompagnés d'Allemands, descendit la pente. L'attaque a réussi. À mon grand étonnement, notre commandant de compagnie est monté à l'étage, qui se cachait probablement aussi, avec deux cartouches à la main. J'ai pensé : s'il se cache avec son salaire de lieutenant [alors environ 280 marks par mois], alors pourquoi je ne peux pas avec mes 53 pfennigs par jour [16 marks par mois] ? J'ai moi-même pris deux caisses de munitions sous le talus et j'ai remonté la pente, comme si on m'avait renvoyé chercher des munitions. Mon retard par rapport à l'entreprise n'était pas évident. En cours de route, je me suis arrêté près des cadavres, dont près de la moitié étaient couchés sur le ventre, cherchant Wayland, mais je ne l'ai pas trouvé.
En bordure d'autres places sont couvertes de très belles fleurs comme un tapis. Entre eux se trouvaient les Russes qui avaient été abattus en fuyant. Quel contraste – une nature magnifique et des victimes pauvres et innocentes du militarisme européen arrachées à leurs terres natales.
L'entreprise ci-dessus était engagée dans l'auto-creusement. Je suis allé voir le commandant de compagnie et j'ai demandé la permission de chercher mon ami Wayland, parce que. il m'a demandé d'avertir ses parents si quelque chose lui arrivait. J'ai reçu la permission et je suis retourné à l'endroit où notre compagnie avait commencé l'attaque et j'ai commencé à examiner les pauvres morts. Beaucoup étaient couchés et j'ai dû les retourner. Plus d'une fois j'ai eu peur en reconnaissant mes bons camarades. Près de la position russe, j'ai trouvé notre sous-officier détaché Hiller de Lorraine. Il était allongé sur le dos avec une balle dans le ventre. Il a baissé son pantalon, soulevé sa chemise, enroulé deux fois le bandage autour de son ventre. Il a alors probablement perdu connaissance. Son col et la dentelle de ses manchettes avaient été arrachés; apparemment les Russes les ont pris comme souvenir. Malgré tous mes efforts, Weiland n'a jamais été retrouvé. Je ne pouvais pas m'expliquer autrement – les Russes l'ont capturé dans un état grave. En ce sens, j'ai prévenu ses parents par courrier.
Un peu plus haut, j'ai fouillé les sacs à dos de deux Russes morts ; de l'un j'ai pris un sac de sucre et un morceau de pain bis, de l'autre aussi du sucre et une chemise neuve. Je l'ai immédiatement mis, l'enlevant et jetant l'ancien infesté de poux.
Tôt le matin, d'autres régiments se lancent à la poursuite. Notre division se rendait à Livtir Gorn pour être transférée dans un autre secteur du front. Pendant la marche, il me sembla que des sanglots silencieux venaient de derrière. Je me suis retourné et j'ai vu un soldat qui pleurait amèrement. Il y avait deux frères dans l'entreprise, l'un était un habitué, l'autre était un bénévole de 18 ans. C'était un gars joyeux, qui s'appelait simplement Bubi dans l'entreprise. Il est également mort. Comme me l'a dit son frère, il l'a enterré lui-même.
A midi, j'ai demandé à la compagnie l'autorisation de sortir de la formation et j'ai délibérément pris du retard. Lorsque toute la division est passée devant moi, je l'ai suivi avec désinvolture. Dans le village, j'ai rencontré des soldats de mon bataillon, qui buvaient aussi beaucoup et voulaient s'enivrer pendant quelques jours. Nous avons acheté du pain, du lait et des œufs au village et avons passé la nuit dans un hangar. Nous y avons bavardé pendant deux ou trois jours. Quelques fois, nous avons été arrêtés par des agents qui nous ont demandé d'où nous venions et où nous allions. J'ai dit que nous avons pris du retard sur notre unité et essayons de la retrouver. Je savais avec certitude que si vous étiez absent de l'entreprise pendant sept jours, vous seriez déclaré déserteur, ce pour quoi une punition sévère était due. Par conséquent, nous sommes allés voir certaines unités autrichiennes, qui étaient également situées dans les villages, nous avons signalé à n'importe quel commandant de compagnie et demandé la permission de rejoindre son détachement jusqu'à ce que nous rencontrions à nouveau les Allemands. Ensuite, nous avons été approvisionnés par la cuisine de campagne. J'ai aussi demandé au commandant de compagnie de nous remettre une attestation pour montrer, à mon arrivée dans notre compagnie, où j'étais pendant mon absence. Dès que nous avons reçu de tels certificats, ils ont disparu dès que possible.
Lentement, nous nous sommes à nouveau approchés du front en direction de la ville de Berezhany, dans le nord-est de la Galice. Devant, à une distance pas très longue, il y avait une bataille acharnée; tout l'après-midi retentit le tonnerre des canons, le crépitement des mitrailleuses et le crépitement des coups de fusil. Qu'il était bon d'écouter la bataille de loin sans y prendre part. Le soir, le feu s'est éteint. Beaucoup de blessés légers, la plupart avec des balles dans les bras ou les jambes, sont passés devant nous. C'étaient des soldats de ma division, ainsi que de nombreux Autrichiens. Après un certain temps, une grande colonne de Russes capturés est passée, dirigée par un troupeau de soldats allemands.
Ce n'est que le lendemain après-midi que nous avons continué. Le pont traversait le ruisseau. J'ai été pris d'une grande envie de nager, car. Tout l'été, je n'ai pas eu cette opportunité. Nous nous sommes tous les deux déshabillés et nous nous sommes donné un bain complet. J'ai eu peur quand j'ai vu mon corps nu. Il était de couleur jaune-gris, aussi mince qu'un squelette. Les poux avaient gratté la peau partout, surtout sous les chevilles. Là où des chaussettes de laine ont été retirées, il y avait des blessures causées par les égratignures. Le corps de mon camarade présentait le même spectacle pitoyable. Après avoir nagé, nous nous sommes assis au soleil et avons attrapé des poux dans nos chemises et nos vêtements. Chacun attrapa des centaines de ces terribles bourreaux. Puis nous avons continué. À gauche et à droite de la route, il y avait de nombreux saules, entre lesquels j'ai vu un groupe de cellules de tir. Lorsque nous sommes sortis de la forêt de saules, nous nous sommes retrouvés à l'endroit où la bataille avait eu lieu la veille. L'attaque germano-autrichienne a commencé à partir des saules. La position russe était sur une petite colline. Devant la tranchée, il y avait une clôture grillagée détruite par endroits. Des buissons à la position russe s'étendait une prairie plate et découverte. Beaucoup de corps y étaient éparpillés, Allemands et Autrichiens. Devant nous, une ligne en zigzag de ces pauvres gens. Nous avons quitté la route pour regarder de plus près. Beaucoup tenaient des pelles à la main, ils ont été abattus en creusant. Les Allemands appartenaient au 43e régiment, également notre division. Beaucoup étaient habillés et équipés de tout ce qui était nouveau. Apparemment, ils ne sont arrivés d'Allemagne qu'il y a quelques jours pour trouver la mort ici. En tout cas, ils pourraient être considérés comme plus heureux que ceux qui ont souffert pendant une année entière et qui sont quand même morts. A un endroit, la montée menait à la route au-dessus, derrière elle, quinze ou vingt cadavres gisaient les uns sur les autres. Ceux-ci, apparemment, ont été abattus par une mitrailleuse située sur le flanc. Là, j'ai décroché un nouveau chapeau melon de l'un des sacs à dos, j'ai jeté mon vieux rouillé et j'ai accroché celui-ci. Puis nous avons continué. Nous avons vu très peu de morts sur la position russe.
Nous sommes arrivés dans un village à moitié incendié. Partout des habitants en pleurs entouraient leurs demeures fumantes. Ce village était habité principalement par des colons allemands. Une femme qui se tenait devant sa maison incendiée nous a dit que sa maison avait déjà brûlé l'automne dernier lorsque les Russes sont entrés. Au printemps, elle l'a reconstruit à nouveau, et maintenant il se trouve ici à nouveau sans toit. Elle a pleuré de façon déchirante. De son mari, qui se trouvait dans la forteresse de Przemysl, elle n'a pas non plus reçu de nouvelles depuis que les Russes ont pris cette forteresse. Combien de troubles et de souffrances la guerre apporte à l'humanité !
Deux jours plus tard, nous sommes retournés à l'entreprise. J'ai voulu la rejoindre discrètement, mais le sergent-major de la compagnie m'a vite compris. Nous avons encore un nouveau commandant de compagnie. Le sergent-major m'a conduit à lui. J'ai eu une bonne raclée, le nombre dans l'entreprise n'est pas passé. Mais je m'en foutais, je devenais tellement indifférent. « Vous devriez être puni de façon exponentielle ! » ragea le sergent-major. Ensuite, j'ai sorti mon portefeuille de ma poche, j'ai sorti les documents et je les lui ai tendus.
– Quels sont ces papiers ? il cria.
– Documents sur le lieu de mon séjour pendant l'absence dans l'entreprise, – ai-je répondu.
Lorsque le sergent les parcourut tous, il dit : « Vous semblez être un porc rusé, mais je vais vous refaire affaire. Hors de ma vue!"
J'ai rencontré beaucoup de nouveaux visages. Il s'agissait de renforts arrivés d'Allemagne. L'entreprise a subi des pertes depuis mon absence. Je me suis retrouvé accidentellement dans le département où se trouvait mon ami, un étudiant de Prusse orientale. « Hé Richert, où vas-tu ? Où étais-tu? J'ai cru qu'il t'était arrivé quelque chose ! », a-t-il dit.
"Je viens de passer quelques jours de vacances derrière les lignes de front", ai-je répondu et nous avons tous les deux ri.
A cause de la chaleur intense, nous avions très soif. Sur les mauvaises routes par temps sec, une énorme quantité de poussière s'est accumulée. Les colonnes en marche le secouaient de telle sorte qu'elles se déplaçaient dans un véritable nuage de poussière. Elle s'est allongée sur des uniformes et des sacs à dos, martelés son nez, ses yeux, ses oreilles. Car la plupart n'étaient pas rasées, elle était allongée sur sa barbe de trois jours, la sueur coulait sans cesse, formant des ruisseaux naturels sur les visages poussiéreux. Avec de telles marches, les soldats avaient l'air absolument dégoûtants.
En raison d'une alimentation irrégulière, d'un surmenage, d'une mauvaise eau, de la chaleur et de l'affaiblissement du corps, des maladies telles que la dysenterie, la typhoïde, le catarrhe de l'estomac et l'entérite ont éclaté dans les troupes, ce qui a causé de grandes pertes. Moi-même, je souffrais souvent de diarrhée, cela affectait les malades, j'ai reçu quelques pilules, mais je ne suis pas entré à l'infirmerie, car j'étais encore assez fort pour traîner dans la colonne. Nous étions souvent vaccinés contre les maladies contagieuses, ce qui était parfois douloureux. Le site de l'inoculation sur la poitrine était parfois très enflé. Après ces vaccins, certains soldats sont devenus léthargiques en marche, ils ont été transportés à revers sur des charrettes réquisitionnées aux paysans.
Nous avons marché encore deux jours et sommes arrivés dans les environs de la ville de Berezhany. Le soir du 18 juillet, nous avons attendu la nuit, cachés derrière une colline couverte de blé. Pendant la journée, nous avons entendu le rugissement constant des fusils. Quand la nuit est tombée, nous avons vu que le ciel derrière la colline était devenu rouge sang ; il ressemblait à un grand incendie. L'ordre est venu de prendre la colline. Nous avons croisé un groupe d'Autrichiens qui enterraient les morts. J'ai demandé ce qui se passait ici, mais je n'ai pas eu de réponse, parce que. Les Autrichiens ne comprenaient pas l'allemand. Lorsque nous avons escaladé la colline, nous avons vu des villages et des maisons individuelles en contrebas. Il nous a semblé qu'ils avaient été incendiés délibérément. Au milieu d'un champ de blé, nous avons creusé à une distance d'environ 10 mètres les uns des autres. Il était strictement interdit d'apparaître en plein jour, car. Les Russes ont bien vu l'endroit où nous nous sommes couchés. Nous restions allongés dans les fosses toute la journée, chacun de notre côté. Le soleil brûlait sans pitié, terriblement assoiffé, et tout le monde aspirait à une soirée fraîche dans l'espoir d'obtenir du café ou au moins de l'eau de la cuisine de campagne. Je me suis endormi dans mon trou, mais j'ai été soudainement surpris par un grand fracas. Immédiatement, un nuage de fumée noire puante s'est élevé au-dessus de moi. Une grenade est tombée à côté de moi. Les Russes ont dû nous trouver dans ce blé. Puis obus après obus ont volé, qui ont explosé en partie à côté de moi derrière et sur le côté de moi. J'étais terrifié, j'ai même oublié ma soif. Enfin les tirs cessèrent et le soir tomba lentement. De la rosée est apparue sur l'herbe et la paille. Pour obtenir au moins quelque chose d'humide et de frais, j'ai léché la rosée. Nous espérions partir le soir, mais nous avons dû rester jusqu'au petit matin. Les Russes se sont donc retirés. Nous nous sommes levés et avons scanné la zone devant nous. Pas un seul coup de feu n'a été tiré. Une cuisine de campagne est arrivée, nous avons reçu des indemnités : café, pain et poulet. Puis ils avancèrent à nouveau, à travers les villages incendiés par les Russes.
A midi, nous avons de nouveau rencontré l'arrière-garde russe, nous nous sommes dispersés en chaîne et avons marché sur eux. Ils sont bientôt partis. Seulement d'une colline ronde, à environ 1500 mètres à droite, un feu nourri de fusil a été ouvert sur nous. En raison de la longue distance, le feu a eu un effet très faible. Soudain, mon voisin a poussé un cri déchirant, a laissé tomber son arme, a pressé ses mains sur son visage et s'est mis à crier terriblement. Je me suis précipité vers lui et j'ai vu que du sang coulait entre mes doigts. « Qu'est-ce qui t'arrive, mon ami ? » criai-je. « Des yeux, des yeux ! cria-t-il en sanglotant, "je ne vois rien." J'ai enlevé ses mains de son visage et j'ai eu très peur. La balle a frappé les deux yeux du pauvre garçon, de sorte qu'ils ont fui. J'ai rarement vu un spectacle plus terrible. Les cris d'un camarade me pénétraient tellement, bien que j'étais déjà endurci, que des larmes coulaient aussi de moi. « Oh, si seulement cette balle m'avait tué ! » cria-t-il. Alors que les balles sifflaient autour Je l'ai étendu par terre et j'ai attaché mes deux sacs autour de sa tête, le réconfortant du mieux que je pouvais et lui ai promis de rester avec lui, puis, lorsque le feu s'est calmé, de l'emmener à l'arrière. Au bout d'un moment, deux aides-soignants sont arrivés, qui ont vu que nous mentions tous les deux, et l'ont ramené. Je suis moi-même retourné sur la ligne de feu.
Nous nous sommes reposés sur une colline avec une vue lointaine. Nous pouvions voir de nos yeux nus les colonnes de Russes qui s'éloignaient. Dans une vallée plate devant nous s'étendait un village. Nous l'avons pris. Les habitants ont retiré les meubles, les fenêtres et les portes au cas où le village serait incendié. En passant, une femme m'a donné un gros morceau de pain.

Randonnée en Pologne russe
Le lendemain matin, le régiment se réunit. Cela signifiait que nous serions transférés sur un autre front. Certains disaient qu'ils étaient en Italie, d'autres – qu'ils étaient en France, et d'autres encore – qu'ils étaient en Serbie. Ce serait mieux pour moi si nous déménagions en France. Premièrement, pendant le voyage, vous ne serez pas abattu, et deuxièmement, j'espérais avoir une première occasion de m'échapper et de me rendre. Je ne faisais pas confiance aux Russes et ils nous ont menti en disant que les Russes envoyaient des Allemands capturés en Sibérie pour travailler dans les mines, où la plupart d'entre eux meurent de froid et de privation.
Nous avons vite compris que nous avions tort. Toute la journée du lendemain, nous avons marché le long de la ligne de front en direction de l'ouest. Le soir, nous arrivâmes dans la ville de Przemyslians. Il y a eu une halte. Nous devions nous aligner en colonnes séparées et défiler devant deux généraux autrichiens. Ce n'était tout simplement pas suffisant ! Avec nos os fatigués ! Moi-même, je devais me tenir sur le flanc droit de l'escouade, car en tant que soldat régulier, j'étais bien entraîné sur le pas de l'avant. La musique régimentaire autrichienne a commencé à jouer. "Pas de combat, marche!". Ce n'est qu'à environ 30 mètres devant les généraux qu'il a fallu commencer à vomir les jambes. Quand j'ai vu les deux puzachis bien nourris, décorés de médailles, qui acceptaient le défilé avec une expression dégoûtée, j'ai été pris d'une telle rage que je ne pouvais pas marcher en grande tenue et je suis passé à côté de l'exercice. Le sergent-major, qui marchait derrière moi à la tête du 3e peloton, me dit plus tard : "Hey Richert, pourquoi n'as-tu pas marché ?" "J'étais trop fatigué," lui dis-je. "Vous avez absolument raison, une telle idiotie est totalement inappropriée en temps de guerre."
Nous avons passé la nuit et le lendemain au village. Au lieu d'avoir un repos normal, nous avons appris toutes sortes de bêtises : salutation, pas en avant, pas à pas, bref, comme à la caserne.
Désormais, les traversées se font uniquement de nuit, afin d'empêcher les pilotes russes d'observer le mouvement des troupes. Avec le début de l'obscurité, nous avons déménagé. Après environ 15 kilomètres, j'ai quitté la colonne pour lire ce qui était écrit sur le panneau. "Lviv, 13 km." Lviv en allemand est Lemberg, la capitale de la Galice. Je voulais voir cette ville; Vous pouvez aussi tout acheter là-bas, pensai-je. Je savais avec certitude que dans les villes assez grandes, ils n'installaient jamais de logement. Je dois donc y aller à mes risques et périls. Je quittai la colonne et demandai au commandant, qui chevauchait derrière la compagnie, la permission de partir. "Oui," répondit-il, "mais retourne à ta place dès que possible." — C'est exact, lieutenant, répondis-je, sautai par-dessus le fossé, passai derrière le buisson, posai le sac à dos par terre et m'assis dessus. Le passage de la division ne voulait pas se terminer. Parce que je transpirais sous le sac à dos, mon dos était froid par une nuit froide. Enfin, au bout de deux heures, le dernier chariot du convoi est passé. J'ai mis un sac à dos, un pistolet autour du cou, j'ai allumé une cigarette et j'ai suivi calmement.
Environ une demi-heure plus tard, je suis sorti dans une cour isolée. Les portes de la grange étaient ouvertes. Je suis entré à l'intérieur, j'ai grimpé dans le foin et je me suis vite endormi. Je me suis réveillé avec le soleil qui brillait sur mon visage à travers un trou dans le toit de bardeaux. La femme qui nourrissait les poulets dans la cour a été abasourdie lorsqu'elle a vu un soldat allemand sortir de la grange. Je me suis approchée d'elle et je l'ai saluée en polonais : « Tschen est bonne, madame ! A quoi elle a répondu : "Tshen est bon, monsieur !". Cela signifie "Bon après-midi, monsieur". Je lui ai demandé "lait", "œuf", "beurre" et "pain", pointé son portefeuille et dit "Pinuntsa", ce qui signifie "je pleure". La femme hocha la tête et posa la question sur la table. Elle a souri quand elle a vu combien j'ai avalé. Après avoir mangé, j'ai mis du pain et quelques œufs dans un biscuit, m'a remercié, j'ai payé et je suis sorti, car j'ai entendu le bruit de la charrette dans la direction d'où nous étions venus la nuit dernière.
Un convoi approchait. Le lieutenant chevauchait devant. Je lui ai demandé la permission d'y aller, car j'avais mal aux jambes et je ne pouvais plus accompagner mon détachement. Le lieutenant, qui semblait avoir bon cœur, a rappelé pour me faire de la place. Je montai sur la deuxième charrette, m'allongeai derrière l'aurige sous une tente à dôme. Nous avons parlé pendant un moment; un gentil portier m'offrit du cognac. J'ai abusé de cette opportunité et je me suis endormi. Je fus réveillé par un étrange bourdonnement. J'ai rampé hors de sous la tente et j'ai vu que j'étais dans la ville. Ce ne pouvait être que Lemberg. Le bruit provenait d'un tram qui passait. Nous sommes passés devant le marché, où tout ce qui était possible était mis en vente sur les étagères. J'ai rapidement dit au revoir aux wagons et j'ai sauté du wagon. J'ai acheté du chocolat, des saucisses, des bonbons, etc. Puis je suis allé dans une taverne et je me suis offert un bon dîner. Après avoir mangé, j'ai regardé autour de la ville. Des rues magnifiques avec de belles maisons, que je ne chercherais jamais en Galice. À l'occasion, je suis allé au bureau d'information militaire et j'ai demandé où se trouvait maintenant le 2e bataillon du 41e régiment d'infanterie. Je suis arrivé à ma compagnie alors qu'elle se préparait pour une nouvelle marche. Il rejoint discrètement son équipe. "Ce soir, nous avançons vers Rava Russkaya, trente-cinq kilomètres." Il y avait un embouteillage derrière le village. Nous avons de nouveau dû défiler devant plusieurs généraux allemands et autrichiens. Derrière il y avait un cri : « Prends à droite ! ». Un convoi de camions passa lentement devant nous. « Où vas-tu ? », j'ai entendu la question d'un soldat au chauffeur. « À Rava russe », répondit-il. Il y a aussi plusieurs soldats, incl. et je montai dans le camion, malgré les cris de colère des pères commandants. Une heure et demie plus tard, nous arrivons en ville. Certains résidents n'ont pas encore dormi. Nous sommes allés à la boulangerie et avons acheté une montagne de petits pains et de lait, et après avoir mangé, nous nous sommes allongés dans le foin pendant que nos camarades piétinaient ici dans la nuit noire. Au matin, nous retrouvâmes notre compagnie qui dormait dans le verger. Chacun de nous se coucha dans sa section. Le soir, nous avons continué. A Rava Russkaya, de violents combats semblaient avoir eu lieu. Des cellules de fusil, des cratères et des tombes de soldats étaient visibles partout. Nous rencontrions très souvent des détachements de Russes capturés qui semblaient heureux d'avoir été capturés. La marche a duré six jours, puis nous avons entendu le grondement de la canonnade devant nous. Nous approchions de nouveau du front. Nous étions dans la partie russe de la Pologne, à gauche du fleuve. Insecte. Ici, presque tous les villages et fermes ont été incendiés, seuls des poêles en pierre sortaient ici et là. Le terrain était complètement plat. Pendant la journée, nous avons vu des incendies pas très loin de nous et des nuages d'éclats d'obus dans l'air. "Demain, tôt le matin, nous serons amenés au combat afin de percer la puissante position russe ici", indique l'ordre. Douce perspective !

Combats en Pologne russe
(fin juillet 1915)
Nous avons déménagé la nuit. Nous passâmes devant de nombreuses batteries allemandes, qui se trouvaient pour la plupart sur les bords. Nous avons creusé dans un grand champ de pommes de terre. Les tirs d'infanterie crépitaient plus loin devant, j'avais donc l'espoir que nous resterions en réserve pendant l'attaque. A l'aube, l'artillerie allemande commence à bombarder la position russe. Les tirs de petit calibre se sont poursuivis, de sorte que nous ne pouvions pas comprendre où se déroulait l'attaque. Enfin, une foule de prisonniers russes passa les mains levées. J'en ai vu plusieurs, ils s'approchaient complètement de travers, se tenant les mains sur le ventre et gémissant. Il s'agissait de patients atteints de dysenterie ou d'entérite. Ces pauvres gens avaient de bonnes perspectives de soins. « Préparez-vous, allez-y ! » Ils enfilèrent leurs sacs et partirent. Bientôt nous arrivâmes à la position russe. Mon Dieu, à quoi ressemblait-elle ! Beaucoup d'Allemands morts gisaient dans une clôture en fil de fer et devant lui, certains sont partiellement déchirés par des éclats d'obus. Les Allemands ont attaqué ici sans succès pendant plusieurs jours, tant de corps avaient déjà commencé à se décomposer et à émettre une terrible puanteur. C'étaient les Bavarois ; peut être compris par les boutons sur lesquels le lion est frappé. Les régiments prussiens sur les boutons avaient une couronne. J'y ai vu des morts avec de terribles blessures à la tête pourrissantes, qui étaient déjà infestées de vers et de larves. Tout le monde s'est rapidement frayé un chemin entre les entonnoirs et les fils emmêlés afin de quitter au plus vite l'endroit puant. Près de la position russe, j'ai vu un de leurs soldats. Il ressemblait à un sac de pommes de terre avec une jambe. La tête, les bras et la jambe ont été arrachés, les blessures étaient également couvertes de vers. Les régiments prussiens sur les boutons avaient une couronne. J'y ai vu des morts avec de terribles blessures à la tête pourrissantes, qui étaient déjà infestées de vers et de larves. Tout le monde s'est rapidement frayé un chemin entre les entonnoirs et les fils emmêlés afin de quitter au plus vite l'endroit puant. Près de la position russe, j'ai vu un de leurs soldats. Il ressemblait à un sac de pommes de terre avec une jambe. La tête, les bras et la jambe ont été arrachés, les blessures étaient également couvertes de vers. Les régiments prussiens sur les boutons avaient une couronne. J'y ai vu des morts avec de terribles blessures à la tête pourrissantes, qui étaient déjà infestées de vers et de larves. Tout le monde s'est rapidement frayé un chemin entre les entonnoirs et les fils emmêlés afin de quitter au plus vite l'endroit puant. Près de la position russe, j'ai vu un de leurs soldats. Il ressemblait à un sac de pommes de terre avec une jambe. La tête, les bras et la jambe ont été arrachés, les blessures étaient également couvertes de vers.
La position russe était solidement construite, recouverte de poutres, sur lesquelles étaient posées des planches, saupoudrées de terre sur le dessus. Seulement à l'avant au-dessus du niveau du sol se trouvaient des meurtrières ouvertes. Les Russes ont eu très peu de pertes, blessés par des coups directs.
La chaîne de tir a continué. La ville de Hrubieszow était visible devant. Nous pensions y rencontrer de la résistance, mais nous l'avons occupée sans combattre. Cela n'a pas duré longtemps, des éclats d'obus russes ont volé. Nous nous sommes réfugiés derrière les maisons. Deux femmes, probablement des réfugiées, essayaient de garder un gros veau en plein champ, qui est devenu violent à cause du sifflement et du rugissement des éclats d'obus. Malgré les balles d'obus tombant tout autour d'eux, ils ne voulaient pas lâcher le mollet. Nous leur avons crié et leur avons fait signe de venir à notre cachette, mais cela n'a pas aidé. Soudain un cri, l'un d'eux fut blessé au bras. Une autre femme a lâché la corde et le bœuf s'est éloigné au galop. Je me suis précipité vers la femme avec un camarade. Nous l'avons traînée derrière la maison, où une infirmière l'a bandée.
Le soir, le feu s'est éteint. J'ai regardé au coin de la rue et j'ai vu la position de l'infanterie russe au bord du champ de blé, à environ sept cents mètres de nous. Entre les Russes et nous s'étendait un creux où coulait un ruisseau. Ici, nous allons attaquer à nouveau, pensai-je. Comme il a commencé à pleuvoir la nuit, nous avons dormi dans les maisons. Ils étaient tellement encombrés de soldats que j'ai dû m'allonger sur le côté du lit où un réfugié juif dormait contre le mur. Moi, triant le chapelet, j'ai prié en silence pour survivre à l'attaque de demain.

Attaque à Hrubieszow
(30 juillet 1915)
Le matin, nous avons construit d'étroits ponts portables derrière les maisons, car la nuit, les patrouilles ont constaté que le ruisseau qui coulait entre nous et les Russes était plein de sables mouvants, il était donc impossible de le traverser à gué. Je me suis dit: que se passera-t-il lorsque nous passerons à l'attaque sur un terrain aussi plat, traînant des ponts jusqu'au ruisseau, puis commencerons même à les traverser en file indienne de l'autre côté! Cette opération me paraissait imprudente. Le soir, ça commençait ; ils traînaient les ponts jusqu'au ruisseau au pas de course, puis, au pas de course également, les fantassins suivaient. Mais, ô surprise, pas un seul coup de feu n'a été tiré. J'ai pensé: soit les Russes se sont retirés, soit ils veulent nous laisser nous rapprocher et nous détruire avec un tir rapide. Dès que nous avons traversé le pont, des coups de feu ont retenti. Un soldat était déjà allongé avec un trou au front, un autre avait la mâchoire écrasée. Mais plus de coups. Courir en criant "Hourra !" nous nous sommes précipités vers la position russe. Rien n'a bougé. Lorsque nous nous sommes approchés de la clôture en fil de fer, nous avons soudainement vu un tas de fusils à baïonnette, sur lesquels pendaient des chapeaux russes ou des foulards blancs, qui pendaient d'avant en arrière. Pas un seul Russe n'a osé sortir la tête de la tranchée. Pleins de joie, nous avons escaladé le fil. Quand j'ai regardé dans la tranchée, les canons étaient appuyés contre le mur. Les Russes ont été emportés par le vent. J'ai appelé là-bas. Au-dessous de moi, un visage effrayé. Dans la pente avant de la tranchée, il y avait des trous dans lesquels les Russes ont grimpé par peur. Je leur ai ri au nez et leur ai montré de sortir. Puis, un par un, ils ont commencé à partir. D'autres voulaient nous donner de l'argent, du pain, du beurre, etc., pour que nous ne leur fassions rien. Nous leur étions cependant très reconnaissants, car. par leur comportement ils ont, pour ainsi dire, donné la vie à certains d'entre nous. Ils ont été construits et comptés. Cent cinquante soldats, cinq officiers et quatre mitrailleuses. S'ils étaient sur la défensive, aucun de nous n'aurait atteint leur tranchée. Nous avons passé la nuit à la position russe. Des gardes de terrain et des patrouilles ont été postés pour la protection, mais tout est resté calme.
À l'aube, l'étudiant, moi-même et un autre soldat avons été envoyés dans les bois, à environ un kilomètre devant, pour le fouiller. De tels ordres étaient rarement bien exécutés. Ne voyant rien, nous sommes allés dans la forêt. L'étudiant y montra la plus grande intrépidité ce jour-là. Abandonnant toutes les précautions, il marchait devant nous, un fusil à la main, comme à la chasse au lièvre. De l'autre côté, à travers les buissons, nous avons vu l'infanterie russe à environ 1500 mètres, qui était occupée à creuser des tranchées. « Mon Dieu, devant nous encore le front ! D'où les Russes tirent-ils tant de soldats ! L'étudiant et moi sommes restés au bord, un autre soldat est retourné à la compagnie avec un rapport. En nous changeant, nous avons observé les Russes à travers mes jumelles. Beaucoup ont arraché de l'avoine et de l'herbe et les ont dispersées sur la terre fraîchement creusée pour rendre la position discrète. Puis un soldat est venu avec un ordre : nous devons nous coucher à la lisière de la forêt jusqu'à ce que nous soyons relevés. A midi, la forêt était occupée par un régiment d'infanterie de réserve. A midi, un groupe de compagnies devait occuper un creux envahi de buissons sur la droite. Les soldats ont fui la forêt. Des éclats d'obus russes ont volé juste là. Un soldat, comme frappé par le tonnerre, est tombé juste à la lisière de la forêt. Sous le chêne gisait le lieutenant avec son ordonnance. À droite, des grenades venaient de loin. L'un d'eux tomba près du chêne sous lequel ces deux-là gisaient. Tous deux ont été tués. Nous avons couru tous les trois, nous cachant de temps en temps derrière les malles. Le commandant de la compagnie a pointé un pistolet sur nous et a crié qu'il nous tirerait dessus si nous faisions un pas de plus vers l'arrière. Il pensait que nous étions de son régiment. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce. A midi, un groupe de compagnies devait occuper un creux envahi de buissons sur la droite. Les soldats ont fui la forêt. Des éclats d'obus russes ont volé juste là. Un soldat, comme frappé par le tonnerre, est tombé juste à la lisière de la forêt. Sous le chêne gisait le lieutenant avec son ordonnance. À droite, des grenades venaient de loin. L'un d'eux tomba près du chêne sous lequel ces deux-là gisaient. Tous deux ont été tués. Nous avons couru tous les trois, nous cachant de temps en temps derrière les malles. Le commandant de la compagnie a pointé un pistolet sur nous et a crié qu'il nous tirerait dessus si nous faisions un pas de plus vers l'arrière. Il pensait que nous étions de son régiment. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce. A midi, un groupe de compagnies devait occuper un creux envahi de buissons sur la droite. Les soldats ont fui la forêt. Des éclats d'obus russes ont volé juste là. Un soldat, comme frappé par le tonnerre, est tombé juste à la lisière de la forêt. Sous le chêne gisait le lieutenant avec son ordonnance. À droite, des grenades venaient de loin. L'un d'eux tomba près du chêne sous lequel ces deux-là gisaient. Tous deux ont été tués. Nous avons couru tous les trois, nous cachant de temps en temps derrière les malles. Le commandant de la compagnie a pointé un pistolet sur nous et a crié qu'il nous tirerait dessus si nous faisions un pas de plus vers l'arrière. Il pensait que nous étions de son régiment. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce. Les soldats ont fui la forêt. Des éclats d'obus russes ont volé juste là. Un soldat, comme frappé par le tonnerre, est tombé juste à la lisière de la forêt. Sous le chêne gisait le lieutenant avec son ordonnance. À droite, des grenades venaient de loin. L'un d'eux tomba près du chêne sous lequel ces deux-là gisaient. Tous deux ont été tués. Nous avons couru tous les trois, nous cachant de temps en temps derrière les malles. Le commandant de la compagnie a pointé un pistolet sur nous et a crié qu'il nous tirerait dessus si nous faisions un pas de plus vers l'arrière. Il pensait que nous étions de son régiment. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce. Les soldats ont fui la forêt. Des éclats d'obus russes ont volé juste là. Un soldat, comme frappé par le tonnerre, est tombé juste à la lisière de la forêt. Sous le chêne gisait le lieutenant avec son ordonnance. À droite, des grenades venaient de loin. L'un d'eux tomba près du chêne sous lequel ces deux-là gisaient. Tous deux ont été tués. Nous avons couru tous les trois, nous cachant de temps en temps derrière les malles. Le commandant de la compagnie a pointé un pistolet sur nous et a crié qu'il nous tirerait dessus si nous faisions un pas de plus vers l'arrière. Il pensait que nous étions de son régiment. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce. À droite, des grenades venaient de loin. L'un d'eux tomba près du chêne sous lequel ces deux-là gisaient. Tous deux ont été tués. Nous avons couru tous les trois, nous cachant de temps en temps derrière les malles. Le commandant de la compagnie a pointé un pistolet sur nous et a crié qu'il nous tirerait dessus si nous faisions un pas de plus vers l'arrière. Il pensait que nous étions de son régiment. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce. À droite, des grenades venaient de loin. L'un d'eux tomba près du chêne sous lequel ces deux-là gisaient. Tous deux ont été tués. Nous avons couru tous les trois, nous cachant de temps en temps derrière les malles. Le commandant de la compagnie a pointé un pistolet sur nous et a crié qu'il nous tirerait dessus si nous faisions un pas de plus vers l'arrière. Il pensait que nous étions de son régiment. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce. Ensuite, nous sommes retournés à l'ancienne position russe, où nous avons quitté notre entreprise, mais elle est partie. Où, nous n'avions aucune idée. Nous sommes retournés à Hrubieszow, avons acheté de la nourriture et avons passé la nuit chez une famille juive, par terre dans une pièce.
Nous avons passé deux jours entiers à chercher notre compagnie. Trois compagnies du bataillon s'installent sur le domaine, la quatrième en rase campagne quelques centaines de mètres plus loin. Nous avons rapidement découvert la raison. Il y a eu deux cas de choléra dans cette compagnie qui se sont soldés par la mort. De nombreux soldats souffrant de diarrhée ont été admis à l'hôpital des maladies infectieuses sous observation. Le choléra, ce n'était tout simplement pas suffisant pour achever la série de souffrances ! Cette maladie est plus dangereuse que les balles russes, car il n'y a pas moyen de s'en cacher. Nous étions vaccinés contre cela. Nous passâmes la nuit et le lendemain de repos dans un misérable et sale village polonais. Je suis entré dans la maison pour acheter des œufs. Quand j'ai ouvert la porte de la chambre, j'ai sauté d'horreur. Dans la pièce gisaient deux femmes mortes, probablement victimes du choléra. L'un des cuisiniers de la cuisine de campagne, qui nous avait donné du café le matin, gisait, comme nous l'avons appris à l'heure du déjeuner, mort dans le bûcher. Ce jour-là également, deux autres soldats sont morts du choléra. Ce fut une mort terrible : ils se roulèrent sur le sol, se tordant comme des vers et se tenant le ventre avec leurs mains. Ils vomissaient constamment, les excréments suintaient aussi constamment. Les yeux étaient déjà couleur de mort quand les malheureux étaient encore conscients. Le soir, nous étions construits. Notre commandant de régiment, le baron von und zu, nous faisait un discours, assis en selle : « Camarades, je me sens mal. Demain j'irai à l'infirmerie quelques jours pour récupérer. Je souhaite et espère vous retrouver tous en bonne santé à mon retour. Disperser!" Dès le lendemain, très tôt, il s'est avéré que le commandant était mort, également du choléra. Nous sommes tous devenus mal à l'aise. Car tout le monde avait mal à l'estomac et la diarrhée, tout le monde avait peur d'être aussi infecté par cette maladie. Il était strictement interdit de boire de l'eau non bouillie. Ils se tordaient comme des vers et tenaient leurs mains sur leur ventre. Ils vomissaient constamment, les excréments suintaient aussi constamment. Les yeux étaient déjà couleur de mort quand les malheureux étaient encore conscients. Le soir, nous étions construits. Notre commandant de régiment, le baron von und zu, nous faisait un discours, assis en selle : « Camarades, je me sens mal. Demain j'irai à l'infirmerie quelques jours pour récupérer. Je souhaite et espère vous retrouver tous en bonne santé à mon retour. Disperser!" Dès le lendemain, très tôt, il s'est avéré que le commandant était mort, également du choléra. Nous sommes tous devenus mal à l'aise. Car tout le monde avait mal à l'estomac et la diarrhée, tout le monde avait peur d'être aussi infecté par cette maladie. Il était strictement interdit de boire de l'eau non bouillie. Ils se tordaient comme des vers et tenaient leurs mains sur leur ventre. Ils vomissaient constamment, les excréments suintaient aussi constamment. Les yeux étaient déjà couleur de mort quand les malheureux étaient encore conscients. Le soir, nous étions construits. Notre commandant de régiment, le baron von und zu, nous faisait un discours, assis en selle : « Camarades, je me sens mal. Demain j'irai à l'infirmerie quelques jours pour récupérer. Je souhaite et espère vous retrouver tous en bonne santé à mon retour. Disperser!" Dès le lendemain, très tôt, il s'est avéré que le commandant était mort, également du choléra. Nous sommes tous devenus mal à l'aise. Car tout le monde avait mal à l'estomac et la diarrhée, tout le monde avait peur d'être aussi infecté par cette maladie. Il était strictement interdit de boire de l'eau non bouillie. Le baron von und zu, nous a fait un discours, assis sur la selle : « Camarades, je me sens mal. Demain j'irai à l'infirmerie quelques jours pour récupérer. Je souhaite et espère vous retrouver tous en bonne santé à mon retour. Disperser!" Dès le lendemain, très tôt, il s'est avéré que le commandant était mort, également du choléra. Nous sommes tous devenus mal à l'aise. Car tout le monde avait mal à l'estomac et la diarrhée, tout le monde avait peur d'être aussi infecté par cette maladie. Il était strictement interdit de boire de l'eau non bouillie. Le baron von und zu, nous a fait un discours, assis sur la selle : « Camarades, je me sens mal. Demain j'irai à l'infirmerie quelques jours pour récupérer. Je souhaite et espère vous retrouver tous en bonne santé à mon retour. Disperser!" Dès le lendemain, très tôt, il s'est avéré que le commandant était mort, également du choléra. Nous sommes tous devenus mal à l'aise. Car tout le monde avait mal à l'estomac et la diarrhée, tout le monde avait peur d'être aussi infecté par cette maladie. Il était strictement interdit de boire de l'eau non bouillie. tout le monde avait aussi peur d'être infecté par cette maladie. Il était strictement interdit de boire de l'eau non bouillie. tout le monde avait aussi peur d'être infecté par cette maladie. Il était strictement interdit de boire de l'eau non bouillie.

Bataille près de Chelm (Pologne russe)
(début août 1915)
Tôt le matin, nous avons quitté le village infecté par le choléra. Nous avions parcouru environ deux kilomètres lorsque le tournage a commencé devant. Notre avant-garde a buté sur les Russes. Nous nous sommes allongés et avons attendu. Apparemment, les Russes se sont avérés plus forts qu'on ne le pensait, car l'ordre est soudainement venu: "Déployez-vous et avancez!".
Jusqu'ici, nous étions couverts par une colline en pente douce plantée d'avoine. Quand nous sommes arrivés, nous avons vu devant nous un pays vallonné avec des collines, principalement plantées d'avoine, avec des villages dispersés ici et là. Je ne pouvais pas voir les Russes, même si des balles sifflaient. "Allongez-vous, creusez!" Nous avions à peine creusé deux ou trois fois que quatre éclats d'obus ont explosé au-dessus de nous ; plusieurs personnes ont été blessées, mais aucune gravement. Ils sont tous allés à l'arrière sans aide. La batterie a tiré au moins 20 salves, mais presque toutes ont sifflé au-dessus de nous. Tout le monde a travaillé aussi vite que possible pour se mettre à l'abri le plus tôt possible. Puis nous nous sommes assis dans nos trous, et le soleil a impitoyablement brûlé nos peaux. « Becker, as-tu quelque chose à boire ? » ai-je crié à un ami dont le trou était à environ un mètre et demi du mien. Pas de réponse. J'ai cru qu'il s'était endormi et qu'il était monté là-haut. Mais quelle image m'est venue ! Becker s'assit dans son trou et me dévisagea. J'ai vu qu'il voulait dire quelque chose, mais n'a pas émis un son. Il vomissait constamment, sa tunique et son pantalon étaient complètement couverts de vomi. Je l'ai examiné et j'ai trouvé une blessure par balle à l'arrière de sa tête. La balle russe a percé un tas de terre creusée, s'est écrasée à l'arrière de la tête, où, apparemment, elle est restée dans la gorge. Je lui ai bandé la gorge, je ne pouvais plus rien faire. Il attrapa faiblement ma main et me regarda d'un air implorant. J'ai compris ce geste et j'ai dit : "Oui, Becker, je vais rester avec toi." J'ai enfoncé nos baïonnettes à gauche et à droite de lui dans le sol, j'ai détaché son pardessus du sac à dos et je l'ai tiré entre les baïonnettes afin qu'il soit couvert des rayons brûlants du soleil. De la gauche est venu l'ordre : "Préparez-vous à avancer !". J'ai demandé à trois autres camarades de rester en arrière afin de porter Becker à l'arrière le soir. Ils étaient heureux parce que il était plus agréable pour eux de rester dans la cellule que de passer à l'attaque. Notre chef d'escouade a été blessé par des éclats d'obus et s'est enfui à l'arrière, il n'y avait donc personne pour nous conduire sous les balles. « En avant, marche ! » la commande a sonné. Les soldats ont sauté des fosses et les Russes ont commencé à tirer comme des fous. Beaucoup de balles sifflaient au-dessus de nous et dans l'avoine. Ce qui s'est passé devant, nous ne le savions pas. Aucun de nous n'a eu le courage de s'élever au-dessus de l'avoine et de regarder autour de nous. Nous restâmes donc dans la fosse jusqu'au soir. Ensuite, nous avons planté la tente de Becker sur le sol, nous l'avons habité dessus. Deux personnes ont été traînées dans les coins devant, deux derrière. C'était des transports ! Tout rampait, car nous avons besoin d'être couverts d'avoine à faible teneur en avoine. Finalement, versant des litres de sueur, nous avons rampé sur une colline où nous avons pu nous redresser. Pour Becker, c'était le vrai chemin de croix. Il agita les deux mains pour indiquer qu'il voulait partir. Je l'ai attrapé d'un côté, un autre soldat de l'autre. Nous l'avons ramassé et l'avons tenu jusqu'à ce qu'il se replie à nouveau. Nous l'avons couché sur une tente et l'avons traîné jusqu'au village chez le médecin du bataillon. Dans la pièce où gisaient de nombreux blessés, nous avons étendu Becker sur la paille. J'ai demandé au médecin de s'occuper de lui. Il s'est approché, a examiné la blessure et d'un coup d'œil a fait comprendre que toute aide ici était vaine. Puis il est retourné vers d'autres patients. Nous avons dit au revoir à Becker. Il semblait à moitié conscient alors qu'il rester complètement immobile.
Lorsque nous avons quitté la maison, un autre groupe de prisonniers russes était ramené. Deux d'entre nous fixaient nos baïonnettes et marchions côte à côte comme des escortes. Comme il commençait déjà à faire nuit, nous avons trouvé un appartement, traîné du foin dans une pièce vide et nous nous sommes couchés. Cependant, l'estomac a commencé à grogner et nous n'avions rien à manger. Je me suis levé, je suis allé derrière la maison et, au clair de lune, j'ai déterré un pot plein de pommes de terre dans le jardin. Maintenant, j'avais besoin d'eau pour le laver et le faire bouillir. Je suis allé au puits à l'extérieur. Puis un soldat est apparu et a dit: «Camarade, ne prends pas d'eau ici, choléra. Vous voyez, il y a une interdiction sur le squelette. J'ai entendu à l'accent que le soldat était alsacien. La voix était également familière. J'ai regardé son visage éclairé par la lune et c'était effectivement Xavier Schorr du village voisin de Fulleren. « N'êtes-vous pas Xeri Schorr de Fulera ? » lui ai-je demandé. Il faillit s'asseoir en entendant cela. « Oui, et qui es-tu ? J'ai braqué une lampe de poche sur mon visage. Mais il ne m'a pas reconnu, alors j'ai perdu du poids. En plus, je n'étais pas rasé. Nous sommes allés ensemble dans mon appartement. Schorr était un sous-officier et était responsable du transport d'une compagnie de mitrailleuses, ne participait pas aux batailles et avait toujours assez de nourriture. Il a sorti de son appartement du pain, une boîte de viande, un sachet de sucre et des crackers. Après avoir mangé, nous nous sommes allongés sur le foin et avons commencé à parler de notre patrie. Peu avant cela, j'ai reçu une lettre de chez moi m'informant que malgré la proximité du front, les gens de Fulleren restaient chez eux. Cela plaisait beaucoup à Schorr, car il n'avait pas reçu de nouvelles de là depuis longtemps. Nous avons parlé jusqu'à ce qu'un nouveau jour apparaisse par la fenêtre. Schorr avait des devoirs à faire, alors nous avons dit au revoir. J'ai moi-même dormi jusqu'à midi. Puis mon ami et moi sommes partis à la recherche de notre compagnie. Nous marchions dans la zone où la bataille avait eu lieu la veille. Des corps uniques de morts étaient éparpillés partout, d'abord les Allemands, puis les Russes. Il nous a fallu deux jours pour rencontrer à nouveau l'entreprise. Oui, nous n'étions pas très pressés.

Bataille près de Volodava
(début août 1915)
La nuit suivante, nous avons marché encore plusieurs heures. Puis, sur une colline en pente douce, nous avons creusé une ligne peloton par peloton. Dans l'obscurité, deux ou trois de nos bataillons avançaient tranquillement à nos côtés. Personne ne savait ce qui se passait. A l'aube, les batteries derrière nous commencèrent à tirer. Des explosions d'obus ont suivi assez loin. Nous étions de nouveau en attente. Une bataille d'infanterie se déroulait devant. Mais ce fut de courte durée, car Les Russes se sont rendus avec peu de résistance. Leur artillerie a bombardé la zone avec des obus de petit calibre. Soudain, une lourde grenade est tombée à 300 mètres devant nous. Un autre s'est immédiatement envolé, explosant déjà à 200 mètres, le troisième à 100 mètres, tous les trois dans notre direction. « Toi, dis-je à l'étudiant, fais attention, le prochain tombera directement dans notre entreprise ! » Inquiets, nous nous sommes accroupis le plus bas possible dans notre trou. Puis le quatrième siffla. Elle a percuté un trou à trois mètres de nous, où deux soldats du 1er peloton étaient assis. Lorsque la fumée s'est dissipée, nous avons vu des membres ensanglantés éparpillés tout autour, des fragments de viscères suspendus à un buisson, une mort terrible mais facile. La prochaine grenade a volé au-dessus de nous. Ensuite, les canons lourds ont cessé de tirer, parfois seuls des éclats d'obus individuels ont volé. Puis l'étudiant a dit : "Je dois sortir" et s'est dirigé vers les buissons les plus proches. Puis les éclats d'obus ont explosé juste au-dessus de lui. La balle l'a touché à la tempe. Il est mort immédiatement. Mon ami et moi l'avons ramassé et l'avons traîné dans un cratère creusé par une lourde grenade. Les parties du corps recueillies des deux autres soldats étaient déjà là. Il reste à les endormir. J'ai découpé deux bâtons épais avec un canif, j'ai pris un saule, j'ai attaché les deux bâtons avec lui en forme de croix et je l'ai planté dans la tombe. Un sous-officier a écrit leurs noms sur un morceau de papier et les a attachés à la croix avec une corde. J'ai donc perdu le dernier de mes meilleurs camarades. J'étais tellement triste que je ne savais pas comment m'aider.
"Marche en avant!" Nous avons traversé le terrain jusqu'à la position russe. Devant elle gisaient plusieurs Allemands morts. Dans une position parfaitement planifiée et construite, je n'ai vu que deux Russes morts. Nous avons avancé derrière les troupes qui poursuivaient les Russes. Dans une maison incendiée, une image terrifiante nous est apparue, ce qui a fait frissonner presque tout le monde. Là, apparemment, il y avait un poste de secours russe. Un tas de cadavres complètement calcinés gisait sur le sol. L'un d'eux gisait à quelques mètres de là et n'était brûlé que d'un côté. C'était probablement un homme blessé qui voulait s'échapper, mais ne pouvait pas ramper plus loin. "Meurs d'une mort héroïque pour la patrie !" Mort héroïque ! Quel mensonge ce mot est. J'ai vécu et vécu tant de choses, mais parmi les mille morts, on peut difficilement en trouver au moins une héroïque.
Les Russes se sont à nouveau évaporés. Nous avons marché plusieurs jours sans qu'un seul coup de feu ne soit tiré. Nous arrivâmes dans un pays vallonné, principalement planté d'avoine et d'orge. Là, nous avons rencontré des Russes. Dispersés en une chaîne de tirs, ils avancèrent. Soudain, nous avons été touchés par de violents tirs d'éclats d'obus. L'un d'eux a grièvement blessé mon camarade Anton Schmitt d'Oberdorf. Il a reçu trois balles dans l'épaule et l'avant-bras. Je l'ai traîné jusqu'à la hutte la plus proche, où je l'ai pansé avec l'aide d'un préposé. Le sergent-major m'a poussé à me remettre en ligne. L'escouade commandée par le sergent alsacien Walter était dispersée à une centaine de mètres devant nous. Les éclats d'obus ont constamment retardé l'avance. Je n'ai pas du tout vu l'infanterie russe. Soudain, quelque chose remua dans l'avoine devant nous. Les Russes se sont soudainement tenus devant nous dans une foule et ont crié "Hourra!" s'est précipité sur nous. Ils atteignirent bientôt l'équipe de Walter. Ses soldats jetèrent leurs armes et se rendirent. Ils ont été immédiatement emmenés. Nous étions tous très excités, nous nous sommes agenouillés dans l'avoine et avons tiré aussi vite que nous le pouvions. Ils avaient 10 ou même 15 fois la supériorité. Les Russes devant nous tiraient constamment sur nous en mouvement. Nous avons eu des pertes. Ils étaient déjà à 50 mètres de nous. J'étais sur le point de laisser tomber mon arme pour me rendre – un moment terrible, ne sachant pas si vous seriez poignardé ou non, mais alors derrière moi est venu un cri de "hourra!" et deux compagnies de notre régiment sautèrent du creux. Ils ont immédiatement commencé à tirer au-dessus de nos têtes. Les Russes devant étaient abasourdis. Ils ne connaissaient pas le nombre d'assaillants. Certains se sont retournés et ont entraîné d'autres avec eux. Après quelques minutes, ils ont tous fui. Nous leur avons tiré dessus du mieux que nous pouvions. Ils ont eu des pertes terribles. s'agenouilla dans l'avoine et tira aussi vite que possible. Ils avaient 10 ou même 15 fois la supériorité. Les Russes devant nous tiraient constamment sur nous en mouvement. Nous avons eu des pertes. Ils étaient déjà à 50 mètres de nous. J'étais sur le point de laisser tomber mon arme pour me rendre – un moment terrible, ne sachant pas si vous seriez poignardé ou non, mais alors derrière moi est venu un cri de "hourra!" et deux compagnies de notre régiment sautèrent du creux. Ils ont immédiatement commencé à tirer au-dessus de nos têtes. Les Russes devant étaient abasourdis. Ils ne connaissaient pas le nombre d'assaillants. Certains se sont retournés et ont entraîné d'autres avec eux. Après quelques minutes, ils ont tous fui. Nous leur avons tiré dessus du mieux que nous pouvions. Ils ont eu des pertes terribles. s'agenouilla dans l'avoine et tira aussi vite que possible. Ils avaient 10 ou même 15 fois la supériorité. Les Russes devant nous tiraient constamment sur nous en mouvement. Nous avons eu des pertes. Ils étaient déjà à 50 mètres de nous. J'étais sur le point de laisser tomber mon arme pour me rendre – un moment terrible, ne sachant pas si vous seriez poignardé ou non, mais alors derrière moi est venu un cri de "hourra!" et deux compagnies de notre régiment sautèrent du creux. Ils ont immédiatement commencé à tirer au-dessus de nos têtes. Les Russes devant étaient abasourdis. Ils ne connaissaient pas le nombre d'assaillants. Certains se sont retournés et ont entraîné d'autres avec eux. Après quelques minutes, ils ont tous fui. Nous leur avons tiré dessus du mieux que nous pouvions. Ils ont eu des pertes terribles. se rendre – un moment terrible, ne sachant pas si vous serez poignardé ou non, mais ensuite il y a eu un cri de "hourra!" et deux compagnies de notre régiment sautèrent du creux. Ils ont immédiatement commencé à tirer au-dessus de nos têtes. Les Russes devant étaient abasourdis. Ils ne connaissaient pas le nombre d'assaillants. Certains se sont retournés et ont entraîné d'autres avec eux. Après quelques minutes, ils ont tous fui. Nous leur avons tiré dessus du mieux que nous pouvions. Ils ont eu des pertes terribles. se rendre – un moment terrible, ne sachant pas si vous serez poignardé ou non, mais ensuite il y a eu un cri de "hourra!" et deux compagnies de notre régiment sautèrent du creux. Ils ont immédiatement commencé à tirer au-dessus de nos têtes. Les Russes devant étaient abasourdis. Ils ne connaissaient pas le nombre d'assaillants. Certains se sont retournés et ont entraîné d'autres avec eux. Après quelques minutes, ils ont tous fui. Nous leur avons tiré dessus du mieux que nous pouvions. Ils ont eu des pertes terribles.
Quand nous avons marché le long de l'avoine après cela, les morts gisaient partout, presque tous face contre terre. Les vivants se sont cachés dans un creux sur le terrain. Les blessés des deux côtés ont été bandés et transportés sur la route. Nous sommes allés plus loin. Nous approchions de la forêt avec une chaîne de fusil. À partir de là, des coups isolés nous ont craqué. Soudain, j'ai eu l'impression d'avoir reçu un coup de fouet sur mon coude droit. J'ai lâché le pistolet, je l'ai touché de la main gauche et j'ai vu que la tunique était transpercée par une balle. J'ai ressenti une forte sensation de brûlure sur mon coude. Ma première pensée a été : Dieu merci, je vais entrer à l'infirmerie ! Je suis tombé au sol pour ne pas être une cible pour les Russes, j'ai retroussé ma manche et j'ai vécu une grande déception – je n'ai qu'une blessure tangentielle. La balle a égratigné la peau et c'est tout. Je me bandai de la main gauche à l'aide de mes dents et restai allongé. Quand les coups de front se sont éteints, je suis retourné et je suis allé directement chez le médecin du bataillon. Je voulais me faufiler devant lui pour revenir plus loin quand il m'a crié: «Hé mec, qu'est-ce que tu as là? Viens ici!". Je suis allé vers lui et j'ai déballé le bandage. "Ouais, mec, ça ne ressemble pas à une infirmerie. Vous resterez quelques jours dans la cuisine de campagne de votre entreprise. Alors reviens vers moi." Oui, cuisine de campagne ! Où es-tu? Le soir elle est arrivée et je l'ai suivie après y avoir jeté une arme et un sac à dos.
Deux jours plus tard, je comparais de nouveau devant le médecin du bataillon. "Oui, vous pouvez retourner dans l'entreprise." J'ai attendu jusqu'au soir et je suis allé à l'entreprise avec les transporteurs de nourriture. Le lendemain, nous avons dépassé la ville de Brest-Litovsky et avons tourné vers l'est à travers les marais de Rokitnensky en direction de Pinsk. Quelques jours plus tard, j'ai recommencé à souffrir sévèrement de douleurs abdominales et de diarrhée. Cela m'a rendu si faible que je pouvais à peine suivre. J'ai dit que j'étais malade, je suis retourné dans l'entreprise pour continuer mon service. Nous avons traversé une zone riche en forêts, notre compagnie a marché le long d'un mauvais chemin forestier. Peng-peng, des coups de feu ont retenti devant nous. Pousser un cri! L'un des soldats a reçu une balle en plein milieu du genou. Nous nous sommes allongés. Les avant-gardes russes ont pris la fuite. Nous avons creusé dans la forêt et attendu. Au matin on entendit : "Nous avançons !". C'était encore une journée très chaude. La sueur coulait sur les corps à flots, et le sac à dos s'écrasait. Jambes en bottes brûlées par le feu. Il a été ordonné que chacun emporte 300 cartouches avec lui. C'était trop dur pour moi et j'en ai juste jeté 200. Mes douleurs à l'estomac se sont aggravées au point que je ne pouvais plus tenir le coup. A l'arrêt suivant, je me suis présenté malade. J'avais le droit de jeter un sac à dos et un fusil dans la cuisine de campagne, mais je devais moi-même accompagner tout le monde. Nous avons passé la nuit dans la brousse. Là, le médecin du bataillon m'a quand même considéré comme malade : entérite et catarrhe de l'estomac. Seigneur, que j'étais heureux ! Je ne peux pas décrire ! Maintenant, je savais que je serais loin du front – à l'infirmerie. Nous avons passé la nuit dans la brousse. Là, le médecin du bataillon m'a quand même considéré comme malade : entérite et catarrhe de l'estomac. Seigneur, que j'étais heureux ! Je ne peux pas décrire ! Maintenant, je savais que je serais loin du front – à l'infirmerie. Nous avons passé la nuit dans la brousse. Là, le médecin du bataillon m'a quand même considéré comme malade : entérite et catarrhe de l'estomac. Seigneur, que j'étais heureux ! Je ne peux pas décrire ! Maintenant, je savais que je serais loin du front – à l'infirmerie.
Avec plus d'avancement, le lendemain matin, j'ai dû marcher à nouveau, parce que. le médecin m'a dit qu'à cause d'un patient, l'ambulance ne serait pas envoyée ; J'étais censé rester ici jusqu'à ce qu'il y ait deux autres blessés ou malades. Je suis allé avec le convoi du bataillon. Sur une route presque impraticable, nous rencontrâmes une colonne de réfugiés. Les Russes ont joué un tour à ces pauvres gens : on les égorgera tous à l'arrivée. Ils ont jeté de la nourriture et des produits de première nécessité sur les wagons et se sont transformés en bousculade. Dans cette forêt, nous les avons rattrapés. C'était une zone isolée, presque inhabitée. Les chevaux du convoi avançaient à peine sur la mauvaise route. Ensuite, ils ont simplement dételé les chevaux des réfugiés et les ont attelés à notre convoi comme traction supplémentaire. Les cris et les supplications de ces pauvres gens blessent beaucoup l'âme. D'autres femmes tombèrent à genoux devant les soldats, leur demandant et les suppliant de laisser leurs chevaux. Tout était en vain. Les soldats les plus insensibles montaient dans les charrettes des réfugiés et emportaient de la nourriture. Puis nous avons continué. Des réfugiés en pleurs sont restés sur la route.
Des coups de garde retentirent devant. Un soldat est venu chez le médecin avec sa main tendue. Dans la soirée, deux autres ont été admis malades. L'un avait la même maladie que moi, l'autre vomissait du sang. La nuit suivante, la dernière au front, nous avons tous les quatre dormi dans une tente. Tôt le matin, un ordonnance arriva avec une charrette légère tirée par deux chevaux, comme on en utilise ici. Nous nous sommes assis ou couchés dessus et avons roulé vers l'arrière. Malgré la douleur, je pouvais me réjouir. Maintenant, il était certain que pendant quelque temps je serais à l'abri du danger mortel d'être fusillé. Les trois personnes qui voyageaient avec moi étaient également de bonne humeur.
A midi, l'infirmier nous a donné du pain et de la viande en conserve. Je n'ai pas osé manger de peur qu'après cela les coliques ne reviennent. Tôt le lendemain matin, nous, environ 15 personnes, pour la plupart atteintes de dysenterie, avons conduit en ambulance à Hrubieszow, où nous sommes arrivés la nuit. Une toute nouvelle caserne d'infanterie russe a été transformée en infirmerie de campagne. Nous avons été reçus par un infirmier somnolent. Tout le monde a pris une tasse de thé, puis on nous a donné des lits de camp, des couchettes de soldats, comme d'habitude dans les casernes. Mortellement fatigué, je me suis allongé, me suis couvert d'une couverture de laine blanche et je me suis immédiatement endormi. Réveillé. Tout mon corps me mordait et me démangeait, alors je ne savais pas quoi faire. Nous sommes habitués aux poux, mais c'était insupportable. Cependant, le matin, je me suis rendormi. Quand je me suis réveillé, il faisait déjà jour. J'ai examiné ma couverture. Dieu, c'est plein de poux ! J'aurais bien aimé rester au lit, mais c'était impossible. Je me suis levé, je me suis habillé – travail,
Les Russes capturés qui servaient d'infirmiers apportaient du thé et du pain. Je suis sorti pour regarder autour de moi. Immédiatement derrière la caserne se trouvait un nouveau cimetière de soldats. Environ 10 Russes étaient occupés à creuser des tombes. De l'ancienne arène, transformée en infirmerie pour les malades du choléra, ils ont emporté deux cadavres et les ont enterrés sans tambour ni trompette. Sur toutes les tombes, il y avait de belles croix noires, sur lesquelles le nom, le régiment et la compagnie du défunt étaient écrits en blanc. Sur les croix russes, seulement "Ici repose un brave Russe" ou comme ceci : "Ici reposent trois braves Russes", selon le nombre de soldats gisant dans la tombe. Sur une croix, je lis : « Mousquetaire Schneidmadl, 7e compagnie, 41e régiment. Un soldat que je connaissais bien. Dans l'entreprise, j'ai été frappé par son absence. Voici comment je l'ai trouvé.
A l'infirmerie de campagne, nous étions très mal approvisionnés en fonction de la maladie, presque rien n'était bien organisé. Avec un camarade, je suis allé à Hrubieszow dans l'après-midi. Nous avons eu de la chance. Tout le monde pouvait s'acheter une miche d'excellent pain blanc, qui d'ailleurs était meilleur pour nos estomacs malades que celui des soldats noirs. Sur le chemin du retour, nous fûmes arrêtés par un Juif qui se tenait à la porte de sa maison. "Cher monsieur, entrez, prenez un thé, pour deux marks vous pouvez baiser ma fille autant que vous voulez." Mon ami lui a dit tout ce qu'il pensait en face et nous sommes passés à autre chose. De nombreux Juifs polonais ont essayé de gagner de l'argent de n'importe quelle manière, sans rien dédaigner. Seulement de l'argent, de l'argent, ils ne semblaient vouloir rien savoir d'autre.
Chaque jour, de plus en plus de malades et de blessés, d'autres proches de la mort, arrivaient à l'infirmerie. Un soldat gisait à côté de moi, se tordant comme un ver au soleil. Il s'appelait Simon Duka, de Haute-Silésie. Lorsque le médecin l'a examiné, il a dit à l'infirmier : « Emmenez-le au service C. » C'était une arène où étaient placés les malades du choléra. Deux jours plus tard, traversant le cimetière, je lis sur la croix au-dessus d'une tombe toute fraîche : « Simon Duka ». Le choléra a une autre victime. Je n'avais qu'une envie – quitter cet endroit au plus vite. Tous ceux qui étaient transportables ont été envoyés le lendemain. Nous roulâmes une demi-journée dans une charrette réquisitionnée et arrivâmes à un chemin de fer de campagne à voie étroite. Les trains se composaient de petites plates-formes et étaient conduits par des chevaux. La région était morne et peu peuplée, la plupart des fermes et des villages incendiés. Le lendemain matin, nous traversons la frontière russo-galicienne.

A l'hôpital de Lemberg
L'hôpital de Lemberg où nous étions placés était un grand bâtiment, une ancienne école. Dans la salle où j'étais affecté, des soldats gisaient partout avec la dysenterie, le catarrhe ou le typhus. La moitié du temps, ils étaient assis dans la salle de bain. Des matelas jetés par terre nous servaient de lit. L'approvisionnement était médiocre. Un gâchis régnait partout : les ordres autrichiens ! Les jours s'éternisaient lentement. Très peu de conversations, car tous souffraient beaucoup de douleurs abdominales. Quand quelqu'un se plaignait trop, un infirmier venait lui mettre un thermomètre sous le bras pour mesurer la fièvre. Comme si cela pouvait aider. Un soldat en fut tellement furieux qu'il jeta le thermomètre contre le mur et il se brisa en petits morceaux. Lorsque le médecin a commencé à lui faire la leçon sur cette question, le soldat a déclaré qu'il exigeait qu'il soit traité comme une personne. Nous pouvions tous à peine attendre le jour où nous serions emmenés plus loin.

Voyage en Allemagne
Finalement après 6 jours nous sommes allés à la gare. J'ai voyagé en 3ème classe. Le train a traversé la Galice en passant devant la forteresse de Przemysl, puis à Cracovie via Yaroslav et Tarnow. Nous étions sur une double piste. Toutes les 5 minutes un train en provenance d'Allemagne passait, chargé de soldats, de matériel, de munitions et de vivres. Pendant la retraite, les Russes ont détruit tous les ponts, des ponts temporaires en bois ont été construits partout, le long desquels le train roulait très lentement. Quelques-uns de ces ponts sont jetés sur des gorges profondes, dans lesquelles on ose à peine regarder. Devant la forteresse de Cracovie nous nous sommes arrêtés ; des milliers de prisonniers russes près de la route creusaient. Un orage est venu, il a commencé à pleuvoir, ce que j'ai rarement vu. En quelques minutes, les Russes étaient trempés jusqu'aux os. Ils semblaient interdits de quitter le lieu de travail. Puis nous avons traversé la frontière germano-galicienne. Notre premier arrêt en Allemagne était Annaberg. Tout le monde est descendu du train, s'est aligné et est passé par le woofer. C'était la taille d'un petit village. Chaque jour, des milliers de soldats s'y débarrassent des poux. Nous sommes d'abord entrés dans une grande pièce chauffée, où nous nous sommes déshabillés. Tout le monde était habillé en Adam ; la plupart des soldats étaient si émaciés qu'ils ressemblaient à des squelettes. Mais tout le monde semblait heureux, parce que. ils étaient maintenant dans leur pays natal et avaient la perspective d'une vie hospitalière agréable. Allons au bain. Plus de 200 jets d'eau chaude pulvérisés par le haut. C'est génial quand l'eau chaude coule dans les ruisseaux. Il y avait beaucoup de savon, et bientôt tout le monde était blanc d'écume. Douchez-vous à nouveau, puis habillez-vous. Tout le monde a reçu une nouvelle chemise, ainsi que des chaussettes et des sous-vêtements. Notre formulaire, quant à lui, s'est retrouvé dans un grand four en fer chauffé à 90 degrés. La chaleur a tué les poux et les lentes qui se trouvaient dans les vêtements. Elle est devenue très chiffonnée et a viré au jaune. Mais on s'en fichait. Nous avons reçu de la nourriture pour l'estomac malade – une soupe épaisse qui causait moins de douleur à l'estomac que la nourriture solide. Puis nous sommes retournés à la gare. Comme c'était génial sans poux, seuls ceux qui ont déjà souffert de ces parasites peuvent comprendre. À une station, j'ai bu une chope de bière; J'ai aussi mangé une pomme qu'une femme m'a donnée. C'était une grande indiscrétion de ma part, qui pouvait facilement mener à la mort. Mon estomac a commencé à me faire si mal que j'ai roulé dans tout le compartiment. Petit à petit ça s'est amélioré. La nuit est tombée. Où nous avons conduit la nuit, nous ne le savions pas. Le lendemain matin, le train s'est arrêté dans chaque ville. A chaque fois, il en sortait autant de blessés et de malades qu'il y avait de lits libres à l'infirmerie locale. Ces derniers, dont moi-même, descendirent du train à Fraustadt (Province de Posen). Ceux qui ne pouvaient pas marcher étaient embarqués dans une voiture. L'infirmerie était située dans la caserne d'infanterie là-bas, où gisaient plus de 2 000 blessés et malades. Ceux qui souffraient de catarrhe, de dysenterie et de typhoïde étaient emmenés au service des maladies infectieuses, situé dans l'arène. Un grand bâtiment spacieux était divisé en plusieurs grandes pièces, il y avait des lits blancs et soignés. À côté de chaque lit se trouvait une table de nuit et au milieu se trouvait une longue table jonchée de livres, de journaux et de magazines. Tout était extrêmement propre. On pourrait tenir ici, pensai-je. Ceux qui étaient au lit nous regardaient avec curiosité. Tout le monde a une couchette. Puis le médecin est venu nous examiner. Je me suis tout de suite mis au lit. Comme c'était merveilleux de s'allonger sur un lit propre et moelleux, nu et sans poux ! Mais je devais me lever très souvent et aller aux toilettes. En même temps, j'ai ressenti une telle douleur dans les intestins que j'ai perdu connaissance plusieurs fois. On a l'impression que des perceuses y travaillent. Je ne pouvais rien manger du tout sauf de la gelée d'avoine ou une soupe de riz fine. Le médecin m'a mis en garde contre toute autre utilisation, parce que. sinon il ne peut rien garantir.
Le traitement était très bon, les infirmières, le médecin et les infirmières étaient très sympathiques. Chaque matin, au réveil, il y avait un beau bouquet sur la table de chevet, et à côté se trouvait un verre d'eau pour se rincer la bouche. Chaque jour, le médecin faisait deux rondes. Peu à peu, je suis devenu si faible que je ne pouvais plus me lever. Nous étions pesés tous les samedis. La première fois, je pesais encore 118 livres dans une veste et un pantalon, mais sans bottes, la deuxième fois – dans une chemise et 115 livres, la troisième fois 114 livres [avec une hauteur de 1,78 mètre]. Presque tout le sang est sorti avec les selles. Souvent, je restais allongé dans mon lit pendant des heures sur le bateau. La douleur dans mon estomac ne voulait pas s'arrêter. Mes camarades n'étaient pas mieux lotis. Certains étaient encore plus faibles. De nombreux patients ont reçu la visite de leurs proches. Comme j'aimerais voir le mien aussi.
Un matin, le lit d'à côté était vide. Le malade qui gisait dessus, le père de famille, était si faible depuis deux jours qu'il pouvait à peine parler. Et la nuit il est mort. La nuit suivante, un autre patient atteint de dysenterie est décédé dans la même pièce. Je me suis réveillé au moment où les aides-soignants emportaient le corps. Bien que j'aie toujours eu l'espoir de m'en sortir, il ne me restait parfois plus qu'à prier tranquillement jusqu'à ce que, de faiblesse, je me rendorme à nouveau. Je ne pouvais pas siroter de la soupe tout seul ; ma sœur a dû porter la tasse à ma bouche et me soulever, j'étais si faible. Pendant 16 jours, j'ai reçu exclusivement de la soupe visqueuse. Comme je suis dégoûté ! À la fin, je me suis senti malade quand j'ai vu ma sœur.
Un jour, en me promenant, j'ai fait semblant de dormir. Le médecin et l'infirmière se sont approchés tranquillement de mon lit. « Eh bien, monsieur le docteur, que pensez-vous de Richert ? » demanda doucement la sœur. "J'ai le ferme espoir de le faire sortir. Il a une vie très stable », a répondu le médecin de la même voix calme. Comme ces mots m'ont fait plaisir ! J'étais rempli d'un nouvel espoir, car mourir à 22 ans, c'est dur comme l'enfer.
Petit à petit, j'ai commencé à me sentir un peu plus fort, je pouvais à nouveau me lever dans mon lit. Enfant, j'ai réappris à manger. Enfin, j'ai pu manger autre chose. Au cours des premières semaines où j'ai pu manger, j'ai pris 7 livres. La force est revenue rapidement, j'ai donc pu bien grimper. Souvent, nous mangions à l'extérieur dans des chaises confortables et nous nous prélassions au soleil d'automne. Je n'ai pas été aussi bon depuis le début de la guerre. Il n'y avait plus de patients gravement malades dans notre hall, donc c'était devenu bruyant. Nous avons joué aux cartes, aux dames, aux dominos et à toutes sortes de jeux pour passer le temps. J'ai bien aimé, mais j'ai déjà souvent pensé que ce charme pourrait bientôt se terminer, car la guerre continue. Ceux qui sortaient de l'infirmerie en bonne santé généralement après un court laps de temps entraient dans leur bataillon de réserve, puis de nouveau au front; ça m'a fait peur, parce que. l'hiver était déjà à nos portes.
Mon camarade August Zander, avec qui j'avais une correspondance active, s'est vite rétabli, mais était inapte à poursuivre son service. Il était encore à l'hôpital de réserve en Rhénanie. Il m'a envoyé une référence à l'infirmerie locale. J'étais déjà heureux, parce que. il y avait une chance de se revoir. J'ai montré la direction au médecin et j'ai demandé à me laisser aller à cette infirmerie. Il m'a dit que c'était impossible, parce que. mon bataillon de réserve du 41e régiment d'infanterie est stationné à Speersdorf près de Königsberg. Puis le médecin m'a dit : « Richert, tu peux demander des vacances de 4 semaines ; Je ferai une pétition pour cela." « Cela m'est impossible, monsieur le docteur, répondis-je, tous mes parents sont dans la partie de l'Alsace occupée par les Français. "Vous pouvez vraiment sympathiser, Richert", a déclaré le médecin, a demandé si je recevais des nouvelles de chez moi et est parti. Le lendemain, j'ai demandé au médecin si je pouvais passer mes vacances dans la maison de vacances. "Oui, c'est possible", a déclaré le médecin, et il m'a apporté une référence à la maison de repos catholique des Sœurs Grises à Fraustadt.
Là, j'ai été très amicalement reçu. La maison de repos était autrefois un hospice local. Les soldats qui étaient là avaient tous une bonne vue. Ils étaient presque prêts à être tués. L'allocation était excellente et abondante, les sœurs étaient amicales et gentilles. Deux jeunes filles mettent la table. On a dormi jusqu'à huit heures, puis un réveil, une lessive, puis on a eu du café au lait, des petits pains coupés en deux et recouverts de beurre ou de confiture. A 10h une tasse de bouillon de viande. A midi, soupe, viandes et légumes, ou sautés avec des nouilles. De plus, chacun a reçu une petite bouteille de bière. En dessert, il y avait des pommes, des poires, parfois des raisins. A 16h00 thé avec une brioche, bien sûr avec du beurre ou de la marmelade, parfois avec du jambon ou du saucisson. A 18h pommes sautées avec saucisse, puis café au lait. Chacun pouvait en prendre autant qu'il voulait. C'était un moment merveilleux mais les jours passèrent trop vite et 4 semaines se terminèrent. Souvent les dames et filles riches de la ville nous apportaient des cadeaux et nous parlaient. Les sœurs jouaient souvent aux dames, aux dominos, etc. avec nous. Les jeunes soldats, qui allaient souvent à la messe dans la petite chapelle et recevaient la Sainte Communion, étaient bien marqués par les sœurs.
Chaque semaine, un médecin venait nous examiner. Chaque fois que les soldats étaient déclarés sains, ils nous quittaient et allaient au bataillon de réserve. Voici mes 4 semaines. « Le médecin viendra demain matin. Je n'ai rien mangé ce matin-là, j'ai fumé des cigarettes rapidement, bu de l'eau froide, couru aux toilettes comme un forcené juste avant ma tournée, et ensuite seulement je suis allé à l'examen. Le médecin a déclaré un rythme cardiaque rapide. De plus, fumer et boire de l'eau à jeun me faisait pâlir. « Vous resterez ici encore une semaine », m'a dit le médecin. J'ai eu ce que je voulais pendant un certain temps et j'ai pu vivre encore sept bons jours. La semaine dernière, nous avons été pesés à nouveau. Je pesais 157 livres en chemise et pantalon, c'est-à-dire pris 43 livres. Une fois cette semaine passée, j'ai été déclaré en bonne santé et j'ai émis une carte de voyage pour Speersdorf près de Königsberg. Je n'ai pas bien dormi la nuit dernière : Je rêvais de drill et de la vie au front. 28 octobre 1915 : Cette nuit-là, la première neige tombe.

Dans le bataillon de réserve du 41e régiment d'infanterie à Speersdorf et Memel
A la gare, j'ai pris un train pour Koenigsberg. Le voyage était ennuyeux, parce que. froid et couvert de neige. J'ai roulé toute la journée et toute la nuit. Le bataillon de réserve du 41e régiment d'infanterie était stationné près de la ville de Speersdorf dans des casernes en bois le long de la route. Le sergent m'a montré la hutte et m'a dit qu'à 9 heures un médecin m'examinerait. Je suis allé à la caserne, où ils m'ont donné une couchette. J'ai du café et du pain. Quand j'ai mangé le premier morceau de pain noir, il m'a semblé que je n'avais qu'une poignée de terre dans la bouche. J'aspirais beaucoup à la bonne allocation des sœurs de Fraustadt. Mais c'est fini; le médecin m'a libéré du service pendant 10 jours et m'a envoyé à la société de convalescence. Après l'examen, je me suis promené dans la cour. Il y avait beaucoup de demi-infirmes qui attendaient d'être mis à la retraite. Un soldat passa devant moi, tenant un bâton dans chaque main pour le maintenir debout. J'ai pensé qu'il devait avoir reçu une balle dans les deux jambes. Arrivant avec moi, il m'a regardé et s'est exclamé : « Mon ami, n'êtes-vous pas Richert ? "Oui, c'est moi," répondis-je. « Eh bien, vous ne me reconnaissez pas ? J'ai répondu par la négative. "Nous étions ensemble dans les Carpates jusqu'à ce que j'aie des engelures aux jambes à Zvinin." C'est là que je l'ai reconnu. Son visage a doublé de volume, je n'ai donc pas pu le reconnaître. Il m'a dit que ses 10 orteils avaient été amputés. Mais il se réjouit et dit : « C'est plus agréable pour moi de vivre sans doigts que d'être enterré quelque part au front. Pour moi, la guerre est finie et je toucherai 70 % de ma pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents. il m'a regardé et s'est exclamé: "Mec, n'es-tu pas Richert?" "Oui, c'est moi," répondis-je. « Eh bien, vous ne me reconnaissez pas ? J'ai répondu par la négative. "Nous étions ensemble dans les Carpates jusqu'à ce que j'aie des engelures aux jambes à Zvinin." C'est là que je l'ai reconnu. Son visage a doublé de volume, je n'ai donc pas pu le reconnaître. Il m'a dit que ses 10 orteils avaient été amputés. Mais il se réjouit et dit : « C'est plus agréable pour moi de vivre sans doigts que d'être enterré quelque part au front. Pour moi, la guerre est finie et je toucherai 70 % de ma pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents. il m'a regardé et s'est exclamé: "Mec, n'es-tu pas Richert?" "Oui, c'est moi," répondis-je. « Eh bien, vous ne me reconnaissez pas ? J'ai répondu par la négative. "Nous étions ensemble dans les Carpates jusqu'à ce que j'aie des engelures aux jambes à Zvinin." C'est là que je l'ai reconnu. Son visage a doublé de volume, je n'ai donc pas pu le reconnaître. Il m'a dit que ses 10 orteils avaient été amputés. Mais il se réjouit et dit : « C'est plus agréable pour moi de vivre sans doigts que d'être enterré quelque part au front. Pour moi, la guerre est finie et je toucherai 70 % de ma pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents. J'ai répondu. « Eh bien, vous ne me reconnaissez pas ? J'ai répondu par la négative. "Nous étions ensemble dans les Carpates jusqu'à ce que j'aie des engelures aux jambes à Zvinin." C'est là que je l'ai reconnu. Son visage a doublé de volume, je n'ai donc pas pu le reconnaître. Il m'a dit que ses 10 orteils avaient été amputés. Mais il se réjouit et dit : « C'est plus agréable pour moi de vivre sans doigts que d'être enterré quelque part au front. Pour moi, la guerre est finie et je toucherai 70 % de ma pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents. J'ai répondu. « Eh bien, vous ne me reconnaissez pas ? J'ai répondu par la négative. "Nous étions ensemble dans les Carpates jusqu'à ce que j'aie des engelures aux jambes à Zvinin." C'est là que je l'ai reconnu. Son visage a doublé de volume, je n'ai donc pas pu le reconnaître. Il m'a dit que ses 10 orteils avaient été amputés. Mais il se réjouit et dit : « C'est plus agréable pour moi de vivre sans doigts que d'être enterré quelque part au front. Pour moi, la guerre est finie et je toucherai 70 % de ma pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents. C'est là que je l'ai reconnu. Son visage a doublé de volume, je n'ai donc pas pu le reconnaître. Il m'a dit que ses 10 orteils avaient été amputés. Mais il se réjouit et dit : « C'est plus agréable pour moi de vivre sans doigts que d'être enterré quelque part au front. Pour moi, la guerre est finie et je toucherai 70 % de ma pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents. C'est là que je l'ai reconnu. Son visage a doublé de volume, je n'ai donc pas pu le reconnaître. Il m'a dit que ses 10 orteils avaient été amputés. Mais il se réjouit et dit : « C'est plus agréable pour moi de vivre sans doigts que d'être enterré quelque part au front. Pour moi, la guerre est finie et je toucherai 70 % de ma pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents. et je toucherai 70 % de la pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents. et je toucherai 70 % de la pension. En effet, on pourrait l'envier, bien qu'il soit resté à moitié infirme pour le reste de sa vie. J'ai rencontré beaucoup de soldats de ma compagnie ce jour-là. Beaucoup d'entre eux boitillaient sans doigts. L'un avait une jambe amputée, l'autre avait un bras, mais la jambe ne plie pas. Mais tous deux semblaient heureux car ils pourraient bientôt retourner chez leurs parents.
Le lendemain, j'ai rencontré Anton Schmitt d'Oberdorf, que je pansais sur le terrain lorsqu'il a reçu trois balles d'obus. Il devait se rendre à Königsberg tous les jours pour soigner sa main avec de l'électricité et des massages, qui au moins ont guéri, mais sont devenus raides. [Il a complètement récupéré, est retourné au front et est mort]
Une fois, j'ai rencontré un jeune professeur prussien qui, le 1er juillet 1915, lors d'une attaque près de Livtira Gorna, a reçu une balle en travers du visage. Sur les deux joues, il avait des points rouges – une entrée et une sortie. Car sa langue était abîmée, il parlait moins bien qu'avant. Il est devenu sergent-major adjoint parce qu'il a servi un an comme volontaire. Dans un avenir proche, il devrait devenir lieutenant. Il m'a invité à passer une soirée avec lui à Koenigsberg. Nous avons passé un bon moment, mais pour moi c'était la première et la dernière fois depuis que le portefeuille était vide. Le salaire était de 33 pfennigs minables par jour. Et ce n'était en aucun cas suffisant pour acheter le nécessaire. J'ai observé comment d'autres soldats qui étaient en contact avec la maison recevaient de l'argent et des colis alimentaires, pouvaient visiter le théâtre, le cinéma et les tavernes, alors que j'avais droit à de la nourriture mendiante et regardais la lune les poches vides.
J'étais probablement déjà à Speersdorf depuis une semaine, lorsque tout le bataillon de réserve a été chargé dans le train. Nous avons traversé Insterburg, Tilsit, Heidekrug jusqu'à Memel, où se trouvaient les casernes du 41e régiment d'infanterie. Nous sommes arrivés de nuit. La vie y était plus agréable qu'à la caserne, beaucoup plus chaude et plus propre.
Memel est une ville portuaire du nord-est de l'Allemagne, sur la mer Baltique. Car Je n'ai jamais vu la mer, je voulais vraiment la voir. Sans permission, je passai devant la sentinelle à la porte et me rendis au port. Là, j'ai marché le long du brise-lames, tout au bout duquel se dressait un phare en béton. Même s'il y avait une tempête, je ne pouvais pas obtenir assez de l'image. Des vagues de plusieurs mètres de haut roulaient constamment, s'écrasaient contre la jetée et des embruns la traversaient. Comme si les vagues se chassaient. Ou comme si l'eau était secouée jusqu'au fond.
Le lendemain, le sergent m'a appelé. Il a vu dans mon zoldbook que j'étais au front depuis le début de la guerre et que je n'avais pas encore reçu de permission. Il a dit que j'avais 14 jours. "Je ne peux pas partir en vacances, je n'ai nulle part où aller", répondis-je au sergent-major et racontai ma situation. « Merde, dit-il, je ne m'y attendais pas. Voyons voir. Vous pouvez vivre ici pour le moment, et j'en tiendrai compte lors de mon service. Ce sergent-major était un homme que l'on voit rarement dans l'armée allemande. Les jours suivants, j'ai effectué des tâches mineures, bien que j'aie été libérée par le médecin pendant 10 jours.
Une fois, j'ai été détaché pour garder le port. Je me tenais à la porte par laquelle les gens entraient et sortaient du port. Tout le port était entouré d'une clôture en bois. Quand les dockers allaient déjeuner, c'était beaucoup de travail, vérifier les laissez-passer de tout le monde. Comme quand ils sont revenus. C'étaient pour la plupart des gens grossiers et grossiers qui parlaient dans un dialecte incompréhensible. Certains ont été impolis quand j'ai demandé leur laissez-passer car je les avais déjà vus il y a une heure alors qu'ils étaient en route pour le déjeuner. Cependant, j'avais des ordres stricts de ne laisser personne entrer sans laissez-passer. Je m'en fichais du tout, mais je ne savais pas si mon patron me surveillait. Je suis donc resté trois jours. Je devais tous les apaiser, jusqu'à ceux qui ressemblaient à du bétail parfait. Il voulait certainement passer sans laissez-passer. j'ai reculé de deux pas a levé son arme à la main et l'a exhorté à montrer le document ou à partir. Puis il a abandonné, a montré son laissez-passer et a traversé en grommelant. Le soir, plusieurs putes bâclées ont voulu aller voir les marins du navire. Je les ai déballés aussi. Ils sont partis, mais plus tard, je les ai vus escalader la clôture et se diriger vers le bateau. Que fallait-il faire ? J'ai fait semblant de ne pas remarquer.
Le lendemain matin, un garçon d'environ dix-sept ans est venu et a engagé la conversation. Il voulait faire du bénévolat. Je l'en ai dissuadé et j'ai décrit la vie au front de telle manière qu'il avait les cheveux hérissés. "Non, si c'est vraiment le cas, alors je préfère attendre qu'ils m'appellent." "Ce sera encore trop tôt", dis-je. Il m'a remercié et est parti. J'avais l'impression d'avoir fait une bonne action.
Le lendemain était le jour de paie. A Memel, nous avons reçu 53 pfennigs au lieu de 33. Quand tout a été distribué, le lieutenant a crié : « Mousquetaire Richert, détraquez-vous ! ». Je n'avais aucune idée pourquoi, mais je suis sorti et me suis mis au garde-à-vous. "Mon devoir," commença-t-il, "d'informer la compagnie de votre comportement courageux et énergique au poste aux portes du port. Je vous exprime ma gratitude. L'officier de quart vous surveillait quand vous avez forcé ce grossier imbécile à montrer le laissez-passer. J'ai été complètement abasourdi. Eh bien, ça ne fait pas de mal d'avoir des numéros comme ça avec votre patron.
Un dimanche soir, j'ai été envoyé en patrouille dans une taverne. Nous étions deux militaires et un sous-officier. Avec des casques et des fusils. Unter était un gars de très bonne humeur, sa tête est pleine de blagues. Il s'est comporté plus comme un camarade que comme un patron. Nous avions pour tâche de proposer de fermer la taverne après le couvre-feu, ainsi que de réécrire tous les soldats qui s'y trouvaient sans permission et de faire rapport sur eux. Nous avons visité plus de 20 restaurants. Dès que nos casques ont clignoté dans le couloir, le propriétaire ou l'hôtesse nous a appelés au comptoir, rempli de verres ou de verres de cognac, et nous a offert un verre. Petit à petit, nous nous sommes saoulés. Les soldats que nous avons rencontrés dans la rue et qui étaient sans permission, a déclaré le sous-officier, devraient simplement escalader la clôture derrière la caserne et ne pas se laisser prendre. Les soldats étaient très contents, parce que. quand nous les avons détenus, ils étaient sûrs qu'ils toucheraient à la lèvre. Nous sommes également allés dans un bordel. Mon Dieu, comme les putains à moitié nues ont tressailli quand nous sommes entrés. Ils savaient que s'ils étaient pris après le couvre-feu avec les portes ouvertes, le stand serait fermé. Notre sous-officier a fait semblant de vouloir rédiger un rapport. Les putains suppliaient et suppliaient, voulaient nous câliner, nous embrasser et tout ça. Unther leur a apporté la peur. Enfin il rit, déchira le rapport qu'il avait commencé et leur dit de ne pas avoir peur. Cela les a rendus très heureux et ils ont sorti deux bouteilles de bière. Mais nous étions déjà assez ivres et nous sommes allés à la caserne pour dormir. Enfin il rit, déchira le rapport qu'il avait commencé et leur dit de ne pas avoir peur. Cela les a rendus très heureux et ils ont sorti deux bouteilles de bière. Mais nous étions déjà assez ivres et nous sommes allés à la caserne pour dormir. Enfin il rit, déchira le rapport qu'il avait commencé et leur dit de ne pas avoir peur. Cela les a rendus très heureux et ils ont sorti deux bouteilles de bière. Mais nous étions déjà assez ivres et nous sommes allés à la caserne pour dormir.
Le lendemain, il s'est avéré que des membres de notre bataillon seraient envoyés sur le front russe. Cela a donné l'effet d'une bombe qui explose. Tout le monde avait peur de l'envoyer. Tout le monde était en admiration devant l'hiver russe. Je savais avec certitude que j'étais dans les rangs de ces pauvres gens, puisque j'avais complètement récupéré et, grâce à la bonne nourriture de l'infirmerie, j'avais une belle apparence.
Puis soudain est venu l'ordre "Tout le monde alignez-vous!". Le bataillon de réserve doit envoyer vingt hommes à la 1ère compagnie de réserve de mitrailleuses du 1er corps d'armée à Pillau. "Quiconque veut se porter volontaire pour devenir mitrailleur, qu'il le signale !" J'ai été l'un des premiers à échouer. J'ai pensé: advienne que pourra, c'est mieux que le devant. De plus, les mitrailleurs n'ont pas participé aux attaques à la baïonnette, ce qui est également une bonne chose. C'est ainsi que je me suis retrouvé à Pillau.

Dans la compagnie de mitrailleuses de rechange du 1er corps d'armée à Pillau
Le lendemain, nous sommes allés en train à Königsberg, et de là à Pillau. La ville est située au bord d'une flèche qui s'avance dans la mer Baltique. Pillau est entouré d'eau sur trois côtés. La ville elle-même est une forteresse maritime. Directement à l'extérieur de la ville sur une petite colline se trouve Fort Shtile.
De la gare, nous avons marché environ 1/4 d'heure jusqu'à l'entreprise. La même caserne en brique à deux étages. Le sergent-major de compagnie Hofmann, un homme de carrure puissante, avec un front de bouledogue et un cou haussier, a tenu devant nous un discours de bienvenue, et quel discours ! Je pense que les forçats étaient reçus à Cayenne avec des paroles moins dures. Ensuite, nous avons été séparés dans des chambres, où on nous a assigné des casiers et des lits. Tout était impeccablement propre et en ordre. Il en ressort qu'une discipline terriblement dure règne ici, presque comme dans les casernes d'avant-guerre. Le lendemain, l'étude de la mitrailleuse a commencé. Ce n'était pas si facile de mémoriser les noms de toutes les pièces et leur interaction pendant le tournage, puis de le dire oralement. Les exercices dans la neige étaient très désagréables et il était difficile de transporter les boîtes de munitions remplies de pierres.
Les sous-officiers qui avaient déjà été au front nous traitaient beaucoup mieux que ceux qui étaient restés en garnison et pour qui l'exercice et la moquerie des soldats étaient une habitude. Pendant un certain temps, j'étais dans le département du sous-officier Altrok, qui était une charogne stupide et nous intimidait constamment. C'était triste, mais je me consolais avec le fait qu'au moins je n'avais pas été abattu. Parfois, nous avons rampé une mitrailleuse sur quelques centaines de mètres, tandis que la neige s'encrassait dans les manches presque jusqu'aux épaules. De même avec des bottes. Les mains étaient si froides qu'il était presque impossible de toucher l'arme et de la tenir. Le plus froid était quand le vent soufflait de la mer et que nous étions engagés sur le rivage.
La nourriture était assez bonne, meilleure qu'à Memel. Pour le déjeuner, il y avait des pommes de terre en sauce et deux boulettes de viande de Königsberg, que je mange avec plaisir. Chacun n'a reçu qu'une seule portion. Quelques fois, j'ai réussi à rattraper la boulette, parce que. ils allaient bien avec du pain noir le soir. J'ai été l'un des premiers à me lever devant le distributeur de nourriture, puis j'ai rapidement mangé ma portion et je me suis tenu au fond de la file. Une fois, j'ai été attrapé par un sous-officier supervisant la distribution de nourriture et m'a emmené au monstre Hofmann. « Que va-t-il se passer maintenant ? », ai-je pensé. Mais je me suis tellement essuyé que beaucoup de choses m'étaient devenues indifférentes, et Hofmann n'a pas pu me dévorer. « Richert, viens au bureau ! Je suis allé ici. "Vous êtes fou! Vous venez de Pologne, car une portion ne vous suffit pas ! Voulez-vous une lèvre? Tout était dit de telle manière que même les murs tremblaient. Mais quand il a parlé, j'ai demandé la permission de parler et lui ai dit que j'étais de la partie de l'Alsace occupée par les Français, donc je ne reçois pas de colis de chez moi et mange exclusivement à la caserne. "Donc, si c'est vrai, tu peux en avoir deux portions." Hofmann avait des sentiments humains. J'ai donc pu obtenir deux portions par jour. J'en ai gardé un pour la soirée, puis je l'ai réchauffé dans le poêle.
Une fois, ils ont montré un film qui m'a mis en colère. Il s'appelait "Les Frantiers". Avec toutes sortes d'astuces, il a été montré comment la population civile de France a attiré des soldats allemands puis les a tués. Ce film a servi à inciter à la haine envers les Français. De plus, je savais que dans cette guerre, il n'y avait pas du tout d'hommes libres.
Noël arrivait. Un arbre de Noël a été installé dans la grande salle; ils ont d'abord chanté quelques chansons de Noël, puis c'est parti – "L'Allemagne avant tout" et "Gloire dans la couronne de la victoire". Quelle idiotie ! Le capitaine Grosse, un haineux des Alsaciens, prononce un discours dans lequel il traite davantage de la guerre. Ensuite, chacun a reçu un petit cadeau.
Nous avons déjà entièrement étudié la mitrailleuse et le service est devenu plus facile. Parfois, nous tournions en direct. Au début, j'étais un peu inquiet quand le gazouillis a commencé. Avec l'arme fonctionnant correctement, nous pouvions tirer 500 coups par minute, ce sont deux bandes.
Dans ma chambre, il y avait de la camaraderie entre les soldats. Mon meilleur ami était Max Rudat, un Prussien oriental dont les parents avaient une grande maison et lui envoyaient souvent des colis, de chacun je recevais quelque chose. Un beau jour de la mi-janvier 1916, nous nous sommes alignés. La compagnie de mitrailleuses du 44e régiment d'infanterie, qui se tenait sur le front nord du front russe près de la forteresse de Dunaburg, a demandé seize personnes. Je suis entré dans cette fête. Mon ami, qui a eu de la chance, a demandé au sergent-major de l'envoyer avec moi, ce qui a été fait.
Le lendemain, nous avons reçu une allocation suffisante pour le voyage. En tant que soldat le plus ancien, j'ai été nommé chef de l'échelon. En disant au revoir à des camarades plus chanceux, nous sommes allés à la gare. Oh mon dieu, c'est encore là ! Maintenant, en plein hiver, montez dans l'enfer glacial de la Russie ! En tout cas, j'ai des camarades, pensais-je, mais c'était peu réconfortant.

Un voyage sur le front nord de la Russie
Mi-janvier 1916
A Pillau, nous avons pris un train de voyageurs et sommes allés à Königsberg. Nous avons traversé Instreburg et Gumbinen. Près d'Eidkunen, nous franchissons la frontière prusso-russe. Immédiatement après l'entrée en Russie, l'architecture des maisons est devenue misérable. Nous avons dépassé la forteresse de Kovno, traversé la rivière Neman, qui était complètement recouverte de banquises à la dérive. Ensuite, nous sommes passés par Radzivilishki, Rakishki, Abeli à Elovka. Nous sommes arrivés le soir. Nous avons dormi dans une caserne avec un tas d'autres soldats, pour la plupart des vacanciers. Car la pièce n'était pas chauffée, nous étions gelés, même enveloppés dans des couvertures.

Dans la compagnie de mitrailleuses du 44th Infantry Regiment
Le matin, nous avons marché lentement dans la neige profonde. Enfin, après un trajet de deux heures, nous arrivons au domaine de Neugrünwald. Des coups de canon isolés ont été entendus du front. J'ai signalé au brigadier-major de compagnie l'arrivée de seize remplaçants de Pillau. Feldwebel Kaminsky m'a fait bonne impression. Il est sorti avec moi, j'ai, comme prescrit, commandé mon "attention". Le sergent-major demandait à chacun son nom, d'où il venait, etc. Puis il nous a emmenés dans une pièce où il y avait un poêle et des lits grillagés pour les soldats. Nous étions satisfaits de l'accueil dans l'entreprise, car. le ton y était beaucoup plus amical qu'à Pillau. C'est là que nous avons pris notre nourriture. Elle était bonne et généreuse. Au début, nous n'étions engagés que dans la collecte de combustible pour le chauffage dans la forêt.
Le domaine de Neugrünwald se composait d'une grande maison, d'écuries et de dépendances. Les tireurs de rechange, auxquels nous appartenions désormais, étaient placés dans deux chambres. Le quartier général du bataillon vivait dans le sous-sol de la maison, et une compagnie de «diggers», comme on appelait les soldats sans armes, qui construisaient des lignes de réserve de tranchées derrière les lignes de front, vivait dans le bâtiment. Leur vrai nom était le bataillon de travail. Dans une petite annexe, il y avait un bain d'entreprise. Trois baquets étaient prêts pour que les soldats sortant des tranchées puissent se laver. Le barbier a coupé et rasé tout le monde gratuitement.
Le troisième jour, après la tombée de la nuit, nous nous sommes déplacés vers le front pour travailler. La route dura près d'une heure et traversa une sombre forêt d'épicéas. A l'orée de la forêt, nous attendions dans un petit creux. Ici, j'ai entendu le sifflement des premières balles. « Eh bien, Max, comment trouvez-vous cette musique ? » ai-je demandé à Rudat, qui n'était pas encore allé au front. "Franchement, Nickle," répondit-il, "je la trouve un peu mal à l'aise."
Après une demi-heure d'attente, sous la direction du sous-officier, nous nous sommes déplacés un à un dans la neige. Maintenant, nous traînions des plaques d'acier de deux mètres de long et d'un mètre de large. C'était un dur labeur de les porter sur ses épaules. Car tout le monde se tenait debout, il n'était possible de marcher qu'à petits pas. J'ai dû aller à la tranchée à travers un champ ouvert. Neige jusqu'aux genoux. Lorsque les Russes ont tiré des fusées éclairantes, nous nous sommes figés pour nous rendre moins visibles. Immédiatement derrière la tranchée, nous avons abaissé les dalles. Nous avons apporté huit assiettes. La dernière fois, les Russes ont dû nous remarquer, car des coups de feu ont retenti et des balles ont sifflé à proximité. Tout le monde se coucha volontiers, mais c'était impossible. Alors j'ai crié: "Attention – laissez tomber!". Les plaques ont volé au sol et tout le monde s'est précipité à gauche et à droite. Puis nous avons soulevé les dalles et nous nous sommes assis derrière elles. Nag, une balle a touché le poêle. Qu'est-ce qu'elle a tinté ! Au bout d'un moment, la fusillade s'est calmée et nous avons traîné les plaques plus loin.
Le lendemain, le soldat est blessé au bras. L'infirmier l'a amené au domaine. Je devais faire mes valises et prendre sa place en première ligne. J'ai été très surpris quand j'ai vu la tranchée pendant la journée. En effet, je n'ai jamais vu cela auparavant. Il était gainé des deux côtés avec des poteaux en épicéa, sur le sol gisait le soi-disant. lattes de toit pour garder les bottes propres. Chaque fantassin avait une échappatoire. Dans la pente avant de la tranchée se trouvaient des caisses de munitions et de grenades. La tranchée semblait déserte, seules des sentinelles montaient la garde et surveillaient la position russe à travers le périscope. Le reste des soldats était dans des abris chauds, creusés obliquement dans la direction de l'arrière. « Ici, m'a dit l'infirmier, votre équipe habite. Ils ont un bon sergent." Je suis descendu au refuge. La fumée du tabac l'enveloppait comme du brouillard, j'ai vu quatre soldats jouer aux cartes à table. Un autre soldat est occupé à écrire. Il y avait un petit poêle dans l'abri, qui était brûlant par endroits. Au mur du fond se trouvaient deux couchettes grillagées à trois niveaux. Ma première pensée a été "Vous pouvez vivre ici." Devant le sous-officier, je me suis allongé et j'ai signalé. "Ne dis pas de bêtises", m'a-t-il dit. "Cela ne sert à rien de rester immobile ici. Faites juste votre travail. Sinon, nous sommes tous camarades. Quel est ton nom?". "Richert," répondis-je. "Je veux dire le nom." "Dominique". OK, on t'appellera simplement Nicky. Voulez-vous manger, Nicky ? « Avez-vous ? » ai-je demandé. "Eh bien, prenez ce que vous voulez sur la couchette à l'étage." J'ai levé les yeux et j'ai été surpris: plusieurs pains, fromage, substitut de graisse, saucisse et beurre étaient alignés, à côté d'eux se trouvaient deux boîtes de cigares et de cigarettes. "Eh bien, cela ne m'est pas arrivé depuis que je suis devenu soldat," dis-je. Au mur du fond se trouvaient deux couchettes grillagées à trois niveaux. Ma première pensée a été "Vous pouvez vivre ici." Devant le sous-officier, je me suis allongé et j'ai signalé. "Ne dis pas de bêtises", m'a-t-il dit. "Cela ne sert à rien de rester immobile ici. Faites juste votre travail. Sinon, nous sommes tous camarades. Quel est ton nom?". "Richert," répondis-je. "Je veux dire le nom." "Dominique". OK, on t'appellera simplement Nicky. Voulez-vous manger, Nicky ? « Avez-vous ? » ai-je demandé. "Eh bien, prenez ce que vous voulez sur la couchette à l'étage." J'ai levé les yeux et j'ai été surpris: plusieurs pains, fromage, substitut de graisse, saucisse et beurre étaient alignés, à côté d'eux se trouvaient deux boîtes de cigares et de cigarettes. "Eh bien, cela ne m'est pas arrivé depuis que je suis devenu soldat," dis-je. Au mur du fond se trouvaient deux couchettes grillagées à trois niveaux. Ma première pensée a été "Vous pouvez vivre ici." Devant le sous-officier, je me suis allongé et j'ai signalé. "Ne dis pas de bêtises", m'a-t-il dit. "Cela ne sert à rien de rester immobile ici. Faites juste votre travail. Sinon, nous sommes tous camarades. Quel est ton nom?". "Richert," répondis-je. "Je veux dire le nom." "Dominique". OK, on t'appellera simplement Nicky. Voulez-vous manger, Nicky ? « Avez-vous ? » ai-je demandé. "Eh bien, prenez ce que vous voulez sur la couchette à l'étage." J'ai levé les yeux et j'ai été surpris: plusieurs pains, fromage, substitut de graisse, saucisse et beurre étaient alignés, à côté d'eux se trouvaient deux boîtes de cigares et de cigarettes. "Eh bien, cela ne m'est pas arrivé depuis que je suis devenu soldat," dis-je. "Cela ne sert à rien de rester immobile ici. Faites juste votre travail. Sinon, nous sommes tous camarades. Quel est ton nom?". "Richert," répondis-je. "Je veux dire le nom." "Dominique". OK, on t'appellera simplement Nicky. Voulez-vous manger, Nicky ? « Avez-vous ? » ai-je demandé. "Eh bien, prenez ce que vous voulez sur la couchette à l'étage." J'ai levé les yeux et j'ai été surpris: plusieurs pains, fromage, substitut de graisse, saucisse et beurre étaient alignés, à côté d'eux se trouvaient deux boîtes de cigares et de cigarettes. "Eh bien, cela ne m'est pas arrivé depuis que je suis devenu soldat," dis-je. "Cela ne sert à rien de rester immobile ici. Faites juste votre travail. Sinon, nous sommes tous camarades. Quel est ton nom?". "Richert," répondis-je. "Je veux dire le nom." "Dominique". OK, on t'appellera simplement Nicky. Voulez-vous manger, Nicky ? « Avez-vous ? » ai-je demandé. "Eh bien, prenez ce que vous voulez sur la couchette à l'étage." J'ai levé les yeux et j'ai été surpris: plusieurs pains, fromage, substitut de graisse, saucisse et beurre étaient alignés, à côté d'eux se trouvaient deux boîtes de cigares et de cigarettes. "Eh bien, cela ne m'est pas arrivé depuis que je suis devenu soldat," dis-je. fromage, succédané de graisse, saucisse et beurre étaient côte à côte, et deux boîtes de cigares et cigarettes se tenaient côte à côte. "Eh bien, cela ne m'est pas arrivé depuis que je suis devenu soldat," dis-je. fromage, succédané de graisse, saucisse et beurre étaient côte à côte, et deux boîtes de cigares et cigarettes se tenaient côte à côte. "Eh bien, cela ne m'est pas arrivé depuis que je suis devenu soldat," dis-je.
Après le dîner, je restai à mon poste. À travers le périscope, il scanna la zone devant lui. Près du nid de mitrailleuses, il y avait une ligne de communication avec un secret bordé de barbelés. Deux larges grillages protégeaient la position des attaques. Devant la ligne russe, à environ 250 mètres, il y avait aussi deux barrières. À quelques endroits, j'ai vu de la fumée monter, de notre côté la même image. Tout était calme, seulement de temps en temps le rugissement d'un canon et l'explosion d'une grenade se faisaient entendre de près ou de loin. Ici et là, un coup de fusil crépitait. Des doubles postes ont été postés chaque nuit, 4 heures au refuge, 2 heures sur le poste, etc. La nuit, c'était ennuyeux de se tenir debout sur l'horloge, il faisait sensiblement froid, il fallait donc bouger et piétiner pour ne pas geler.
Le troisième jour, j'étais de service de midi à 14 heures. Pour passer le temps, je pensais à ma patrie et tout ça. Tout était calme. Pas un seul coup. Soudain, j'ai entendu une explosion comme je n'en avais jamais entendue auparavant. Le sol tremblait, j'ai failli tomber de peur. Puis j'ai vu à environ 500 mètres à gauche au-dessus de la position allemande plus d'une centaine de mètres de fumée, un tas de mottes de terre volant autour. Les Russes ont fait sauter une mine souterraine qui a soulevé notre tranchée dans les airs. Au même instant, il siffla. Juste devant moi, quatre lourdes grenades ont explosé dans la barrière, faisant de gros trous dans le fil. Puis vint le raid d'artillerie. Dans l'intervalle, à l'endroit où s'est produite l'explosion, un puissant feu de fusil et de mitrailleuse crépite. L'infanterie russe se précipita en avant et occupa un immense entonnoir. Mais la contre-attaque allemande avait déjà commencé, dans laquelle une partie des Russes s'enfuyait, d'autres étaient faits prisonniers. Les tirs d'artillerie russe ont diminué. Devant, derrière, ça et là des grenades explosaient dans la tranchée. Aux tout premiers coups de feu, le sous-officier avec tout le calcul a quitté l'abri, car. ils craignaient une attaque. Nous nous sommes allongés sur le sol pour ne pas être happés par des fragments ou des mottes de terre. Seul le sous-officier regardait de temps en temps les Russes. Au même moment, un fragment de la taille d'un doigt le frappa dans la bande au-dessus de l'oreille, de sorte qu'il chancela et, étourdi, tomba dans la tranchée. Je n'ai pas vu de blessure, seulement une ecchymose. J'ai rapidement mis une poignée de neige sur son front et il s'est immédiatement réveillé. Au début, il ne savait pas ce qui s'était passé. Après quelques minutes, il a complètement récupéré. Au même moment, un fragment de la taille d'un doigt le frappa dans la bande au-dessus de l'oreille, de sorte qu'il chancela et, étourdi, tomba dans la tranchée. Je n'ai pas vu de blessure, seulement une ecchymose. J'ai rapidement mis une poignée de neige sur son front et il s'est immédiatement réveillé. Au début, il ne savait pas ce qui s'était passé. Après quelques minutes, il a complètement récupéré. Au même moment, un fragment de la taille d'un doigt le frappa dans la bande au-dessus de l'oreille, de sorte qu'il chancela et, étourdi, tomba dans la tranchée. Je n'ai pas vu de blessure, seulement une ecchymose. J'ai rapidement mis une poignée de neige sur son front et il s'est immédiatement réveillé. Au début, il ne savait pas ce qui s'était passé. Après quelques minutes, il a complètement récupéré.
Juste à côté de nous se trouvait un abri dans lequel vivaient huit fantassins. Un court chemin de communication menait à la porte d'entrée. Il y avait une fenêtre à côté. Une des premières grenades a frappé à côté de la porte. Pour cette raison, la tranchée devant la porte était recouverte de terre et les fantassins ne pouvaient pas ouvrir la porte, car. elle s'est ouverte. Ils ont défoncé la fenêtre et l'ont franchie un par un. Lorsque le dernier est sorti, une grenade est tombée sur le dessus de l'abri en bois. Sous l'impact, il plissa les yeux et les murs se refermèrent. Le fantassin, dont les bras et le haut du corps sortaient déjà de la fenêtre, alors que ses jambes étaient encore à l'intérieur, était coincé et ne pouvait plus avancer ni reculer. Dans une peur mortelle, il appela à l'aide. Deux camarades ont essayé de le faire sortir, mais ont échoué. A cause d'un obus tombé à proximité, ils ont dû se réfugier dans une autre partie de la tranchée. Le pauvre garçon fut terrifié et pendu tout seul, essayant de se cacher avec ses mains des mottes de terre volantes. Et après environ une demi-heure, le feu s'est calmé. Il était désormais possible de procéder à la libération du pauvre soldat. J'ai dû couper les supports en bois en dessous. Lorsque le soldat, à moitié mort de peur, a été retiré, il s'est avéré qu'il était complètement indemne.
J'ai demandé au sous-officier de me laisser aller voir Max Rudat pour le surveiller. La tranchée a été partiellement détruite, à plusieurs endroits, il a fallu ramper pour que les Russes ne voient pas. Plusieurs soldats se sont endormis, maintenant ils ont été déterrés. J'ai aussi vu trois morts. Trois sous-officiers qui jouaient aux cartes dans l'un des abris ont été mis en pièces par une grenade tournoyante. Max se tenait devant la mitrailleuse avec un visage étrange. La peur ne l'a pas encore lâché.
"Eh bien, Max, comment vas-tu cette fois ?" "Ne demande pas à Nickle. J'étais allongé au fond de la tranchée et j'ai presque mis mon pantalon complet par peur. En même temps, il a montré plusieurs entonnoirs frais juste à côté de lui. Nous étions contents d'avoir réussi.
Une nuit, je me tenais au poste et j'ai parlé avec un officier ordinaire qui contrôlait les sentinelles. La lune éclairait la zone presque comme la lumière du jour. Pour me réchauffer, je passais d'un pied à l'autre. Soudain un déclic sec, un bourdonnement puissant dans l'oreille droite. La balle a touché mon casque en acier sur le côté droit et a arraché la peinture grise. J'ai eu très peur. Comme le mur du fond était incliné et recouvert de neige, le Russe a pu remarquer le mouvement de ma tête sur un fond blanc et a voulu m'envoyer dans l'au-delà. Depuis, je suis plus prudent.
Peu à peu la neige a fondu, le printemps a commencé. La vie dans les tranchées est devenue beaucoup plus agréable. Une fois, un ordre est venu de faire une sortie: pénétrer dans la tranchée russe et déterminer quel type de régiment se dressait contre nous. À ces fins, plusieurs réservoirs ont été installés dans la tranchée et le contenu a été incendié lorsque le vent a soufflé vers la position russe. Des nuages de fumée épais et impénétrables sont apparus, qui se sont lentement précipités vers les tranchées russes avec un courant d'air. Une vingtaine de fantassins coururent dans ce nuage vers les Russes. Ils ont percé un trou dans les barrières avec des pinces coupantes et ont fait irruption dans leur tranchée. Nous avons regardé attentivement, mais pas un seul coup de feu n'a été entendu. Les Russes ont apparemment pris la fumée pour du gaz et se sont retirés. Toute l'infanterie est revenue intacte. Ils ont apporté un pistolet russe et plusieurs boucliers de protection en acier. On a trouvé un portefeuille dans l'abri avec une carte d'identité militaire, qui déterminait le numéro du régiment et de la division.
Un jour de mai, l'artillerie russe a commencé à tirer sur la même section de notre barrière, jusqu'à ce qu'elle fasse enfin une grande brèche. Nous pensions que les Russes attaqueraient la nuit et nous avons agi. Trois mitrailleuses ont été installées derrière l'écart et la tranchée dans cette zone était fortement occupée par l'infanterie. De temps en temps, une fusée éclairante était tirée, qui inondait la zone d'une lumière vacillante. Soudain, on entendit : "Ils arrivent !". Des fusils et des mitrailleuses crépitaient de notre côté. L'artillerie, prévenue par téléphone et dont les agents étaient prêts, ouvrit un puissant barrage entre les positions. Avec tout mon désir, je n'ai pas vu un seul Russe, même si tout était illuminé presque comme pendant la journée. Ils se sont précipités dans les hautes herbes lorsque la fusillade a commencé. Puis j'ai soudainement vu plusieurs d'entre eux sauter et courir en arrière. Soudain, tout était plein de Russes en fuite, qui disparaissaient dans leurs tranchées.
Quelques jours plus tard, j'ai lu dans le journal: "Au sud d'Ilukst, une puissante attaque nocturne russe a été repoussée, avec de lourdes pertes pour l'ennemi." En fait, tout était différent. Chaque petite chose était claironnée comme une grande victoire afin de maintenir le moral des gens au plus haut.
En mai 1916, notre équipe de mitrailleuses est décalée de quelques centaines de mètres vers la droite. Là, la position traversait une magnifique forêt d'épicéas avec des bouleaux, mais l'abri était bien pire que le précédent. Par temps de pluie, nous puisions chaque jour de nombreux seaux d'eau, qui étaient collectés dans la pirogue. Au matin, il y avait tellement d'eau qu'elle pouvait presque sortir la couchette du bas. Une telle habitation était absolument nocive. Lors des chaudes nuits de mai, je dormais souvent derrière un abri au sol, rassemblant un tas de feuilles sèches. Nous avons décidé de construire un nouvel abri. Ils ont creusé un trou quadrangulaire de la taille d'une petite pièce, scié de puissants sapins dans la forêt, scié des poutres et des fermes. C'était un travail difficile, mais quand tout le monde s'y est mis, c'était vite fini. La bobine se composait de six épinettes posées le long et à travers les troncs. Les vides étaient remplis de terre. Certainement, nous ne pouvions travailler que la nuit et c'était souvent dangereux car les Russes, par ennui, tiraient au hasard, et nous étions donc en danger lorsque nous travaillions à l'étage sans couverture.
Puis nous sommes passés au réglage. Six lits étaient placés d'un côté, sur deux niveaux. L'un de nous était maçon de profession et fabriquait un poêle en briques. Ils ont fait une table, des bancs à partir des planches, et à la table ils ont construit quelque chose comme un canapé, rembourré d'herbe sèche et recouvert d'une nouvelle toile de jute. Car J'avais quelques compétences en dessin, puis j'ai peint quelques tableaux, que j'ai ensuite encadrés avec de l'écorce de bouleau épaisse et accrochés au mur. Ils étaient tapissés d'écorces soigneusement dépouillées de sapins tombés. Devant la fenêtre, un camarade jardinier a posé un beau parterre de fleurs en forme d'étoile. Un autre, un sculpteur sur bois, a fabriqué une mitrailleuse en bois de 1,5 mètre de haut, qui a été érigée au milieu comme un monument. Quand tout fut prêt, nous étions très fiers de notre travail, et notre commandant de compagnie, le lieutenant Matthes, un bon et juste patron, a loué notre travail.
Notre mitrailleuse était installée dans un bunker en béton avec une embrasure, avec elle il y avait toujours une sentinelle, une le jour, deux la nuit. Il y avait peu de danger ici. Il y avait généralement quelques grenades et éclats d'obus, ainsi que de petites mines, mais les victimes étaient rares. Nous voulions tous attendre ici la fin de la guerre. Le ravitaillement n'était plus aussi bon qu'à mon arrivée, mais il était encore possible de tenir.
Un jour, de gros mortiers ont été installés derrière notre abri. Les mines pesaient deux centièmes [un centième allemand pèse 50 kg]. De notre côté, une sortie était prévue, et ces monstres, avec l'artillerie, étaient censés préparer la position russe à l'assaut. Nous-mêmes, avec deux mitrailleuses, avons dû alternativement mener des tirs de barrage sur la position russe depuis notre abri afin d'empêcher les réserves russes de venir en aide aux avancées. En vingt minutes, nous avons tiré des milliers de balles. Les poteaux de la barrière ont été abattus et presque tous les fils ont été déchirés. Plusieurs jeunes bouleaux sont tombés, comme fauchés par nos balles. L'explosion d'une mine de deux cents a été terrible. Les épicéas et les bouleaux se sont pliés sous l'effet de puissantes ondes de choc, se balançant d'avant en arrière. Ici, une demi-compagnie d'infanterie s'avança. Quinze minutes plus tard, ils sont tous revenus intacts, ramenant huit Russes, qui ont été retrouvés tremblant de peur dans l'abri. Ils se sont rendus sans résistance. Les prisonniers étaient manifestement heureux, leur vie était en sécurité. Ici, l'artillerie russe a commencé à bombarder avec précision notre position avec des grenades et des éclats d'obus. Je me tenais derrière un abri en béton avec un lieutenant supérieur et deux autres camarades lorsqu'une petite grenade a frappé le bunker juste au-dessus de nos têtes. Nous sommes tous restés sains et saufs, bien que nous ayons presque fui la peur. Un seul sergent-major d'infanterie, marchant le long de la tranchée, a reçu un éclat d'obus dans l'estomac et est décédé plus tard à l'infirmerie. Une petite mine a arraché le bras d'un lieutenant, notre chef de peloton. Mon bon ami de Memel nommé Mazur, ordonnance sous le lieutenant, a été si grièvement blessé qu'il est mort en quelques minutes. Il fut inhumé au cimetière régimentaire derrière la forêt. Ici, l'artillerie russe a commencé à bombarder avec précision notre position avec des grenades et des éclats d'obus. Je me tenais derrière un abri en béton avec un lieutenant supérieur et deux autres camarades lorsqu'une petite grenade a frappé le bunker juste au-dessus de nos têtes. Nous sommes tous restés sains et saufs, bien que nous ayons presque fui la peur. Un seul sergent-major d'infanterie, marchant le long de la tranchée, a reçu un éclat d'obus dans l'estomac et est décédé plus tard à l'infirmerie. Une petite mine a arraché le bras d'un lieutenant, notre chef de peloton. Mon bon ami de Memel nommé Mazur, ordonnance sous le lieutenant, a été si grièvement blessé qu'il est mort en quelques minutes. Il fut inhumé au cimetière régimentaire derrière la forêt. Ici, l'artillerie russe a commencé à bombarder avec précision notre position avec des grenades et des éclats d'obus. Je me tenais derrière un abri en béton avec un lieutenant supérieur et deux autres camarades lorsqu'une petite grenade a frappé le bunker juste au-dessus de nos têtes. Nous sommes tous restés sains et saufs, bien que nous ayons presque fui la peur. Un seul sergent-major d'infanterie, marchant le long de la tranchée, a reçu un éclat d'obus dans l'estomac et est décédé plus tard à l'infirmerie. Une petite mine a arraché le bras d'un lieutenant, notre chef de peloton. Mon bon ami de Memel nommé Mazur, ordonnance sous le lieutenant, a été si grièvement blessé qu'il est mort en quelques minutes. Il fut inhumé au cimetière régimentaire derrière la forêt. bien qu'ils aient failli fuir la peur. Un seul sergent-major d'infanterie, marchant le long de la tranchée, a reçu un éclat d'obus dans l'estomac et est décédé plus tard à l'infirmerie. Une petite mine a arraché le bras d'un lieutenant, notre chef de peloton. Mon bon ami de Memel nommé Mazur, ordonnance sous le lieutenant, a été si grièvement blessé qu'il est mort en quelques minutes. Il fut inhumé au cimetière régimentaire derrière la forêt. bien qu'ils aient failli fuir la peur. Un seul sergent-major d'infanterie, marchant le long de la tranchée, a reçu un éclat d'obus dans l'estomac et est décédé plus tard à l'infirmerie. Une petite mine a arraché le bras d'un lieutenant, notre chef de peloton. Mon bon ami de Memel nommé Mazur, ordonnance sous le lieutenant, a été si grièvement blessé qu'il est mort en quelques minutes. Il fut inhumé au cimetière régimentaire derrière la forêt.
Un jour de juin, notre calcul fut finalement modifié et nous retournâmes à Neugrünwald. C'était formidable d'être libre de marcher à nouveau sur le sol et de ne pas errer dans les tranchées et les abris comme une taupe. C'était aussi agréable de dormir toute la nuit. Le service nous a été rendu le plus simple possible : une heure de chantier, une heure de briefing et de nettoyage de la mitrailleuse, c'est tout. Nous avons passé du temps à lutter et à faire de la gymnastique sur la barre fixe. Ou se prélasser et attraper des poux, parce que. ce bétail s'est encore reproduit sur nous.
Une fois, j'ai été promu caporal. Le lendemain, je devais me présenter au commandant du régiment à Yelovka. Là, j'ai reçu la Croix de fer de 2e classe, ainsi que d'autres soldats et sous-officiers du régiment. Le commandant du régiment a prononcé un discours extrêmement belliqueux; nous devrions être fiers de ce prix. Cela m'était égal, car j'aurais volontiers jeté tous ces déchets et je serais rentré chez moi. Quand je suis arrivé dans l'entreprise, tout le monde m'a félicité et m'a tellement serré la main que ça a commencé à faire mal.
Après un séjour de huit jours à Neugrünwald, nous sommes retournés au front. À un endroit, nous sommes passés devant les tombes de Russes décédés en 1915. On les remarquait à cause de chapeaux à moitié pourris accrochés à des croix. Dans le champ près de la route il y avait des tombes de rangers allemands, ils pouvaient être identifiés par leurs shakos. Puis le cours du message a commencé, il a conduit à la ligne de front. Là, nous avons changé le calcul, qui est allé à Neugrünwald pendant 8 jours.
La mitrailleuse était dans un bunker en béton. Le bunker d'habitation était également bon, mais loin d'être aussi bon que celui que nous avons construit nous-mêmes. C'était plus dangereux ici que sur notre site précédent. Car la forêt le long de la route était coupée sur environ deux cents mètres, nous étions dans une zone dégagée et les Russes pouvaient bien tirer à travers notre position. Une vingtaine de grenades du douzième calibre arrivaient chaque jour. Dès les premiers coups de feu, nous nous sommes heurtés au bunker des mitrailleuses. Un jour, je lisais un livre dans un bunker résidentiel, mes camarades jouaient aux cartes, quand soudain une grenade de douze centimètres a frappé notre abri par le haut et a explosé. Avant l'explosion, elle est allée au niveau inférieur des troncs de pin. La pression a écarté plusieurs troncs et un couple de brouettes de terre s'est réveillé dans l'abri. Horrifiés, nous nous sommes brusquement jetés par terre, puis nous nous sommes précipités tête baissée vers la sortie – un abri en béton, jusqu'à ce que la fusillade s'éteigne.
Le soir, après la tombée de la nuit, nous sommes allés remplir l'entonnoir au-dessus de l'abri ; nous avons jeté l'arbre jeté par l'explosion dans le trou et l'avons rempli de terre. Ensuite, ils ont apporté des branches d'épinette et les ont esquissées sur le dessus. Au cours de ces travaux, l'un des calculateurs, un ami horloger, est blessé à la gorge et tombe sur une pirogue. J'ai vu comment il a levé la main et m'a regardé avec des yeux exorbités, comme s'il voulait demander de l'aide. Mais sa tête tomba aussitôt. Il est mort. Nous étions tous très déprimés par la mort subite d'un camarade. La nuit, nous avons emmené son corps au cimetière du régiment, où il a été enterré le lendemain matin.
Quelques jours plus tard, le garant de 12 cm a de nouveau frappé le coin de l'abri, le balayant complètement. Et encore une fois, aucun de nous n'a été blessé, parce que. aux premiers coups de feu, nous nous sommes heurtés à un bunker en béton. Puis vint l'ordre de construire un grand abri à l'épreuve des bombes pouvant accueillir jusqu'à deux cents personnes à côté de la voie dans la tranchée avant. Plus facile à dire qu'à faire. Nous étions censés aider. Tout d'abord, un trou a été creusé à trois mètres de profondeur, quatre mètres de large et quarante mètres de long. Nous avons versé la terre dans des sacs et l'avons traînée sur deux cents mètres dans la forêt, où nous l'avons déversée. C'était du boulot ! Nous avons traîné des milliers et des milliers de sacs. Une fois la fosse prête, les travaux de bétonnage ont commencé. Le gravier et le ciment ont été amenés le long d'une petite route de campagne, à environ trois cents mètres de la ligne de front où ils ont été déchargés. Là, au lieu de déchargement, la masse était mélangée et traînée dans des sacs le long de la voie de communication. Chacun devait faire 40 marcheurs par jour. Il était possible de transporter un demi-sac à la fois, parce que. le mélange était très lourd et humide. Pour réaliser la couverture, les rails ont été tordus, posés en deux rangées de part en part, un mètre de béton a été coulé dessus et l'abri est prêt. Pour laisser entrer la lumière et l'air, plusieurs meurtrières étroites ont été pratiquées dans les murs.
Si lentement, sans trop d'incidents, se terminait l'été 1916. Jour et nuit, changeant, il y avait debout sur l'horloge, servant de la nourriture, allant chercher du bois, brûlant et travaillant, c'était presque tout. L'approvisionnement se détériorait, il y avait déjà deux jours sans viande par semaine. La nourriture par jour consistait en 1,5 livre de pain noir, le matin et le soir – mauvais café noir, souvent sans sucre, un peu de beurre ou de fromage, parfois un peu de saucisse, un substitut de graisse, principalement de la confiture, ainsi qu'un type de graisse grise, que les soldats appelaient graisse de singe (ou graisse d'Hindenburg). Au déjeuner, ils donnaient un litre de soupe par soldat. Tout bouilli comme de la soupe. Nouilles, choucroute, riz, haricots, petits pois, orge perlé, légumes secs (appelés barbelés par les militaires), flocons d'avoine, flocons de pommes de terre, etc. Parfois, il y avait de la morue séchée; cette bouffe était complètement immangeable et puait comme un cadavre, quelques jours au soleil. Les jours sans viande, ils servaient généralement de la soupe avec des nouilles et quelques raisins secs. Il n'était pas question d'un morceau de viande frite, d'une salade ou quelque chose comme ça !
En octobre 1916, nous avons été remplacés par un régiment arrivé du front occidental. Nous avons déménagé à Yelovka. En chemin, ils ont discuté que nous serions envoyés sur d'autres fronts. Mais à Yelovka, nous avons tourné vers le sud et avons changé notre régiment pour une position à environ vingt kilomètres au sud du précédent. Le front était sur un terrain vallonné ouvert. Nos positions et celles des Russes étaient couvertes par trois larges barbelés. Là, notre compagnie de mitrailleuses, qui était subordonnée au régiment, était divisée en trois compagnies, une pour chaque bataillon. J'ai été enrôlé dans la 2e compagnie de mitrailleuses et nommé commandant d'équipage. Cela signifie que j'occupe un poste de sous-officier, même si ce n'est que caporal. J'avais un bon calcul, des jeunes agiles, dont un de Basse-Alsace, Emil Fuchs d'Erstein. Les gars avaient bon appétit et ils n'avaient pas assez de pain. Avec l'un d'eux, Seedorf, 20 ans, de Hambourg, nous avons constamment ri. Tous les deux jours, il recevait trois livres de pain. Zedorf y a gravé un signe avec un couteau pour diviser. Jusqu'au premier cran, il aurait dû en avoir assez jusqu'au soir, jusqu'au second – jusqu'au lendemain matin, etc. Habituellement, il mangeait le soir ce qui aurait dû suffire jusqu'au matin, et le deuxième jour il n'en avait plus un morceau du tout. Bien que la nourriture soit rare, il n'est jamais venu au point que l'on vole ne serait-ce qu'un morceau de pain à un autre, il s'allonge toujours ouvertement sur l'un des lits de l'abri.

Mes premières vacances
Fin octobre 1916
C'était à mon tour de partir en vacances. Ce serait formidable si je pouvais rentrer chez moi comme les autres soldats. Une famille de réfugiés du nom de Mattler de Dürlingsdor en Alsace, vivant maintenant à Eberbach dans le Neckartal (Bade), m'a invité par écrit à venir les voir si je n'avais nulle part où aller. Pendant longtemps, je n'ai pas su quoi faire. Enfin décidé d'y aller, parce que. Je serais heureuse d'être libérée du joug militaire autour de mon cou pendant un certain temps. J'ai aussi apprécié le long voyage. J'ai pris un billet de vacances et de la nourriture, j'ai dit au revoir à mes camarades et je suis parti. Je suis arrivé à Yelovka et j'ai pris le train. Un merveilleux sentiment de liberté et de sécurité m'a envahi alors que nous nous éloignions du front. Après une longue route, nous atteignîmes la frontière allemande à Eidkunen. Nous avons tous dû descendre du train et passer par la station de lutte antiparasitaire, parce que. sans certificat antiparasitaire, aucun soldat ne pouvait entrer en Allemagne. Ensuite, nous sommes allés à Koenigsberg via Insterburg. Là, j'ai pris un train à grande vitesse plein de vacanciers pour Berlin. Ensuite, nous avons traversé Braunsberg, Elbing. Près de Dirschau, nous traversâmes la Vistule sur un immense pont que je n'ai pas encore vu. À la tombée de la nuit, le train est arrivé à la gare de Silésie à Berlin. Je suis allé en ville avec plusieurs vacanciers que j'ai rencontrés sur la route pour le voir de nuit. Il était éclairé aussi fort que la lumière du jour. Nous avons visité quelques restaurants, bu de la bière et mangé un dîner cher. Nous avons passé la nuit dans la salle d'attente de la gare, assis, la tête appuyée sur la table. Tôt le matin, nous avons bu du café chaud dans une taverne et sommes allés à la gare d'Anhalt. Bien sûr, je devais souvent demander des directions. J'ai pris un train rapide vers le sud-ouest de l'Allemagne. Lückenwalde, Wittenberg, Halle, Mersebourg, Naumbourg, Weimar, Erfurt, Gotha, Eisenach, Francfort-sur-le-Main. Il y avait un long parking. Le voyage de Berlin à Francfort a été très agréable et intéressant. Presque tout le temps, le train se déplaçait dans une zone fertile et densément peuplée. Les maisons des villes et des villages étaient jolies. Comme c'était beau ici comparé à la Russie déserte et ennuyeuse ! Je pouvais à peine comprendre que j'étais resté allongé là pendant des mois dans les tranchées.
Bien que je ne connaissais que Herr Muttler de la famille à mon terminus Eberbach, j'ai été amicalement reçu par chacun d'eux. Comme j'étais heureux de pouvoir à nouveau vivre comme un homme pendant au moins quelques jours. Surtout, j'étais heureux d'avoir un bon lit, parce que. depuis janvier, c'est-à-dire neuf mois, je ne me suis jamais déshabillé avant d'aller me coucher. Et il dormait toujours sur des grillages rigides dans des abris. Quand il y avait de beaux jours, je faisais des incursions dans le quartier. Les jours de vacances ont passé trop vite. J'ai rencontré quelques autres familles de réfugiés alsaciens qui étaient très sympathiques. Leurs filles rivalisaient surtout d'hospitalité, me laissant entendre qu'elles deviendraient volontiers la bien-aimée d'un soldat alsacien. Cela m'a beaucoup amusé. J'ai échangé plusieurs adresses et j'ai pensé que la correspondance pourrait apporter de la variété à la vie ennuyeuse des tranchées.
La famille Muttler habitait au-dessus de l'auberge et nous y mangions tous. La nourriture n'était pas très abondante, mais comparée à la bouffe de la cuisine de campagne, c'était magnifique. Le pain n'était pas meilleur que celui du soldat, et pas abondant non plus, parce que. le pain, la viande, le beurre étaient déjà rationnés et achetés uniquement sur cartes, autant de grammes par habitant. En général, je suis resté à Eberbach pendant 10 jours, puis pendant une journée je suis allé en Rhénanie chez mon ancien frère-soldat August Zander de Struth. Mon dernier arrêt était Schladern an der Sieg. Zander vivait à environ une demi-heure de Schlandern avec la famille Goschel. Il était très content de me revoir. Cette famille, composée d'une mère, d'un fils nommé Josef et d'une fille, Maria, m'a été amicalement reçue. Très vite, je me suis senti chez moi là-bas. Les gens gentils mettaient tout ce qu'ils avaient sur la table. Maria a laissé Zander à l'infirmerie après avoir été grièvement blessé en 1915. Ils s'aimaient et prévoyaient de se marier après la guerre (ce qu'ils ont fait). Comme la famille était très religieuse, et pour éviter les malentendus, Zander a dormi dans la maison voisine, où il a loué une chambre. Après avoir bavardé jusque tard dans la nuit, nous sommes allés nous coucher. Nous nous sommes raconté notre patrie et nos aventures jusqu'au matin.
Le lendemain, nous avons aidé la famille Goshel à la batteuse. Un travail dont j'ai perdu l'habitude, même si je le faisais souvent. Le lendemain, nous sommes allés à Siegburg, où nous avons pris des photos et avons immédiatement envoyé quelques photos à la maison via la Suisse. Le troisième jour, nous sommes allés à Eitorf, à une vingtaine de kilomètres, pour chercher la tombe de Josef Schwob de mon village. C'était très triste de rencontrer un bon camarade de ma patrie comme ça. Après avoir prié sur sa tombe, nous sommes allés à l'infirmerie et avons appris de la sœur qui s'occupait de lui la nature de sa blessure et ses derniers jours. Après avoir obtenu de l'aide, nous sommes rentrés. Une autre nuit au lit, alors Dieu sait quand cela arrivera.
Bien à contrecœur, trois jours plus tard, je quittais Zander et la bonne famille Goschel, mais un « must » terrifiant ne me permettait pas de faire autrement. Si vous êtes en retard de vacances pour une journée, vous passerez trois jours sur la lèvre, dans un abri sombre, ce que je ne voulais pas. Ces gentilles personnes ont bourré mon sac à dos de toutes sortes de provisions, incl. une bouteille d'alcool, j'étais donc prêt pour le voyage. La séparation me toucha beaucoup, car madame Gauchel pleura comme si j'étais son propre fils. C'était aussi triste que nous ne sachions pas si nous nous reverrions ou si je serais abattu là-bas, parce que. la fin de la guerre n'était pas en vue. Zander m'a accompagné à la gare. À Cologne, j'ai pris une ambulance pour Berlin et j'ai conduit au front pendant deux jours, d'abord à travers la région de la Ruhr, à travers Düsseldorf, Hagen, Dortmund, Paderborn, Halberstadt, Magdebourg, Brandebourg, Potsdam, Charlottenburg jusqu'à Berlin. Sans s'arrêter, ils sont partis en Russie. C'était début novembre. En Russie, le sol a déjà été recouvert d'une légère boule de neige. J'ai frissonné à la vue de la neige, des cabanes sordides, des forêts d'épicéas sombres et des habitants mal habillés. J'étais horrifié quand je pensais à la vie ennuyeuse qui m'attendait dans les tranchées.

Toujours au front
Depuis la gare d'Elovka, j'ai pu me rendre à l'emplacement de mon détachement sur une charrette de notre bataillon. J'ai signalé mon retour de vacances et j'ai aussitôt repris le commandement de ma mitrailleuse. Dès que je suis entré dans l'abri, les soldats m'ont informé qu'Emil Fuchs d'Erstein était mort. Il a reçu une balle de mitrailleuse dans le front alors qu'il se tenait à son poste la nuit et est mort sur le coup. Je me sentais vraiment désolé pour lui, parce qu'il était mon compatriote et un bon gars.
Les jours passaient monotones. Neige, brouillard, c'est toute la diversité. Les Russes nous envoyaient plusieurs grenades chaque jour, mais elles ne faisaient pas beaucoup de mal. Un dimanche, deux personnes de chaque mitrailleuse ont été envoyées à l'arrière pour le culte. J'y ai emmené des gens. Dans la forêt, à environ un kilomètre derrière le front, une grande caserne a été construite sous un talus, qui servait d'église. Il était rempli à pleine capacité de soldats et le prêtre militaire a commencé le service. Soudain, nous avons entendu des explosions de grenades sur les lignes de front. Il y avait de plus en plus d'explosions ; nous avons entendu le sifflement des éclats au-dessus de la caserne. Tout le monde était très inquiet. Seul le prêtre clôturait la messe, comme si tout était calme. Nous avons quitté la caserne, les tirs russes se sont intensifiés. Le sergent de compagnie donna l'ordre de retourner au plus vite à nos mitrailleuses. Les deux compagnies d'infanterie qui étaient en réserve se dirigeaient déjà vers la ligne de front. Nous les avons suivis. La neige a commencé il n'était visible qu'à une centaine de mètres. Sortant à la lisière de la forêt, j'ai entendu des explosions que les Russes bombardaient principalement le creux le long du canal de communication menant au front. Comme je devais amener les pèlerins, j'ai commencé à réfléchir au moment où il valait mieux me glisser dans la position et j'ai décidé de franchir la colline de l'autre côté de laquelle notre tranchée courait. Nous avons atteint le sommet de la colline sans qu'une seule grenade n'explose à proximité. Lorsque la neige s'est soudainement arrêtée et que nous sommes devenus visibles d'un coup d'œil, nous nous sommes précipités dans la neige profonde. Maintenant quoi? Le cours du message et la position sont entièrement recouverts de nuages de fumée noire et de plus en plus d'obus y tombent. Si un observateur russe ou un mitrailleur nous voit, nous sommes considérés comme perdus. Nous ne pouvions pas rester allongés, il y avait quatre cents mètres jusqu'à la tranchée, deux cents mètres jusqu'à la ligne de communication. Nous avons donc décidé de nous précipiter sur le cours du message. « Lève-toi, marche, marche ! » criai-je. Tout le monde se leva d'un bond et se précipita vers le passage longeant le creux. Une mitrailleuse russe a commencé à tirer, mais elle a frappé trop haut, on entendait les balles siffler au-dessus de nous. Presque à bout de souffle, nous atteignîmes la tranchée. Lorsque la fusillade s'estompa un instant, nous essayâmes d'atteindre au plus vite la pirogue sanitaire qui se trouvait plus loin en avant près du passage. À certains endroits, la tranchée a été complètement détruite. A un endroit gisaient trois morts ; l'un d'eux a été méconnaissable mutilé. Nous étions heureux lorsque nous sommes arrivés à la solide pirogue des aides-soignants. Le mort gisait sur le sol. L'infirmier a dit qu'il s'agissait d'un vacancier qui avait quitté le poste le matin pour partir en vacances. Alors qu'il marchait le long de la ligne de communication, les premières grenades tombèrent devant lui. Il s'est immédiatement tourné vers l'abri sanitaire pour attendre la fin des bombardements. Puis la grenade a frappé derrière la pirogue et un très petit fragment, perçant un morceau de bois comme un rebord de fenêtre, frapper le malheureux en plein front. Il s'est effondré mort du banc. Le pauvre garçon, qui doit déjà avoir emporté ses pensées vers sa patrie, ne verra pas ses parents.
Le grondement et le crépitement des grenades recommencèrent. Quand il y avait une pause, tout le monde essayait de se rendre à sa mitrailleuse le plus tôt possible. Mais les obus volaient à nouveau et nous avons dû nous coucher pour éviter de heurter des fragments et des mottes de terre. Enfin, je suis arrivé à ma cachette. Mes combattants se sont assis avec des visages effrayés, alors qu'une grenade légère a frappé l'abri d'en haut, mais n'a pas percé le plafond. Soudain, j'ai entendu des tirs de mitrailleuses. Je suis sorti en courant, j'ai pris des jumelles et j'ai vu que la position russe derrière le domaine de Shiskovo grouillait d'infanterie russe, se préparant à une attaque. "Sortez!" J'ai crié dans l'abri. Les gars sont sortis. La mitrailleuse, cachée dans une niche, a été placée en position de tir et chargée. J'ai jeté un coup d'œil à la position russe et j'ai vu le dernier soldat disparaître dans leur tranchée. Un tas d'éclats d'obus allemands a été arraché sur la place, ce qui a forcé les Russes à se retirer dès qu'ils se sont déplacés pour attaquer. Nous avons reçu l'ordre de rester en état d'alerte maximale. Deux personnes étaient constamment en service à la mitrailleuse. D'autres étaient assis dans la pirogue, mais ne pouvaient pas dormir. La journée s'est terminée dans un calme absolu. Car ils avaient encore peur d'une attaque russe, ils lançaient souvent des fusées éclairantes la nuit, il faisait presque toujours clair et les Russes rampant sur la neige blanche étaient impossibles. Ici, après minuit, une mitrailleuse a commencé à tirer, dans les intervalles des coups de fusil ont été entendus. Un faisceau de projecteur allemand éclairait sur le côté, éclairant çà et là un no man's land et inondant de rayons un creux qui allait de la position russe à la nôtre et dans lequel nous ne pouvions pas regarder de notre poste de mitrailleuse. J'ai tiré plusieurs roquettes, mais je n'ai trouvé aucune trace des Russes. Bientôt, les tirs cessèrent à nouveau. Comme nous l'avons appris plus tard, le groupe de frappe russe s'est approché de notre position le long du creux, mais a été vu et chassé par le feu. Nous avons envoyé une patrouille et avons trouvé sept morts et un grièvement blessé, que nous avons amenés avec nous. Il a été allongé sur un lit dans l'un des abris, où il a repris connaissance. Mais il a perdu beaucoup de sang et a été à moitié paralysé, de sorte que le matin il est mort.
Depuis, le calme s'est installé. A part quelques grenades par jour, les Russes ne nous ennuyaient avec rien d'autre. Car J'étais commandant de mitrailleuse, je n'avais plus besoin de rester debout à mon poste. Cependant, j'étais de service pour faciliter la vie des gars. Car il faisait très froid la nuit, il fallait constamment garder plusieurs sacs remplis de sable sec sur le réchaud et les mettre sur le carter de la mitrailleuse pour la réchauffer, sinon l'eau gèlerait. Avec un boîtier gelé, le tir était impossible. Auparavant, ce chauffage n'était pas nécessaire, car. la glycérine était mélangée à de l'eau qui, comme vous le savez, ne gèle pas. Maintenant, la glycérine était faible, comme la plupart des autres choses.
Le chauffage était également mauvais. Nous n'avions que du bois de chauffage vert gelé, qui fumait terriblement, mais ne voulait pas chauffer. Souvent presque dégonflé ses poumons pour réchauffer légèrement le café.
Un jour de Noël, je passais devant la cantina derrière les bois quand ils déchargeaient des caisses de cupcakes. C'était une rareté, parce que. la cantina avait généralement de la cire, du papier à lettres, des crayons, des cartes postales, parfois des sardines à l'huile et des légumes en conserve.
J'ai acheté des poches pleines de pain d'épice et les ai presque toutes mangées une par une, sauf 5, que j'ai gardées pour mon calcul. La veille de Noël, nous avons reçu 3/4 litres de Rhin aigre comme cadeau de Noël.
Le soir du Nouvel An de 1916 à 1917, je dormais dans un refuge lorsque le commis de la compagnie m'a réveillé. J'ai regardé l'horloge, il était presque minuit. Dehors, par pur ennui, des sentinelles saluaient la nouvelle année. Nous nous sommes souhaité une bonne année. "Mais pour ça," dis-je au greffier, "tu ne me réveillerais pas." "Et je ne suis pas venu au poste pour ça", a-t-il répondu. – J'ai apporté l'ordre du sergent-major de la compagnie. Vous devez emballer vos affaires et vous présenter au camp forestier." J'étais complètement abasourdi, sans aucune idée de pourquoi y aller. Mais même le greffier n'a pas pu me renseigner. Après avoir récupéré mes affaires, j'ai marché péniblement à travers la neige gelée jusqu'au camp. Puis j'ai vu un soldat devant moi, également en tenue complète. « Hé, attends une minute ! » criai-je. Il s'est arrêté et j'ai reconnu en lui un lorrain du nom de Beck, également de ma société. "Où vas-tu ?" demandai-je. « Au sergent-major de la compagnie. Le greffier a dit Je dois venir à lui." Lorsque nous nous sommes approchés de la pirogue du sergent, il y avait déjà plusieurs Alsaciens là, se déplaçant d'un pied sur l'autre pour se réchauffer. J'ai fait rapport de moi-même au sergent-major, qui était assis dans sa chambre et écrivait. Il est sorti avec moi, m'a montré une pirogue sans fenêtres ni portes, et a dit que nous devions y attendre l'aube. Nous avons volé du bois de chauffage déchiqueté dans des abris habités afin de chauffer la pirogue ouverte et gelée. Nous nous sommes assis autour du feu, jurant, maudissant les Prussiens et échangeant toutes sortes de suggestions. J'ai dit : « Nous sommes depuis longtemps dans le 44e régiment. Je pense que nous allons être transférés." Et mon avis s'est avéré juste. y montra une pirogue sans fenêtres ni portes et dit que nous devions y attendre l'aube. Nous avons volé du bois de chauffage déchiqueté dans des abris habités afin de chauffer la pirogue ouverte et gelée. Nous nous sommes assis autour du feu, jurant, maudissant les Prussiens et échangeant toutes sortes de suggestions. J'ai dit : « Nous sommes depuis longtemps dans le 44e régiment. Je pense que nous allons être transférés." Et mon avis s'est avéré juste. y montra une pirogue sans fenêtres ni portes et dit que nous devions y attendre l'aube. Nous avons volé du bois de chauffage déchiqueté dans des abris habités afin de chauffer la pirogue ouverte et gelée. Nous nous sommes assis autour du feu, jurant, maudissant les Prussiens et échangeant toutes sortes de suggestions. J'ai dit : « Nous sommes depuis longtemps dans le 44e régiment. Je pense que nous allons être transférés." Et mon avis s'est avéré juste.
Tôt le matin, le commandant de compagnie nous a alignés et nous a informés que la division à laquelle appartient le régiment n ° 44 serait transférée sur le front occidental. Selon l'ordre le plus élevé, toute l'Alsace-Lorraine doit rester sur le front russe et être rattachée à d'autres régiments. De notre côté, un murmure général s'éleva : « Oh, alors, soldats de deuxième classe. Ils ont, je suppose, peur que nous fassions défection », etc. Puis le commandant a dit: «Je vous laisserais volontiers dans la compagnie. J'étais très content de vous tous. Mais vous vous connaissez – une commande est une commande et rien ne peut être changé ici. En fin de compte, rester ici peut s'avérer être le meilleur, parce que. sur le front occidental, la menace pour la vie est beaucoup plus élevée. Bien que nous soyons d'accord avec lui dans nos pensées, personne ne l'a dit à haute voix. Nous partîmes pour Elovka, où plusieurs centaines d'Alsaciens-Lorrains de toute la division s'étaient déjà rassemblés. Comment ils se sont battus ! Tout le monde était de bonne humeur. Si les Prussiens étaient là où ils ont été envoyés, alors ils tomberaient probablement tous en enfer. A midi, le commandant du régiment parlait déjà et répétait qu'il n'y avait rien à faire, c'était un ordre d'en haut. Nous avons passé la nuit dans la caserne.
Le lendemain, 2 janvier 1917, nous avons déménagé. Un lieutenant supérieur montait à cheval sur le côté. Cette fois, marchez vers le nord. Des marmonnements constamment forts ou parfois des cris forts. "Epinal !" crie l'un. « Vive la France ! » crie un autre. Le lieutenant en chef s'est immédiatement précipité vers ce détachement de la colonne, d'où le cri a retenti et a voulu savoir qui avait crié. Mais n'a reçu aucune réponse. Certains disaient qu'ils n'avaient rien entendu, d'autres lui riaient effrontément au nez. "Vive la France! Vive l'Alsace !" se mit à crier devant et derrière l'officier. Il bouillonnait de rage, mais ne pouvait pas trouver le hurleur. "Tant qu'il y aura des fleurs et des moineaux, l'Alsace prussienne ne dévorera pas", a chanté quelqu'un dans le peloton de clôture. Alors le lieutenant donna l'ordre de chanter. Il n'y avait pas de son. "Celui qui m'a avalé ici n'en trouvera pas assez!" cria le lieutenant en chef, très ennuyé que ses ordres aient été ignorés. Soudain l'Alsacien se met à chanter « Ô Strasbourg, ô Strasbourg, tu es une belle ville ! Tout le monde l'a ramassé comme au bon moment, et une bonne chanson alsacienne sonnait fort dans l'air froid de l'hiver. Le lieutenant en chef, se rendant compte qu'il n'y avait rien à réparer, traîna derrière la colonne. Nous traversons une magnifique forêt d'épicéas. Ils firent halte dans une ferme isolée. Environ deux cents personnes y sont restées ; parmi eux se trouvait moi-même, ainsi que tous les Alsaciens de la compagnie de mitrailleuses, puisque nous nous sommes toujours serrés les coudes. Sous la direction du sergent-major, nous sommes allés en direction du front. Environ deux cents personnes y sont restées ; parmi eux se trouvait moi-même, ainsi que tous les Alsaciens de la compagnie de mitrailleuses, puisque nous nous sommes toujours serrés les coudes. Sous la direction du sergent-major, nous sommes allés en direction du front. Environ deux cents personnes y sont restées ; parmi eux se trouvait moi-même, ainsi que tous les Alsaciens de la compagnie de mitrailleuses, puisque nous nous sommes toujours serrés les coudes. Sous la direction du sergent-major, nous sommes allés en direction du front.

Dans le régiment d'infanterie de réserve n ° 260
du front nord-est russe
2 janvier 1917 – 14 avril 1917
Le quartier général du régiment d'infanterie de réserve n° 260 était situé dans le domaine, nous y avons été amenés et répartis un à un en compagnies. J'ai demandé une compagnie de mitrailleuses. La réponse est venue au téléphone qu'il n'y avait pas de sièges vides dans leur compagnie de mitrailleuses. Je me suis donc retrouvé avec une douzaine d'autres gars dans la 9e compagnie. Alors que la nuit tombait déjà, nous fûmes conduits chez le sergent-major de la compagnie, qui s'arrangea un bureau dans une belle pirogue. Il était sympathique et nous avons été satisfaits de la réception. Il nous a immédiatement demandé si nous voulions manger et nous a donné du pain et du ragoût. Nous avons dû passer la nuit dans un abri vide, dans lequel tout était gelé et couvert de givre. Malgré le feu, nous n'avons pas pu nous réchauffer pendant longtemps. La zone occupée par le 260e régiment semblait assez dangereuse, car les explosions retentissantes de mines et de grenades se faisaient entendre toute la nuit.
La nuit suivante, alors que nous étions déjà endormis, je fus réveillé par l'employé de la compagnie. Sur l'avant-train du département du sous-officier Blau, un caporal a été blessé; Je dois prendre sa place. La nuit a été très froide. La neige gelée grinçait bruyamment à chaque pas. C'était plutôt désagréable d'être seul la nuit dans une tranchée inconnue. Parfois, je m'arrêtais et j'écoutais. Je ne pouvais pas être loin de la position, le tir semblait très proche. Soudain, pendant une seconde, un long sifflement, un éclair, un rugissement ; un lourd garant tomba tout près, de sorte que la neige soulevée tomba en tourbillonnant sur moi, et une partie des mottes de terre vola sur moi. Involontairement, j'ai commencé à courir pour sortir de l'endroit dangereux. Soudain, le message a été réduit en trois tranchées. Enfin, après quelques centaines de pas, je me suis retrouvé en première ligne. Presque toutes les sentinelles faisaient des mouvements pour se réchauffer. Tous avaient des cagoules d'en bas à travers le menton et jusqu'aux yeux,
Après moult interrogations, j'ai trouvé la planque du sergent Blau. Je l'ai informé de mon arrivée. Le sous-officier me demanda si j'étais militaire depuis longtemps, de quelle terre, etc.
Au bout d'un moment, il était temps de changer de sentinelle. « Changez ! » a crié le sous-officier de service dans la tranchée dans notre abri. "Richert, tu peux faire tes valises", m'a dit Blau. J'ai pris l'arme du caporal blessé. Unter est venu avec moi et m'a mis en poste. J'étais seul dans la position de quelqu'un d'autre. Malgré l'obscurité, je vis devant moi des grillages à moitié recouverts. Plus loin a été perdu dans la nuit, la neige et le brouillard. Peu à peu, j'ai commencé à geler, parce que. la nuit a été très froide. Je quittai mon poste, sautai d'un pied sur l'autre, frappai des mains. Puis il s'est relevé. Soudain, j'ai entendu un coup de feu sourd de l'autre côté. J'ai reconnu le bruit, c'était une des mines. Car Je ne savais pas où elle tomberait, alors j'ai sauté dans la tranchée et j'ai écouté attentivement. Puis j'ai entendu droit dans ma direction, d'abord doucement, puis plus fort : ch-ch-ch-ch. C'était une mine qui sifflait et volait en arc de cercle. L'horreur glaça son sang dans ses veines. J'avais encore le temps de m'allonger au fond de la tranchée, lorsque, dans un rugissement terrible, une mine, à deux mètres à peine de moi, tomba d'en haut sur l'abri. De la fumée, de la neige, des mottes de terre et des fragments volaient sur les côtés. Au moins une brouette de terre est tombée sur moi. Je me suis dépoussiéré, j'ai bondi et j'ai écouté. en attendant la deuxième mine. Je ne dois pas quitter mon poste. Puis le sergent Blau est arrivé en courant, qui a entendu qu'une mine était tombée à côté de moi. « Es-tu blessé ? » cria-t-il. J'ai secoué la tête, à quoi il a dit: "Quand vous entendez un coup de feu, cachez-vous immédiatement dans un trou de renard!" Je ne dois pas quitter mon poste. Puis le sergent Blau est arrivé en courant, qui a entendu qu'une mine était tombée à côté de moi. « Es-tu blessé ? » cria-t-il. J'ai secoué la tête, à quoi il a dit: "Quand vous entendez un coup de feu, cachez-vous immédiatement dans un trou de renard!" Je ne dois pas quitter mon poste. Puis le sergent Blau est arrivé en courant, qui a entendu qu'une mine était tombée à côté de moi. « Es-tu blessé ? » cria-t-il. J'ai secoué la tête, à quoi il a dit: "Quand vous entendez un coup de feu, cachez-vous immédiatement dans un trou de renard!"
– C'est quoi un terrier ? J'ai demandé.
Il désigna un trou creusé près du poteau dans la pente avant de la tranchée, gainé de planches et dans lequel une personne pouvait confortablement s'installer. Boom, un autre coup de feu de l'autre côté. Unter grimpa dans le trou. Il n'y avait pas de place pour moi, alors je me suis allongé au fond de la tranchée. Immédiatement, une mine a volé avec un sifflet; cette fois, elle est tombée un peu plus loin de nous. Blau est allé au refuge. Quelques autres mines ont volé, mais aucune n'a explosé si près. En conséquence, je ne me suis pas tenu debout à mon poste, mais simplement allongé dans un trou. Enfin le changement est venu. Nous avons changé toutes les heures à cause du gel sévère. Je retournai à la pirogue, éclairée par une bougie, et ôtai mes bottes, qui étaient gelées jusqu'à la dureté de la pierre, pour me réchauffer les pieds près du poêle. La cagoule, que j'ai enfilée sur ma bouche et mon nez, s'est figée au niveau de ma bouche de sorte qu'elle s'est transformée en une banquise de la taille d'un poing. Quand j'ai eu un peu chaud, je me suis allongé sur la couchette pour dormir. Comme deux heures se sont écoulées rapidement, et encore une fois ce fut mon tour. Dès que je m'endormais, je devais me relayer. Chaque nuit, je me suis tenu au poste 6 fois. Bien sûr, d'autres soldats ont eu les mêmes difficultés. Les nuits nous semblaient presque interminables.
Parfois, quand je me tenais seul par une nuit froide, je me demandais pourquoi et pour qui je me tenais ici. Les Alsaciens ne parlaient pas de l'amour d'un patronyme et ainsi de suite, et parfois j'étais pris d'une rage terrible en pensant à la vie agréable que mènent les fauteurs de guerre de cette guerre. En général, je nourrissais de la colère contre tous les officiers d'un lieutenant et au-dessus, ils vivaient tous mieux, recevaient de meilleures indemnités et, de plus, un bon salaire, alors qu'un pauvre soldat devait endurer toutes les épreuves de la guerre pour la patrie, mais pas pour de l'argent, des acclamations, des acclamations, wow, comme le dit la chanson. Les officiers n'y ont pas pensé. Il n'y avait rien à dire qu'une obéissance aveugle.
Autrefois, nous étions tellement bombardés de mines que nous ne savions pas où ramper. Puis nous avons tous couru vers la pirogue sanitaire en béton. De puissantes mines tombaient à gauche et à droite de lui. L'abri était rempli de soldats comme une boîte de hareng. Soudain, un hurlement terrible se fit entendre au-dessus de nos têtes, une mine tomba en plein dans la pirogue. Des fissures sont apparues partout où le toit en béton armé jouxtait les murs. D'une puissante commotion cérébrale, le toit d'un mètre d'épaisseur s'est éloigné. Nous nous regardâmes avec peur. Un autre coup de feu, nous nous précipitons à nouveau au sol. La cachette a de nouveau été touchée. Cette fois, le toit s'est déplacé sur le côté d'environ une main. Puis j'ai dit à mon ami Karl Herter, avec qui je suis déjà devenu de bons amis : « Karl, je ne resterai pas ici ! « Où vas-tu ? » demanda-t-il. « Attendons la prochaine explosion. Si tu veux, viens avec moi." Quand une autre mine a explosé nous sommes passés devant l'abri et avons couru le long de la position jusqu'à la tranchée menant au secret caché bordée de barbelés devant. C'est là que nous sommes allés. Nous étions presque complètement en sécurité, parce que. des mines nous survolaient. Nous pouvions bien les voir alors qu'ils nous survolaient en arc de cercle. Ici, l'artillerie allemande a commencé à répondre. Boum-boum-boum, des coups de feu ont grondé dans les bois derrière nous. Avec un grand sifflement, les obus nous survolent pour tomber sur la position russe. C'était excitant, un spectacle très intéressant, nous avons déjà oublié le froid. L'artillerie russe, qui voulait montrer qu'elle avait encore beaucoup d'obus en réserve, a tiré un tas de grenades entrecoupées d'éclats d'obus. Partout tonnerre et grondement, qui fatiguent la vue et l'ouïe. Nous étions presque complètement en sécurité, parce que. des mines nous survolaient. Nous pouvions bien les voir alors qu'ils nous survolaient en arc de cercle. Ici, l'artillerie allemande a commencé à répondre. Boum-boum-boum, des coups de feu ont grondé dans les bois derrière nous. Avec un grand sifflement, les obus nous survolent pour tomber sur la position russe. C'était excitant, un spectacle très intéressant, nous avons déjà oublié le froid. L'artillerie russe, qui voulait montrer qu'elle avait encore beaucoup d'obus en réserve, a tiré un tas de grenades entrecoupées d'éclats d'obus. Partout tonnerre et grondement, qui fatiguent la vue et l'ouïe. Nous étions presque complètement en sécurité, parce que. des mines nous survolaient. Nous pouvions bien les voir alors qu'ils nous survolaient en arc de cercle. Ici, l'artillerie allemande a commencé à répondre. Boum-boum-boum, des coups de feu ont grondé dans les bois derrière nous. Avec un grand sifflement, les obus nous survolent pour tomber sur la position russe. C'était excitant, un spectacle très intéressant, nous avons déjà oublié le froid. L'artillerie russe, qui voulait montrer qu'elle avait encore beaucoup d'obus en réserve, a tiré un tas de grenades entrecoupées d'éclats d'obus. Partout tonnerre et grondement, qui fatiguent la vue et l'ouïe. tomber sur la position russe. C'était excitant, un spectacle très intéressant, nous avons déjà oublié le froid. L'artillerie russe, qui voulait montrer qu'elle avait encore beaucoup d'obus en réserve, a tiré un tas de grenades entrecoupées d'éclats d'obus. Partout tonnerre et grondement, qui fatiguent la vue et l'ouïe. tomber sur la position russe. C'était excitant, un spectacle très intéressant, nous avons déjà oublié le froid. L'artillerie russe, qui voulait montrer qu'elle avait encore beaucoup d'obus en réserve, a tiré un tas de grenades entrecoupées d'éclats d'obus. Partout tonnerre et grondement, qui fatiguent la vue et l'ouïe.
Le soir, le feu s'est éteint. Nous sommes de retour en position. Par endroits, la tranchée a été complètement détruite. Nous avons attendu qu'il fasse noir, puis la tranchée a de nouveau été plus ou moins nettoyée et rendue praticable. Plusieurs abris ont été détruits, mais un seul d'entre eux était occupé par six soldats, dont quatre sont morts et deux ont été grièvement blessés. Un travail triste et difficile, dans l'obscurité de la nuit, creuser le sol gelé et enlever les bûches écrasées afin d'extraire quatre cadavres et deux blessés.
Les Russes devenaient plus audacieux dans ce domaine. Là où de la fumée montait de l'abri, ils y jetaient des mines et des grenades. À partir de ce moment, pendant la journée, nous avons été obligés de ne chauffer qu'au charbon de bois. Il a été brûlé dans de grandes forêts derrière la ligne de front et livré aux lignes de front par un chemin de fer à voie étroite. Tous les deux jours, une escouade recevait un sac complet. Un matin, Blau m'envoya chercher du charbon. Les sacs gisaient en tas au début du message. J'étais sur le point de jeter mon sac sur mes épaules lorsque des éclats d'obus sont arrivés et ont explosé au-dessus de nous. Toute la charge a heurté le mur de la tranchée à un mètre à peine devant nous. À ce moment, j'ai ressenti une forte sensation de brûlure dans le dos. Nous nous sommes précipités tête baissée vers la vieille cachette voisine. Là, j'ai demandé à un soldat s'il pouvait voir quelque chose sur mon dos. Il a trouvé un trou de la taille d'un pois. J'ai dit que j'avais un petit morceau, mais je me sentais ce qui est plutôt bien. J'ai enlevé ma veste. Le fragment a percé le morceau de peau qui retenait les bretelles sur son dos, ce qui a considérablement réduit son pouvoir de pénétration. Le fragment reposait sous la peau et a été retiré avec des ongles. J'étais content que "l'opération" soit terminée, parce que. sans tunique, le dos était très froid.
L'approvisionnement est devenu de plus en plus mauvais. Très souvent, quand à moitié gelé venait au refuge le matin après avoir jeûné avec une faim intense, il n'y avait pas un morceau de pain à manger.

Incursion dans la position russe
Janvier 1917
Un jour, un ordre est venu : « Demain soir, après une puissante préparation d'artillerie, la 9e compagnie attaquera, pénétrera la position russe et amènera des prisonniers pour établir quelles troupes sont devant nous. Si possible, détruisez les mortiers russes ! Quand j'ai entendu cela, mon cœur s'est effondré, car j'appartenais à la 9e compagnie. J'ai pensé à quel point c'était terrible d'être laissé grièvement blessé entre deux positions dans un gel aussi froid et lent. Comme ce serait génial si j'étais dans une compagnie de mitrailleuses ! Alors vous n'auriez pas à participer à cette attaque.
La nuit suivante, nous avons fait des passages dans les barrières avec des pinces coupantes, afin que lors de l'attaque, nous puissions rapidement avancer. Heureusement, les Russes ne nous ont pas remarqués à ce travail. La journée s'éternisait lentement. Nous étions tous très déprimés parce que personne ne savait comment il réussirait cette attaque.
Dans l'après-midi, l'artillerie et les mortiers allemands ont commencé à tirer sur la position russe. Bientôt de larges brèches apparurent dans leurs barrières. Les tirs d'artillerie se sont calmés. Nous nous sommes préparés pour la soirée. Chacun attachait trois grenades à main à sa ceinture et attachait une baïonnette. Alors, le cœur battant d'excitation, nous nous sommes tenus dans la tranchée et avons attendu. Tout était calme. Tout à coup, des tirs nourris d'artillerie allemande ont commencé. « En avant ! » crient la compagnie et le peloton. Tout le monde est sorti de la tranchée, a couru à travers les interstices des barrières aussi vite que la hauteur de neige le permettait et a couru vers les positions russes. Alors que nous approchions de leur tranchée, l'artillerie allemande dans le secteur que nous attaquions a déplacé son tir plus loin, tandis que des grenades à gauche et à droite ont explosé dans et près des positions pour empêcher les Russes de tirer sur notre flanc. En s'approchant de la tranchée, ils y jetèrent plusieurs grenades à main, puis sauté dedans. Les quelques Russes qui s'y trouvaient étaient abasourdis. Certains sont passés sur la défensive. Au même moment, deux de notre côté ont été abattus, trois ont été blessés. Les Russes ont été abattus comme des chiens, incl. ceux qui ont tenté de s'enfuir. Je me suis senti désolé pour les pauvres. Le reste, une trentaine de personnes, se rendit. Quelle peur se lisait sur leurs visages ! Nous leur avons permis de rassembler leurs affaires dans leurs abris afin de les emmener avec eux comme prisonniers. Des deux côtés du site de percée, il y avait plusieurs soldats avec des subventions prêtes, de sorte que si les Russes voulaient nous attaquer dans la tranchée, ils les réprimanderaient sur les traverses. Cependant, aucune attaque n'a suivi. Je n'avais qu'un seul désir – être à nouveau avec nous. Il s'assombrit lentement. L'artillerie allemande frappe plus fort. C'était un signe pour nous de nous retirer sous le couvert du feu. L'artillerie russe a commencé à bombarder la position allemande de son côté, donc le retour semblait aussi dangereux. Nous avons montré aux prisonniers de se préparer. Tout le monde est sorti de la tranchée, a mis les prisonniers au milieu et s'est déplacé. Juste à ce moment-là, une fusée éclairante russe a décollé. Plusieurs coups de feu tirés. L'un a été blessé au bras, russe – à la jambe. Malgré cela, tout le monde a été entraîné, ainsi que les trois blessés lors de l'attaque. Arrivés dans notre tranchée, tout le monde a essayé de trouver un abri au plus vite, car. Les artilleurs russes ont envoyé quelques grenades supplémentaires après nous. Lorsque le feu s'est éteint, la compagnie s'est alignée dans la tranchée. Nous en avons perdu huit. Deux ont été tués dans la position russe, trois y ont été blessés et un de plus à leur retour. Il est six. Où étaient les deux autres, personne ne le savait. Quand l'aube s'est levée, nous en avons vu un – il gisait mort dans la neige entre les lignes. Pas une trace du second. Tout le monde est sorti de la tranchée, a mis les prisonniers au milieu et s'est déplacé. Juste à ce moment-là, une fusée éclairante russe a décollé. Plusieurs coups de feu tirés. L'un a été blessé au bras, russe – à la jambe. Malgré cela, tout le monde a été entraîné, ainsi que les trois blessés lors de l'attaque. Arrivés dans notre tranchée, tout le monde a essayé de trouver un abri au plus vite, car. Les artilleurs russes ont envoyé quelques grenades supplémentaires après nous. Lorsque le feu s'est éteint, la compagnie s'est alignée dans la tranchée. Nous en avons perdu huit. Deux ont été tués dans la position russe, trois y ont été blessés et un de plus à leur retour. Il est six. Où étaient les deux autres, personne ne le savait. Quand l'aube s'est levée, nous en avons vu un – il gisait mort dans la neige entre les lignes. Pas une trace du second. Tout le monde est sorti de la tranchée, a mis les prisonniers au milieu et s'est déplacé. Juste à ce moment-là, une fusée éclairante russe a décollé. Plusieurs coups de feu tirés. L'un a été blessé au bras, russe – à la jambe. Malgré cela, tout le monde a été entraîné, ainsi que les trois blessés lors de l'attaque. Arrivés dans notre tranchée, tout le monde a essayé de trouver un abri au plus vite, car. Les artilleurs russes ont envoyé quelques grenades supplémentaires après nous. Lorsque le feu s'est éteint, la compagnie s'est alignée dans la tranchée. Nous en avons perdu huit. Deux ont été tués dans la position russe, trois y ont été blessés et un de plus à leur retour. Il est six. Où étaient les deux autres, personne ne le savait. Quand l'aube s'est levée, nous en avons vu un – il gisait mort dans la neige entre les lignes. Pas une trace du second. Malgré cela, tout le monde a été entraîné, ainsi que les trois blessés lors de l'attaque. Arrivés dans notre tranchée, tout le monde a essayé de trouver un abri au plus vite, car. Les artilleurs russes ont envoyé quelques grenades supplémentaires après nous. Lorsque le feu s'est éteint, la compagnie s'est alignée dans la tranchée. Nous en avons perdu huit. Deux ont été tués dans la position russe, trois y ont été blessés et un de plus à leur retour. Il est six. Où étaient les deux autres, personne ne le savait. Quand l'aube s'est levée, nous en avons vu un – il gisait mort dans la neige entre les lignes. Pas une trace du second. Malgré cela, tout le monde a été entraîné, ainsi que les trois blessés lors de l'attaque. Arrivés dans notre tranchée, tout le monde a essayé de trouver un abri au plus vite, car. Les artilleurs russes ont envoyé quelques grenades supplémentaires après nous. Lorsque le feu s'est éteint, la compagnie s'est alignée dans la tranchée. Nous en avons perdu huit. Deux ont été tués dans la position russe, trois y ont été blessés et un de plus à leur retour. Il est six. Où étaient les deux autres, personne ne le savait. Quand l'aube s'est levée, nous en avons vu un – il gisait mort dans la neige entre les lignes. Pas une trace du second. Il est six. Où étaient les deux autres, personne ne le savait. Quand l'aube s'est levée, nous en avons vu un – il gisait mort dans la neige entre les lignes. Pas une trace du second. Il est six. Où étaient les deux autres, personne ne le savait. Quand l'aube s'est levée, nous en avons vu un – il gisait mort dans la neige entre les lignes. Pas une trace du second.

38 degrés de froid
janvier 1917
La nuit suivante, notre bataillon fut relevé. Nous avons reculé d'environ huit kilomètres et nous nous sommes installés dans de grandes pirogues. Il faisait plus froid que je n'en avais jamais vu auparavant. Le thermomètre a chuté de 38 degrés en dessous de zéro. A l'aube était le plus dubak. Il faisait si froid que l'air scintillait. Un ruisseau rapide d'environ un mètre de profondeur a gelé au fond, c'est pourquoi nous devions faire fondre des morceaux de glace et de neige sur le poêle si nous avions besoin d'eau pour le café ou à d'autres fins. Le pain et les autres provisions apportés par traîneau étaient durs comme de la pierre. Si vous n'avez pas mis de cagoule sur votre nez, en cinq minutes, son bout est devenu jaune-blanc, tout le sang en est sorti. Dans le même temps, le nez a complètement perdu sa sensibilité. L'ordre est venu pour chacun de s'occuper de l'autre. De plus, chacun a reçu une boîte de pommade contre les engelures pour lubrifier immédiatement les endroits gelés et les panser. "Homme, tu as le nez blanc ! », entendait-on souvent. Le nez, les oreilles, la peau des pommettes, le bout des doigts, les orteils et les talons étaient les engelures les plus rapides.
Après quelques jours de repos, nous avons déménagé pour construire des positions. C'était difficile par un froid aussi terrible. Nous transportions presque constamment des dalles de ciment jusqu'à la ligne de front le long du chemin, qui servaient à construire des abris. À l'aller et au retour, nous portions des chemises à capuche blanches par-dessus nos uniformes pour être moins visibles pour les Russes.
Une fois la période de repos passée, fin janvier, nous reprîmes position à environ un kilomètre au nord de la précédente. À ce stade, les Russes étaient à peine à 50 mètres de nous. Bien sûr, personne n'était censé se démarquer. La nuit, la moitié du personnel se tenait au poste afin d'être prêt à le repousser en cas d'attaque. Tout le monde dans ce froid devait rester debout dans la rue pendant huit heures chaque nuit. Rarement quelqu'un restait immobile plus d'une minute. Constamment piétinés et étreints eux-mêmes. Quand on était soulagé et qu'on avait un peu chaud à l'abri, une demi-heure s'était écoulée, voire trois quarts. Ensuite, vous restez au lit pour le reste de l'heure. Dès que vous vous endormez, il est temps de retourner au poste. Il était strictement interdit de déboutonner ou d'enlever ses bottes la nuit. Vous ne pouviez que vous allonger sur le dos avec des cartouchières pleines appuyant sur votre ventre. Des fusils étaient suspendus au-dessus des couchettes, de sorte qu'en cas d'alarme, vous pouvez immédiatement le saisir. Chaque semaine, au moins deux fois l'alarme était donnée, tandis que les officiers pouvaient déterminer combien de temps la tranchée était occupée.
Un matin, on m'envoya chercher du pain. J'ai jeté une toile sur mes épaules, mis les mains dans les poches de mon pardessus et me suis rendu au point de ramassage à environ trois cents mètres. J'ai pris autant de pain que j'ai pu mettre dans la tente. Puis j'ai remarqué que j'avais laissé les gants à l'abri. Il a rapproché les coins de la tente à mains nues, l'a jetée derrière son dos et a couru aussi vite qu'il a pu jusqu'à la pirogue. Dieu, comme mes doigts ont commencé à geler ! Je pouvais à peine tenir la tente. Enfin, j'ai atteint l'abri, déposé la tente avec du pain sur le sol. Le bout de plusieurs doigts était déjà gelé et blanc-jaune. Immédiatement, les camarades m'ont enduit les mains de pommade et m'ont bandé. Je ne ressentais aucune douleur dans mes doigts, mais mes bras au-dessus et surtout dans ma poitrine me faisaient tellement mal que je me tortillais sur le lit grillagé. Après environ 1/4 d'heure, la douleur avait presque disparu. J'ai enlevé le bandage de mes mains et j'ai vu que le sang était revenu à mes doigts.
Début février, nous avons de nouveau été remplacés ; nous sommes arrivés au village de Kekeli pour rester. Kekeli se composait de plusieurs cabanes en bois dispersées recouvertes de chaume. Maintenant, nous pourrions dormir quelques nuits. Chaque jour, nous devions travailler dans une position devant le village, qui était fait de neige. Environ une semaine plus tard, nous étions de retour sur les lignes de front. Ils ont repris l'ancien terrain. De nouveau, l'ordre est venu de faire une sortie vers la position russe. Des volontaires ont été appelés. Après la sortie, ils recevraient des croix de fer. A mon grand étonnement, douze personnes se sont portées volontaires. Le lendemain, avant l'aube, ces douze se sont alignés dans la tranchée et, sur ordre, en sont sortis. En quelques lancers, ils se sont approchés des Russes. Tout s'est passé si vite qu'aucun coup de feu n'a été entendu de l'ennemi. Nous avons écouté attentivement. Plusieurs coups de feu ont été tirés. Après environ deux minutes, nos mitrailleuses ont commencé à crépiter, déversant des balles dans la tranchée à droite et à gauche du site de percée. Ici, nos soldats sont sortis de la tranchée et ont couru aussi vite qu'ils le pouvaient. Ils étaient onze. Personne ne savait où était passé le douzième. Nous avons considéré qu'il était resté de l'autre côté et qu'il avait été fait prisonnier. Les éclaireurs ont déclaré n'avoir abattu qu'un seul Russe. Ils ont apporté son portefeuille et une bandoulière déchirée.
Nous nous tenions près de l'ennemi, c'était dangereux ici. Par conséquent, dans une section d'environ un kilomètre de large, nous avons dû reculer de trois cents mètres, où une excellente position avec des abris était déjà préparée. La dernière nuit que nous avons passée dans cette tranchée, nous avons apporté des boîtes d'explosifs ici. Les sapeurs les ont placés dans les abris, reliant les fils, puis les entrées et les fenêtres des pirogues ont été obstruées par des sacs de sable. A l'aube, nous quittâmes cette tranchée et en occupâmes une nouvelle. A 12 heures précises, il aurait dû y avoir une explosion. Nous avons bien regardé. Soudain, il y eut une explosion qui fit trembler le sol. Immédiatement, des patrouilles ont été envoyées le long des messages pour s'assurer que tous les abris étaient détruits.
La vie continuait comme d'habitude : jeûne, manque de ravitaillement et poux rongeurs. Fin mars, nous avons été remplacés ; quelques jours de repos. Le temps était clément, mais il y avait encore de la neige. Nous nous sommes entraînés dans la neige. Mon chef d'escouade était le sous-officier Schneider, qui à vingt-neuf ans était déjà docteur en chimie, mais qui était totalement inapte au service militaire. Le commandant de notre bataillon, un homme très strict, faisait le tour du bataillon et surveillait le mouvement des escouades. Alors qu'il s'arrêtait à côté de nous, le sergent Schneider a donné quelques ordres brouillés. Le commandant du bataillon lui a crié dessus comme s'il avait commis un crime grave : « Comment se fait-il qu'une bête comme vous ait été promue sous-officier ? Vous devez être envoyé au dépôt de recrutement pour vous préparer à nouveau au service ! « Toi, caporal, me dit-il alors, prends le commandement de l'escouade ! J'ai fait un pas en avant. Car J'avais une voix forte, et bien sûr, je connaissais les équipes depuis quatre ans exactement, c'était facile pour moi de diriger le département. J'ai ordonné de faire plusieurs manœuvres en formation lâche, de prendre position plusieurs fois, puis de remonter. Le commandant du bataillon, qui surveillait tout cela, s'avança et dit : « D'accord, caporal. Depuis combien de temps es-tu soldat ?" « Depuis octobre 1913 ! » répondis-je. Depuis combien de temps êtes-vous dans l'armée active ? "D'abord les guerres, avec des pauses de trois ou quatre mois." « Alors, comment se fait-il que vous ne soyez pas encore sous-officier ? « Je suis Alsacien et j'ai donc déjà changé de régiment quatre fois. En tant que recrue, j'étais généralement considéré comme une recrue." Le commandant est parti et a appelé le commandant de notre compagnie, le lieutenant Kerrl ; c'était un bon patron et il me traitait bien. J'ai vu qu'ils parlaient, me regardant souvent. Lorsque nous avons terminé les exercices, l'ordonnance du régiment fit un rapport au commandant de notre bataillon. Quand il l'a lu, il a crié : « Tout le bataillon doit se rassembler ici ! Tout le monde a couru et s'est aligné autour du commandant. « Soldats, commença-t-il, la guerre sur ce front est presque terminée. Une révolution éclate en Russie. Le roi est déposé. La garnison de Saint-Pétersbourg, trente mille personnes, rejoint les révolutionnaires.
Nous avons tous écouté la bouche ouverte, puis nous avons été renvoyés dans nos appartements. Toutes les hypothèses possibles et impossibles ont été faites. Certains craignaient de devoir arracher les sales chemins de fer à voie étroite, d'autres pensaient: "Maintenant, nous allons déménager à Saint-Pétersbourg et à Moscou." Presque tout le monde se réjouissait que la vie dans les tranchées serait bientôt terminée. Cependant, je n'étais pas si convaincu de tout cela, mais je me suis tu. Des coups de canon isolés ont été entendus depuis les lignes de front, comme auparavant. Les choses ne se sont pas si mal passées avec la révolution. Quelques jours plus tard, la situation réelle est devenue claire. En effet, le roi a été renversé, mais uniquement parce qu'il voulait faire la paix. Cependant, la guerre sous la direction du dictateur Kerensky [deux ou trois pages omises]
Cependant, la position semblait très calme et, selon les soldats, il n'y avait qu'occasionnellement deux ou trois éclats d'obus.
Nous étions censés nous présenter à notre commandant de compagnie, le lieutenant Pelzer. Le lieutenant, qui avait une voix rauque et une apparence très molle, nous regarda comme de vils bestiaux et ordonna au sergent-major qui l'accompagnait de nous répartir en escouades. Avant cela, je lui ai donné une lettre de recommandation de notre ancien commandant de compagnie; le lieutenant le lut et dit seulement : « Vous pouvez y aller. Je suis sorti et je me suis retrouvé dans le service du sous-officier Stein.
La discipline semblait régner ici, car lorsque vous étiez en service, vous deviez constamment regarder les Russes devant vous comme un fou, et lorsqu'un officier marchait le long de la tranchée, vous deviez vous tenir devant et signaler: «Caporal Richert, numéro de poste tel ou tel, rien de nouveau sur l'ennemi !" En même temps, on pourrait complètement oublier les Russes en poste, parce que. Entre nous coulait la rivière Dvina, large d'environ quatre cents mètres, et pendant la journée la traversée était complètement impossible. Une dizaine de jours plus tard, nous avons été relevés et installés dans des casernes à environ trois kilomètres du front, à la lisière d'une forêt d'épicéas.

Faim
Du coup, une livre de pain était distribuée par jour au lieu d'une et demie. En Allemagne et dans les régions occupées, les vivres s'amenuisent ; en même temps, il s'est avéré qu'il n'y avait pas assez de pain jusqu'à la prochaine récolte. Nous avons donc été facturés une demi-livre chaque jour. Nous n'avons pas vu de pommes de terre depuis quatre mois déjà, nous en avons reçu encore moins pour la nourriture, parce que. à l'automne 1916, la récolte de pommes de terre s'avère assez mauvaise. Peu à peu, tous les soldats ont commencé une telle famine à laquelle il n'y avait pas d'échappatoire.
L'indemnité du matin et du soir consistait en un mauvais café noir, infusé à partir d'un succédané de café, sans sucre, une livre de pain par jour, qui se mangeait immédiatement le matin avec du café. Puis il y avait parfois du beurre, de la confiture ou du foie. Saucisse, graisse grise, appelée graisse de singe, mais aussi pas assez de grammes par museau – ce serait suffisant pour nourrir un chaton, mais pas un jeune soldat affamé.
En même temps, il y avait maintenant trois jours sans viande par semaine. Le déjeuner consistait en un litre de soupe légère, principalement de la semoule ou des légumes secs. La cuisine de campagne a conduit jusqu'au plus avancé. Nous, le peloton de réserve, on nous apportait de la soupe dans un chaudron sur une charrette. Quand vint le moment de l'arrivée de la cuisine, la plupart des soldats s'y rendirent, car. chacun voulait être le premier, nourrissant l'espoir d'arracher, outre ce litre, autre chose aux restes de la chaudière. Le chaudron lui-même a été gratté avec des cuillères. Parfois, si le premier voulait rejoindre le chaudron, le cavalier fouettait soudain les chevaux et galopait jusqu'au lieu de distribution, si bien que les premiers étaient les derniers. Malgré cela, il y avait encore des patriotes stupides qui croyaient à la victoire de l'Allemagne.
Car le printemps est venu, dans les jardins des maisons détruites et sur les bords des routes beaucoup d'orties ont poussé. Il était immédiatement cueilli, bouilli dans de l'eau salée, mélangé à de la soupe au déjeuner et consommé. Ils ont également ramassé des pissenlits et du quinoa, bouillis et mangés. Une fois, j'ai réussi à abattre un chat sauvage sur un sapin de Noël. Elle avait bon goût. Je n'avais jamais pensé auparavant que je tomberais si bas pour manger de la viande de chat.
Chaque soir, nous allions au front pour construire de nouvelles barrières et tranchées. A l'aube, nous retournâmes à la caserne. Au retour, chacun se déplaçait comme il voulait, par groupes de deux, trois, voire dix personnes. Un hérisson a croisé notre chemin. Environ huit personnes ont sauté dans le fossé pour le rattraper. Cependant, quiconque a réussi à l'attraper s'est heurté à des aiguilles et l'a laissé tomber en hurlant. Alors les soldats se sont entassés autour du fossé. Personne ne voulait lâcher la proie, mais personne ne pouvait la prendre. J'ai également sauté dans le fossé et j'ai vu le hérisson, qui, bien sûr, s'est recroquevillé et s'est allongé entre les jambes des soldats qui se pressaient. J'ai rapidement enlevé mon chapeau et l'ai enroulé avec mon pied. Le hérisson était à moi ! J'ai frit la moitié et utilisé l'autre moitié pour la soupe. Ce fut un vrai festin pour moi.
Un matin, alors que nous rentrions du travail à pied, j'ai vu une centaine de grenouilles dans une flaque d'eau, qui se sont reproduites. Avec un ami, un jardinier de Strasbourg, je suis allé les attraper. Ils ont nettoyé le butin juste là. Les Prussiens qui ont regardé cela ont presque vomi de dégoût alors que ne mangez pas de grenouilles. Ensuite, nous avons commencé à les faire frire dans une poêle à frire sur la cuisinière. Le jardinier avait reçu la veille une demi-livre de beurre de chez lui, et les cuisses de grenouilles frites au beurre dégageaient un arôme très agréable. Un à un, les Prussiens s'approchèrent, attirés par l'odeur magnifique, et regardèrent avidement la poêle. "Toi, je veux acheter ça!" Ceux qui avaient surtout froncé le nez en nettoyant les grenouilles voulaient maintenant manger toute la poêle propre. Nous avons juste dit qu'ils pouvaient attraper les grenouilles eux-mêmes et les cuisiner. Depuis lors, pas une seule grenouille dans toute la région ne pouvait se sentir en sécurité.
Nous espérions que l'offre s'améliorerait à nouveau. Malheureusement, nous nous sommes trompés. Cela ne pouvait plus durer. Jamais, pas une seule fois nous n'avons été suffisamment nourris.
Il y avait une fois une réunion du bataillon. Nous nous sommes tous alignés. Ensuite, le commandant du régiment est monté à cheval. Il a animé le défilé. Il n'était pas question d'une vaillante parade, car premièrement, beaucoup n'ont pas appris cela, et deuxièmement, nous n'avions que peu de force pour jeter en avant les jambes paresseuses. Après cela, tout le bataillon se tenait en demi-cercle devant le commandant. « Camarades ! – commença-t-il, – nous mourons de faim, c'est un fait ! (en même temps, il avait un visage rond et un puissant pli gras à l'arrière de la tête). Oui, nous mourons de faim, mais l'Angleterre meurt de faim aussi, nos sous-marins fonctionnent, un navire rare parvient à atteindre les côtes de l'Angleterre. La France est également épuisée et souffre de pénuries alimentaires. (En même temps, deux jours plus tôt, j'ai reçu une lettre de ma patrie, dans laquelle ma sœur m'informait que la nourriture y était en abondance, il n'y avait aucune trace de besoin). "C'est comme dans la lutte", a-t-il dit plus loin, "quand l'ennemi est étendu au sol, mais gardez toujours l'épaule haute. Cette épaule doit être appuyée contre le sol, il faut donc s'accrocher. Parce que nous voulons, nous devons et nous gagnerons ! C'est bien que ce gros crétin parle, pensai-je. Plusieurs soldats patriotes le crurent. Quand après cela ils ont parlé d'affamer l'Angleterre et la France, je leur ai donné à lire la lettre de ma sœur. "Mince! – a dit celui-ci, – si c'est le cas, alors à la fin cela nous sortira de côté.
En mai 1917, notre régiment se replie sur l'arrière. Nous avons été transférés par chemin de fer à voie étroite à 150 kilomètres au sud. Dans la ville de Novo-Aleksandrovsk, nous sommes descendus du train et le long d'une bonne route large nous sommes allés à la ligne de front, où nous avons changé de régiments. Tous les soldats avaient l'air misérables, émaciés ; cela nous a montré que la famine règne ici aussi.
Ma compagnie était stationnée dans une petite forêt sur une bande de terre entre les lacs Meddum et Ilsen. La position russe était à environ cent cinquante mètres. La position ici était très forte. Le long de toute la tranchée, il y avait un passage de cinq mètres de profondeur, qui tous les quinze mètres était relié par des échelles menant à la ligne de front. En général, ce n'était pas très dangereux ici. Quelques grenades et éclats d'obus arrivaient chaque jour, mais ils faisaient peu de mal.
Je suis redevenu chef d'escouade et je n'ai plus eu à me tenir au poste. Chaque nuit, il était de service dans les tranchées pendant une heure seulement, vérifiant les postes. Plusieurs fois, lors de nuits particulièrement chaudes, j'ai trouvé des sentinelles gisant inconscientes de faiblesse. Des soldats complètement épuisés se sont retrouvés pendant deux ou trois semaines dans une maison de repos située quelque part à l'arrière pour récupérer.
J'ai de nouveau essayé d'être transféré à la compagnie de mitrailleuses de notre bataillon, je suis allé voir son commandant, le baron von Reisswitz, et j'ai formulé ma demande. Il était très amical et a dit qu'il exigerait mon transfert chez lui. Deux jours plus tard, un ordre parvient au bataillon : « Le caporal Richert de la 5e compagnie est transféré à la 2e compagnie de mitrailleuses du 332e régiment d'infanterie. J'étais très content, j'ai dit au revoir à mes camarades et je suis allé voir les mitrailleurs. Le sergent-major m'a reçu amicalement et m'a demandé si je savais manier le téléphone. Bien que j'avais peu d'expérience avec cette machine, j'ai accepté et je suis devenu opérateur téléphonique. Nous étions trois, chacun effectuant huit heures de service par jour, ce qui était très léger. Vous vous asseyez dans la pirogue et attendez que le téléphone sonne, puis vous passez la commande par téléphone. Un résumé du haut commandement arrivait également chaque jour.
La vie ici était très agréable. Si seulement l'estomac avait plus de travail ! Il y a eu un problème d'approvisionnement. Trop peu pour vivre, trop pour mourir. Une fois, j'ai reçu une livre de pain de la famille Goshel. Le colis se trouvait quelque part, parce que. marché 14 jours. Mère Goshel a dû l'emballer au chaud, car quand j'ai ouvert le paquet, le pain n'était qu'une masse de moisissure verte. Il était impossible de le sécher, je ne pouvais pas le jeter non plus, alors j'ai essayé de faire de la soupe. Il a pris de l'eau dans la marmite, y a versé du sel, y a émietté du pain. La majeure partie de la moisissure a été retirée de l'ébullition; Je l'ai enlevé et je l'ai jeté. Puis j'ai mangé la soupe. C'était presque impossible, mais je l'ai poussé sans crainte en moi par la force.
Juste au bord du lac, il y a une vaste terre arable et, bien sûr, négligée. Dans certains endroits, il y avait des épis de seigle séparés, qui étaient déjà mûrs. J'ai coupé une pleine biscotte d'épis, battu les grains, soufflé la paille, pris une pierre ronde et broyé les grains sur une dalle de pierre. J'en ai fait de la soupe. Bien sûr, je mangeais mieux. Pendant huit jours, j'ai fait cela jusqu'à ce qu'il n'y ait plus un seul épi dans tout le district.
Souvent, je cherchais des framboises pour me jeter quelque chose dans l'estomac. Immédiatement derrière l'abri s'élevait une colline ronde sur laquelle poussaient beaucoup de framboises. La pente avant faisait face aux Russes, alors j'ai d'abord cueilli des baies par derrière. Car il faisait chaud, j'ai enlevé ma tunique. Dans l'excitation, j'ai fait le tour de la colline sans m'apercevoir que je n'étais plus couvert. Soudain, une grenade a sifflé et a heurté la pente à environ trois mètres sur ma gauche. Les Russes ont remarqué ma chemise blanche. Bien sûr, j'ai été très effrayé par l'explosion soudaine et j'ai couru aussi vite que possible autour de la colline pour me mettre à couvert. En courant, je me suis accroché aux pointes, je suis tombé, éparpillant presque toutes les baies du pot. Avec un chapeau melon presque vide, je suis retourné au refuge.
Il y avait un bateau avec deux avirons sur le lac juste à côté de l'abri. Sur celui-ci, avec un opérateur téléphonique hors service, nous avons nagé sur le lac et pêché avec des grenades à main, bien que cela soit strictement interdit. Parfois, nous avons réussi à attraper de bons poissons. Nous avons pris une grenade, tiré la corde et l'avons jetée à l'eau à environ trois mètres du bateau. Seul un bruit sourd se fit entendre de l'explosion. Cependant, l'eau est devenue si agitée que le bateau a commencé à se balancer. Les poissons qui se trouvaient à proximité étaient en partie mourants, en partie étourdis. Une fois, dans notre avidité, nous avons nagé si loin que nous n'étions plus couverts par la forêt et que les Russes pouvaient clairement nous voir. Nous étions occupés à ramasser des poissons étourdis lorsqu'une grenade a touché l'eau à trente mètres devant nous. Au même moment, je me suis penché sur le côté du bateau, et mon ami sur l'autre, pour garder mon équilibre. Lorsque la grenade a frappé, le camarade s'est penché, le bateau a commencé à basculer et j'ai failli tomber sur le côté. La chasse pour la pêche a disparu depuis un moment.
Non loin de notre pirogue, il y avait un vieux tas d'ordures qui n'était plus utilisé. Des pommes de terre y étaient plantées au printemps, car là a poussé un beau buisson. Au début, je voulais le cueillir, mais ensuite j'ai réalisé que, très probablement, soit il n'y avait pas de pommes de terre, soit il était très petit et je l'ai laissé. Pour qu'il évite les yeux des autres soldats, j'ai collé une pousse verte fréquente autour. Je voulais laisser le buisson mûrir pour pouvoir manger des pommes de terre. Je n'ai pas vu de pommes de terre depuis près de six mois. Une fois, j'ai dû faire un rapport au quartier général du bataillon, qui était situé dans la maison d'un paysan juste à l'extérieur de la forêt. Des lits de pommes de terre s'étendaient de la forêt à la maison. Plusieurs fois, il avait déjà été volé la nuit, si bien que chaque nuit un fantassin montait la garde et faisait le tour du jardin. Je suis allé au refuge et j'ai dit à mes camarades : "Il y aura des patates ce soir !" « Comment, quoi ? » criaient-ils à l'unisson. "Oui, exactement," répondis-je. – c'est à moi de voir. Quand la nuit est tombée, je suis allé vers le quartier général du bataillon. La sentinelle patrouillait déjà dans le jardin. Chaque fois qu'il revenait dans la forêt, je me figeais à genoux dans les buissons. Enfin, un autre buisson me séparait de la route que suivait la sentinelle. Je l'ai laissé passer et quand il a atteint le coin inférieur, j'ai rampé à quatre pattes dans le jardin et j'ai commencé à déterrer les tubercules avec mes mains. Chaque fois qu'une sentinelle passait, je me couchais tranquillement entre les buissons, afin que dès que le danger serait passé, je recommencerais à creuser. J'ai donc peu à peu rempli mon sac et estimé que mon trophée pesait 25 livres. En montant vers la pirogue, j'ai d'abord écouté pour voir s'il n'y avait personne d'autre que des téléphonistes. Puis il ouvrit la porte et jeta le sac. Quelle réjouissance là-bas ! C'est comme si tout le monde gagnait un million. Immédiatement, une bonne partie a été lavée, nettoyée et bouillie dans de l'eau salée. L'eau a été versée et écraser les pommes de terre avec le manche d'une baïonnette. Tous deux voulaient tout engloutir immédiatement, mais j'ai dit: "Ne vous précipitez pas!", J'ai sorti une ration de fer de ma sacoche, ouvert une boîte de ragoût et l'ai mélangée avec des pommes de terre. Car car une ration de fer consommée sans autorisation était censée être trois jours d'arrestation, mes camarades ont été surpris et ont demandé: "Et si l'appel nominal?". "Calmement. Je téléphone au sergent-major de la compagnie le matin que ma ration a été volée. J'espère qu'il m'en enverra un autre avec une cuisine de campagne. Mes camarades ont sincèrement ri et nous avons mangé avec plaisir cette nourriture désormais rare. Je téléphone au sergent-major de la compagnie le matin que ma ration a été volée. J'espère qu'il m'en enverra un autre avec une cuisine de campagne. Mes camarades ont sincèrement ri et nous avons mangé avec plaisir cette nourriture désormais rare. Je téléphone au sergent-major de la compagnie le matin que ma ration a été volée. J'espère qu'il m'en enverra un autre avec une cuisine de campagne. Mes camarades ont sincèrement ri et nous avons mangé avec plaisir cette nourriture désormais rare.
Une fois, j'ai eu un gros mal de dents. Car cela a duré plusieurs jours, j'ai signalé la maladie et j'ai reçu une recommandation du médecin du bataillon vers le cabinet dentaire de Novo-Aleksandrovsk. Une douzaine de soldats étaient assis dans la salle d'attente, regardant sans un mot devant eux. Le soldat d'en face me semblait familier. Cependant, je ne m'en souvenais pas. Puis j'ai réalisé que lui aussi me regardait attentivement. J'avais déjà envie de lui demander s'il était Alsacien, alors qu'il se levait, s'approchait de moi et me disait en me tendant la main : "Tu es Richert de Saint-Ulrich !" Maintenant je l'ai reconnu. C'était Josef Schwob de Hindlingen. "Tu es devenu aussi gros que moi," dit-il. En effet, Schwob était terriblement maigre. Je ne l'ai donc pas reconnu tout de suite. Avec de telles fournitures, j'étais aussi un squelette ambulant. Nous nous sommes parlé de notre patrie, qui savait quoi.
J'ai renoncé à m'arracher les dents et nous sommes allés en ville, espérant acheter quelque chose à manger. Cependant, ils n'ont rien reçu d'autre qu'une chope de bière à la cantine. J'aurais bien bu un autre verre, mais un verre dépendait d'un soldat. Nous nous demandions tous les deux comment les habitants, hagards et émaciés comme des squelettes, étaient encore vivants.
A la mi-août 1917, je fus démis de mes fonctions de téléphoniste et passai plusieurs jours au domaine Tabor. Le bureau de la compagnie s'y trouvait, ainsi que des carabiniers, des montures et des chevaux de rechange. Car le sergent-major de compagnie nommé Laugsch était un homme bon, nous avions peu de service. Un peu d'exercices et de nettoyage de mitrailleuse.
Une fois, le sergent-major m'a dit que le commandant de compagnie avait téléphoné du poste : le caporal Richert devait venir le voir. Le sergent-major et moi ne savions pas pourquoi. Avec curiosité, je suis allé à la position où j'ai comparu devant le commandant de compagnie dans l'abri. Je me suis signalé. Le commandant de compagnie dit en riant : « Tu dois être un bon soldat, Richert ! Car Au début, je ne comprenais pas où il voulait en venir, je n'ai pas donné de réponse. "Quelque chose est venu pour vous de la 9e compagnie du 260e régiment, à laquelle vous apparteniez, n'est-ce pas ?" Je confirme. Puis il a sorti une boîte, a pris une croix de bronze avec un ruban bleu-jaune et a dit, accrochant l'ordre à ma poitrine: "Je vous présente la croix du mérite de Brunswick au nom de la 9e compagnie du 260e régiment!" Puis il m'a serré la main. J'étais abasourdi parce que a quitté le 260e il y a quatre mois et n'a eu aucune correspondance avec l'entreprise, à l'exception de mon vieil ami Karl Herter. Le commandant croyait que j'ai servi dans cette compagnie pendant assez longtemps ou que j'ai été récompensé pour un exploit. J'ai répondu que je n'avais passé que trois mois et demi dans cette entreprise et que je n'avais rien fait de spécial, j'avais juste servi comme prévu. J'ai quitté le commandant de compagnie et je suis allé à Tabor. En chemin, j'ai aussi nagé dans le lac. Le sergent-major et tous les soldats m'ont regardé comme si j'étais un animal étrange et m'ont félicité pour mon prix. Car Le 332e régiment était prussien, il n'y avait que des croix de fer, que j'avais déjà reçues en 1916. Le regard envieux d'un jeune lieutenant qui n'avait qu'une croix de fer. S'ils savaient ce que je pense de ce bijou, ils seraient moins envieux, parce que. J'échangerais la croix avec un ruban contre une miche de pain blanc. La seule joie que j'avais était d'être si respecté dans la 9e compagnie du 260e régiment. J'ai répondu que je n'avais passé que trois mois et demi dans cette entreprise et que je n'avais rien fait de spécial, j'avais juste servi comme prévu. J'ai quitté le commandant de compagnie et je suis allé à Tabor. En chemin, j'ai aussi nagé dans le lac. Le sergent-major et tous les soldats m'ont regardé comme si j'étais un animal étrange et m'ont félicité pour mon prix. Car Le 332e régiment était prussien, il n'y avait que des croix de fer, que j'avais déjà reçues en 1916. Le regard envieux d'un jeune lieutenant qui n'avait qu'une croix de fer. S'ils savaient ce que je pense de ce bijou, ils seraient moins envieux, parce que. J'échangerais la croix avec un ruban contre une miche de pain blanc. La seule joie que j'avais était d'être si respecté dans la 9e compagnie du 260e régiment. J'ai répondu que je n'avais passé que trois mois et demi dans cette entreprise et que je n'avais rien fait de spécial, j'avais juste servi comme prévu. J'ai quitté le commandant de compagnie et je suis allé à Tabor. En chemin, j'ai aussi nagé dans le lac. Le sergent-major et tous les soldats m'ont regardé comme si j'étais un animal étrange et m'ont félicité pour mon prix. Car Le 332e régiment était prussien, il n'y avait que des croix de fer, que j'avais déjà reçues en 1916. Le regard envieux d'un jeune lieutenant qui n'avait qu'une croix de fer. S'ils savaient ce que je pense de ce bijou, ils seraient moins envieux, parce que. J'échangerais la croix avec un ruban contre une miche de pain blanc. La seule joie que j'avais était d'être si respecté dans la 9e compagnie du 260e régiment. En chemin, j'ai aussi nagé dans le lac. Le sergent-major et tous les soldats m'ont regardé comme si j'étais un animal étrange et m'ont félicité pour mon prix. Car Le 332e régiment était prussien, il n'y avait que des croix de fer, que j'avais déjà reçues en 1916. Le regard envieux d'un jeune lieutenant qui n'avait qu'une croix de fer. S'ils savaient ce que je pense de ce bijou, ils seraient moins envieux, parce que. J'échangerais la croix avec un ruban contre une miche de pain blanc. La seule joie que j'avais était d'être si respecté dans la 9e compagnie du 260e régiment. En chemin, j'ai aussi nagé dans le lac. Le sergent-major et tous les soldats m'ont regardé comme si j'étais un animal étrange et m'ont félicité pour mon prix. Car Le 332e régiment était prussien, il n'y avait que des croix de fer, que j'avais déjà reçues en 1916. Le regard envieux d'un jeune lieutenant qui n'avait qu'une croix de fer. S'ils savaient ce que je pense de ce bijou, ils seraient moins envieux, parce que. J'échangerais la croix avec un ruban contre une miche de pain blanc. La seule joie que j'avais était d'être si respecté dans la 9e compagnie du 260e régiment. qu'est-ce que je pense de ce bibelot, ils seraient moins envieux, parce que J'échangerais la croix avec un ruban contre une miche de pain blanc. La seule joie que j'avais était d'être si respecté dans la 9e compagnie du 260e régiment. qu'est-ce que je pense de ce bibelot, ils seraient moins envieux, parce que J'échangerais la croix avec un ruban contre une miche de pain blanc. La seule joie que j'avais était d'être si respecté dans la 9e compagnie du 260e régiment.
Je suis allé à la position, pour prendre une nouvelle mitrailleuse. A quelques kilomètres au sud, on entendait autrefois le grondement constant de la canonnade, auquel se mêlaient le fracas des mitrailleuses et le crépitement des fusils. Nous étions très intéressés par ce qui se passait là-bas. Puis l'ordre est venu: "2e peloton, mitrailleuses n ° 3 et 4, sous la direction du lieutenant Herbst, préparez-vous rapidement et faites rapport au quartier général." J'ai dirigé la mitrailleuse numéro 3, le sous-officier Kurtz – numéro 4. Nous avons préparé et ramené nos mitrailleuses. Des chariots nous attendaient à l'abri. Là, nous avons reçu de la nourriture pendant trois jours : 1,5 livre de pain par jour, une demi-livre est une allocation de combat. Puis nous avons reçu l'ordre d'avancer au front par la grande route. Nous sommes allés vers elle. La forêt était presque infinie. Directement devant nous, à une distance pas trop grande, on entendait le tonnerre des canons et des explosions de grenades. Soudain un petit coup de sifflet à une centaine de mètres devant nous, des éclats d'obus ont explosé directement au-dessus de la route. Le deuxième est arrivé immédiatement, frappant à côté de nous. Les chevaux et les équipages ont commencé à s'inquiéter. « Enlevez les mitrailleuses ! » cria le lieutenant. Nous avons arraché la mitrailleuse du wagon avec tous les accessoires. Au même instant, une grenade siffla au-dessus de nous et tomba à une centaine de mètres derrière nous sur le talus de la route. Les chauffeurs ont fait demi-tour et sont repartis au grand galop. Nous aurions aimé aller sur le bord de la route, mais cela n'a pas été possible car la forêt à gauche et à droite se composait d'arbustes fréquents et impénétrables. Chacun a pris ce qui lui était dû. Les fusiliers 1 et 2 ont saisi une mitrailleuse, 3, 4 et 5 ont pris des caisses de munitions, tandis que moi, le commandant de la mitrailleuse, portais un bidon, une grande pelle et un tuyau d'évacuation de la vapeur. La route était sous le feu constant de l'artillerie russe. Souvent dû se précipiter dans un fossé pour se mettre à l'abri, ou cachez-vous derrière des troncs d'arbres au bord de la route. Aucune pirogue n'est visible nulle part. Il y a des blessés du front. Nous avons demandé ce qui se passait devant. Mais ils étaient tellement effrayés et essoufflés par la course qu'ils ne pouvaient nous donner que des réponses fragmentaires pendant que nous courions.
Enfin la route longeait une entaille ; une galerie a été creusée dans le talus gauche. Nous avons laissé des mitrailleuses avec des déchets à l'extérieur et nous nous sommes précipités dans la galerie. Ici, en toute sécurité, on se sentait bien et à l'aise, on pouvait souffler. Le lieutenant Herbst, qui était un homme raisonnable et qui ne voulait apparemment pas non plus mourir en héros, a déclaré: "Donc, dans tous les cas, nous resterons ici jusqu'à ce que la fusillade se calme." Cela a été dit avec le cœur.
Environ une heure plus tard, le bombardement de la route s'est arrêté. Nous avons pris nos affaires et avons finalement atteint la position, qui était sur une colline dans les bois près de quelques abris. C'était un poste de réserve. En cas de percée russe, nous devions les arrêter ici. Nous avons rapidement construit des plates-formes pour nos mitrailleuses et les y avons installées. Ils ont mis en ordre deux abris. Les tirs d'artillerie faisaient rage avec une force non diminuée. Plusieurs grenades sont tombées près de notre abri, mais ne nous ont pas fait de mal. Devant, soudain, un puissant coup de fusil a crépité, qui a duré environ une demi-heure. Beaucoup de blessés légers sont passés près de nous; ils rapportèrent que les Russes avaient pénétré la position avancée allemande. Plusieurs compagnies d'infanterie s'avancèrent pour contre-attaquer les Russes en position. Tout le monde est déprimé, ils nous ont dit : « Vous, les mitrailleurs, vous avez encore de la chance. Tu peux rester caché ici, et nous grimperons sous les balles.
Environ une heure plus tard, l'artillerie allemande a commencé à tirer furieusement. Les Russes, qui ont apporté beaucoup d'artillerie ici, n'ont pas lésiné sur la réponse. Des tirs nourris de fusil nous ont indiqué que la contre-attaque battait son plein. Lorsque les tirs se sont calmés, de nombreux prisonniers russes ont été emmenés à l'arrière devant nous, beaucoup d'entre eux condamnés à une mort lente de faim. De nombreux prisonniers ont été traînés par quatre tentes avec des Allemands et des Russes blessés. Puis il y eut un silence.
Le lendemain, nous avons reçu l'ordre de retourner au régiment. Nous étions très heureux de sortir de l'eau au sec. Arrivés à la compagnie, plusieurs militaires nous ont dit que nous allions partir d'ici, personne ne savait où. Je suis allé à mon buisson de pommes de terre, qui était encore seul dans le vieux tas d'ordures et apparemment personne ne l'a trouvé. Je l'ai cueilli, il y avait 4 pommes de terre accrochées là. Je les ai lavés et bouillis. Quel plaisir! Elle semblait plus savoureuse que toutes les fêtes, d'avant comme d'après-guerre. Pendant plusieurs mois, je n'ai pas mangé de pommes de terre, sauf celle que j'ai volée au quartier général de bataille.

Transfert de troupes à Riga
Le 26 août 1917, notre régiment est remplacé par d'autres troupes. Après deux jours de marche, nous arrivâmes à Yelovka. Notre compagnie était stationnée au domaine de Neu-Mitau, à environ une demi-heure de marche de Yelovka. Le nom abritait également le siège de la division. Il y avait un verger dont je ne peux pas décrire la taille et la beauté. Les arbres se brisaient sous le poids des nobles variétés de pommes et de poires. Les variétés précoces sont déjà mûres. Il nous était strictement interdit d'aller au jardin et de prendre des fruits. Ils servaient de dessert aux gentilshommes officiers. Bien sûr, en plus de leurs gros salaires et de meilleurs approvisionnements, les officiers devaient aussi avoir des fruits de table. Un soldat ordinaire n'avait qu'à mourir de faim, crier des acclamations, souffrir de poux et mourir pour sa patrie bien-aimée. Pour cela, il a reçu (à l'exception des fournitures et des uniformes) 53 Reichspfennig par jour. N'est-ce pas génial? Toujours bien logé, et quand tu vas te coucher Allongez-vous simplement sur le dos et couvrez-vous avec votre ventre. Oui, "la vie d'un soldat est amusante", comme ils avaient l'habitude de chanter.
Le jardin était entouré d'un grillage de deux mètres. Pendant la journée, un hussard se tenait à chaque pas avec une carabine chargée. La nuit, il y avait encore des patrouilles dans le jardin. Je voulais manger des pommes. D'abord, quand il faisait noir, je suis allé voir le hussard de l'horloge et j'ai dit: «Écoute, camarade, je veux manger quelques pommes. Je n'en ai pas mangé depuis deux ans." Mais ça n'a pas marché. Le hussard m'a dit : « Ça ne va pas. S'ils me surprennent en train de faire ça, je finirai dans les tranchées, et je ne veux pas perdre une place au chaud au quartier général de la division à cause de toi. J'étais d'accord avec lui.
Mais je voulais toujours des pommes. Je me dirigeai vers le wagon, pris le sac dans lequel je gardais mes affaires, le vidai, pris les pinces coupantes attachées au wagon et fis le tour du poteau. La nuit était noire et favorisait mon projet. Au milieu entre les deux poteaux, je me suis allongé par terre à une trentaine de mètres de la clôture et j'ai attendu le passage de la patrouille. Il a rampé jusqu'à la clôture, a sorti les cisailles à fil – clic-clic-clic – a coupé un espace dans le treillis, l'a séparé et a grimpé à l'intérieur. Puis il a comblé l'écart. Afin de trouver une place à mon retour, je pose mon chapeau par terre. Tranquillement, il entra dans le jardin, touchant des branches basses et affaissées, soit des pommes et des poires déjà molles, soit ramassé des fruits tombés. J'ai rempli le sac jusqu'en haut, je l'ai attaché avec de la ficelle.
Le matin, nous sommes allés à Yelovka, où nous avons pris le train. Nous avons roulé toute la journée jusque tard dans la nuit. Personne ne savait où. Lorsque nous sommes passés devant une grande gare la nuit, j'ai pu lire le nom – Mitau. Je savais que Mitava était en Courlande, au sud de Riga. Après avoir roulé encore deux heures, nous avons mis pied à terre et sommes allés à pied. Le matin, nous avons fait une halte de deux heures. Puis nous avons continué, toute la journée, en faisant quelques courtes pauses.

Attaque de Riga, traversée de la Dvina près d'Ikskul le
2 septembre 1917
La nuit, nous sommes arrivés dans une grande forêt, où de nombreux soldats étaient déjà couchés. Ici, nous apprîmes que le front russe devant nous avait été percé et que l'offensive allait se développer. Belle perspective encore une fois ! Nous avions tous peur du lendemain. Deux bataillons de notre régiment sont restés dans la forêt en réserve, les autres devaient faire une percée. Tout le monde était curieux de savoir quel bataillon allait attaquer. Nous l'avons vite découvert. « 2e bataillon, préparez-vous ! » Merde, je lui appartiens ! Nous nous sommes préparés et avons avancé péniblement à travers la forêt sombre. Il est devenu un peu plus clair, la forêt s'est terminée, le terrain s'est élevé. Devant nous s'étendait un épais brouillard blanc. Une grenade partait parfois de là ou un coup de fusil grondait, mais en général c'était calme. Soudain, nous nous sommes retrouvés devant une tranchée remplie de soldats allemands. J'ai dû sauter par-dessus et après quelques marches, descendre à la tranchée suivante, qui était mal occupée. Là, nous nous sommes alignés. De plus en plus de soldats arrivaient jusqu'à ce que la tranchée soit pleine. Nous avons rempli les tranchées de terre à divers endroits et les avons bien compactées. Pourquoi, je ne savais pas. Il me sembla entendre un murmure et un gargouillement silencieux et demandai à un soldat qui avait été dans la tranchée avant nous ce que c'était. "C'est Dvina," dit-il. « Il fait quatre cents mètres de large à cet endroit. Position russe de l'autre côté. « Et c'est là qu'on devrait attaquer ? J'ai demandé. – Que va-t-il se passer ! Le soldat avait aussi peur du lendemain matin. « Et c'est là qu'on devrait attaquer ? J'ai demandé. – Que va-t-il se passer ! Le soldat avait aussi peur du lendemain matin. « Et c'est là qu'on devrait attaquer ? J'ai demandé. – Que va-t-il se passer ! Le soldat avait aussi peur du lendemain matin.
Il s'est lentement levé. Ils ont à peine tiré. C'était le calme avant la tempête ! Quand il est devenu plus clair, j'ai pu voir la Dvina, qui coulait ici à une vitesse notable. La position russe n'était pas visible à cause du brouillard. Tout le monde attendait avec impatience de voir ce qui allait se passer. D'un seul coup, l'artillerie allemande a commencé à tirer, dont une grande partie a été tirée ici. Des obus passaient au-dessus de nous et explosaient avec fracas de l'autre côté. Un tas de mortiers, pour la plupart lourds qui ont tiré des obus de mortier de 100 kilogrammes, sont également entrés en jeu. Partout il y avait un rugissement, des sifflements, des crépitements, à en croire les oreilles qui commençaient à faire mal. Lorsque le soleil s'est levé, le brouillard a progressivement disparu, de sorte que je pouvais voir la tranchée russe de l'autre côté. Il était complètement enveloppé de fumée noire, des éclairs jaillissaient partout et de puissants nuages de fumée s'élevaient. De plus, une épaisse fumée de grenade planait sur certaines zones de la forêt au loin, où, apparemment, il y avait des batteries russes, ils tiraient aussi beaucoup de notre artillerie. L'artillerie russe a également commencé à tirer, nous avons donc été obligés de nous baisser. Un coup direct près de moi a tué et blessé plusieurs soldats. Soudain, nous avons entendu une énorme explosion juste devant nous ; une épaisse fumée noire s'abattait sur nous, et un tas de mottes de terre pleuvait sur nous. Puis j'ai regardé en avant depuis la couverture où j'ai vu un cratère. Il avait à peu près la taille d'une pièce et provenait d'une des grenades de 28 cm. Là encore le coup de sifflet, au même instant une terrible explosion. Cette fois derrière nous. Les lourdes grenades suivantes ont frappé la forêt derrière nous. Les tirs d'ouragan de l'artillerie et des mortiers allemands se sont poursuivis. Dans ce bruit est venu l'ordre : « Tout le monde se prépare ! ». Nous nous sommes regardés. « Nous ne pouvons pas traverser la rivière à la nage », a déclaré mon voisin. Puis nous avons entendu un cri derrière nous, comme si quelqu'un poussait des chevaux. J'ai regardé en arrière et j'ai vu qu'une colonne de construction de pont approche. D'un pas rapide, ils roulèrent à travers les tranchées que nous avions préalablement nivelées jusqu'à la rivière, chargées de grosses embarcations de tôle. De nombreux sapeurs ont couru après eux, ont immédiatement déchargé les bateaux et les ont lancés à l'eau. Puis nous avons entendu : « Tout vite sorti et rentré dans les bateaux ! ». Nous nous sommes rapidement séparés et sommes montés dans des bateaux de 20 personnes. Six sapeurs ont ramé, nous avons traversé la rivière. C'était très inconfortable sur l'eau. Nous avons tous craqué. Les coquillages sifflaient au-dessus de nous, l'eau gargouillait au-dessous de nous et autour de nous. Partout où vous regardiez, tout le fleuve grouillait de bateaux, qui naviguaient aussi vite que possible de l'autre côté. Des grenades russes séparées ont frappé entre les bateaux, soulevant d'énormes colonnes d'eau. Au-dessus de notre bateau, un autre a été touché et a coulé en quelques secondes. Les passagers indemnes ont lutté avec les vagues pendant quelques minutes, puis ont disparu un par un. Un frisson parcourut mon dos. Quand j'ai vu cela, j'ai détaché mon sac d'assaut, débouclé mon harnais et plié tout à côté de moi pour pouvoir mieux nager si le même sort nous arrivait. J'avais peur que des fusils et des mitrailleuses ne nous soient tirés dessus, mais à part quelques coups de fusil occasionnels, tout était calme. Nous nous sommes approchés du rivage. Notre artillerie a déplacé le feu plus loin. Avec un grincement, notre bateau a rampé sur le sable. Tout le monde a sauté et était très heureux d'avoir à nouveau un sol solide sous ses pieds. Le bateau s'est amarré après le bateau, et bientôt des centaines de soldats ont été couverts par un talus escarpé d'environ trois mètres de haut. Nous avons atterri à environ deux cents mètres en aval de notre point de départ. Le courant emportait notre bateau comme les autres. Le rivage sur lequel se trouvait la position russe, ainsi que les barrières, ont été mis en pièces. Il fallait maintenant prendre d'assaut la tranchée. C'était un travail facile. Nous avons rencontré peu de résistance. La tranchée était en grande partie rasée et les cadavres de fantassins russes, déchirés par les explosions, traînaient. Ici et là, un Russe s'assit dans le coin de la tranchée et leva les mains quand nous parûmes. Les soldats russes tués pendant le vol étaient dispersés derrière la position. J'ai regardé notre rivage et j'ai vu que les sapeurs préparaient déjà un pont flottant. Les grenades russes volaient toujours, explosaient dans le fleuve ou de l'autre côté. Nous devions maintenant nous approcher de la forêt à six cents mètres de nous en ligne de mire. Nous étions provisoirement abrités par une petite colline. Cependant, dès que nous avons grimpé à son sommet, nous avons entendu des mitrailleuses russes du bord du ratat. Les balles sifflaient à nos oreilles et les premiers blessés tombaient. Mon équipage, sur mon ordre, a sauté dans la cheminée la plus proche. Avec une grosse pelle, j'ai rapidement fait une plate-forme de tir, de sorte que le tronc s'élève légèrement au-dessus du sol. Les Russes ont tiré des fous donc un autre des nôtres a été blessé en creusant. Nous avons rapidement chargé la mitrailleuse. J'ai tiré quatre bandes en trois minutes – mille coups. J'ai tiré à la lisière de la forêt, d'où provenaient les crépitements, et j'ai arrosé d'avant en arrière. Cependant, les tirs russes ne se sont pas arrêtés. Pendant ce temps, de notre côté, tout le monde s'enfonçait, si bien que les balles des Russes ne pouvaient plus faire grand mal. Les Russes ont dû construire un nid caché de mitrailleuses dans la forêt, nous ne pouvions donc pas nous en approcher. L'aide est venue de l'artillerie allemande. Le bord était couvert de grenades et d'éclats d'obus. Sous le couvert du feu, nous avançons et atteignons la forêt sans perte. Nous y entrâmes et tombâmes bientôt sur une batterie d'artillerie de campagne, qui fut complètement abattue. Un peu plus loin subsiste la batterie de quatre canons dont les Russes ont retiré les volets. La forêt ici se composait de pins tordus, qui avaient peu de nourriture sur le sol sablonneux.
Le soir est descendu lentement. Nous avons passé la nuit dans la forêt. Pour la protection, de fortes patrouilles de terrain ont été mises en place. Après avoir mangé du pain et du ragoût, nous nous sommes allongés sur le sol et nous nous sommes endormis, parce que. mort de fatigue. La cuisine de campagne arrivait tôt le matin, nous apportant de la nourriture, du café et du pain. Kashevar a déclaré que les sapeurs avaient construit un pont flottant de quatre cents mètres en trois heures. Après avoir mangé, l'ordre est venu de se préparer et de partir. Moi et tous les autres avions peur, qui sait ce que la journée apportera.
Nous avons entendu des tirs de fusils et de mitrailleuses devant nous, il y avait donc une nouvelle ligne de défense pour les Russes.
Après une dizaine de jours de repos, nous nous sommes à nouveau préparés pour la marche. Au domaine de Zunzel à quinze kilomètres derrière le front. Nous avons été placés dans une épicerie complètement saccagée. La salle était bondée de soldats. Ici, nous avons aussi surtout mangé des pommes de terre. J'ai senti que ma force avait beaucoup grandi ces derniers temps. J'avais de nouveau une bien meilleure apparence, tout comme les autres soldats. Sur la colline devant le village, nous construisions une position. Nous étions couverts par des patrouilles de terrain avancées loin devant. Pas une trace des Russes. La plupart semblent avoir évolué. Comme nous l'avons entendu, la nuit, nous devrions être ramenés. La ville de Zunzel, dans laquelle se dressait l'étonnant château, devait être incendiée et dynamitée, comme tous les bâtiments situés entre les positions. Personne ne se souciait des pauvres.
Une fois, j'ai été appelé par le sergent-major de la compagnie. « Richert, dit-il, c'est à ton tour de repartir en vacances. Vous avez dix-huit jours; si tu veux, tu peux attendre deux jours et venir avec moi. C'était sympa. « Monsieur le sergent-major, ai-je demandé, puis-je bénéficier de vingt-huit jours de congé agricole ? » Ici, le sergent-major, un homme honnête et amical, a ri. "Mais Richert, tu iras dans une famille de réfugiés à Baden et tu ne planteras que quelques pots de fleurs." J'étais d'accord avec lui en riant, lui ai montré mon zoldbuch, où il est écrit que je suis un paysan et j'ai dit : « Si je veux, je peux le faire. Ce n'est que la deuxième fois que je pars en vacances." "D'accord, Richert," dit le sergent-major, "tu auras 28 jours, je m'en occupe." J'ai remercié et je suis parti.

Mes deuxièmes vacances
Nous sommes partis tous les deux deux jours plus tard. Souvent, je devais consulter la carte du sergent pour trouver le bon chemin. Enfin, nous atteignîmes le domaine, où notre régiment, au deuxième jour de l'offensive, subit de lourdes pertes lors de l'attaque. Les morts ont été enterrés dans une fosse commune à la lisière de la forêt. Nous avons marché encore trois heures avant d'arriver à la gare. Il y avait aussi un coupe-cheveux. Chaque vacancier doit avoir un certificat de lutte antiparasitaire afin de voyager plus loin. Car c'était bientôt le soir, c'était déjà fermé. Nous ne pouvions y aller que le lendemain midi. Cela ne convenait pas au sergent-major, car. il préférait être avec sa femme et ses enfants le plus tôt possible. Je m'en fichais, parce que. Je ne pouvais pas rentrer chez moi de toute façon. Tout à fait par hasard, le sergent-major rencontra un caporal, commis d'un vosheboyka, son compatriote. Le sergent-major lui raconta son malheur. "C'est un non-sens", a déclaré le greffier, "Je réglerai le problème des laissez-passer en un rien de temps." Il est allé à son bureau et en quelques minutes a apporté les documents. Nous avons remercié et sommes montés dans le train, qui était déjà prêt pour le départ. Sur le papier, nous étions tous les deux fumigés, mais en réalité, nous récurions constamment les piqûres de ces parasites, ce qui n'en finissait pas. Ces mignons petits animaux se sont terriblement multipliés lors de l'offensive.
Nous avons roulé toute la nuit et traversé la frontière allemande à Memel. Ensuite, nous avons traversé la Prusse orientale. C'était un beau temps d'automne, la population était occupée à creuser des pommes de terre. À en juger par les sacs rembourrés, la récolte de pommes de terre a été très bonne.
A Königsberg, le sergent-major m'a dit au revoir, parce que. venait de la province de Posen et devait voyager par une autre branche. Dans mon compartiment se trouvait une vieille dame avec ses jolies filles. Nous avons parlé de tout ce qui était possible. Ils m'ont demandé d'où je venais. Du front de Riga. Puis ils m'ont demandé si j'avais participé à l'offensive près de Riga, ce à quoi j'ai hoché la tête. Ils ont été très encouragés par les articles de journaux gonflés sur les victoires. Je leur ai raconté mon expérience pendant l'offensive, j'ai exprimé mon opinion que la population était complètement pillée et, à mon avis, l'offensive n'a pas rapproché la fin de la guerre. Et j'ai eu pitié des cinq cent mille habitants de Riga, qui sont maintenant voués à la famine. Tous les trois m'écoutaient la bouche ouverte. Leur enthousiasme reçut un coup puissant. Pour leur part, ils ont dit à quel point c'est maintenant serré avec de la nourriture et uniquement sur des cartes, alors les gens, incapables d'acheter de la nourriture à des prix exorbitants de manière détournée, ils peuvent à peine vivre. Malgré cela, les trois femmes étaient convaincues de la victoire allemande, car. partout nos troupes étaient profondément en territoire ennemi. J'ai dit qu'il serait très difficile à l'Allemagne d'être victorieuse, puisque l'Angleterre n'avait pas perdu une seule guerre, et d'ailleurs il faut se souvenir de l'Amérique. Mais les dames n'étaient pas convaincues. Au bout d'un moment je me suis endormi. Quand je me suis réveillé, deux gros poux rampaient sur mon pantalon, probablement sortis par ma braguette. J'étais timide avec les femmes et je regardais si elles remarquaient les insectes. Mais ils ont continué à parler paisiblement et je les ai imperceptiblement détruits avec mes mains. À Kustrin, les dames sont descendues du train. Je suis allé dans un autre compartiment où plusieurs soldats étaient assis. J'y rencontrai un Berlinois dont la femme était décédée, pour laquelle il reçut quatorze jours de congé.
A Berlin, nous sommes descendus du train. La gare de Silésie était pleine de monde. J'ai tout de suite été frappé par les visages maigres des femmes et des filles, pâles, épuisées, avec des cernes sous les yeux. Ici aussi, il y a une guerre, pensais-je, une guerre contre la faim.
Je suis allé en ville avec trois Reiners. Nous avons visité le palais du Kaiser, la colonne de la victoire, le fer Hindenburg et bien plus encore. Le soir, nous avions faim et aucun de nous n'avait de nourriture. Nous sommes entrés dans un grand restaurant bien éclairé et avons demandé une bière. Dieu, quelle boisson insipide ! Le houblon et le malt étaient absents ici. Nous avons demandé quoi manger. « Avez-vous des cartes ? » demanda le serveur. « Quel genre de cartes ? Où devrions-nous les obtenir? "Du pain, de la viande, des pommes de terre", dit le serveur, "sans eux, impossible de mettre quoi que ce soit sur la table." Les Reiners ont commencé à jurer. "Géé ! Non seulement vous vous battez au front, mais vous mourez de faim dans votre trou natal ! Nous sommes allés plus loin et avons tenté notre chance dans trois autres tavernes. Bière tout ce que vous voulez, mais pas de nourriture du tout. Un sympathique Berlinois nous a donné à chacun deux verres de bière et a dit qu'il nous emmènerait dans un restaurant où ils nous donneraient certainement de la nourriture. À peine dit que c'était fait; nous avons pris le tram et avons roulé pendant environ une demi-heure à travers la ville magnifiquement éclairée. Enfin nous sommes descendus. Le Berlinois nous a emmenés dans un restaurant, où ils ont servi le dos d'un chevreuil avec des pommes de terre. Le gibier était la seule viande qui pouvait être achetée sans carte. La portion consistait en six petites pommes de terre, un petit morceau de chevreuil et une cuillerée de sauce sur le dessus. Bon goût, mais l'assiette s'est vidée trop vite. Bien que je ne veuille pas payer pour la gourmandise, j'aurais facilement mangé 8 à 10 portions de plus, mais on ne comptait que sur une portion par museau. Le bon Berlinois a tout payé. Nous l'avons remercié et sommes allés nous promener. Souvent nous étions arrêtés par des prostituées ou pendus par les coudes au passage, montrant de leurs yeux qu'ils voulaient venir avec nous. Nous évitâmes cependant leur basse société et nous rendîmes à la gare d'Anhalt où, après de nombreuses questions, nous arrivâmes. Enfin nous sommes descendus. Le Berlinois nous a emmenés dans un restaurant, où ils ont servi le dos d'un chevreuil avec des pommes de terre. Le gibier était la seule viande qui pouvait être achetée sans carte. La portion consistait en six petites pommes de terre, un petit morceau de chevreuil et une cuillerée de sauce sur le dessus. Bon goût, mais l'assiette s'est vidée trop vite. Bien que je ne veuille pas payer pour la gourmandise, j'aurais facilement mangé 8 à 10 portions de plus, mais on ne comptait que sur une portion par museau. Le bon Berlinois a tout payé. Nous l'avons remercié et sommes allés nous promener. Souvent nous étions arrêtés par des prostituées ou pendus par les coudes au passage, montrant de leurs yeux qu'ils voulaient venir avec nous. Nous évitâmes cependant leur basse société et nous rendîmes à la gare d'Anhalt où, après de nombreuses questions, nous arrivâmes. Enfin nous sommes descendus. Le Berlinois nous a emmenés dans un restaurant, où ils ont servi le dos d'un chevreuil avec des pommes de terre. Le gibier était la seule viande qui pouvait être achetée sans carte. La portion consistait en six petites pommes de terre, un petit morceau de chevreuil et une cuillerée de sauce sur le dessus. Bon goût, mais l'assiette s'est vidée trop vite. Bien que je ne veuille pas payer pour la gourmandise, j'aurais facilement mangé 8 à 10 portions de plus, mais on ne comptait que sur une portion par museau. Le bon Berlinois a tout payé. Nous l'avons remercié et sommes allés nous promener. Souvent nous étions arrêtés par des prostituées ou pendus par les coudes au passage, montrant de leurs yeux qu'ils voulaient venir avec nous. Nous évitâmes cependant leur basse société et nous rendîmes à la gare d'Anhalt où, après de nombreuses questions, nous arrivâmes. Le gibier était la seule viande qui pouvait être achetée sans carte. La portion consistait en six petites pommes de terre, un petit morceau de chevreuil et une cuillerée de sauce sur le dessus. Bon goût, mais l'assiette s'est vidée trop vite. Bien que je ne veuille pas payer pour la gourmandise, j'aurais facilement mangé 8 à 10 portions de plus, mais on ne comptait que sur une portion par museau. Le bon Berlinois a tout payé. Nous l'avons remercié et sommes allés nous promener. Souvent nous étions arrêtés par des prostituées ou pendus par les coudes au passage, montrant de leurs yeux qu'ils voulaient venir avec nous. Nous évitâmes cependant leur basse société et nous rendîmes à la gare d'Anhalt où, après de nombreuses questions, nous arrivâmes. Le gibier était la seule viande qui pouvait être achetée sans carte. La portion consistait en six petites pommes de terre, un petit morceau de chevreuil et une cuillerée de sauce sur le dessus. Bon goût, mais l'assiette s'est vidée trop vite. Bien que je ne veuille pas payer pour la gourmandise, j'aurais facilement mangé 8 à 10 portions de plus, mais on ne comptait que sur une portion par museau. Le bon Berlinois a tout payé. Nous l'avons remercié et sommes allés nous promener. Souvent nous étions arrêtés par des prostituées ou pendus par les coudes au passage, montrant de leurs yeux qu'ils voulaient venir avec nous. Nous évitâmes cependant leur basse société et nous rendîmes à la gare d'Anhalt où, après de nombreuses questions, nous arrivâmes. Bien que je ne veuille pas payer pour la gourmandise, j'aurais facilement mangé 8 à 10 portions de plus, mais on ne comptait que sur une portion par museau. Le bon Berlinois a tout payé. Nous l'avons remercié et sommes allés nous promener. Souvent nous étions arrêtés par des prostituées ou pendus par les coudes au passage, montrant de leurs yeux qu'ils voulaient venir avec nous. Nous évitâmes cependant leur basse société et nous rendîmes à la gare d'Anhalt où, après de nombreuses questions, nous arrivâmes. Bien que je ne veuille pas payer pour la gourmandise, j'aurais facilement mangé 8 à 10 portions de plus, mais on ne comptait que sur une portion par museau. Le bon Berlinois a tout payé. Nous l'avons remercié et sommes allés nous promener. Souvent nous étions arrêtés par des prostituées ou pendus par les coudes au passage, montrant de leurs yeux qu'ils voulaient venir avec nous. Nous évitâmes cependant leur basse société et nous rendîmes à la gare d'Anhalt où, après de nombreuses questions, nous arrivâmes.
J'ai décidé de faire un détour par la Rhénanie, car. J'ai trouvé le voyage à travers le pays qui m'était inconnu très intéressant. Le lendemain soir, nous arrivâmes à Cologne. Ici, les rhénans m'ont dit au revoir. J'ai continué le long du Rhin jusqu'à Coblence, de là le long de la Moselle jusqu'à Trèves, un voyage merveilleux ! A Trèves, je suis descendu du train. Je savais que le bataillon de réserve de mon régiment y était stationné et je voulais obtenir un nouvel uniforme, parce que. le mien est complètement usé. Le personnel recevait juste un déjeuner misérable. Je suis allé voir le sous-officier de service et lui ai demandé de m'en donner une part également. vient d'arriver du front. Chanceux. Ensuite, j'ai posé des questions sur la salle des fournitures et j'y suis allé. Mais le sergent-chef m'a crié dessus quand je lui ai fait part de ma demande. "Alors n'importe qui pourrait venir ici !" J'ai demandé au sergent où habitait le commandant du bataillon et je suis allé le voir. Le batman m'a dénoncé. « Laissez-le entrer ! » J'entendis la voix du major. Je suis entré. Le major déjeunait. Ici, le besoin de temps de guerre est à peine perceptible. « Qu'est-ce que tu veux ? » demanda-t-il pas très aimable. "Monsieur le major, répondis-je, je viens d'arriver du front en vacances et je voulais demander de nouveaux uniformes ici, dans le bataillon de réserve de mon régiment !" Le major m'a examiné et m'a dit que pendant les vacances je pouvais porter des vêtements civils. À cela, j'ai répondu : « Monsieur le major, je ne peux porter qu'un uniforme. Ma patrie est dans la partie de l'Alsace occupée par les Français et donc hors de ma portée. "D'accord, vous pouvez obtenir un nouvel uniforme", a déclaré le major, écrivant une note que je devais remettre au capitaine. J'y suis retourné et j'ai acheté de nouveaux chiffons avec un chapeau. Ensuite, j'ai acheté des enroulements dans la boutique. Mon apparence a été restaurée. Puis j'ai pensé : j'ai de la soie sur le ventre, et un clic dans le ventre, parce que. tout est plein de poux. j'ai fait du tourisme dont j'ai le plus aimé la porte romaine. J'ai repris le train et j'ai voyagé le long de la Sarre jusqu'à Sarrebruck, Kaiserslautern, à travers le Rhin à Ludwigshafen jusqu'à Mannheim et Heidelberg. Le dernier train pour Eberbach était déjà parti, nous avons donc dû passer la nuit à Heidelberg. Avec beaucoup de difficulté, j'ai pu obtenir une salade de pommes de terre avec deux fines saucisses au restaurant de la gare. Un homme de la Croix-Rouge m'a demandé si je voulais passer la nuit à Heidelberg, ce que j'ai accepté. « Viens avec moi ! » dit-il et m'emmena dans un hôtel situé près de la gare, où il me donna une chambre avec un beau lit propre. Puis il m'a demandé quand me réveiller et il est parti. Je me suis déshabillé et je me suis couché avec les poux. Dieu, quelle sensation après un an encore de s'allonger dans un bon lit moelleux ! Ici, la vie misérable du front se tenait devant mes yeux. Car J'étais très fatigué dans le train, puis je me suis endormi rapidement. Très tôt, un homme de la Croix-Rouge m'a réveillé. Je me suis levé et je me suis habillé. Je me demandais si j'avais perdu un de mes habitants au lit. Et effectivement : une dizaine ont tâtonné sur la feuille. Au début, je voulais les attraper, puis j'ai décidé : « N'importe quoi ! Mon suiveur doit ressentir."
Je suis allé chez la famille Mattler à Eberbach, où j'ai été reçu très amicalement. J'ai immédiatement demandé de l'eau chaude pour me laver. Alors je suis redevenu libre de poux.
J'ai passé des journées très agréables. Le seul problème était la nourriture. Jamais eu un repas complet. Car Je n'avais plus de mouchoirs, alors je suis allé dans un grand magasin pour en acheter deux. "Talon, s'il vous plaît", a déclaré le propriétaire du magasin. Je ne savais pas du tout ce que c'était. Puis il m'a expliqué : il ne doit rien vendre sans coupons, sinon la boutique sera fermée. Les bons peuvent être obtenus auprès de la mairie. Mais après beaucoup de persuasion, il a quand même accepté de me vendre des mouchoirs sans coupons. Je lui ai promis de me taire.
1917 est une année fructueuse. Pendant le voyage, j'ai vu des pommiers et des poiriers regorgeant de fruits partout. Un voisin de la famille Muttler qui possédait une fabrique de jus m'a demandé si je voulais l'aider. Il est surmené et paie deux marks par jour. Je n'avais rien contre cela : d'une part, le travail ne m'était plus familier, et d'autre part, je venais en vacances chercher quelque chose pour ne pas épuiser complètement mes forces fanées.
Trois jours avant la fin de mes vacances, j'ai dit au revoir à la famille Mattelr et je suis allé en Rhénanie. Il y eut un long arrêt à Wetzlar. Près de la gare, il y avait un grand camp de prisonniers de guerre. Les prisonniers sont logés dans des casernes. Une haute clôture de barbelés entourait la cour, à travers laquelle les prisonniers pouvaient se déplacer. Car J'avais tout mon temps, je suis allé les voir. A quoi ressemblaient les pauvres! Pâles, émaciés, les yeux ternes, ces malheureux se tenaient debout. Ils semblaient être devenus complètement stupides et indifférents à la faim. Toutes les races y étaient représentées : Français, Belges, Anglais, Ecossais en jupes courtes, Italiens, Serbes, Roumains, Russes, Indiens, Arabes et Noirs. Ils ont tous été contraints de quitter leur patrie afin de faire un si lourd sacrifice au terrible dieu de la guerre.
Avec August Zander et la famille Goschel, j'ai passé trois jours très agréables ; puis est retourné au front. Cette fois, je suis allé à Riga et j'ai été surpris quand j'ai vu la ville. Je ne l'imaginais pas si beau. Des rues étonnantes ont cédé la place à de magnifiques places. J'y ai aussi vu de belles églises. J'y serais volontiers resté plus longtemps, mais mes vacances touchaient à leur fin et je devais retrouver mon unité au plus vite afin d'éviter la punition. Je suis allé au bureau d'information, où on m'a dit que le régiment avait changé de position et se trouvait maintenant sur la rivière Livonskaya Aa. Je pourrais prendre le train jusqu'à Rodencois-Coussau, un endroit entièrement composé de villas et de restaurants cachés dans une belle forêt. De là, il fallait marcher encore quelques kilomètres. À l'heure actuelle, l'endroit, aimé des habitants de Riga, a été complètement abandonné par les habitants et est habité principalement par des officiers allemands. je me suis renseigné où se trouve le 332nd Infantry Regiment. Je devais suivre l'autoroute Riga-Pétersbourg. Le long de la route se dressaient ou gisaient des tas de cuisines de campagne et autres chariots que les Russes avaient abandonnés lors de leur retraite. J'ai traversé Aa à travers le pont, c'était un ruisseau de 30 mètres de large. Enfin, je rencontrai les soldats de mon régiment, qui me décrivirent l'endroit où était stationnée ma compagnie. En chemin, j'ai rencontré un Berlinois qui voyageait avec moi en vacances. Il a dit que sa femme avait déjà été enterrée à son arrivée. Il n'est resté à Berlin que six jours, puis est retourné volontairement au régiment, car. dans la ville, il a vécu une existence à moitié affamée. Enfin, je rencontrai les soldats de mon régiment, qui me décrivirent l'endroit où était stationnée ma compagnie. En chemin, j'ai rencontré un Berlinois qui voyageait avec moi en vacances. Il a dit que sa femme avait déjà été enterrée à son arrivée. Il n'est resté à Berlin que six jours, puis est retourné volontairement au régiment, car. dans la ville, il a vécu une existence à moitié affamée. Enfin, je rencontrai les soldats de mon régiment, qui me décrivirent l'endroit où était stationnée ma compagnie. En chemin, j'ai rencontré un Berlinois qui voyageait avec moi en vacances. Il a dit que sa femme avait déjà été enterrée à son arrivée. Il n'est resté à Berlin que six jours, puis est retourné volontairement au régiment, car. dans la ville, il a vécu une existence à moitié affamée.
Le sergent-major de compagnie, l'équitation, les fusiliers de réserve et les chevaux de ma compagnie bivouaquaient à Waver Nord, un petit village sordide, qui se composait de deux huttes. Je suis revenu de vacances. Le lendemain, avec quelques autres camarades, je devais aider au chantier de construction d'une pirogue pour le commandant de compagnie. J'étais juste occupé à faire un dos de rondins d'épicéa à côté de l'escalier menant à l'abri, quand une voix me parvint : « Salyu, Nickel ! Levant les yeux avec étonnement, j'ai vu mon cher ami Emil Winninger de mon village natal. Je suis allé vers lui et dans la forêt la plus proche, nous avons parlé de notre patrie. Tout le monde a dit les nouvelles qu'ils savaient sur elle. Emil était aussi fatigué de toute cette vie de chien et nous avons décidé de courir chez les Russes, parce que. J'ai été informé de chez moi par plusieurs connaissances qui ont été capturées par les Russes en tant que soldats allemands, qu'ils sont maintenant en France, parce que. L'Alsace-Lorraine capturée est transportée en France. Emil se tenait quelques kilomètres plus loin sur un garde de terrain étendu. Il a dessiné un schéma sur une feuille de papier pour que je puisse trouver mon chemin.
Je suis allé voir le sergent de la compagnie et j'ai demandé un congé le lendemain pour rendre visite à mon "cousin". Il a immédiatement rédigé un document que j'ai dû signer avec le commandant de compagnie. J'ai acheté à la cantine une bouteille de rhénan pour le courage et une centaine de cigarettes, que je voulais donner aux Russes à l'arrivée pour qu'ils ne nous fassent rien.
A la tombée de la nuit, un grand feu est allumé dans la cour pour que les soldats puissent se réchauffer, car bien que ce ne soit que fin octobre, il fait déjà froid la nuit. Je suis allé avec mon bon ami Alfred Schneider de Metz dans un coin sombre et j'ai parlé de mon plan. Puis je lui ai dit au revoir. Comme je l'ai découvert plus tard, un sergent-major nous a suivis, qui s'est également déplacé plus loin dans l'obscurité, puis a fait part de ses soupçons au sergent de la compagnie.
Mon logement pour la nuit était situé au-dessus de la grange, sous un toit de chaume, où vivaient autrefois des poules. Je l'ai partagé avec mes camarades. Quand j'ai décidé que tout le monde dormait, je me suis levé tranquillement, j'ai allumé une bougie, mis un deuxième slip et une chemise, mis une paire de chaussettes dans la poche de mon uniforme. Cela a été remarqué par un Reiner nommé Gailer, et le sergent-major l'a reconnu. Quand j'ai voulu descendre les escaliers tôt le matin pour aller chez Emil, le commis de l'entreprise Krebs est venu et m'a dit : « Richert, tu restes ici aujourd'hui ! Immédiatement, j'ai réalisé que les choses avaient mal tourné, mais j'ai dit assez innocemment : "D'accord, je vais rester."
Mon camarade Alfred Schneider, parti le matin pour Liebau acheter des pièces de rechange pour mitrailleuses, me dit le lendemain à son retour : « Richert, ils ont découvert quelque chose sur ton idée ; avant mon départ pour Liebau, j'ai été appelé au bureau du sergent-major. On m'a demandé de quoi tu m'as secrètement parlé ce soir-là. J'ai, bien sûr, menti. Le sergent-major a demandé plus loin : pourquoi Richert vous a-t-il dit au revoir ? J'ai répondu en riant que vous étiez au courant de mon prochain voyage à Liebau et j'ai dit en plaisantant au revoir en cas d'accident ferroviaire. Schneider a tout fait correctement. Malgré cela, je remarquai au regard du sergent-major qu'il avait des soupçons. J'ai fait de mon mieux pour feindre l'innocence et j'ai effectué le service comme avant.
D'une manière ou d'une autre, il y avait un salaire. Le personnel s'aligne sur deux lignes. J'étais dans la lignée des sous-officiers, parce que j'étais commandant de mitrailleuse. Après la délivrance, le sergent-major de la compagnie a déclaré: "Je veux l'apporter à la compagnie: si un soldat ou un commandant remarque qu'un soldat ou un commandant se comporte de manière suspecte, il doit immédiatement le signaler au bureau de la compagnie." Bien sûr, je me rendis compte que le discours m'était adressé, mais j'étais prêt à l'écouter de l'air le plus innocent, comme si l'affaire ne me concernait pas du tout. Et le sergent-major me regarda furtivement.
La vie a continué comme d'habitude. Les principaux étaient la construction, la faim et les poux. Près des huttes de Waver Nord se trouvaient plusieurs champs de pommes de terre qui avaient été déterrés vingt fois ; ils ont été saccagés à nouveau dans l'espoir de trouver une pomme de terre ou deux.
Tout à coup [12/12/1917] une rumeur se répand : une trêve avec la Russie ! En effet, il était vrai. Notre régiment quitta ses positions, cantonné à Riga pour une durée indéterminée. Cette nouvelle est bien accueillie par tous. Immédiatement, avec un lieutenant et trois soldats, j'ai déménagé à Thorensberg, une banlieue sud de Riga, afin de trouver des appartements pour la compagnie. A Rodenroy-Kussau nous avons pris un train pour Riga. Là, nous avons passé la nuit dans un hôtel. Le matin, nous trouvâmes d'excellents logements pour les chevaux et le personnel de la tannerie. Elle, comme toutes les usines locales, a été fermée faute de matières premières. Le soir, la compagnie est arrivée; les soldats étaient satisfaits des quartiers. Les soldats étaient installés dans d'anciens bureaux remplis de lits grillagés. Les sous-officiers et les sergents-majors vivaient dans la villa du directeur, qui abritait également le bureau de la compagnie. Commandant de compagnie, le baron von Reisswitz,

La vie à Riga
La ville de Riga se dresse sur le fleuve. Dvina est l'une des plus grandes villes commerciales de Russie. Elle compte un demi-million d'habitants, principalement des Lettons, mais il y a aussi beaucoup d'Allemands. Presque toute la population parle allemand. Les résidents, jusqu'aux segments les plus pauvres de la population, sont très modernes et bien habillés, ce qui est complètement différent de la Russie. Les Lettons sont pour la plupart une belle tribu bien bâtie, les filles et les femmes sont presque toutes belles et attirantes.
Le service à Riga était facile. Deux heures de briefing le matin, de nettoyage de mitrailleuse et de sport l'après-midi. Chaque semaine, il y avait deux petites campagnes avec des exercices tactiques. La vie en général était agréable, si la nourriture était meilleure. Jamais eu un repas complet. Au sein de la population, les besoins augmentaient de jour en jour et les plus pauvres subsistaient à peine. Il n'y avait presque pas de revenus pour les travailleurs, toutes les entreprises étaient immobiles. Les habitants se sont souvent plaints que nous les avions tant ruinés et pourquoi nous n'occupions pas la Livonie et l'Estonie, puisque de ces provinces au nord de Riga, riches en terres agricoles, ils recevaient de la nourriture. Mais que pouvaient faire les soldats ici ! Parmi les parties de la Russie précédemment capturées, nous ne pouvions rien livrer à la ville, car. ils ont été complètement évincés par les Allemands, de sorte que les habitants pouvaient à peine exister. En raison de la pauvreté, la plupart de la population a été saisie d'une haine effrénée des Allemands, de sorte que plusieurs fois nos soldats ont été tués dans les ruelles. Maintenant, la nuit, je devais marcher avec une arme chargée.
La banlieue de Thorensberg est séparée de Riga par une rivière d'environ six cents mètres de large. Car du côté allemand, on craignait un soulèvement dans la ville, souvent la communication avec la ville était interdite et le seul passage sur la Dvina, un pont en bois construit par les Allemands, était bloqué par les militaires. Parfois, cela a causé des abus, parce que. beaucoup de gens n'ont pas pu rentrer chez eux.
Riga, située à plusieurs kilomètres à l'intérieur des terres depuis l'embouchure de la Dvina sur la mer Baltique, pourrait accueillir de gros navires. Avant la guerre, c'était le troisième port commercial de Russie ; à l'heure actuelle, tout commerce est paralysé, seuls quelques transports militaires, patrouilleurs et navires de défense côtière naviguent autour du port. Le mur de déchargement, auquel les navires amarraient, mesurait trois kilomètres de long. Au fond du port se trouvait une gare de marchandises ; là, les marchandises étaient chargées des navires dans des wagons. Les Russes ont brûlé le bâtiment de la gare avant de battre en retraite. D'autres ponts sur la Dvina, certains des plus grands et des plus beaux ponts que j'aie jamais vus, ont été détruits par les Russes. Jour et nuit, des travaux ont été menés pour soulever les parties effondrées des ponts, pesant des milliers de tonnes.
Entre-temps, l'hiver est venu, tout a gelé dans la neige et la glace. Dvina est complètement gelée.
A Noël, une petite fête était organisée dans l'entreprise. Un bel arbre de Noël brûlait dans un grand magasin d'usine, les soldats ont chanté quelques chansons de Noël. Après cela, chacun a reçu un petit cadeau.
Le lendemain, j'ai été promu sous-officier. J'ai déménagé dans une villa où j'ai été placé dans une chambre avec un poêle et deux sous-officiers. Les couchettes grillagées servaient de lieu de couchage, mais sans matelas ni matelas, il fallait donc dormir habillé. Cependant, je me sentais très heureux parce que il n'y avait aucune menace pour la vie, mais il faisait sec et chaud. En général, j'ai oublié qu'il y avait encore une guerre en cours. En tant que sous-officier, je recevais deux marques de salaire par jour. Moi aussi, comme tout sous-officier, j'avais un batman, il gardait mon uniforme en ordre, nettoyait mes bottes, balayait la pièce le matin, attisait le poêle, apportait du café et de la nourriture. Mon service était à peu près le même qu'avant. J'étais commandant de mitrailleuse avant cela. Le dimanche, j'avais un congé jusqu'à une heure de l'après-midi pour aller au théâtre de la ville. D'excellentes pièces étaient presque toujours jouées; Mon préféré était "Voyage autour du monde en 80 jours".
Car le dimanche soir, ils ne donnaient pas de café ou quoi que ce soit d'autre dans l'entreprise, j'allais généralement au club des soldats, où je pouvais à peine prendre un bol de soupe aux haricots, aux lentilles ou aux pois pour 50 pfennigs, bien sûr, sans viande. La foule dans le club était telle qu'on pouvait à peine se faufiler. Pour 50 pfennigs dans la vitrine, ils ont donné une assiette et un coupon, qui devaient être remis à l'endroit où la soupe était distribuée. Apportez votre propre cuillère. Ensuite, vous faites la queue. Avec des boucles de soldats affamés, elle a rempli presque toute la salle. Parfois il n'y avait pas assez de soupe pour tout le monde, ces derniers recevaient leurs 50 pfennigs et se retrouvaient l'estomac vide. Cela m'est arrivé une fois. J'ai fait la queue pendant plus d'une heure. Enfin, j'ai presque atteint le point de ramassage et j'ai dégusté un bol de soupe chaude, car il y avait un chêne dans la rue. Il n'y avait que deux personnes devant moi. Puis on a entendu : "La soupe est finie !". Après avoir récupéré mon argent, je suis parti.
Il n'y avait pas de nourriture dans les cafés et restaurants de la ville. Seulement de la mauvaise bière ou du thé. La population souffrait encore plus des pénuries alimentaires. En raison de la pauvreté et du chômage, de nombreuses femmes et filles sont allées au bar pour gagner leur vie d'une manière si triste. Beaucoup d'autres ont déjà été corrompus par les militaires russes et ont continué cette occupation avec les soldats allemands. D'autres soldats, trop emportés, gardaient chaque morceau de pain et autres produits pour les apporter à leurs maîtresses. Un caporal d'après mes calculs, du nom de Westenberg, rencontra aussi une telle sotte et lui apporta ces misérables miettes de vivres qu'il recevait dans la compagnie et dont lui-même avait tant besoin. Bien sûr, à cause d'un tel comportement et de cette faim, il s'est complètement émacié. Je l'ai souvent averti, mais il est resté sourd à mes exhortations, tant sa passion était forte.
Mon bon ami, le sous-officier Kurz, a également rencontré une fille et en est tombé éperdument amoureux. Il parlait constamment de sa Lola, de sa beauté et de sa pudeur. Un jour, je les ai rencontrés tous les deux. Lola est vraiment une fille très attirante et a fait la meilleure impression. Un jour, sautant de joie, il dit que le but était atteint. Pour ce faire, il a pris un congé jusqu'au réveil. Le matin, nous nous sommes entraînés sur une friche sablonneuse située à l'extérieur de la ville. Le sous-officier Kurz n'est venu que lorsque nous avons atteint le terrain vague et a rendu compte de lui-même au baron von Reisswitz, qui a été promu capitaine à Noël. Le baron, qui menait lui-même une vie dissolue, pour laquelle les soldats l'appelaient une chèvre lubrique, rit et dit une chose: «D'accord, prends ta mitrailleuse. Vous semblez avoir fait du bon travail ce soir. Regarde pâle." Deux jours plus tard, Kurtz sentit qui a contracté une maladie vénérienne. Il était gêné de se déclarer malade et espérait que le médecin instructeur le guérirait. Au contraire, son état s'est régulièrement aggravé. Finalement, il dit qu'il était malade et se rendit à l'hôpital des maladies infectieuses, appelé par les soldats entre eux le château du chevalier. La maladie avait déjà gâté son sang et il en souffrit toute sa vie.
En général, de nombreux soldats contractaient des maladies vénériennes, donc chaque semaine le médecin faisait un examen. De plus, chaque soldat a reçu une boîte contenant quelque chose pour prévenir de telles maladies.
La plupart des soldats ont progressivement accepté ce mode de vie ****sky comme une évidence. J'ai souvent entendu parler de la Grabenstraße. Que s'est-il passé là-bas ! Une fois, avec un sous-officier de Prusse orientale, du nom de Kitzmann, je suis allé dans cette rue glorieuse. Et que diable. Bordel sur un bordel. Nous sommes entrés. La grande salle était bordée de tables bordées de soldats buveurs de thé. Trois gars complètement épuisés ont joué de la musique de danse. Environ huit putains dansaient avec les soldats, faisant les gestes les plus obscènes. Presque tous les **** et à cause de leur mode de vie dissolu avaient l'air très mauvais, mais malgré cela, ils ont dépeint la vivacité et ont essayé par tous les moyens de séduire les soldats. Il y avait un stand dans le coin, une vieille sorcière était assise là et regardait ce qui se passait par la fenêtre. Quand le soldat a voulu monter avec la fille, il alla à la fenêtre, posa deux timbres et reçut une carte. Il l'a montré à une putain qu'il aimait; ils sortaient. Nous avons tous les deux trouvé ce comportement au-dessous de la dignité humaine. Alors il m'a semblé qu'une des filles n'a pas du tout fait une impression si repoussante ; son visage reflétait un chagrin et une tristesse profonds. Kitzmann m'a dit : « Cette fille est ici de force. J'ai répondu: "Je l'ai remarqué aussi et j'ai la même impression." Car nous vidâmes nos tasses, puis commandâmes plus de thé. Elle nous l'a apporté et une tasse pour elle, comme c'est apparemment la coutume dans ces établissements. Et s'est assis entre nous. son visage reflétait un chagrin et une tristesse profonds. Kitzmann m'a dit : « Cette fille est ici de force. J'ai répondu: "Je l'ai remarqué aussi et j'ai la même impression." Car nous vidâmes nos tasses, puis commandâmes plus de thé. Elle nous l'a apporté et une tasse pour elle, comme c'est apparemment la coutume dans ces établissements. Et s'est assis entre nous. son visage reflétait un chagrin et une tristesse profonds. Kitzmann m'a dit : « Cette fille est ici de force. J'ai répondu: "Je l'ai remarqué aussi et j'ai la même impression." Car nous vidâmes nos tasses, puis commandâmes plus de thé. Elle nous l'a apporté et une tasse pour elle, comme c'est apparemment la coutume dans ces établissements. Et s'est assis entre nous.
Nous avons tous les deux entamé une conversation avec elle et elle a répondu dans un très bon allemand. J'ai carrément dit qu'elle n'avait pas sa place ici et j'ai demandé comment il se faisait qu'elle soit tombée dans cette société. Puis elle se mit à pleurer et tourna le dos au reptile qui regardait ce qui se passait dans le couloir par la fenêtre afin de cacher ses larmes. Elle nous a dit, en sanglotant constamment et silencieusement: «J'avais l'habitude d'essayer de toutes les manières possibles de comprendre comment dans ma vie j'en suis arrivée à cette situation. Je suis originaire de Saint-Pétersbourg et j'ai épousé il y a un an un officier russe qui logeait à Riga. Nous avons loué un appartement et nous étions très heureux. Elle ne pouvait pas dire un mot de plus à cause du chagrin. Quand elle eut un peu repris son calme, elle poursuivit : « Tout à coup, l'offensive allemande a commencé. Dès que nous avons décidé de fuir, la ville a été encerclée et mon mari a été fait prisonnier. Car nous avons dépensé les roubles russes qui étaient en circulation, il ne nous restait plus qu'une certaine somme d'argent en kerenks, qui a perdu de sa valeur lorsque les Allemands sont entrés. Je suis donc resté seul, sans argent, avec des provisions pour quelques jours. Quand il s'est tari, j'ai vendu toutes les choses supplémentaires, qui n'étaient pas suffisantes, parce que. nous avons loué un appartement meublé. Chaque jour, je courais dans la ville pour trouver un emploi de femme de ménage, de femme de ménage ou de femme de ménage. En vain. Partout la réponse est la même : il est impossible de garder des domestiques quand il n'y a pas de provisions pour les maîtres. Je serais heureux avec n'importe quel travail, le plus sale. Car Je ne pouvais pas payer le loyer, j'ai dû déménager de l'appartement où mon mari et moi vivions si heureux. Alors je me suis retrouvé à la rue, sans logement, sans argent, presque au désespoir. J'ai voulu me jeter du pont dans la rivière, mais je n'ai pas eu le courage. Alors je suis venu ici. Souvent je pensais déjà qu'il valait mieux pour moi de me coucher au fond de la Dvina que de vivre ainsi. Parce que je ne suis pas aussi bas que ces gens terribles, avec qui il est presque impossible de vivre par dégoût, les soldats m'en veulent plus. Ils n'ont aucune idée de l'effort que je dois faire à chaque fois, me lever avec eux et les laisser me gronder ! Elle se remit à pleurer et continua : « Oh, que diraient mes bons parents ou mon mari s'ils savaient dans quelles conditions je vis maintenant ! En même temps, je dois avoir un visage joyeux et enjoué afin de gagner le plus possible pour la vieille femme maléfique qui a déjà menacé de me chasser d'ici plusieurs fois si j'avais à nouveau un visage triste ! "Terrible! – nous sommes-nous exclamés tous les deux, – n'y a-t-il vraiment aucun moyen de s'échapper de cette maison dégoûtante ? "J'ai continué à y penser", a-t-elle répondu, "mais je n'ai pas trouvé d'issue." Nous nous sommes sentis très désolés pour la pauvre femme. Nous n'avons pas pu nous empêcher de lui donner deux timbres chacun, ce qu'elle a accepté avec gratitude. Puis un soldat l'a emmenée danser, puis s'est levé avec elle. Dans l'escalier, elle nous lança un regard plein de tristesse et d'angoisse mortelle.
« Tu vois, Richert, dit mon ami, ce qu'il y a derrière cette gaieté ostentatoire. J'ai beaucoup de peine pour la jeune femme. Et il y a encore des gens qui appellent la guerre un don de Dieu. Dieu voulait la guerre ! Cela n'est dit que par ceux qui n'ont pas de fils ou de maris assujettis au service militaire et qui recherchent des avantages financiers par la guerre.
Nous quittâmes le foyer du vice et retournâmes aux appartements. Chemin faisant, nous discutâmes du sort de cette femme déplorable. Oui, qu'est-ce qu'une guerre aussi terrible apporte avec elle! Faim, peur de la mort, humidité, froid, errance, poux, mal du pays, douleurs terrifiantes des blessés, peur du ménage pour leurs maris et fils, larmes et chagrin pour les morts, des milliers de cas identiques ou similaires à ceux de cette femme . En effet, les auteurs de cette calamité méritaient d'être tués à petit feu par tous les moyens imaginables.
Comme je l'ai appris, des trains avec des pommes de terre sont arrivés à la gare de marchandises. Je n'avais qu'une envie : voler au moins un sac. A la tombée de la nuit, j'y suis allé, j'ai glissé de l'argent au soldat qui se tenait à la petite porte latérale et lui ai demandé de prendre un sac de pommes de terre. « Faites ce que vous voulez, monsieur le sous-officier, dit-il avec bonhomie, je ne vous vois pas. Je rampai prudemment sous les voitures et m'approchai des pommes de terre qui gisaient en tas. Le soldat a contourné cette montagne. J'ai attendu qu'il se déplace à l'autre bout de la pile, j'ai rapidement attrapé un sac qui pesait environ 50 kilogrammes et j'ai quitté la gare dès que possible. Dès que je me suis retrouvé dans une ruelle sombre, j'ai été arrêté par plusieurs civils et on m'a demandé de vendre des pommes de terre. Je ne voulais rien entendre à ce sujet. J'allais faire un approvisionnement pendant un certain temps, et seuls ceux qui en avaient besoin depuis longtemps savent ce que signifie un sac de pommes de terre. Toutes les deux étapes, on m'a demandé de vendre. Finalement, le sac est devenu trop lourd. Marchez jusqu'à l'appartement pendant encore une demi-heure. De plus, j'avais peur d'attirer l'attention sur moi dans les rues très éclairées. J'aurais pu être arrêté par un officier intéressé par l'origine de la pomme de terre. J'avais déjà plongé dans ces réflexions lorsque la jeune femme me demanda à nouveau : « Eh bien, soldat, voulez-vous me vendre des pommes de terre ? « Combien allez-vous me payer ? » demandai-je. "Vingt roubles." "Bon. Vous pouvez en obtenir la moitié pour 10 roubles. Je suis allé avec la femme à son appartement, c'était très proche. Elle habitait au troisième étage. Par son comportement, ses vêtements et l'ameublement de sa chambre, elle semblait être une dame du monde. J'ai mis les pommes de terre dans la boîte. La femme m'a invité à m'asseoir sur le canapé et a fait du thé. Pendant que l'eau bouillait, elle s'est assise très près, a mis son genou sur le mien et a dit avec un regard prometteur : "Mon mari est dans l'armée !". Puis j'ai réalisé qu'elle voulait payer les pommes de terre, mais il fit semblant de ne pas comprendre l'allusion et dit : « Alors il a le même problème que moi. Maintenant que le monde est proche, il reviendra bientôt." Nous avons parlé un peu plus, elle n'a plus abordé ce sujet. Après avoir bu une tasse de thé, elle a dit en partant que je pouvais lui apporter plus de pommes de terre, elle me donnerait vingt roubles pour n'importe quel sac.
J'ai quitté la maison avec un demi-sac et dix roubles, j'ai mémorisé le numéro de la maison et le nom de la rue, et je suis allé à l'arrêt de tram le plus proche. Là, j'ai jeté le sac dans la voiture et je suis reparti. De là, j'avais encore un quart d'heure à faire. Une vieille femme marchait le long du pont sur la Dvina, titubant et gémissant doucement. J'ai demandé ce qui lui était arrivé. "La faim !" répondit-elle avec un air fatigué et triste. Elle avait un grand sac pour femme. J'ai posé le sac par terre et lui ai donné un sac plein, environ dix livres. Elle n'était pas prête à dire merci. J'ai dit: "Laissez-le tranquille et ça ira!" et est allé à l'appartement. Cette nuit-là, j'ai fait bouillir une casserole de pommes de terre, que j'ai partagée avec mes voisins.
J'avais prévu de voler plus de pommes de terre la nuit suivante et de les apporter à cette femme, parce que. vingt roubles le sac est un revenu attractif. J'ai pris un congé jusqu'à midi pour emporter le plus de sacs possible. Quand je suis arrivé au poste, le même militaire était de service. Je lui ai promis 3 points pour chaque sac manqué. Il a immédiatement ri. Je suis allé directement au tas de pommes de terre, j'ai jeté un sac sur mon dos et j'ai voulu y aller, mais dès que j'ai fait quelques pas, ils m'ont attrapé par l'épaule. "Attendez une minute," me commanda la voix. Je me suis figé et j'ai laissé tomber le sac. "Qu'est-ce que vous avez oublié ici?", m'a demandé un sous-officier sapeur, qui, accompagné de deux militaires, a fait le soi-disant. montre patate. "Pommes de terre," répondis-je.
Ils m'ont dit d'aller avec eux au poste de garde. « Je dois me présenter à votre compagnie », me dit le sous-officier. « Écoute, camarade, je veux te dire quelque chose », ai-je dit. « Il va sans dire que les pommes de terre ne sont pas volées pour le plaisir ; le fait que nous soyons tous affamés, vous le savez aussi. Je n'avais pas d'autre choix que d'améliorer légèrement ma position de cette façon. Si vous me dénoncez, je serai puni. Ce serait la première fois en presque quatre ans de service. De plus, ma maison se trouve dans la partie capturée de l'Alsace, il n'y a donc aucun moyen pour moi d'obtenir de l'argent ou un colis de là-bas. Pensez-y!". "Putain ! – Alors le sous-officier sapeur a dit, – vous savez quoi ? Prenez le sac, mais ne vous faites plus prendre." Puis il me tendit la main en signe d'adieu. J'ai pris le sac, j'ai donné trois marks à la sentinelle, j'ai apporté le sac à la femme et, avec mes vingt roubles, je suis allé au cinéma. Je n'osais plus aller voler.
Les pensées de tous les soldats étaient dirigées vers l'obtention de nourriture par tous les moyens. Une fois, j'étais de service à éplucher des pommes de terre dans une pièce près de la cuisine de campagne. Une vingtaine de soldats s'affairent à éplucher un grand panier de pommes de terre. À la fin du nettoyage, la moitié des pommes de terre avait disparu. « Écoutez, soldats ! C'est trop ce que tu fais ! – J'ai dit. « Eteignez les pommes de terre, ou je serai obligé de fouiller vos poches ! Tous faisaient des grimaces innocentes. J'ai fouillé mes poches et, ô surprise, je n'ai pas trouvé une seule pomme de terre. J'ai fouillé toute la pièce, vide. Je n'ai rien compris et j'ai envoyé cette misérable bande à la cuisine de campagne. Le cuisinier était très mécontent de ce montant, mais que pouvais-je faire ? Le lendemain, mon infirmier m'a dit où étaient les pommes de terre si je ne le disais à personne. J'étais très intrigué et j'ai promis de me taire. « Il y a un escalier dans cette pièce, qui est gainé de planches. Les planches ont des trous de la taille d'une pomme de terre moyenne. C'est là qu'ils l'ont mise. Par conséquent, vous n'avez rien remarqué, plusieurs personnes se sont tenues devant elle. Quand vous êtes parti, les planches ont été enlevées et les pommes de terre ont été divisées. J'ai ri de l'ingéniosité des soldats. Ils ont adhéré au dicton souvent répété : « La nécessité ne connaît pas de tabous », et je ne pouvais pas me mettre en colère.
Une fois, je suis entré dans la salle de mon calcul et j'ai été très surpris, parce que. les gens dévoraient un morceau entier de viande. "Bon sang! Où avez-vous obtenu la viande d'ici? Ils se sont regardés, ont ri et m'ont invité à les rejoindre. Je n'arrivais toujours pas à comprendre d'où venait la viande. A table était assis un Westphalien au visage repoussant, aux yeux rouges et purulents. Il tenait un morceau de viande à deux mains, mordait et mâchait à pleine bouche. J'ai pensé aux cannibales, il avait l'air si effrayant. "Tu sais, Richert," dit-il, "tu as tiré sur un chien dans la rue la nuit dernière." En même temps, il désigna le chaudron. Alors ils ont mangé de la viande de chien. Les soldats sont déjà tombés si bas qu'ils mangent des chiens !
Quand j'étais seul avec mon équipage, je voulais qu'ils ne m'appellent pas "Monsieur le sous-officier". Seulement si les officiers étaient à proximité. Le capitaine a entendu une fois qu'un soldat m'appelait "vous". Il m'a immédiatement convoqué au bureau et m'a assez grondé. Je dois garder mon autorité, dit-il. J'ai pensé : maudit sois-tu avec ta foutue manie d'influence !
Un dimanche soir, la compagnie organise un festin dans une maison communale lituanienne. C'est allé joyeusement. Il y avait six verres de bière sur le museau, à minuit deux saucisses et une salade de pommes de terre, suivis d'un thé infusé dans la cuisine de campagne avec beaucoup de rhum. Huit musiciens de la fanfare régimentaire ont joué des pièces de danse. Il y avait une foule de filles et bientôt toutes celles qui savaient danser tournoyaient dans la salle. Car J'avais l'habitude de danser volontiers, puis je n'ai pas raté cette occasion et j'ai dansé très à fond. Le capitaine regarda ce qui se passait avec un sourire narquois. En passant, il m'a dit : « Tu danses aussi, Richert ? J'ai toujours pensé que tu étais un tel moine ! "Oh, monsieur le capitaine, par honneur vous n'interdisez à personne de s'amuser !", répondis-je et pensai : "Mordre, chèvre !".
On disait souvent que notre régiment serait bientôt transféré sur le front occidental. Cela nous a tous fait peur. Mais le temps a passé et nous sommes tous restés à Riga.
Le dimanche 12 février 1918, j'ai de nouveau reçu une permission de nuit et à une heure du matin, je rentrais du théâtre avec quelques camarades. Déjà à trois heures du matin, je fus réveillé par le sergent major Laugsch, ainsi que mon voisin Kitzmann. « Écoutez, dit le sergent-major, les pourparlers de paix avec les Russes sont interrompus. Il faut lancer une nouvelle offensive. Vous et le lieutenant Herbst partez immédiatement en train vers la gare de Hinzenberg et là, sur la rivière Aa, vous prenez des appartements pour l'entreprise. Elle s'approchera à pied et arrivera sur les lieux à la tombée de la nuit.
J'ai la chair de poule dans le dos. Passez à l'offensive dans un tel froid et une telle hauteur de neige ! On dirait que les patrons sont devenus fous.
La belle vie à Riga a pris fin. Nous avons rangé nos affaires dans des sacoches, les avons jetées derrière notre dos et sommes allées à la gare. J'avais terriblement peur de l'avenir, parce que. Je ne savais pas que les Russes ne résisteraient pas. A l'aube, le train s'arrêta à Hinzenberg. Dans un très beau château Zemnek, situé sur la rivière. Ah, nous avons pris sous les appartements des soldats et des chevaux. Le soir, nous avons été expulsés de là par le quartier général de la division. Toutes les huttes et les maisons des environs étaient remplies de soldats et de chevaux, il n'y a aucun espace vide nulle part. Ici, nous avons trouvé une vieille pirogue dans la forêt sans fenêtres ni portes, toute gelée, mais sans neige à l'intérieur. La compagnie, qui était venue à pied, était mortellement fatiguée et nous a beaucoup réprimandé pour un tel appartement. Mais nous ne pouvions rien faire. Les chevaux étaient placés les uns à côté des autres, attachés aux arbres et recouverts de couvertures. Les soldats se sont entassés plus près dans la pirogue et se sont également couverts de couvertures et de tentes. Au matin mes pieds étaient si froids que certains se sont levés, ont cassé des branches de sapin et ont allumé un feu. Tout le monde avait le mal du pays pour leurs lits à Riga. A l'aube, nous avons reçu du café et du pain de la cuisine de campagne. Comme le café chaud était délicieux ! Nous sommes nés de nouveau. Nous nous sommes alignés, avons chargé nos chevaux de mitrailleuses et nous sommes partis vers un avenir inconnu.
[Dans le prochain chapitre omis, « L'offensive contre les bolcheviks dans les provinces baltes de Livonie et d'Estonie », Richert décrit ses aventures pendant l'avancée allemande vers l'est à partir du 18 février 1918. L'offensive rencontra rarement de la résistance ; les mouvements de troupes s'effectuaient par chemin de fer presque en toute sécurité. L'offensive a commencé après que Trotsky ait arrêté les négociations à Brest-Litovsk. La raison formelle était l'appel au gouvernement allemand des couches supérieures de la population locale, amies des Allemands. La compagnie de Richert a lu l'ordre correspondant, ce qui lui a valu le raisonnement suivant : "En général, les Allemands, à chaque occasion, ne faisaient que répandre le mot "libérer" comme ça. La France des Français et l'Angleterre des Anglais.
Il trouve un homme tué, apparemment à cause de la richesse. Puis il sauve un enseignant de l'arrestation, qui a été signalé comme étant d'esprit bolchevique.
En lien avec la pression des Allemands, le gouvernement bolchevique signe un traité de paix le 3 mars 1918.
Peu de temps après, une partie de Richert (332nd Infantry Regiment) est transférée sur le front occidental. La dernière grande offensive commençait là-bas]

Voyage de la Russie à la France
Une fois les chevaux, les wagons et les soldats chargés, le train se dirigea vers Riga. Dans la rue près de la gare, il y a des troupeaux de bétail conduits par des soldats vers le sud. Ainsi commença la "libération" de la paysannerie lituanienne et estonienne. Bientôt, nous sommes arrivés à Riga et avons fait un signe de la main aux habitants. Presque tout le monde nous a répondu, mais comment – ils ont agité "Sortez dès que possible!". Au sud de Riga, la neige a déjà fondu par endroits ; il était inhabituel de voir une zone sans neige. Nous avons traversé la Prusse orientale et occidentale, le Brandebourg. Il y a beaucoup d'endroits sablonneux pauvres. Nous avons traversé Berlin exactement au moment où les premiers rapports victorieux du front occidental ont commencé à arriver. Cette nouvelle sembla redonner des forces à la population à demi affamée, car partout nous fûmes accueillis par des cris d'allégresse ; train après train, bourré de soldats et d'armes, roulait de la Russie vers l'ouest. je croyais que les troupes libérées en Russie pourraient percer le front anglo-français et remporter la victoire. Car la nuit est tombée, tout le monde dans la voiture s'est endormi. Vers minuit, le train s'est arrêté dans une petite gare mal éclairée. "Sortez tous !" Les chevaux et les chariots ont été déchargés et attelés; puis nous sommes entrés dans le village. Il s'appelait Schweinitz et était situé près du grand terrain d'entraînement d'Altengrabov près de Magdebourg. Il y avait des exercices le matin, du repos l'après-midi. Tous les soirs, sauf le Vendredi Saint, il y avait des danses dans les deux tavernes. La plupart des filles, en raison d'un cantonnement constant, étaient dépravées et pendues aux soldats comme des chiens. De nombreux parents, sœurs et épouses sont venus de toutes les régions d'Allemagne pour voir leurs parents appelés. Pour beaucoup, cette rencontre était la dernière. Vers minuit, le train s'est arrêté dans une petite gare mal éclairée. "Sortez tous !" Les chevaux et les chariots ont été déchargés et attelés; puis nous sommes entrés dans le village. Il s'appelait Schweinitz et était situé près du grand terrain d'entraînement d'Altengrabov près de Magdebourg. Il y avait des exercices le matin, du repos l'après-midi. Tous les soirs, sauf le Vendredi Saint, il y avait des danses dans les deux tavernes. La plupart des filles, en raison d'un cantonnement constant, étaient dépravées et pendues aux soldats comme des chiens. De nombreux parents, sœurs et épouses sont venus de toutes les régions d'Allemagne pour voir leurs parents appelés. Pour beaucoup, cette rencontre était la dernière. Vers minuit, le train s'est arrêté dans une petite gare mal éclairée. "Sortez tous !" Les chevaux et les chariots ont été déchargés et attelés; puis nous sommes entrés dans le village. Il s'appelait Schweinitz et était situé près du grand terrain d'entraînement d'Altengrabov près de Magdebourg. Il y avait des exercices le matin, du repos l'après-midi. Tous les soirs, sauf le Vendredi Saint, il y avait des danses dans les deux tavernes. La plupart des filles, en raison d'un cantonnement constant, étaient dépravées et pendues aux soldats comme des chiens. De nombreux parents, sœurs et épouses sont venus de toutes les régions d'Allemagne pour voir leurs parents appelés. Pour beaucoup, cette rencontre était la dernière. repos de l'après-midi. Tous les soirs, sauf le Vendredi Saint, il y avait des danses dans les deux tavernes. La plupart des filles, en raison d'un cantonnement constant, étaient dépravées et pendues aux soldats comme des chiens. De nombreux parents, sœurs et épouses sont venus de toutes les régions d'Allemagne pour voir leurs parents appelés. Pour beaucoup, cette rencontre était la dernière. repos de l'après-midi. Tous les soirs, sauf le Vendredi Saint, il y avait des danses dans les deux tavernes. La plupart des filles, en raison d'un cantonnement constant, étaient dépravées et pendues aux soldats comme des chiens. De nombreux parents, sœurs et épouses sont venus de toutes les régions d'Allemagne pour voir leurs parents appelés. Pour beaucoup, cette rencontre était la dernière.
À Pâques, il y a eu une alerte soudaine : dans une heure, ils devaient plonger à la station de Nedlitz, à cinq kilomètres du terrain d'entraînement. Harnachés, jetés au hasard dans des chariots de mitrailleuses, un rapide adieu et un galop à Nedlitz. En quelques minutes, tout a été chargé dans les wagons prêts à l'emploi. Le train a traversé la Ruhr, Cologne jusqu'en Belgique. Beaucoup de paysans fouillaient dans les champs. Nous leur avons fait signe. Presque tout le monde a répondu en pointant vers l'ouest et en imitant une gorge tranchée. Alors que nous approchions de Laon, quatre bombes aériennes explosèrent à côté du train – le premier salut du front de l'Ouest. Nous devions atterrir à Laon, mais en raison du fait qu'il était sous le feu de l'artillerie lourde française, nous avons dû atterrir une station plus tôt. Nous marchâmes jusqu'à La Fère et passâmes la nuit dans cette ville délabrée. Les canons tonnaient devant. Tous les visages étaient sérieux.
Dans la matinée, nous nous sommes déplacés vers la ligne de front à travers la zone où la grande bataille de la Somme a fait rage en 1916. Pendant soixante kilomètres, il n'y avait pas une seule maison dans le quartier, seulement des ruines et des décombres. Les champs sont entièrement recouverts d'entonnoirs. Entre eux se trouvent des croix funéraires. Quiconque n'a pas vu cela personnellement ne pourra pas imaginer l'image complète de la destruction. Certains de ces villages ont complètement disparu de la surface de la Terre, il n'y avait qu'un panneau avec l'inscription en anglais : "This is…" et le nom du village. Nous gagnâmes donc la Somme au niveau des ruines du village de Bree et nous y installâmes dans des casernes construites par les Britanniques à partir de tôles ondulées. Nous avons traversé la Somme, qui est assez large et marécageuse ici, mais pas profonde. Le pont a été réparé par des sapeurs allemands. A l'ouest du pont, nous vîmes les premiers Anglais morts, devant nous la canonnade tonnait sans cesse. Tous nos visages montraient la peur de l'avenir. On nous appelait des héros, un mot étonnant,
Nous sommes également tombés sur le cadavre d'un pilote, qui gisait à côté d'un avion incendié, détruit par l'impact lors de la traversée de la tranchée. Le cadavre était un spectacle terrible. Le pilote a brûlé, il n'y avait aucune trace de ses vêtements, à l'exception de ses bottes. Des milliers de mouches se sont assises sur le corps partiellement carbonisé. De la mitrailleuse, nous avons réalisé que ce n'était pas un pilote allemand. Puis j'ai vu une chaîne avec une marque d'identification sur sa main. Il a fondu au point de soudure, donc j'ai pu prendre le jeton. Je ne distinguais que « Canada » et « protestant ». De toute évidence, il s'agissait d'un pilote canadien qui a trouvé une mort cauchemardesque à des milliers de kilomètres de sa patrie. À l'est du pont, il y avait neuf chars britanniques partiellement explosés qui, pendant l'offensive, ne pouvaient pas battre en retraite le long du pont détruit par des grenades. Ce sont les premiers chars que j'ai vus. Une plaque d'acier a été enfoncée dans le dos de l'un d'eux. Un morceau de ceinture allemande était coincé dans la fissure, ainsi que des lambeaux de tissu gris. À l'intérieur se trouvait une main gauche arrachée, elle avait l'air complètement desséchée et sur son deuxième plus gros doigt se trouvait une alliance. J'ai expliqué cela par le fait qu'en traversant la Somme, un soldat s'est caché derrière un char et a été tué par une grenade allemande qui est tombée trop près.
Ici, nous avons traversé le pont; de l'autre côté la même image : entonnoirs et vieilles tranchées. Environ soixante Anglais morts ont été traînés ici et ont attendu l'enterrement. Partout on pouvait voir des cadavres individuels éparpillés des Britanniques. Certains avaient des dents en or, ce qui était clairement visible dans leur bouche grande ouverte. Dans de grands cratères, nous avons trouvé des fragments de canons de campagne anglais ; avec deux d'entre eux gisait un équipage mort et partiellement déchiré. Chaque canon avait une pile de douilles, ce qui montrait que les Britanniques avaient beaucoup tiré. Nous passons à nouveau la nuit dans la baraque en tôle ondulée, cette fois sans aucune perturbation de la part des pilotes.
Le matin, nous avons continué. Rien que des ruines, quelques villages presque entièrement détruits. Près de la ville d'Arbonnière, nous avons passé la nuit dans une forêt de peupliers. À proximité gisaient des Anglais morts, dont le visage et les vêtements étaient complètement rongés par endroits. Il y avait deux cratères à côté d'eux, le sol autour d'eux éclaboussé de vert et de jaune. Ainsi, il s'agissait ici de l'utilisation par les Allemands d'une croix "verte" et "jaune" aussi effrayante.
Près de l'usine en ruine se trouvait un dépôt de munitions anglais comme je n'en avais jamais vu auparavant. Des milliers et des milliers de grenades de tous calibres, du plus petit au plus gros, y reposaient. L'entrepôt était divisé longitudinalement et transversalement par un grand nombre de remparts de terre, formant un quadrilatère d'une centaine de mètres carrés. Ainsi, si le pilote larguait des bombes, ce n'est pas tout l'entrepôt qui s'envolerait, mais seulement les obus du carré.
Nous avons passé deux jours dans les bois. Le premier soir, je suis allé à la ville d'Arbonnière pour acheter des vins de la cantina. Presque toute la ville a survécu, mais je n'ai pas vu les habitants. Quand je suis retourné dans la forêt, la compagnie était déjà constituée. Le capitaine a lu l'ordre de la division. Je me suis tenu derrière le wagon et j'ai écouté. Le contenu de l'ordre m'a horrifié : demain soir nous passons en première ligne. Il faut creuser en un certain endroit et après-demain, au petit matin, après une puissante préparation d'artillerie, attaquer et percer la position anglaise, atteindre la périphérie ouest du village de Kashi. Plusieurs divisions font une attaque, plus de huit cents canons vont tirer sur les Britanniques. Quatre chars seront également utilisés pour ouvrir la voie à l'infanterie. Une attaque contre une grande armée bien nourrie équipée de toutes les armes meurtrières possibles – c'est le nombre ! En tout cas, cet ordre était une condamnation à mort pour de nombreux pauvres soldats. Personne ne savait ce qui allait arriver et l'ambiance était très déprimée. Lorsque la compagnie s'est dispersée, je suis sorti de derrière le wagon et, sans surprise ni joie, je suis tombé sur Josef Hoffert de mon village natal. Il était officier ordinaire dans le régiment de la Landwehr et était maintenant en poste dans le village de Rosiers à quelques kilomètres de là. Hoffert a rencontré par hasard un soldat de mon régiment. Voyant le numéro 332 sur ses bretelles (nous correspondions souvent, et il savait dans quelle unité je servais, mais il était sûr qu'elle était toujours en Russie), il l'accompagna immédiatement à notre emplacement, où nous nous rencontrâmes. Nous avons échangé des nouvelles de notre patrie qui passaient par la Suisse. Hoffert avait une photo de garçons et de filles de notre village. Seigneur, comme j'étais étonné ! Ils étaient encore des enfants quand je les ai vus pour la dernière fois il y a quatre ans, et maintenant ils sont presque adultes. Nous avons parlé jusque tard dans la nuit. Au départ, j'ai dit qu'il devrait dire bonjour à mes parents et à ma sœur si je ne rentrais pas à la maison. A ce moment j'étais plus proche des larmes que du rire. Après s'être à nouveau serré la main, nous nous sommes séparés. Je suis allé à l'entreprise et je suis allé dormir dans la forêt.
De très fortes pluies nous ont trempés. nous avons planté dans des tentes. Le lendemain, il faisait de nouveau beau, nous avons donc pu sécher nos chiffons. Plusieurs batailles aériennes féroces se sont déroulées dans les airs, deux avions sont tombés en deuil. Ces pilotes sont morts d'une triple mort: d'abord d'une balle, puis ils se sont réchauffés et à la fin ils se sont également écrasés.
Un rugissement était constamment entendu de l'avant, maintenant plus fort, puis plus faible. Peu à peu la journée s'estompa. L'ordre est venu de se préparer. Nous collectionnons des choses. Chacun avec le même visage sérieux. Les calculs sont redistribués. J'ai reçu le premier numéro du caporal Alex Knut de Berlin, du carabinier Lang de Wermelskirchen et de deux autres Rheners, dont j'ai oublié les noms. Le chef de peloton était le sergent Ber de Berlin. Quand le soleil se couchait, vous vous mettiez en route, chaque wagon à quarante mètres l'un de l'autre. Plusieurs avions anglais tournoyaient au-dessus de la route. Soudain un sifflement familier ! D'un seul coup, tous sauf les cavaliers et les chevaux se couchèrent dans le fossé. Craquez, boum, craquez ! Les bombes ont explosé près de la route sans faire de mal. Seuls les chevaux avaient peur et il était difficile pour les cavaliers de faire face à eux. Il a commencé à faire sombre. Car le terrain était presque plat, nous pouvions voir des éclats d'obus devant nous. Nous avons des feux devant nous. rendant le ciel rouge sang. Nous sommes passés devant de gros canons qui étaient montés sur des wagons et qui tiraient de temps à autre. Nous nous sommes approchés du village de Marselkav, qui était en feu. Avec un hurlement terrifiant, un gros obus anglais s'abattait sur le village toutes les deux minutes, l'illuminant un instant en explosant. Ils firent halte devant le village, enlevèrent les mitrailleuses des wagons qui devaient rentrer. A ce moment-là, j'aurais tout donné pour être à la place du pilote et revenir à l'arrière. Nous nous sommes déplacés le long de la rue du village. Nous sommes allés mitrailler à une distance de vingt mètres. A quoi ressemblait le village ? De nombreuses maisons ont été presque entièrement bombardées et d'autres ont vu leurs façades effondrées, laissant des lits et d'autres meubles suspendus vers l'extérieur. Le village était aux mains des Allemands pendant environ un mois. Ici encore, avec un coup de sifflet, une lourde grenade a volé; tout le monde s'est involontairement esquivé. Elle a frappé loin de la rue. Quelques minutes plus tard, un autre est arrivé, qui a frappé la maison qui se tenait près de la route et a tout dispersé. Une Lorraine qui voulait passer en courant a été renversée et jonchée de gravats. Tout le monde se précipita, sans se soucier du soldat. Tout le monde voulait sortir du bombardement au plus vite et quitter le village. Nous l'avons suivi pendant encore deux kilomètres. Des grenades séparées sont tombées sur les champs des deux côtés de la route, mais aucune n'a explosé près de nous. Puis la lune est sortie et a brillamment illuminé la région. Derrière le rempart de terre, j'ai vu plusieurs morts, certaines de leurs mains dépassant fantomatiquement. Des roquettes éclairantes volaient constamment au-dessus de la ligne de front, des coups de fusil individuels cliquaient ou le crépitement d'une mitrailleuse se faisait entendre. L'artillerie allemande n'envoya que des obus épars qui, en sifflant, passèrent sur nous. L'artillerie anglaise tenait la zone ici, puis là sous les coups de feu tonitruants. Soudain, un ouragan de feu a éclaté dans une certaine zone, qui s'est tout aussi soudainement arrêté après deux ou trois minutes. Bientôt, il a sonné "Stop!". Nous avons creusé. Avec mon calcul, j'ai creusé deux trous de 1,2 mètre de profondeur, puis nous y sommes montés. Les soldats du travail ont eu soif et ont commencé à vider leurs gourdes. Chacun d'eux avait deux litres et demi de café. Je leur ai dit de faire attention à leur boisson, car le matin, très probablement, ils auraient plus soif. un litre et demi de café. Je leur ai dit de faire attention à leur boisson, car le matin, très probablement, ils auraient plus soif. un litre et demi de café. Je leur ai dit de faire attention à leur boisson, car le matin, très probablement, ils auraient plus soif.
Peu à peu nous nous sommes endormis dans les fosses humides ; Je fus réveillé par le bourdonnement d'un avion anglais, mais malgré le clair de lune je ne pus le voir. Soudain, une grande fusée éclairante suspendue au-dessus de nous, illuminant vivement les environs. "Tout le monde reste dans les stands !". Quatre bombes ont explosé avec un sifflet. En tout cas, le pilote a trouvé des trous sombres et de la terre fraîchement creusée. Ici, le bourdonnement se perd derrière les lignes anglaises. J'ai dit au calcul: "Attention, camarades, quelque chose va bientôt arriver!". Une fois de plus, je les ai exhortés à se serrer les coudes, personne ne doit laisser les autres en danger. Dans le cas où l'un de nous serait gravement blessé, nous laisserons la mitrailleuse et autres détritus et, si possible, le ramènerons, car. il y a beaucoup de mitrailleuses, mais une seule vie. Tout le monde a immédiatement accepté la proposition. Nous avons parlé plus loin. Soudain un bref sifflement, un éclair, une fissure, des éclats et des mottes de terre se déversent. La grenade est tombée entre les fosses à quelques mètres de nous. Immédiatement, le deuxième, le troisième, le quatrième sont arrivés ; des sifflements et des rugissements continus étaient tout autour. De grosses et petites mottes de terre étaient constamment martelées sur les casques et l'équipement. Nous nous sommes accroupis dans nos stands et avons grimacé à chaque pause rapprochée. De temps en temps, un projectile très lourd arrivait, qui tombait presque verticalement et dépassait de loin les autres grenades en termes de force d'explosion. J'ai saisi l'instant et relevé la tête. Le champ autour est complètement recouvert de fumée de grenade. Soudain, j'ai entendu un cri: "Ha-a-a-z!". Tout le monde a répété ce cri. Chacun jeta son casque au sol, sortit un masque à gaz du réservoir et le passa par-dessus sa tête. Peu à peu le feu s'est calmé. Nous avons enlevé nos masques et cherché des victimes. Trois personnes qui étaient assises dans la même fosse ont été mises en pièces par un coup direct. De plus, deux personnes ont été blessées par des éclats d'obus au visage ; ils se sont immédiatement précipités à l'arrière. Notre entreprise s'en est bien tirée. Les pertes ont été immédiatement reconstituées par des tireurs de rechange, qui étaient avec les commandants de peloton.
L'aube se leva lentement. Une légère brume nous enveloppait, si bien que nous ne pouvions voir qu'à trois ou quatre cents mètres. Le capitaine, qui était dans un état d'agitation notable, reprenait les calculs en les encourageant. Quand il nous a parlé, plusieurs grenades ont volé avec un sifflet, elles ont explosé à proximité. Le capitaine a sauté dans la fosse pour se mettre à l'abri. « Monsieur le Capitaine, dis-je, je ne comprends rien. Où sommes-nous? Où est le front anglais ? Qui est devant nous ? Ici, le capitaine a pris sa carte, sur laquelle le terrain et les positions étaient indiqués. Notre division occupait une zone de cinq cents mètres de large. Les autres régiments de la division creusaient devant nous. Notre bataillon est dans le dernier échelon d'attaque. Nous devons avancer au-delà de la lisière de la forêt, puis tout droit en direction du village de Kashi. Maintenant, je connaissais la réponse.

24 avril 1918, jour de la grande bataille – l'attaque de Villiers-Bretonneux
6h30 du matin. Tout est calme, seuls des coups de canon occasionnels. Le silence me tapait sur les nerfs. Il me semblait que les deux camps reprenaient leur souffle et rassemblaient des forces pour se retomber l'un sur l'autre et se déchirer. A 07h00 précises, l'artillerie allemande ouvre un feu nourri. Plus de huit cents canons envoyèrent à la fois leur salut de fer ; pendant une heure les canons ont tonné et grondé. Au-dessus de nous, c'est le sifflement incessant des obus. De là sont venus des explosions de grenades. Il était presque impossible de se parler. J'ai dû crier dans mon oreille. Les Britanniques, eux aussi, n'étaient pas paresseux et ont bombardé toute la région avec des obus. A huit heures du matin, tout le monde devait attaquer. Lentement, et pourtant trop vite, l'aiguille de l'horloge s'approcha du moment fatal. À huit heures moins cinq, j'ai sorti la tête et j'ai regardé autour du terrain. Tout semble mort. Je n'ai remarqué que deux ou trois têtes et des explosions de grenades anglaises. Puis j'ai entendu le rugissement sourd de moteurs puissants derrière moi. C'étaient quatre chars allemands. Les premiers chars allemands que j'ai vus. Ils étaient complètement différents des chars britanniques ou français – des maisons en acier pointues, sur lesquelles ni les chenilles ni rien d'autre n'étaient visibles. Les mitrailleuses blindées regardaient dans toutes les directions. Deux chars étaient également armés de 2 petits canons. La marque d'identification était une grande croix de fer des deux côtés.
"Sois prêt!" Le cœur battant, chacun se prépare. "Marche en avant!" Nous avons saisi notre appareil, avons quitté la fosse de sauvetage et avons avancé. Les tirs d'artillerie se sont poursuivis avec une force implacable; il était mêlé de tirs de fusils et de mitrailleuses. L'attaque battait son plein. Partout où vous regardez, tout grouille de soldats allemands qui avancent. Infanterie, mitrailleuses, mortiers légers et moyens, tout avance. Tout un essaim d'avions allemands volait bas au-dessus de nous pour contribuer avec des bombes, des grenades et des tirs de mitrailleuses au succès de l'attaque. Lorsque nous nous sommes approchés de la lisière de la forêt, divers cadavres gisaient déjà sur la terre labourée.
Soudain, toute une pluie de mines et de grenades s'est abattue sur nous, chacun s'est caché dans des cratères ou des fosses creusées par les soldats. Nous nous sommes accroupis le plus bas possible pour ne pas être pris par les éclats volants et les mottes de terre. « Nous ne pouvons pas rester ici ! » ai-je crié en me levant pour scanner la zone à la recherche d'une couverture appropriée. Au même moment, une mine est tombée dans une cellule à environ trois mètres de moi, où trois fantassins étaient assis. Les parties déchirées de leurs corps étaient éparpillées dans toutes les directions. J'ai dit à mon équipage : « Je vais me précipiter. Si je trouve une meilleure cachette, je lèverai une pelle, et tu viendras en courant vers moi dès que possible ! À peine dit que c'était fait. A une cinquantaine de mètres j'ai trouvé un grand cratère qui offrait une bonne couverture. J'ai sauté dedans et j'ai ramassé la pelle. Mon compte a fonctionné tout de suite. Nous sommes donc allés plus loin d'entonnoir en entonnoir. Alors que je courais à travers le champ de trèfle des éclats d'obus ont explosé sur moi; ses balles tout autour cliquetaient sur le sol. J'ai miraculeusement survécu. S'examinait, parce que. Je pensais qu'il pouvait y avoir du sang quelque part. Au début, j'étais très tendu, mais ensuite, malgré les explosions constantes, un calme froid m'a envahi, qui m'avait saisi dans des moments dangereux auparavant.
Nous avons dépassé le bord du bord, d'où les vagues de front des Allemands attaquants ont attaqué les positions britanniques marchant à travers le champ ouvert. Un tas de fantassins morts gisait sur le sol, certains horriblement mutilés par des tirs d'artillerie. Beaucoup de blessés légers sont allés à l'arrière avec les Britanniques capturés … Ceux-ci ont été rassemblés dans un certain endroit, où toute la terre était couverte d'uniformes kaki. Ces pauvres dupes ont résisté au feu le plus violent. Nous sommes donc arrivés à la première tranchée anglaise et avons sauté dedans. Il y avait là de nombreuses douilles d'obus, ce qui montrait que l'infanterie anglaise s'était défendue avec bravoure. Dans la tranchée gisaient deux Anglais morts l'un sur l'autre. Un autre a agonisé dans le champ derrière la tranchée. Environ trois mètres derrière la tranchée se trouvait un autre, qui criait constamment plaintivement "Allemand Fri-ii-tz!". Je levai la tête et lui fis signe de ramper vers nous. Il a montré son dos et j'ai vu qu'il avait reçu une balle là-bas, à cause de laquelle ses jambes étaient paralysées. Je l'aurais volontiers traîné dans la tranchée, mais je n'ai pas osé sortir, parce que. les Britanniques ont déversé des tirs de mitrailleuses sur la zone et des essaims de balles ont sifflé au-dessus de nous. Nous avons attaché trois sangles d'une mitrailleuse et j'ai jeté une extrémité à l'Anglais. Il l'a attrapé avec ses mains et nous l'avons lentement tiré au bord de la tranchée pour le traîner à l'intérieur. Là, j'ai mis sous sa tête un sac à dos détaché d'un des morts et je lui ai donné du café à boire dans une gourde. À cause de la douleur et de la perte de sang, il a perdu connaissance. L'un des Anglais morts avait un paquet de cigarettes qui sortait de sa poche ; Je l'ai prise. Nous avons attaché trois sangles d'une mitrailleuse et j'ai jeté une extrémité à l'Anglais. Il l'a attrapé avec ses mains et nous l'avons lentement tiré au bord de la tranchée pour le traîner à l'intérieur. Là, j'ai mis sous sa tête un sac à dos détaché d'un des morts et je lui ai donné du café à boire dans une gourde. À cause de la douleur et de la perte de sang, il a perdu connaissance. L'un des Anglais morts avait un paquet de cigarettes qui sortait de sa poche ; Je l'ai prise. Nous avons attaché trois sangles d'une mitrailleuse et j'ai jeté une extrémité à l'Anglais. Il l'a attrapé avec ses mains et nous l'avons lentement tiré au bord de la tranchée pour le traîner à l'intérieur. Là, j'ai mis sous sa tête un sac à dos détaché d'un des morts et je lui ai donné du café à boire dans une gourde. À cause de la douleur et de la perte de sang, il a perdu connaissance. L'un des Anglais morts avait un paquet de cigarettes qui sortait de sa poche ; Je l'ai prise.
Puis un tireur d'un autre régiment est venu le long de la tranchée et m'a demandé : "Monsieur le sous-officier, puis-je me joindre à votre calcul ?" Dès la prononciation, j'ai compris qu'il était alsacien et j'ai demandé : "D'où venez-vous ?". Il a répondu : « J'étais avec ma compagnie dans la première vague d'attaque sur le bord. Les Britanniques nous ont remarqués, ont commencé à bombarder terriblement la forêt avec de petits canons. Tout mon compte a été tué. J'ai moi-même été déchiqueté par des fragments d'un pack d'assaut, un cracker et une flasque. Ce faisant, il m'a montré des choses complètement déchirées. « Écoutez, camarade, dis-je, si vous êtes malin, restez ici dans la tranchée.
Pendant ce temps, la tranchée était remplie de soldats qui avançaient. Plusieurs lieutenants hurlaient comme des fous en nous faisant avancer. Je suis sorti de la tranchée, j'ai trouvé un abri et j'ai de nouveau agité la pelle. Mon calcul m'a échappé. Puis j'ai vu un de mes Reiners crier, laisser tomber ses boîtes de munitions et courir vers moi. Il a reçu une balle dans l'épaule. Ils l'ont immédiatement bandé, puis il a couru vers la tranchée anglaise. Devant nous, dans une section d'environ quatre-vingts mètres de large, les Britanniques dressent un barrage. Les grenades tombaient constamment en une seule ligne pour empêcher les derniers échelons d'attaque d'avancer. Et il faut passer ! J'ai reçu un mitrailleur de rechange envoyé par le chef de peloton pour combler le vide dans l'équipage. J'ai remarqué qu'entre les explosions de grenades dans la ligne de barrage, il y a toujours de petites pauses causées par le chargement du canon. Un plan a alors été ourdi. Nous nous sommes rapprochés des explosions et nous nous sommes allongés là. « Écoutez, camarades ! – J'ai dit, – nous attendrons le bon moment. Dès qu'une autre portion de grenades explosera, nous nous faufilerons rapidement. Dès qu'une nouvelle série d'explosions a tonné, nous avons bondi et nous nous sommes précipités aussi loin que la mitrailleuse le permettait. La prochaine salve sifflait déjà juste au-dessus de nous. Les obus ont explosé à quelques mètres derrière nous. Nous avons essayé de sortir de la zone de danger dès que possible. De nombreux cadavres gisaient sur le sol déchiré dans la zone de barrage. Beaucoup d'entre eux après la mort étaient encore jetés d'avant en arrière et mis en pièces. Soudain, une nuée de balles de mitrailleuses siffla à nos oreilles. Immédiatement, nous nous sommes jetés à terre, laissant la mitrailleuse, et avons rampé à plat ventre dans le grand entonnoir le plus proche, où douze ou quinze personnes étaient déjà accroupies. Nous nous sommes couchés sur les épaules, la tête et le dos des soldats dans l'entonnoir, de sorte que les inférieurs ont presque étouffé. Nous ne pouvions pas sortir, parce que. des rafales de mitrailleuses sifflaient dans notre dos. Soudain une explosion est très proche. Nous étions presque entièrement recouverts de terre. Tout le monde était mort de peur. J'ai levé les yeux et j'ai vu qu'il y avait à peine un demi-mètre entre notre entonnoir et le nouveau. Un mètre plus près et les dix-huit personnes auraient été réduites en lambeaux. J'ai immédiatement sauté dans un nouvel entonnoir avec mon calcul; au moment où le feu s'éteignit un peu, nous rampâmes jusqu'à notre appareil et le traînâmes dans l'entonnoir. Nous l'avons placé avec le museau vers l'avant, prêt à tirer. Bientôt notre entonnoir rempli de fantassins. Même notre sous-officier médical était là. À ce moment-là, un fantassin se précipita de la ligne de front avec une balle dans l'orteil. Car nous étions bourrés comme des harengs dans un bocal, le caporal Alex Knut, qui a toujours été une personne exceptionnellement bonne, a déclaré : "Je veux faire de la place" et a rampé dans un autre gouffre à proximité. Alors que de plus en plus de soldats se pressaient dans le nôtre, j'ai dit à l'un des tireurs : « Regarde, si cet entonnoir est libre. Nous allons nous y installer." Il y monta et cria : « Ici gît un cadavre ! Dieu, c'est Alex ! J'y ai tout de suite rampé. Le pauvre Alex a reçu une balle dans le front au-dessus de son œil gauche, et il y avait un trou de sortie dans sa tempe gauche. Alex n'était pas encore mort, mais inconscient. Nous l'avons mis à l'aise et j'ai bandé sa tête avec son bandage. Je l'ai appelé par son nom, mais il n'a plus entendu ni vu. Ici, il a commencé à siffler. La respiration sifflante s'est calmée, puis un frisson a parcouru son corps, il s'est allongé et est mort. Nous avons déchiré un côté de l'entonnoir, l'y avons mis et l'avons recouvert. Il est facile d'imaginer ce que nos âmes ont ressenti pendant un tel travail. j'ai pris sa baïonnette
Les tirs de canons, mitrailleuses et autres armes faisaient rage le matin avec la même force. Pendant que nous enterrions Alex, j'ai entendu, au milieu de tout ce bruit, le claquement sec d'un coup de pistolet tiré à bout portant. Quand j'ai rampé dans le cratère où se trouvait la mitrailleuse, j'ai vu qu'un des Reiners était blessé au bras. Il y avait déjà des flèches à proximité qui le bandaient. Le blessé a déclaré qu'il voulait attacher un tuyau pour évacuer la vapeur et à ce moment-là, il a reçu une balle. Je n'y croyais pas, il était clair à son regard effrayé qu'il s'était tiré une balle dans la main pour entrer dans l'infirmerie. Décrochant sa sacoche et sa ceinture, il courut rapidement à l'arrière. Le gars avait tout à fait raison, mais il ne me faisait pas confiance et n'a pas avoué. Ici, j'ai deux blessés et un cadavre dans le calcul. Je suis devenu mal à l'aise. En raison des pertes monstrueuses, l'attaque s'est arrêtée. Tout a rampé dans d'innombrables entonnoirs.
Des explosions de grenades rugissaient sans cesse. Tout le champ était couvert de fumée noire. Soudain, officiers et aides-soignants courent entre les cheminées occupées en criant : « A l'ordre de la division : l'attaque doit continuer ! Nous étions tous horrifiés. Des groupes séparés de soldats couraient déjà en avant, que les commandants chassèrent des cratères. Notre capitaine est sorti du cratère à côté de nous et a crié l'ordre d'attaquer. Que nous reste-t-il d'autre ! Nous avons encore un mitrailleur de rechange. Alors j'ai avancé avec mes quatre hommes. Le feu anglais a été terrible, nous avons été obligés de nous recroqueviller dans les cratères. Un caporal d'infanterie, que je connaissais bien de Riga, s'agenouilla près de mon entonnoir pour allumer une cigarette. Soudain, il tomba la tête la première et ne bougea plus. Nous avons creusé notre mitrailleuse pour tirer, de sorte que seul le canon dépassait du sol. Puis nous nous sommes accroupis à couvert. Puis j'ai remarqué deux fantassins, qui, le visage plein de peur, couraient aussi vite qu'ils le pouvaient vers l'arrière. Je me suis penché et j'ai vu que toute la zone grouillait de soldats qui revenaient en courant. J'ai crié "Qu'est-ce qui s'est passé ?". "Tanks!" était la réponse. Le commandant du bataillon, le capitaine Berthold, le pistolet levé, essaya de forcer les soldats à se mettre en position, ce que certains firent ; le reste a couru. De nombreux fugitifs ont été fauchés par le feu furieux des mitrailleuses de chars. J'ai regardé devant moi et j'ai vu plusieurs chars anglais venir vers nous, tirant constamment. En classe, nous avons toujours enseigné que deux balles avec un noyau en acier à un moment donné transpercent le blindage d'un char à cet endroit. Le char anglais est allé directement à notre fosse, tirant constamment avec une mitrailleuse. « Camarades, il est temps ! Des balles avec un noyau ! » ai-je crié. Immédiatement, l'un des tireurs m'a tendu une bande, je l'ai chargée, l'ai dirigée vers le milieu de l'avant du char et j'ai tiré les 250 coups. Le char a continué sa route. J'ai tiré trois autres bandes pour un total de 1000 coups au même endroit. Inutile. J'ai levé les jumelles à mes yeux et j'ai vu que la zone bombardée du réservoir était complètement blanche. Cependant, nous n'avons pas pu lui faire de mal. « Tout le monde à l'abri ! » ai-je crié. Nous nous sommes accroupis dans le cratère, attendant que le char vienne nous tirer dessus. Puis j'ai entendu quelques coups de feu dans le dos et le grondement d'un moteur. J'ai levé les yeux et j'ai vu un char allemand s'approcher, qui tirait constamment avec son petit canon. Puis j'ai regardé devant moi et j'ai vu que le char anglais se tenait immobile avec plusieurs trous béants. Nous avons été sauvés ! Nous nous sommes accroupis dans le cratère, attendant que le char vienne nous tirer dessus. Puis j'ai entendu quelques coups de feu dans le dos et le grondement d'un moteur. J'ai levé les yeux et j'ai vu un char allemand s'approcher, qui tirait constamment avec son petit canon. Puis j'ai regardé devant moi et j'ai vu que le char anglais se tenait immobile avec plusieurs trous béants. Nous avons été sauvés ! Nous nous sommes accroupis dans le cratère, attendant que le char vienne nous tirer dessus. Puis j'ai entendu quelques coups de feu dans le dos et le grondement d'un moteur. J'ai levé les yeux et j'ai vu un char allemand s'approcher, qui tirait constamment avec son petit canon. Puis j'ai regardé devant moi et j'ai vu que le char anglais se tenait immobile avec plusieurs trous béants. Nous avons été sauvés !
Le char allemand a immobilisé les deux véhicules britanniques restants, puis s'est dirigé vers la position britannique et a chassé environ deux cents fantassins anglais des cratères avec des tirs de mitrailleuses. Tommy n'a eu d'autre choix que de courir vers nous les mains en l'air. Trois d'entre eux, qui ont couru dans notre direction, j'ai fait signe. Ils haletaient d'avoir couru et tremblaient d'une peur mortelle. Ils nous ont proposé de l'argent, ce que nous avons bien sûr refusé. Le char allemand était maintenant sous un tel feu de l'artillerie britannique qu'il a presque disparu dans un nuage de fumée et s'est soudainement arrêté. Après quelques minutes, il a recommencé à trembler et est passé devant nous.
Les pilotes britanniques avec un courage incroyable nous ont survolés à la hauteur de la maison et ont lancé des bombes et des grenades dans les cratères que nous occupions. J'ai vu la chute de quatre avions. L'un est tombé à une quarantaine de mètres de nous, enfonçant son moteur dans le sol, de sorte que la queue du fuselage se dressait. Le pilote, qui semblait mort et devait être sanglé, a suspendu le haut de son corps à son siège. Immédiatement après la chute, l'avion a commencé à brûler et a brûlé le châssis en acier.
Le mitrailleur de réserve Martz de Basse-Alsace surveillait le bord d'attaque lorsqu'une grenade à gaz est tombée directement devant nous. Au même moment, un épais nuage de gaz est apparu. Inspirez et il tombe inconscient entre nous. Moi-même, en inspirant, j'ai senti le gaz par mon nez atteindre ma gorge, j'ai expiré fortement, j'ai retenu mon souffle et j'ai sorti le masque à gaz du réservoir afin de le mettre le plus tôt possible. Puis j'ai senti qu'un peu de gaz pénétrait dans ma poitrine, alors qu'il commençait à chatouiller et à vomir. Mon nez et ma gorge me brûlaient tellement que mes yeux me sortaient de la tête. Je toussais… tout s'est passé en quelques secondes. Immédiatement, j'ai sorti le masque de Martz et je l'ai passé par-dessus sa tête. Puis j'ai rampé à quatre pattes jusqu'au commandant de peloton. savait qu'il avait un médecin militaire avec un appareil à oxygène. Il a immédiatement rampé après moi, a enfoncé cet appareil dans le pauvre Marz, et au bout d'un quart d'heure il a repris ses esprits, mais comme paralysé.
Ici, un capitaine a rampé dans notre cellule. "Eh bien, Richert," dit-il, "êtes-vous encore en bonne santé?" « Moi-même, je suis tranquille », répondis-je, « mais Alex Knuth est mort, deux personnes sont blessées ; Le calcul de Herrmann est encore pire – un coup direct a tué les six. Le capitaine était très excité, car c'était la première grande escarmouche à laquelle il participait. Auparavant, avant de rejoindre notre société, il était attaché à l'état-major général et devait bientôt y retourner. J'aimais les cigarettes anglaises qui étaient maintenant dans ma poche. J'ai suggéré d'abord au capitaine, puis aux soldats. Quelles glorieuses cigarettes étaient-elles comparées aux cigarettes allemandes bourrées du pire substitut de tabac, principalement de la feuille de hêtre. Environ une demi-heure plus tard, le capitaine a dit: "Richert, donnez-moi une autre de ces cigarettes et j'irai au peloton de réserve." Je lui en ai donné deux. Il est sorti du trou et a couru en arrière. Il était quatre heures de l'après-midi. Les tirs d'artillerie sont devenus beaucoup plus silencieux, mais les grenades explosaient toujours sur le terrain. Nous avons poussé un soupir de soulagement. « Je souhaite que ces bêtises se terminent ! » – tel était le désir général. Mes soldats ont bu tout leur café et ont eu soif, alors que moi j'ai à peine bu une demi-flasque. À leur demande, j'ai donné à chacun une gorgée.
La nuit tombait lentement et bientôt cette misère fut recouverte d'une obscurité profonde. Que va apporter la nuit ? Je penchais pour la contre-attaque britannique. J'avais envie d'être capturé. Au moins, il y aurait eu moins de risques pour la vie… Les Britanniques ont maintenu un terrible barrage à environ quatre cents mètres derrière nous après la tombée de la nuit pour empêcher l'avance des réserves et rendre généralement difficile la communication avec l'arrière. Car Je ne voulais pas désigner mes tireurs comme porteurs de nourriture, alors j'ai demandé qui se porterait volontaire. Tout le monde est silencieux. J'ai dit: "OK, nous allons manger une ration de fer." Chacun avait un morceau de pain dans un craquelin. Si seulement il y avait plus à boire. Donc tout est dans le trou.
Une poignée de fantassins encore couchés dans les cratères éparpillés devant nous, sur ordre, se retirent et prennent position dans la ligne où nous nous tenons. Il s'est donc à nouveau avéré être un front puissant. L'autre mitrailleuse du peloton était installée à trois mètres de nous. … Les grenades anglaises sifflaient constamment au-dessus de nous, explosant principalement dans la ligne de barrage.
J'ai dormi dans un trou. Un soldat était constamment en service et regardait devant de temps en temps. Soudain, une grêle crépitante de grenades m'a fait sursauter. Ah, pensai-je, un tir préparatoire avant l'attaque. Nous avons quand même été relativement chanceux – peu d'obus ont explosé à proximité. Ils ont sifflé juste au-dessus de nous, explosant un peu plus loin. Ts-ts-ts, des nuées de rafales de mitrailleuses sifflaient au-dessus de nous, personne n'osait sortir la tête. Lorsque le feu de la mitrailleuse s'est calmé, j'ai tiré une fusée éclairante et j'ai scanné la zone devant moi. Il m'a semblé que quelque chose bougeait à plusieurs endroits et j'ai lancé une autre fusée. Au même moment, j'ai entendu des cris de gauche et de droite : « Ils arrivent ! Anxiété!". Et en effet : devant nous tout grouillait de Britanniques. Les premiers étaient peut-être à cent cinquante mètres de nous. Accroupis de peur, ils se précipitèrent de cratère en cratère. Que devrions nous faire? Feu? Si je vise bien alors j'abattrai au moins trente, quarante ou même cinquante de ces pauvres gens. J'ai rapidement décidé de ne pas tirer et de me rendre à leur approche. Je me précipitai vers la mitrailleuse, la chargeai, appuyai sur le stylo de couverture, pris une pincée de terre de la main gauche et la versai tranquillement dans le mécanisme de la mitrailleuse; puis appuyé sur la gâchette. La cartouche dans le canon a été tirée, puis un raté. Les pièces mobiles étaient gênées par des particules de terre. « Que faire maintenant ? », ont demandé les tireurs avec effroi. « Levez la main quand ils arrivent ! » ai-je dit. "Sortez vos pistolets," leur ordonnai-je, "s'ils veulent s'occuper de nous, nous riposterons avec des pistolets autant que nous le pourrons." Nous avons décroché les sangles et les avons jetées. Puis le sergent-major Baer a rampé: "Richert, Nicky, mec, pourquoi ne tirez-vous pas?" "Panne", ai-je répondu, "nous nous sommes détachés." "C'est le meilleur", a déclaré le sergent-major, qui a également détaché sa ceinture et l'a jetée sur la nôtre. Des centaines de fusées illuminaient la nuit comme si c'était le jour. De nombreuses roquettes rouges, avec lesquelles les Allemands ont demandé des tirs de barrage, sont allées directement. De nombreuses mitrailleuses légères et lourdes, ainsi que des fantassins, ont ouvert le feu défensif. Au-dessus de nous, des grenades allemandes volaient en tas, tombant parmi les Britanniques. Celles-ci, portant de lourdes pertes, se sont couchées dans les cheminées, et nous avons de nouveau attaché nos ceintures. À ce moment-là, j'étais furieux que les Britanniques ne nous aient pas capturés. Malgré l'obscurité, j'ai nettoyé la mitrailleuse pour que personne ne remarque qu'il y avait de la terre dans le mécanisme. Ensuite, j'ai chargé et libéré toute la bande. Après cela, nous avons dormi jusqu'au matin dans notre fosse humide. Au-dessus de nous, des grenades allemandes volaient en tas, tombant parmi les Britanniques. Celles-ci, portant de lourdes pertes, se sont couchées dans les cheminées, et nous avons de nouveau attaché nos ceintures. À ce moment-là, j'étais furieux que les Britanniques ne nous aient pas capturés. Malgré l'obscurité, j'ai nettoyé la mitrailleuse pour que personne ne remarque qu'il y avait de la terre dans le mécanisme. Ensuite, j'ai chargé et libéré toute la bande. Après cela, nous avons dormi jusqu'au matin dans notre fosse humide. Au-dessus de nous, des grenades allemandes volaient en tas, tombant parmi les Britanniques. Celles-ci, portant de lourdes pertes, se sont couchées dans les cheminées, et nous avons de nouveau attaché nos ceintures. À ce moment-là, j'étais furieux que les Britanniques ne nous aient pas capturés. Malgré l'obscurité, j'ai nettoyé la mitrailleuse pour que personne ne remarque qu'il y avait de la terre dans le mécanisme. Ensuite, j'ai chargé et libéré toute la bande. Après cela, nous avons dormi jusqu'au matin dans notre fosse humide.

25 avril
A l'aube, les Britanniques recommencent à nous bombarder furieusement, pendant environ une heure. Après cela, tout était presque silencieux. Une belle journée de printemps a commencé, le soleil a brillé avec éclat et gaieté. Quel contraste : la nature s'éveille à une nouvelle vie, et les pauvres dupes s'exterminent. Et tout le monde veut vivre comme ça ! Cependant, des centaines de milliers de gens ordinaires doivent supporter l'entêtement d'une poignée de grands. Nous ne pouvons pas changer cela. Si vous refusez d'obéir, vous serez tout simplement fusillé. Si vous obéissez, vous pouvez également être abattu, mais vous avez une chance de sortir du piège. Alors ils obéissent, même s'il y a très peu de désir.
Vers 10 heures du matin, un soldat de notre compagnie a rampé et a dit que le capitaine venait d'être retrouvé grièvement blessé. Il était couché seul dans les roseaux du fossé de drainage depuis environ quatre heures hier soir. Celui qui se portera volontaire pour le sortir de là sera promu et recevra la Croix de fer. Le fusilier Lang s'est porté volontaire dans mon équipage, le caporal Beck de l'autre. "Si je reviens vivant de là-bas", a déclaré Lang, "je n'irai pas au front de toute façon!" "Bien sûr," répondis-je. Les deux rampèrent en arrière. Le capitaine a été blessé la nuit dernière alors qu'il voulait que nous allions au peloton de réserve. A midi, j'avais terriblement soif. Mon café était en partie bu, en partie distribué aux tireurs. Ici, nous avons vu un grand entonnoir à proximité. Un tireur y a rampé avec un chapeau melon et, comme il l'a bien deviné, a trouvé de l'eau accumulée au fond. Il a disparu dans l'entonnoir apparaître immédiatement avec un chapeau melon et ramper en arrière. Mais quel gâchis il a apporté ! Faïence pure. Nous avons mis un mouchoir dans un autre pot pour égoutter le tout et le nettoyer un peu. Puis tout le monde a bu une gorgée de cette liqueur dégoûtante.
J'ai examiné la zone couverte par la mitrailleuse installée. Autour de la terre labourée et des entonnoirs. Il y a des cadavres entre eux. Devant nous se trouve un avion abattu, un char anglais sinistré un peu plus loin, et à environ un kilomètre le village abattu de Kashi. Notre attaque a donc échoué, même si nous nous sommes coincés dans la position britannique à environ huit cents mètres et, comme on le sait, avons fait deux mille prisonniers. J'étais convaincu que le front anglo-français-américain ne bougerait plus. En avant sur la droite, à environ deux kilomètres, s'étendait la ville de Villiers-Bretonneux, qui n'était qu'un tas de ruines. J'ai regardé avec des jumelles de tous les côtés du front anglais. Aucun signe de vie, seulement la fumée des grenades allemandes s'élevant dans le ciel. De féroces combats aériens se sont déroulés au-dessus de nous, auxquels ont participé plus de trente avions. Trois d'entre eux se sont effondrés, deux en feu
Puis le calcul d'une mitrailleuse voisine nous a demandé si nous avions de l'eau. Ils avaient déjà soif. L'un des miens a répondu qu'il devait y avoir de l'eau dans le grand entonnoir ; nous venons de le prendre. Le tireur Schrobak, un Berlinois audacieux, s'y est glissé et y a disparu. Bientôt, il est apparu avec un quilleur complet et a voulu atteindre notre entonnoir en quelques sauts. Au même instant, une grenade siffla juste au-dessus de nos têtes et explosa à deux mètres à peine derrière notre cratère. Terrifiés, nous nous sommes baissés aussi bas que possible. Puis j'ai levé les yeux et j'ai vu Shrobak. Il gisait à deux mètres de l'autre côté de l'entonnoir, immobile. Car Je ne savais pas s'il était mort ou simplement étourdi, alors j'ai rampé vers lui pour l'inspecter. Il n'y avait aucune aide ici: Shrobak a reçu plusieurs fragments dans l'estomac, de sorte que les intestins sont sortis. Il était mort.
De manière tout à fait inattendue, notre artillerie a ouvert des tirs de barrage sur la bande entre les nôtres et les lignes britanniques, de sorte que nous avons été séparés des Britanniques par des explosions massives, de la fumée et des mottes de terre dispersées comme un mur. Peu à peu le feu s'est calmé. Vers quatre heures de l'après-midi, une grenade allemande qui n'avait pas volé a soudainement frappé à trois mètres de nous. Immédiatement, le second est tombé, juste dans la fosse de l'équipage voisin et a presque recouvert les gens de terre. Comme nous sommes excités ! Plus de vingt obus anglais. Voici venir l'un et l'autre. « Jetez vos sacs à dos derrière votre dos, prenez casques et masques à gaz ! Nous rampons en arrière ! Je ne veux pas être tué par nos obus ! », ai-je dit aux miens. Nous avons rampé sur nos estomacs. Mais de plus en plus de grenades tombaient, nous avons donc dû reculer d'environ deux cents mètres. Là, nous nous sommes cachés dans un entonnoir, mais notre mitrailleuse est restée. Pendant ce temps tous les soldats couché devant, rampé en arrière, pas remarqué par les Britanniques. J'ai pensé que c'était mal de revenir sans mitrailleuse et j'ai demandé à mon caporal Fritz Kessler, qui a rejoint le calcul la nuit: "Fritz, veux-tu m'accompagner pour une mitrailleuse?" "Pourquoi pas !", a-t-il répondu. Nous avons mis les sangles de transport et étions sur le point de quitter l'entonnoir lorsque l'adjudant du bataillon, le lieutenant Knapp, a rampé jusqu'à nous et nous a demandé où nous allions. Je lui ai dit que nous voulions prendre la mitrailleuse, qu'il fallait laisser devant à cause des bombardements. Il nous a dit de faire attention. Puis nous avons rampé en avant. Il était difficile de ramper sur le sol labouré par les explosions. De plus, il fallait faire le tour de nombreux cadavres. Finalement, nous avons rampé jusqu'à l'appareil. Nous nous sommes d'abord reposés dans l'entonnoir, puis nous y avons abaissé l'arme. J'ai attaché deux boîtes de munitions à la machine, nous avons accroché les sangles et traîné la charge, en rampant, jusqu'à la nôtre. Fatigués et en sueur, nous sommes arrivés au refuge des autres. Le lieutenant Knapp, rampant devant notre cheminée, vit que nous étions de nouveau en possession d'une mitrailleuse. Il m'a demandé mon nom et a mis une croix devant sur son formulaire. Par cela, il a montré que j'aurais reçu la première classe de la croix de fer.
Lentement, il s'assombrit, puis la nuit noire descendit. J'espérais que nous serions soulagés ce soir. Mais heure après heure, attendre en vain. Les Britanniques ont de nouveau ouvert un puissant barrage sur nos arrières. Ils semblaient pleins de munitions. Il a commencé à bruiner un peu ici. Puis plus fort. J'ai jugé inapproprié de mettre un pardessus, parce que. si nous devons fuir, elle interviendra. Petit à petit, nous nous sommes tous mouillés jusqu'à la peau, et un gâchis argileux est apparu dans l'entonnoir. Nous avons commencé à frissonner d'humidité, mais nous n'avons pas osé courir pour nous réchauffer, car. des grenades simples étaient encore déchirées sur le terrain et les Britanniques ratissaient souvent la zone avec des rafales de mitrailleuses. Enfin je me suis endormi. D'après le calcul, on était censé être de service. Soudain, je fus réveillé par notre sentinelle : « Le changement est là ! ». Je me suis immédiatement levé et j'ai pensé : Dieu merci ! Mais je m'inquiétais de la retraite à travers la campagne. Le changement nous a précipités, parce que. ils voulaient se mettre à l'abri dans l'entonnoir dès que possible. J'ai donné l'ordre : « Laissez les cartouches et la machine ici. Nous n'emportons qu'une mitrailleuse et la portons, en changeant! Cela a rendu mes soldats très heureux. Car il faisait assez noir et il pleuvait toujours, nous nous heurtions souvent aux cadavres et tombions dans les gouffres. Des personnages couraient partout. le reste de la division a été remplacé. Puis j'ai entendu une voix suppliante assez lointaine : « Camarades, pour l'amour de Dieu, emmenez-moi avec vous ! J'ai une femme et trois petits enfants à la maison ! Le pauvre blessé, qui gisait quelque part là, a apparemment remarqué les soldats. J'ai dit : "Nous allons l'emporter avec nous !" Comme je n'entendais plus, j'ai crié : "Où es-tu, blessé ?". "Ici," fut la réponse. Je me suis penché avec un soldat pour le ramasser. Au même moment, quatre gros obus anglais tombèrent juste à côté de nous, si bien que nous fûmes presque renversés par l'onde de choc.
Nous avons laissé les pauvres blessés. Nous avons fui dans toutes les directions, un seul soldat est resté avec moi. En criant, nous nous sommes retrouvés. Puis j'ai entendu un cri sur le côté: "Deuxième compagnie de mitrailleuses, régiment d'infanterie 332, rassemblez-vous ici!". C'était la voix du lieutenant Strohmeyer. Nous sommes allés vers lui. Le lieutenant, complètement brisé moralement, lorsque les restes de la compagnie se rassemblèrent, ordonna: "Retraite dans cette direction" et alla parallèlement au front au lieu de reculer. « Monsieur le lieutenant ! – J'ai dit, – nous devons aller dans cette direction. Le feu que l'on voit dans le village de Marselkav, on y va ! Le lieutenant ne savait plus où aller, il dit : "Fais ce que tu veux." L'instant d'après, tout le monde se coucha, quatre grenades anglaises très lourdes tombèrent à proximité. « Personne n'est blessé ? » criai-je. "Non," fut la réponse. « Compagnie, écoutez le commandement du sous-officier Richert ! j'ai crié – tout le monde va le plus vite possible dans la direction du feu. Restez en contact en criant ! Le lieutenant Strohmeyer m'a suivi comme un ivrogne. Bien que des grenades soient souvent tombées à proximité, tout le monde est sorti entier. Sur le terrain détrempé par la pluie, seul un mouvement lent était possible, car la boue d'argile était très collante aux bottes.
Nous atteignîmes enfin la route de Marselkav et la suivions. « Fritz, Fritz ! » J'ai entendu un cri dans le fossé, et quelques mots de plus que je n'ai pas compris. Immédiatement, j'ai pensé qu'il y avait là un Anglais blessé, j'ai crié: "Tommy!" et est allé au son. Là gisait en effet un Anglais avec une jambe bandée ; il a apparemment rampé jusqu'ici, mais de fatigue et de faiblesse il n'a pas pu aller plus loin. J'ai donné ma sacoche à l'un des soldats, puis j'ai fait signe à l'Anglais de monter sur mon dos et de m'asseoir devant lui. Tommy a tout de suite compris, s'est mis à quatre pattes, m'a enroulé dans ses bras en gardant ses genoux à mes côtés. Il était plutôt maigre, pesant environ une centaine de livres à mon avis. Cependant, j'ai vite eu chaud sous un tel fardeau. Puis j'ai entendu le grincement d'un chariot derrière moi. Quand la charrette s'est approchée, j'ai attrapé le cheval par la bride et je l'ai arrêté. "Qu'est-ce que c'est ?" demandèrent les deux aides-soignants assis sur les chèvres. "J'ai ramassé les blessés ici, vous pouvez les emmener avec vous." Ils ont dit qu'il n'y avait pas de place, le chariot était plein de poids lourds. J'ai répondu que le mien n'avait qu'une jambe et pouvait monter sur une chèvre. J'ai jeté Tommy sur un chariot, où les aides-soignants l'ont emmené. C'est seulement maintenant qu'ils virent que c'était un Anglais. J'ai couru après la compagnie et je l'ai bientôt dépassée. A notre approche, de nombreuses grenades anglaises nous survolent et explosent, en partie dans le village, en partie à ses abords. « Deuxième compagnie de mitrailleuses, arrêtez ! J'ai crié. – Il faut contourner le village par la droite pour éviter les grenades ! Nous avons traversé les terres arables sales et humides. Maintenant, vous pouviez au moins voir d'une manière ou d'une autre où vous mettiez les pieds, parce que. l'est devint lentement gris. Nous nous sommes approchés de la forêt abattue. Soudain, nous avons entendu un tel fracas que presque tout le monde s'est involontairement jeté au sol. Une lourde batterie allemande, qui se tenait dans la forêt, a tiré une volée. Derrière le village nous sommes allés à la route menant à l'arrière, elle était toujours à portée des canons britanniques. Nous avons marché rapidement pour nous retrouver enfin en sécurité et sommes passés devant un autre village, où la plupart des maisons ont survécu. Puis ils entrèrent dans le bosquet, où bivouaquaient le sergent-major de compagnie, les cavaliers et les chevaux. Immédiatement, nous avons eu du café chaud, de la nourriture, de la vodka et du tabac. Mais à quoi ressemblions-nous ? Sale, mouillé de la tête aux pieds. Le sergent-major dit : « Vous semblez avoir eu du mal. Comme j'ai entendu, le capitaine est mort de ses blessures. Chaque commandant du calcul devait déclarer les pertes. Nous avons planté nos tentes dans un endroit ensoleillé, enlevé nos manteaux mouillés, nous nous sommes enveloppés dans nos pardessus, nous nous sommes allongés et nous nous sommes endormis rapidement. Au cours des 48 dernières heures, nous avions très peu dormi et étions complètement épuisés par l'excitation. un sergent-major de compagnie, des cavaliers et des chevaux y bivouaquaient. Immédiatement, nous avons eu du café chaud, de la nourriture, de la vodka et du tabac. Mais à quoi ressemblions-nous ? Sale, mouillé de la tête aux pieds. Le sergent-major dit : « Vous semblez avoir eu du mal. Comme j'ai entendu, le capitaine est mort de ses blessures. Chaque commandant du calcul devait déclarer les pertes. Nous avons planté nos tentes dans un endroit ensoleillé, enlevé nos manteaux mouillés, nous nous sommes enveloppés dans nos pardessus, nous nous sommes allongés et nous nous sommes endormis rapidement. Au cours des 48 dernières heures, nous avions très peu dormi et étions complètement épuisés par l'excitation. un sergent-major de compagnie, des cavaliers et des chevaux y bivouaquaient. Immédiatement, nous avons eu du café chaud, de la nourriture, de la vodka et du tabac. Mais à quoi ressemblions-nous ? Sale, mouillé de la tête aux pieds. Le sergent-major dit : « Vous semblez avoir eu du mal. Comme j'ai entendu, le capitaine est mort de ses blessures. Chaque commandant du calcul devait déclarer les pertes. Nous avons planté nos tentes dans un endroit ensoleillé, enlevé nos manteaux mouillés, nous nous sommes enveloppés dans nos pardessus, nous nous sommes allongés et nous nous sommes endormis rapidement. Au cours des 48 dernières heures, nous avions très peu dormi et étions complètement épuisés par l'excitation. Enveloppé dans une capote, se coucha et s'endormit bientôt. Au cours des 48 dernières heures, nous avions très peu dormi et étions complètement épuisés par l'excitation. Enveloppé dans une capote, se coucha et s'endormit bientôt. Au cours des 48 dernières heures, nous avions très peu dormi et étions complètement épuisés par l'excitation.
A midi, deux grenades anglaises très lourdes tombèrent soudain devant nous à la lisière de la forêt. Mon Dieu! Ne sommes-nous pas encore en sécurité ici ? Immédiatement après cela, il a de nouveau explosé. Cette fois, les grenades ont explosé à environ 100 mètres devant nous. "Les gars", ai-je dit à l'équipage, "prenez des casques et des masques à gaz, nous sommes juste ici dans la ligne de tir. Il faut aller vers la droite." Nous courrions. L'une des grenades suivantes a touché le chariot, il a été complètement soufflé. Les deux suivants ont survolé la forêt et tué deux chevaux et un artilleur qui les gardait dans le pâturage. Pendant longtemps, il n'y a pas eu de coups de feu et nous sommes retournés sur les lieux. Cependant, il y avait toujours un sentiment ignoble qu'à tout moment, plus d'obus pouvaient voler. Les deux chevaux tués avaient la peau écorchée, la viande coupée et hachée, qui était mangée avec du sel.
Le soir, j'ai vu un bataillon de liaison se rendre à la compagnie à travers la forêt. Car il me connaissait bien, a hoché la tête et m'a dit: "Qu'en pensez-vous: ce soir, vous devriez prendre un poste de réserve." "Quoi? – J'étais étonné, – comment pouvez-vous revenir au front aujourd'hui ? "Je vous le dis exactement," dit-il, "j'ai une commande ici." À quel point j'ai eu peur, je ne peux pas le décrire. La position de réserve est la plus exposée aux tirs d'artillerie. Et les canons grondaient sans cesse devant. Je suis allé voir le sergent-major Ber et le sous-officier Peters et je leur ai dit ce qui allait arriver. Tous deux étaient engourdis par la peur. Nous avons pensé à l'évasion. Pas question de s'enfuir, pas envie d'y aller. Puis mes yeux sont tombés sur un demi-seau de sivukha près de la cuisine de campagne. J'ai immédiatement dit aux deux : "Je connais la sortie !", j'ai pris le chapeau melon et l'ai tranquillement sorti du seau. J'ai presque deux litres. Nous sommes allés dans les buissons et avons bu cette vodka avec dégoût. Bientôt, nous pouvions à peine marcher ou nous tenir debout. Nous sommes revenus à l'entreprise, où nous nous sommes allongés sur le sol. Le sergent a lu l'ordre. Car nous ne nous sommes pas levés, il a remarqué ce qui s'était passé, mais est resté silencieux. Le lieutenant Strohmeyer, qui dirigeait à nouveau la compagnie, n'était pas prêt à nous gronder. Puis le sous-officier Peters est apparu, a attrapé une pelle et s'est dirigé vers le lieutenant. Agitant une pelle, il a crié : "Si M. Strohmeyer donne encore une fois un ordre aussi stupide qu'hier soir, je lui casse la tête !". Le lieutenant a attrapé le pistolet, mais a perdu contre Peters, qui a trébuché, est tombé et est resté allongé. Tandis que la compagnie reprenait position, trois héros dormaient dans la forêt. Le matin, nous nous sommes réveillés avec la tête lourde. Le sergent-major de la compagnie croyait qu'il y aurait de mauvaises conséquences. A quoi nous avons répondu : "C'était trop demandé." Et il était complètement d'accord avec moi. Puis la société est revenue. Ils ont eu de la chance.
Nous avons passé toute la journée dans la forêt. Nous devions loger à Arbonnière. Elle était pleine de soldats, car les restes de notre division et une autre qui venait d'arriver de Russie y étaient stationnés. Finalement, nous avons trouvé une cuisine vide. J'ai entendu des voix dans la pièce voisine. Nous sommes entrés. Ils étaient les conducteurs de la colonne de fret. J'ai demandé s'ils avaient quelque chose à manger pour moi et mes deux camarades. Ils ont répondu hardiment. Mot pour mot, et quand je les ai traités de porcs pourris, ils se sont battus. Mais mon pistolet et l'approche des deux autres sous-officiers, Peters et Schultz, les ont forcés à battre en retraite.
Où dormir ? Le sol en briques froides de la cuisine n'est pas bon. Nous avons pris un vieux meuble de cuisine, sorti les étagères et nous nous sommes allongés à l'intérieur. J'ai dû m'allonger sur le côté, parce que. notre lit était très étroit. Après avoir dormi, je suis allé pisser, j'ai pris une lampe de poche et je suis sorti par la porte arrière. Puis j'ai vu un petit bâtiment, probablement un évier. Il me semblait que des ronflements bruyants venaient de là. Je suis allé à la porte vitrée et j'ai appuyé sur la poignée. Verrouillé. J'ai remarqué qu'un coin de la porte avait été ébréché et j'ai braqué la lampe à l'intérieur. J'ai failli sursauter de joie. Sur la table, juste en face de la porte, gisait une montagne de pain, à côté se trouvaient plusieurs boîtes de trois livres de saucisses de foie, ainsi qu'une boîte de cigares et de cigarettes. Ce devait être le contentement d'un convoi de marchandises. Je retournai tranquillement vers mes camarades et les réveillai. "Nous devons déménager," leur ai-je dit. « Fou ! » était la réponse. Puis j'ai raconté ma découverte. Tous deux se sont immédiatement levés. Nous nous sommes tranquillement préparés et nous nous sommes dirigés vers la porte sur la pointe des pieds. Je passai ma main dans le trou du verre et poussai le loquet. Il ouvrit lentement la porte, marcha sur la pointe des pieds et prit trois miches de pain, deux boîtes de 100 cigarettes et 3 boîtes de saucisses. Nous avons immédiatement disparu. Le dormeur, qui ronflait calmement pour lui-même, a été très surpris lorsqu'il a découvert la perte le matin. Après une longue recherche, nous avons trouvé refuge dans une batteuse. Aux chandelles, les trophées ont été mangés.
Le matin, nous sommes allés chercher notre compagnie. Enfin, elle s'est présentée dans le hangar. Mon calcul était agacé que je les laisse, mais du pain et une boîte de saucisson satisfaisaient tout le monde. Puis je leur ai donné 10 cigarettes à chacun.
Pendant la journée, le carabinier Lang est revenu vers moi, qui a aidé à traîner le capitaine à l'arrière. Il a dit que le capitaine les reconnaissait encore. Ils le couchèrent sur la tente et le traînèrent. Dans un creux, ils trouvèrent un brancard sur lequel gisait un mort. Il a été transféré au sol, le capitaine – sur une civière et chez le médecin de Marselkav. Lorsque le médecin est arrivé, le capitaine était déjà sur ses dernières jambes. Lang et trois de ses camarades sont restés à l'arrière jusqu'à ce que la compagnie soit relevée.
A midi, la compagnie est envoyée aux funérailles du capitaine au cimetière des soldats de l'Arbonnière, où sont déjà enterrés des milliers de pauvres victimes du militarisme européen. Bien sûr, un discours a été prononcé, dans lequel des mots tels que Patrie, mort héroïque, honneur, ardente gratitude envers la patrie, etc. figuraient principalement. En fait, tout cela est un mensonge, car, à mon avis, des soldats ordinaires avec un grade allant jusqu'au sergent-major meurent pour leur patrie, et les officiers guérissent et meurent pour de l'argent.
Après la cérémonie, Josef Hoffert est passé me voir. ne savait pas comment c'était sur les lignes de front. Je lui ai dit que le sergent-major lieutenant Orshel, qui avait été douanier dans notre village avant la guerre, était dans la 1ère compagnie de mitrailleuses de mon régiment, et je lui parlais souvent. Nous sommes immédiatement allés le chercher. Bientôt, ils ont trouvé la 1ère compagnie de mitrailleuses. Là, nous avons reçu une réponse selon laquelle Orschel a été grièvement blessé par une grenade et est décédé le lendemain. Il est déjà enterré. Pour nous, c'était une triste nouvelle. Nous sommes allés au cimetière. La tombe d'Orschel était à côté de la tombe de mon capitaine, le baron Götz von Reisswitz. De plus en plus de victimes tombaient dans le cimetière, certaines d'entre elles avaient l'air terrifiantes.
Les pertes de la division dans cette attaque sont devenues connues; elle a perdu 65% de son personnel. Sur les trente-deux officiers de mon régiment qui participèrent à l'attaque, vingt-deux tombèrent. De la 44e compagnie de mortiers de mon bataillon, il ne restait que quatre personnes, les quarante restantes ont été tuées ou blessées. Mon entreprise a eu relativement de la chance, puisque plus de la moitié du personnel est resté dans les rangs.
Formation régimentaire le lendemain. Les restes du régiment n ° 332 alignés dans un pré à l'extérieur de la ville. Arrive alors le commandant de division, le général von Adams, à cheval, un homme au visage désagréable, détesté de tous à cause de sa grossière impudence. "Bonjour les gars !", nous a-t-il salués. J'ai pensé : oh, putain de boucher, tu nous appelles les gars ! Beaucoup sont morts à cause de l'ordre donné lors de l'ordre de ce bâtard impitoyable, sans but ni sens. Un discours a suivi, plein de nationalisme, de militarisme, de mort héroïque. Même si nous n'avons pas atteint le but de l'attaque, nous avons tout de même montré aux Britanniques de quoi le courage et l'esprit offensif allemands étaient capables. En réalité, le courage n'était guère au rendez-vous. La peur de la mort dépassait tous les autres sentiments, et seule une terrible violence poussait les soldats en avant. Je regarderais volontiers si, par exemple, ils ont donné la permission à ceux qui veulent rentrer chez eux de revenir, et à ceux qui qui veut se battre, reste au front. Je crois qu'aucun ne serait resté volontairement au front. Tout le monde ne se souciait pas de la patrie, tout le monde s'efforçait d'assurer sa vie en toute sécurité, afin de vivre à nouveau comme des êtres humains.
En conclusion, il y a eu des récompenses. Une soixantaine d'hommes du régiment ont reçu des croix de fer de deuxième classe. Deux croix de la première classe ont également été attribuées, bien sûr, aux officiers, car des salaires plus élevés correspondent à des récompenses plus élevées. Après cela, nous sommes retournés dans notre grange. Fête sportive divisionnaire 8 mai 1918 Notre division organise une compétition sportive pour remonter le moral des soldats et leur remonter le moral. Tous ceux qui pensaient pouvoir se montrer pouvaient s'inscrire. Je me suis inscrit au lancer de grenade, au saut en longueur et au steeple. La veille au soir, je suis allé avec quelques camarades sur la place pour étudier le parcours du combattant et essayer de le réussir. En général, c'était assez épuisant, parce que. en raison de la malnutrition et d'une mauvaise vie, la force était épuisée.
La nuit, j'entendais le bourdonnement des avions anglais au-dessus de la ville. Je les ai immédiatement reconnus par le son chantant aigu du moteur. A chaque instant, je m'attendais au sifflement et au grondement de la bombe. Il ne servait à rien de courir ; Il vaut mieux mentir où l'on ment. Vous êtes touché, c'est fini. La bombe tombera plus loin, elle ne fera pas de mal. Soudain, un sifflement et un rugissement familiers. Tout le monde a mis la tête sur les épaules. Bang bang bang. Heureusement, les bombes sont tombées loin de nous.
Le matin, nous apprîmes que plusieurs hommes et chevaux avaient été tués. Jusqu'à présent, Arbonnière, située à quinze kilomètres du front, a été épargnée par les bombardements. Ici, le 30 avril à midi, deux grenades anglaises très lourdes ont soudain sifflé, qui ont explosé au milieu de la ville avec un rugissement terrifiant. Tout à coup entra dans une excitation indescriptible. Bientôt, deux autres de ces monstres sont arrivés en rugissant, ajoutant à la confusion. L'ordre est venu : « Tout le monde se prépare ! ». Nous avons rapidement emballé nos affaires, attelé les chevaux et nous sommes déplacés plus à l'arrière. Les rues étaient pleines de soldats, d'officiers, de chevaux et de chariots, tous soucieux d'être en sécurité. Les obus continuaient de voler, ils détruisaient la maison ici, ils creusaient un énorme trou là-bas. Enfin, la ville et le danger ont été laissés pour compte. Sur les routes menant à l'arrière, il y a eu une véritable réinstallation des peuples. « La deuxième compagnie de mitrailleuses va à Framerville ! Ce village se trouvait à environ deux kilomètres à l'arrière d'Arbonnière et lors de la bataille de la Somme en 1916, il était délabré. Il se trouve à la frontière de la zone où la bataille a fait rage. De Framerville à La Fera, soit environ soixante-dix kilomètres, il ne restait plus un seul immeuble résidentiel. Tout a été fusillé ou dynamité par les Allemands lors de la retraite en 1917. Notre compagnie était stationnée au château de Framerville. Le château est également vétuste, pas de fenêtres, pas de portes, par mauvais temps il fallait casser les mouchoirs dans les chambres. Le village était plein de soldats. Les Britanniques semblent l'avoir découvert, et chaque nuit ils envoient un escadron qui nous bombarde. Il était presque impossible de dormir paisiblement. il ne restait pas une seule maison. Tout a été fusillé ou dynamité par les Allemands lors de la retraite en 1917. Notre compagnie était stationnée au château de Framerville. Le château est également vétuste, pas de fenêtres, pas de portes, par mauvais temps il fallait casser les mouchoirs dans les chambres. Le village était plein de soldats. Les Britanniques semblent l'avoir découvert, et chaque nuit ils envoient un escadron qui nous bombarde. Il était presque impossible de dormir paisiblement. il ne restait pas une seule maison. Tout a été fusillé ou dynamité par les Allemands lors de la retraite en 1917. Notre compagnie était stationnée au château de Framerville. Le château est également vétuste, pas de fenêtres, pas de portes, par mauvais temps il fallait casser les mouchoirs dans les chambres. Le village était plein de soldats. Les Britanniques semblent l'avoir découvert, et chaque nuit ils envoient un escadron qui nous bombarde. Il était presque impossible de dormir paisiblement.

A 9 heures du matin, les sports devaient commencer. Le site était situé de telle manière qu'il était recouvert d'un bois et les ballons captifs anglais ne pouvaient pas détecter notre amas. Une escadre allemande tournait constamment dans le ciel pour repousser une éventuelle attaque des pilotes britanniques.
De nombreuses personnes se sont inscrites au steeple-chase. Quatre ont commencé. J'ai couru dans le 4ème groupe. Parce que j'avais essayé mes méthodes préférées pour escalader les murs de la planche le soir, j'étais au sommet en quelques secondes, alors que les autres mettaient beaucoup plus de temps à grimper. Comme le vent, je me suis précipité vers le but et à la ligne d'arrivée, j'étais complètement épuisé et je me suis allongé pour me reposer. Puis le saut en longueur a commencé, puis le saut en hauteur. Ensuite, il y a eu le lancer de grenades. La cible était à quarante-cinq mètres et consistait en un épouvantail de paille dans un vieil uniforme de soldat. Bien sûr, ils ont lancé des grenades d'entraînement. Ma grenade est tombée près de la cible et j'espérais un des prix. Ensuite, la course au sac a été très amusante. De plus, deux piliers lisses ont été installés, le long desquels ils ont essayé de grimper. Qui a grimpé le plus haut, a reçu le premier prix. Puis deux ont été placés l'un après l'autre, puis trois et quatre chevaux à sauter par-dessus. Bien sûr, seuls les meilleurs gymnastes pouvaient y participer. Tous les exercices étaient très intéressants. Nous avons presque oublié qu'il y avait une guerre en cours. Après cela, des prix ont été distribués. Pour le steeple, j'ai obtenu la sixième place – une bouteille de cognac (3/4 litre). Pour les grenades, j'ai obtenu le huitième prix – un bel étui à cigarettes avec de bons cigares. Peu à peu, la place se vide, chacun retourne dans son appartement. En chemin, le grondement des canons nous a rappelé que la guerre continuait. Peu à peu, la place se vide, chacun retourne dans son appartement. En chemin, le grondement des canons nous a rappelé que la guerre continuait. Peu à peu, la place se vide, chacun retourne dans son appartement. En chemin, le grondement des canons nous a rappelé que la guerre continuait.
À Framerville, il y avait une centaine de prisonniers français et britanniques qui exécutaient toutes sortes de travaux. Les Français n'ont pas épargné les Britanniques et les ont accusés que la guerre se poursuivait. J'ai souvent donné des cigarettes aux Français, ce dont ils étaient très reconnaissants.
On sut que tous ceux qui apportaient du plomb, du cuivre, du laiton, du zinc, de l'étain, etc. au point de collecte du village recevaient autant d'argent. Quelle destruction a commencé ici ! Toutes les poignées de porte et les loquets en laiton avaient été dévissés ou abattus. Tous les ustensiles de cuisine en cuivre et en général tout ce qui consistait en cuivre ont été emportés. Des toits entiers galvanisés ont été arrachés et traînés au point. Certains soldats ont reçu plusieurs centaines de marks pour ce vol. C'est maintenant l'heure des cloches de l'église. Il y avait des spécialistes qui ne faisaient que fouiller les zones occupées et enlever les cloches. J'ai dit au lieutenant Strohmeier, qui se tenait à proximité et qui regardait également tout cela : "Je trouve ignoble d'empiéter sur la propriété de l'église !" "Qu'est-ce que vous voulez? Strohmeyer a demandé, "besoin de pousser pour tout." Oui, faut, se foutre des interdits, telle est la justification des Allemands.
Une fois, on nous a ordonné de creuser, chaque équipage séparément, de sorte que nous pouvions à peine être vus de face. Chaque calcul doit être prêt à être déclenché. Lorsque nous fûmes prêts, un nouveau commandant de compagnie, que je ne connaissais pas encore, arriva, passa devant les mitrailleuses, et considéra que la mienne était mieux camouflée que les autres. Toute l'entreprise a dû venir et prendre un exemple sur la façon de creuser. J'ai reçu deux bons cigares du commandant et j'ai fait le soi-disant. bon numéro.
Après que nous ayons passé une douzaine de jours à Framerville, des renforts sont arrivés d'Allemagne, ce qui signifie que le matin ils étaient de retour dans les tranchées. Tout le monde a eu peur. Juste à côté du village se trouvait un aérodrome, qui abritait environ quatorze avions. Certains d'entre eux ont combattu les Britanniques dans les airs, tandis que d'autres ont volé la nuit pour bombarder. Vers midi, le soir où nous devions aller au front, je me suis rendu avec le caporal Fritz Kessler à la cantine des pilotes pour faire le plein de cigarettes. En nous y promenant, nous avons vu et entendu deux éclats d'obus exploser à haute altitude au-dessus de nous. Pas un seul projectile n'a jamais volé aussi loin dans l'arrière. "Fritz," dis-je, "attention, tu peux l'attraper ici!" "Très possible", a déclaré Fritz, "mais nous sortirons d'ici dans la soirée, et en première ligne, nous devrons nous habituer à quelque chose de complètement différent." Nous avons acheté des cigarettes et sommes allés calmement à l'entreprise. C'était une magnifique journée de mai, l'air est clair, chaud et parfumé. "Comme ce serait bien maintenant", a déclaré Fritz, "et nous, les gens stupides, nous nous ruinons." Au même moment, nous nous jetons tous les deux par terre. Nous entendîmes le gargouillement de deux lourdes grenades, au même instant de terribles explosions. L'une des grenades a frappé entre les avions, de sorte que leurs fragments ont volé dans toutes les directions. Un autre est tombé dans la cour de la maison, qui abritait l'orchestre d'un régiment d'artillerie. Comme nous l'avons entendu plus tard, plusieurs personnes ont été tuées et blessées. Tout le monde a quitté le village tête baissée. Nous avons tous les deux couru vers l'entreprise. Les chevaux sont déjà attelés. Mes tireurs ont rassemblé les affaires de Kessler et moi et les ont jetées dans le wagon. Puis nous quittons précipitamment le village. Derrière eux venaient les explosions tonitruantes de lourdes grenades. Dans le ravin nous avons attendu le soir. gens stupides, nous nous détruisons. Au même moment, nous nous jetons tous les deux par terre. Nous entendîmes le gargouillement de deux lourdes grenades, au même instant de terribles explosions. L'une des grenades a frappé entre les avions, de sorte que leurs fragments ont volé dans toutes les directions. Un autre est tombé dans la cour de la maison, qui abritait l'orchestre d'un régiment d'artillerie. Comme nous l'avons entendu plus tard, plusieurs personnes ont été tuées et blessées. Tout le monde a quitté le village tête baissée. Nous avons tous les deux couru vers l'entreprise. Les chevaux sont déjà attelés. Mes tireurs ont rassemblé les affaires de Kessler et moi et les ont jetées dans le wagon. Puis nous quittons précipitamment le village. Derrière eux venaient les explosions tonitruantes de lourdes grenades. Dans le ravin nous avons attendu le soir. gens stupides, nous nous détruisons. Au même moment, nous nous jetons tous les deux par terre. Nous entendîmes le gargouillement de deux lourdes grenades, au même instant de terribles explosions. L'une des grenades a frappé entre les avions, de sorte que leurs fragments ont volé dans toutes les directions. Un autre est tombé dans la cour de la maison, qui abritait l'orchestre d'un régiment d'artillerie. Comme nous l'avons entendu plus tard, plusieurs personnes ont été tuées et blessées. Tout le monde a quitté le village tête baissée. Nous avons tous les deux couru vers l'entreprise. Les chevaux sont déjà attelés. Mes tireurs ont rassemblé les affaires de Kessler et moi et les ont jetées dans le wagon. Puis nous quittons précipitamment le village. Derrière eux venaient les explosions tonitruantes de lourdes grenades. Dans le ravin nous avons attendu le soir. de sorte que leurs fragments ont volé dans toutes les directions. Un autre est tombé dans la cour de la maison, qui abritait l'orchestre d'un régiment d'artillerie. Comme nous l'avons entendu plus tard, plusieurs personnes ont été tuées et blessées. Tout le monde a quitté le village tête baissée. Nous avons tous les deux couru vers l'entreprise. Les chevaux sont déjà attelés. Mes tireurs ont rassemblé les affaires de Kessler et moi et les ont jetées dans le wagon. Puis nous quittons précipitamment le village. Derrière eux venaient les explosions tonitruantes de lourdes grenades. Dans le ravin nous avons attendu le soir. de sorte que leurs fragments ont volé dans toutes les directions. Un autre est tombé dans la cour de la maison, qui abritait l'orchestre d'un régiment d'artillerie. Comme nous l'avons entendu plus tard, plusieurs personnes ont été tuées et blessées. Tout le monde a quitté le village tête baissée. Nous avons tous les deux couru vers l'entreprise. Les chevaux sont déjà attelés. Mes tireurs ont rassemblé les affaires de Kessler et moi et les ont jetées dans le wagon. Puis nous quittons précipitamment le village. Derrière eux venaient les explosions tonitruantes de lourdes grenades. Dans le ravin nous avons attendu le soir.

De nouveau au front
Ensuite, nous sommes allés au front. Nous roulions sur une très bonne route large menant à Amiens ; il s'appelait Romain. Quand il a commencé à faire un peu sombre, j'ai vu au loin devant nous les éclairs de nombreux éclats d'obus. Que diable se passait-il là-bas. Nous atteignîmes librement le village de Varfyuz-Abankur. Là, nous avons retiré les mitrailleuses et les outils des wagons et les avons traînés plus loin sur nous-mêmes. Deux guides du front nous attendaient. Nous n'avons pas traversé le village, qui est souvent bombardé par l'artillerie anglaise. Les guides nous ont conduits le long du creux. Il y avait là plusieurs batteries allemandes. Car il ne faisait pas encore nuit, une paire de ballons anglais, regardant, s'est accrochée haut dans le ciel jusqu'à la nuit. Les commandants de batterie nous ont juré et maudit, nous serions coupables si les Britanniques découvraient l'emplacement de leurs batteries.
Puis la nuit noire est venue et nous sommes à peine restés ensemble. Dans ce pays étranger, nous étions comme un veau qui sortait de l'étable pour la première fois. À chaque étape, vous tombez dans l'un des nombreux entonnoirs. Les soldats, transpirant sous le fardeau, commencèrent à grogner et à s'emporter. Des fusées éclairantes volant devant nous aveuglaient souvent. En arrière-plan du front britannique, des éclairs fréquents sont visibles, puis un deuxième sifflet et une explosion de grenade ou d'obus peuvent être entendus. C'était un coup de feu anglais, dont nous avions tous très peur ; elle ne durait jamais plus de deux ou trois minutes, puis tombait sur une autre partie de la position. Nous contournons le village et reprenons la route. Alors que nous voulions déjà le traverser, nous nous sommes soudainement retrouvés au centre d'un raid de feu. Tout d'un coup, ils s'enfoncèrent dans le fossé. Je me suis appuyé contre la pente et j'ai tenu des caisses de munitions et une pelle au-dessus de ma tête pour mieux me protéger des éclats d'obus. Comme il sifflait et tonnait autour ! A chaque instant, il me semblait qu'ils allaient me frapper maintenant. Un tel sentiment en ce moment, on ne peut l'imaginer que s'il a lui-même été dans une situation similaire. Plusieurs obus frappent la route, éparpillant un tas de pierres sur les côtés. Soudain, aussi vite qu'il avait commencé, le tir s'arrêta. Nous avons poussé un soupir de soulagement, tout le monde a demandé si quelqu'un était accro. Miraculeusement, tout le monde a survécu.
Nous sommes allés plus loin et avons atteint un front en profondeur. La séparation profonde signifie une infanterie de six cents à huit cents mètres de profondeur dispersée partout, des mitrailleuses légères et lourdes, qui occupent des nids de mitrailleuses, des mortiers, des lance-grenades, etc. Les soldats gisent dans des cratères ou dans des cellules creusées par eux-mêmes. Il était presque impossible de garder une tranchée de tir solide ici, parce que. l'artillerie ennemie l'aurait rapidement découverte et bombardée de sorte que presque personne n'y aurait survécu. En raison de la séparation, l'artillerie ennemie a été forcée de bombarder toute la zone sans but ni plan; tandis que, bien sûr, il y a eu des pertes, car aucun abri ou barrière n'a été construit. Partout, les soldats assis dans les cratères nous ont demandé de quel régiment nous étions ou s'ils pouvaient partir. Tout le monde a déjà attaché ses cartables, de sorte que lorsqu'ils reçoivent la commande, ils vont immédiatement à l'arrière. Nous devions souvent nous coucher car Les Britanniques ont ratissé le terrain avec des mitrailleuses. Cependant, nous avons atteint le nid du hibou sans perte. Dès que nous sommes arrivés, les soldats ont rampé hors de la fosse et ont disparu dans l'obscurité. Nous étions contents d'être cachés.

Dans le nid de mitrailleuses "Chouette"
Le nid de mitrailleuse "Owl" n'était qu'un entonnoir, qui avait une forme quadrangulaire et une mitrailleuse était installée à l'avant. Il est impossible de naviguer dans le noir. On ne nous a pas non plus dit si nous étions tout au front, à quelle distance se trouvaient les Britanniques et ce qui se passait. J'ai lancé une fusée éclairante. Mais qu'est-ce que j'ai vu ? Tout autour est un champ parsemé d'entonnoirs, rien d'autre. C'est comme si nous étions seuls ici. Et pourtant, des milliers de soldats gisaient dans des cratères tout autour. Pour couronner le tout, un nouveau commandant de compagnie a rampé dans notre fosse. C'est la fin du confort, car ce type commandait et gâtait tout le temps. L'autre mitrailleuse du peloton sous le commandement du sous-officier Kremer se trouvait à quatre mètres de nous et était également considérée comme un nid de mitrailleuses "Owl". Au matin, plusieurs grenades sont tombées à proximité, ce qui nous a beaucoup dérangés, car. un coup direct ne signifie qu'une seule chose : des miettes. Et la perspective d'être mis en pièces, bien sûr
Quand il est devenu clair, j'ai levé la tête pour regarder autour de moi. Je n'ai rien vu d'autre que le champ de tir et je n'ai pas pu établir où passait notre ligne avancée, ni où se trouvaient les Britanniques. A une centaine de mètres sur la gauche se trouvait la route, à huit cents mètres plus loin se trouvait la ville de Villiers-Bretonneux, qui n'est qu'un amas de ruines. Plus à gauche se trouvait le village de Kashi, que nous devions prendre d'assaut le 24 avril. J'ai aussi vu plusieurs chars détruits. Derrière nous, j'ai vu le village bombardé de Varfyuz-Abankur. Et c'est tout. Un bouquet de ballons anglais suspendu dans le ciel ; nous avons compté vingt-huit pièces.
Notre commandant a estimé que nous devrions lui construire un bon abri. Il fallait approfondir l'entonnoir de quatre ou cinq niveaux, puis construire une sorte de machine à pain là où il voulait habiter. J'adorerais frapper ce bâtard sur la tête avec une pelle. Que nous ayons un abri, il s'en fichait. Si seulement sa précieuse vie était épargnée. J'ai dit : « Lieutenant, je ne pense pas qu'il soit possible de creuser pendant la journée, car si nous jetons de la terre, nous subirons le feu de l'artillerie anglaise. Cela lui parut convaincant. Dans la fosse, il y avait beaucoup de nouveaux sacs pour la terre, laissés, apparemment, par les anciens habitants. Le lieutenant a exigé que nous remplissions les sacs pendant la journée et que nous les vidions dans les entonnoirs voisins la nuit. Que fallait-il faire ? Nous avons donc rempli les sacs.
Des batailles aériennes féroces se sont souvent déroulées pendant la journée; c'était incroyablement intéressant à regarder. Il y avait de nombreuses croix de bois grossières sur le terrain, placées sur les tombes par les camarades des morts. Immédiatement derrière notre cellule, au-dessus d'un entonnoir couvert, il y avait trois de ces croix. Si nous n'étions pas devenus grossiers, il serait très désagréable d'être si près des morts. La nuit suivante, il y eut à nouveau des tirs et des tirs de mitrailleuses. De chaque mitrailleuse, un soldat devait aller chercher de la nourriture. Ces personnes avaient peur de mettre leur vie en jeu pour quelques portions de nourriture misérable. Nous avons vidé les sacs dans des entonnoirs, il faisait trop noir pour creuser. Dans l'après-midi, j'ai vu un poteau téléphonique au bord de la route. J'ai emprunté une scie à une mitrailleuse à proximité, je suis allé le voir là-bas avec d'autres, nous avons coupé un poteau et l'avons scié en morceaux d'environ un mètre et demi de long. Ensuite, nous les avons emmenés au nid. Nous avons enterré les poteaux à un demi-mètre dans les coins de la fosse. J'ai pris de fines feuilles d'étain laissées par les Britanniques et qui traînaient partout dans le champ, je les ai posées sur les bûches, puis nous les avons jetées sur le sol et nous nous sommes mises à l'abri des éclats et de la pluie. Au-dessus de la fosse du lieutenant, nous avons également fixé l'étain. Le lendemain, nous avons terminé son chenil. Maintenant, il était allongé là toute la journée. Il n'a pas dit grand-chose, il était trop fier pour ça. La liaison du bataillon lui apportait les ordres du bataillon, du régiment et de la division. « Si seulement nous étions libérés de lui ! » pensai-je. il était trop fier pour ça. La liaison du bataillon lui apportait les ordres du bataillon, du régiment et de la division. « Si seulement nous étions libérés de lui ! » pensai-je. il était trop fier pour ça. La liaison du bataillon lui apportait les ordres du bataillon, du régiment et de la division. « Si seulement nous étions libérés de lui ! » pensai-je.
Le soir, quand il faisait noir, nous transmettions ses ordres aux autres équipages, ce qui était toujours associé à un danger de mort. Le quatrième jour de notre séjour là-bas, il m'a appelé dans son trou. "Richert," dit-il, "un ordre est venu au régiment, selon lequel chaque nuit une mitrailleuse devrait être envoyée en avant pour y faire rapport au commandant de la compagnie d'infanterie et entre minuit et deux heures du matin, tirer 1 500 balles avec harcèlement feu au carrefour derrière les anglais avancés, puisque nous nous doutons qu'il y a beaucoup de trafic là-bas la nuit. Mieux encore, Richert, si tu commences ce soir. « Ce n'était tout simplement pas suffisant ! – J'ai dit, – vous devez parcourir plus de quatre cents mètres jusqu'aux détachements les plus avancés; que le long du chemin il y a un danger de mort constamment très élevé, M. le lieutenant le sait aussi bien que moi. De plus, dans le noir, vous pouvez vous casser les jambes dans ces entonnoirs. Je voudrais seulement que celui qui a donné cet ordre l'exécute lui-même ! "Richert, ne sois pas grossier. Une commande est une commande. Je serais plus gentil si tu restais ici. Mais je ne peux pas faire autrement. Marchez avec Dieu et revenez sain et sauf." Mes tireurs qui ont entendu la conversation ont été horrifiés. Tout le monde avait peur de recevoir de moi un ordre de m'accompagner. Puis je leur ai dit quelque chose doucement. Ici, tout le monde était soulagé. « Préparez-vous ! » dis-je à haute voix pour que le lieutenant dans son trou puisse entendre. «Nous laisserons la machine ici, je porterai une mitrailleuse, Kessler – un chariot auxiliaire et une boîte de cartouches, Thomas – deux autres boîtes, un total de mille cinq cents coups, le nombre requis. Prêt! En avant, avec Dieu ! Nous sommes sortis de la fosse et sommes allés à la fosse de l'équipage de Kremer. Je leur ai tout dit immédiatement. « Vous seriez un imbécile si vous y alliez ! Ces cochons peuvent nous embrasser sur le cul ! Laissez-les essayer eux-mêmes », a déclaré Kremer. Nous avons extrait 1500 cartouches de la ceinture, je les ai jetées dans l'entonnoir et je les ai enterrées. J'ai ensuite fumé la bouche devant la bouche de la mitrailleuse avec une bougie pour qu'elle ait l'air d'avoir été tirée. Nous avons passé près de trois heures dans la fosse de Kremer. "Demain soir, j'irai là-bas", a déclaré Kremer, "nous allons juste entrer dans le premier bon entonnoir." "Oh," dis-je, "vous pouvez rester en toute sécurité dans votre trou, ce lieutenant lâche a peur de s'éloigner de plus de cinq pas de la couverture pour voir si nous sommes vraiment partis." Toutes les deux ou trois minutes, le terrain était passé au peigne fin par des mitrailleurs anglais, chantant chantant – des balles sifflaient au-dessus des cratères. Quand il y a eu un silence, j'ai dit : « Bon, maintenant on retourne dans notre cellule, je m'occupe du reste. Je peux m'occuper du lieutenant rapidement. J'ai pris une mitrailleuse, Kessler et Thomas – des boîtes de munitions, nous avons sauté dans notre entonnoir; pendant que nous faisions la moue, comme s'ils couraient à moitié morts. Nous y avons jeté les outils. Puis le lieutenant est arrivé. « Tout le monde est de retour ? » "Oui," répondis-je, "mais je le dirai directement au lieutenant, je ne le ferai plus. Cela peut être qualifié de miracle que nous soyons tous les trois revenus sains et saufs, car les balles ont sifflé plusieurs fois dans nos oreilles et, dans le noir, nous pouvions facilement nous retrouver avec les Britanniques. «Eh bien, l'essentiel est que tout le monde soit revenu. J'avais déjà peur qu'il t'arrive quelque chose. J'ai pensé : Si seulement il savait ! Mon calcul, qui m'avait toujours été dévoué, avait maintenant une opinion encore plus élevée de moi, puisque j'essayais de les mettre en danger et, bien sûr, ma propre vie le moins possible. que nous sommes revenus tous les trois intacts, car les balles ont sifflé plusieurs fois à nos oreilles et, dans le noir, nous avons pu facilement nous retrouver avec les Britanniques. «Eh bien, l'essentiel est que tout le monde soit revenu. J'avais déjà peur qu'il t'arrive quelque chose. J'ai pensé : Si seulement il savait ! Mon calcul, qui m'avait toujours été dévoué, avait maintenant une opinion encore plus élevée de moi, puisque j'essayais de les mettre en danger et, bien sûr, ma propre vie le moins possible. que nous sommes revenus tous les trois intacts, car les balles ont sifflé plusieurs fois à nos oreilles et, dans le noir, nous avons pu facilement nous retrouver avec les Britanniques. «Eh bien, l'essentiel est que tout le monde soit revenu. J'avais déjà peur qu'il t'arrive quelque chose. J'ai pensé : Si seulement il savait ! Mon calcul, qui m'avait toujours été dévoué, avait maintenant une opinion encore plus élevée de moi, puisque j'essayais de les mettre en danger et, bien sûr, ma propre vie le moins possible.
C'est très ennuyeux de s'asseoir constamment dans une fosse et nous ne pouvions parler de rien à cause du lieutenant. Quand j'ai remarqué d'une manière ou d'une autre que j'étais convaincu que la guerre était perdue pour l'Allemagne, le lieutenant m'a appelé dans son trou. « Richert, dit-il avec insistance, quel genre de conversations as-tu là ! Vous êtes généralement trop amical avec les soldats. Il est préférable pour vous de montrer votre pouvoir en tant que chef et de ne rien dire du tout, ce qui peut saper la confiance du soldat dans la victoire. « Je ne peux pas parler contre mes convictions, Lieutenant », répondis-je. « Le lieutenant voit aussi bien que moi et n'importe qui d'autre que lorsque les Allemands tirent cinquante obus, trois cents anglais reviennent. Nos pilotes osent rarement apparaître sur le front, tandis que les Britanniques nous survolent en foule. La force du front franco-britannique a été clairement démontrée par notre attaque du 24 avril. ET, lieutenant, – continuai-je, – je suis soldat depuis près de cinq ans et je sais ce qu'est un patron strict et téméraire; Je suis convaincu que par l'équité et la camaraderie avec les soldats il réussit et dans un cas grave cela peut donner plus. Et si, par exemple, je suis blessé, je serai sûr que mon peuple ne me quittera pas. Ce qui, bien sûr, arrivera si je suis grossier avec eux et qu'ils considèrent mon pouvoir trop grand et imprudent. "Vous avez peut-être raison de ce point de vue", a déclaré le lieutenant à l'époque, "mais vous ne devez pas influencer négativement la confiance des soldats dans la victoire." À cela, j'ai répondu : "Nous deviendrions tous rapidement indifférents à la fin de la guerre, si nous pouvions sauver nos vies et comment nous pourrions retourner dans notre patrie." Ici, le lieutenant a presque bouilli: «De quoi parlez-vous? Vous souciez-vous de la fin de la guerre ? Pensez aux conséquences de notre défaite !" "Monsieur le lieutenant," répondis-je, "la guerre peut se terminer quand elle veut, si je vis pour voir sa fin, je serai toujours dans les rangs des vainqueurs." « De quoi ? demanda le lieutenant surpris. « Très simplement, répondis-je, je suis alsacien. L'Allemagne gagnera, l'Alsace restera allemande et nous serons vainqueurs. D'autres gagneront, l'Alsace deviendra française, et nous serons à nouveau du côté des vainqueurs ! « Vraiment, dit le lieutenant, je n'y ai jamais pensé. Mais, bien sûr, la victoire des armes allemandes vous est plus chère que la victoire de l'ennemi ! A quoi je dis : « Monsieur le lieutenant, je suis un paysan, et de toute façon je dois cultiver mon lopin de terre. Peu m'importe où je paie mes impôts." « Écoutez, Richert, vous dites des choses inappropriées. Maintenant, vous êtes un sous-officier allemand et vos convictions doivent être allemandes. Tu peux y aller! J'ai gravi quatre marches et je me suis allongé dans un entonnoir près de mon équipage. Les soldats m'ont tranquillement demandé ce qui s'était passé. Je leur racontai tranquillement ma conversation avec le lieutenant. Tout le monde a rigolé.
Comme il était impossible de se pencher hors de l'entonnoir pendant la journée, j'ai dû me soulager ici. Pour cela, nous avions des canettes vides. L'urine était alors simplement éclaboussé. Sinon, un peu de terre était mise sur la pelle, et la merde était également jetée. En gros, il n'y avait plus de vie conforme à l'homme. Mais sinon tu ne peux rien faire. Un jour, le lieutenant est sorti de son trou pour pisser. Quand il a été prêt, des éclats d'obus ont soudainement explosé au-dessus de nous. La balle a percé la fine boîte et a touché l'officier au front au-dessus de l'œil gauche. Il a crié et est tombé de peur. Au même moment, l'urine du pot s'est déversée sur son visage et sa poitrine. J'ai rapidement sauté vers lui car il aurait pu être grièvement blessé. Il s'était déjà levé, pâle d'horreur. La balle a fait un trou rond dans son front et est tombée. Le sang coulait sur son visage. J'ai bandé son front avec mes deux sacs. Quand le soir est venu le lieutenant rapidement, comme un lièvre, a couru à l'arrière. Il avait un meilleur avenir devant nous. Mes tireurs ont beaucoup ri du fait qu'il s'est aspergé d'urine au visage à l'automne. L'essentiel est que nous nous en soyons débarrassés. La nuit, j'ai couru vers le nid de mitrailleuses "Korshun" situé à une centaine de mètres derrière, où se trouvait le commandant de peloton, le lieutenant Clemens. Il a pris la direction de l'entreprise. Clemens était un bon commandant, toute la compagnie l'aimait. Il m'a donné deux bons cigares quand j'ai appris que le commandant de compagnie était blessé. Puis j'ai couru vers un autre nid. Cette nuit-là, les Britanniques ont tiré particulièrement fort et j'ai dû me jeter deux fois par terre pour me mettre à l'abri de leurs balles. Les raids d'artillerie devenaient de plus en plus puissants et il y avait souvent des minutes sombres où des grenades explosaient tout autour et des éclats d'obus éclataient au-dessus de nous. Mais jusqu'à présent, nous avons eu de la chance. Pas un seul membre de mon équipage n'a été blessé depuis notre arrivée au Hibou. Dans la nuit qui a suivi la blessure du commandant de compagnie, le carabinier Thomas, dans un moment de calme, est sorti sur le terrain pour aller chier. Soudain, une mitrailleuse anglaise se mit à crépiter, Thomas reçut une balle dans la botte, qui lui arracha obliquement le petit doigt. Avec un cri de douleur, il a galopé dans la fosse, alors que son pantalon était baissé. Nous l'avons encouragé. "Aie! – cria-t-il, – J'ai compris ! "Où ?" ai-je demandé. « Dans le bras, dans la jambe ! » répondit-il dans la plus grande émotion. J'ai pris une lampe de poche et j'ai examiné la botte déchirée. Tranchant rapidement les chaussures avec un couteau, j'ai pansé la plaie pendant que mon autre tireur braquait une lampe de poche. Thomas souffrait beaucoup alors qu'il le tendon du doigt a été déchiré et son os a été écrasé. « Si seulement je pouvais revenir ! Alors Thomas a gémi toute la nuit. Je doutais qu'il soit capable de boiter vers l'arrière à travers le terrain creusé. Au matin, nous lui avions bandé la jambe avec la chemise qu'il avait dans son sac à dos et l'avions attachée avec des cordons. Aux premières lueurs du soleil, Thomas boitilla vers l'arrière et disparut bientôt dans l'obscurité et la brume matinale.
Nous avions tous une grande envie de changer. Mais il semblait que nous étions presque oubliés. A midi, quatre gros obus anglais arrivent soudain et explosent à une centaine de mètres devant nous. J'ai immédiatement eu peur que cette prise de vue soit effectuée sur nous, car le hibou se trouve sur une élévation à peine perceptible d'un terrain plat. Les Britanniques pourraient supposer qu'il y a un nid de mitrailleuses. Quelques minutes plus tard, quatre autres obus sont arrivés, qui sont tombés à trente mètres de nous. Avec un rugissement, des mottes de terre tombèrent sur notre abri et dans la cellule. J'espérais toujours que la batterie tirait simplement sur le terrain en ligne droite. Bientôt, très vite, nous nous sommes convaincus que les obus nous étaient destinés. Dans un hurlement déchirant, les cadeaux suivants, probablement de calibre 21, volèrent juste au-dessus de nous, pour exploser juste derrière notre cellule avec un rugissement terrifiant. La salve suivante est arrivée devant nous. La batterie nous a tiré dessus. « Richert ! – Kremer a crié depuis un entonnoir à proximité, – cette fois, nous sommes partis! "Pas encore", ai-je répondu, "peut-être qu'ils vont bientôt s'arrêter !" Mais je me trompais. La volée a suivi la volée exactement cinq minutes plus tard. Des grenades tombaient devant nous, à côté de nous et derrière nous, si bien que notre cellule était déjà remplie au quart de mottes de terre projetées par les explosions. Pâles, tremblants, nous étions blottis dans un entonnoir. Nous fumions une cigarette après l'autre pour calmer un peu nos nerfs. Chaque fois que cinq minutes passaient, nous écoutions attentivement. Puis, dans une horreur indescriptible, nous avons entendu des coups de feu au loin – boum-boum-boum-boum, puis une seconde de silence et un obus siffle. Involontairement, tout le monde s'est accroché au sol, parce que. nous étions sûrs que nous aurions un coup. « Cette fois, nous étions un peu à court ! cria Kremer. "Une a explosé juste à côté de notre cratère." Tremblants, nous restâmes là. Après la volée suivante, une jambe coupée a volé dans notre entonnoir. Plusieurs fantassins, qui occupaient un cratère non loin de nous, ont reçu un coup direct, ils ont tous été réduits en pièces. L'odeur des corps en décomposition a frappé mon nez. Je me suis levé et j'ai vu la raison de cette puanteur. L'une des grenades a touché la tombe derrière nous et, déchirant les cadavres en décomposition, en a éparpillé des parties. Il était presque impossible d'être dans notre trou. Juste à côté de nous se trouvent plusieurs morceaux de chair humaine dégoûtants. Une volée est déjà arrivée, qui a explosé tout près de nous. Nous avons presque désespéré. Il n'y a aucun moyen de s'échapper, dès que vous apparaissez, une mitrailleuse vous fauchera. Après la salve suivante, nous avons entendu un cri terrible. La grenade heurte à nouveau l'entonnoir occupé par des fantassins, qui sont en partie tués, en partie grièvement blessés. Personne n'est venu en aide aux pauvres blessés, bien qu'ils aient hurlé terriblement. Pour terminer, environ deux heures plus tard, le feu s'est calmé. Nous avons poussé un soupir de soulagement. La cigarette, que j'allumais après les premières volées, s'éteignit rapidement, et je la mâchai, sans m'en apercevoir, jusqu'au bout. Ici, des tas de grenades allemandes sifflaient au-dessus de nous. J'ai levé la tête et j'ai pu voir clairement les explosions dans la position anglaise. À ce moment-là, je leur ai sincèrement souhaité de vivre quelque chose dans leur propre peau. En regardant les explosions, j'ai soudain remarqué comment un ballon anglais tombait, englouti par les flammes. J'ai pris les jumelles et j'ai vu un avion allemand, qui semblait très petit de loin, voler vers le prochain ballon. Lorsqu'il s'est envolé, il a également commencé à brûler et s'est effondré. Le même sort est arrivé au troisième. Puis le pilote, constamment entouré de nuées d'éclats d'obus, disparut sain et sauf derrière les lignes allemandes. et je l'ai mâché, sans m'en apercevoir, jusqu'au bout. Ici, des tas de grenades allemandes sifflaient au-dessus de nous. J'ai levé la tête et j'ai pu voir clairement les explosions dans la position anglaise. À ce moment-là, je leur ai sincèrement souhaité de vivre quelque chose dans leur propre peau. En regardant les explosions, j'ai soudain remarqué comment un ballon anglais tombait, englouti par les flammes. J'ai pris les jumelles et j'ai vu un avion allemand, qui semblait très petit de loin, voler vers le prochain ballon. Lorsqu'il s'est envolé, il a également commencé à brûler et s'est effondré. Le même sort est arrivé au troisième. Puis le pilote, constamment entouré de nuées d'éclats d'obus, disparut sain et sauf derrière les lignes allemandes. et je l'ai mâché, sans m'en apercevoir, jusqu'au bout. Ici, des tas de grenades allemandes sifflaient au-dessus de nous. J'ai levé la tête et j'ai pu voir clairement les explosions dans la position anglaise. À ce moment-là, je leur ai sincèrement souhaité de vivre quelque chose dans leur propre peau. En regardant les explosions, j'ai soudain remarqué comment un ballon anglais tombait, englouti par les flammes. J'ai pris les jumelles et j'ai vu un avion allemand, qui semblait très petit de loin, voler vers le prochain ballon. Lorsqu'il s'est envolé, il a également commencé à brûler et s'est effondré. Le même sort est arrivé au troisième. Puis le pilote, constamment entouré de nuées d'éclats d'obus, disparut sain et sauf derrière les lignes allemandes. J'ai soudain remarqué comment un ballon anglais tombait, englouti par les flammes. J'ai pris les jumelles et j'ai vu un avion allemand, qui semblait très petit de loin, voler vers le prochain ballon. Lorsqu'il s'est envolé, il a également commencé à brûler et s'est effondré. Le même sort est arrivé au troisième. Puis le pilote, constamment entouré de nuées d'éclats d'obus, disparut sain et sauf derrière les lignes allemandes. J'ai soudain remarqué comment un ballon anglais tombait, englouti par les flammes. J'ai pris les jumelles et j'ai vu un avion allemand, qui semblait très petit de loin, voler vers le prochain ballon. Lorsqu'il s'est envolé, il a également commencé à brûler et s'est effondré. Le même sort est arrivé au troisième. Puis le pilote, constamment entouré de nuées d'éclats d'obus, disparut sain et sauf derrière les lignes allemandes.
Avec le début de l'obscurité, nous avons jeté les morceaux fétides dans la tombe et l'avons enterré. Car nous n'avons trouvé aucune des croix, il était impossible de marquer la tombe. A proximité, nous avons entendu des voix et le bruit du travail. C'étaient des fantassins, ils enterraient leurs camarades morts. Ils nous ont dit que trois cratères occupés avaient été touchés, faisant perdre à leur compagnie 12 tués et un grièvement blessé. D'énormes cratères frais sont apparus autour du nid du hibou, et il semblait à peine possible que d'après les deux calculs, tout le monde soit resté intact.
Pendant la nuit, nous avons de nouveau essuyé des tirs. Alors que j'étais sur le point d'envoyer un transporteur de vivres, un officier de liaison de la compagnie est venu et a dit que dans une demi-heure nous serions relevés par un autre régiment de la division. Ce message, bien sûr, nous a fait très plaisir. Mais nous avions peur de devoir battre en retraite sans abri. Nous avons jeté nos sacs à dos sur nos épaules, dévissé la mitrailleuse de la machine et avons commencé à attendre. Enfin, des chiffres sont apparus. C'étaient des fantassins qui remplaçaient ceux qui étaient assis plus loin devant. Ra-ta-ta-ta-ta, les mitrailleuses anglaises crépitèrent à nouveau. Tout le monde se précipita au sol afin de se relever après la fusillade et d'avancer au plus vite. Notre patience a été mise à rude épreuve. Enfin, nous avons entendu la question à voix basse : "Où est le nid de mitrailleuses Owl ?". "Ici!" criai-je en retour. Bientôt, l'équipage qui nous remplace est apparu, ce qui nous a vraiment poussés à sortir du trou. Nous avons laissé les bandes, pris seulement une mitrailleuse, des cartons vides et une pelle, tuyau de sortie de vapeur et bidons vides. Aussi vite que les outils le permettaient, nous nous précipitâmes vers l'arrière. Deux fois, j'ai dû me précipiter au sol à cause des tirs de mitrailleuses. Nous n'avons subi le feu de l'artillerie qu'au passage des batteries installées dans le creux. Cependant, personne n'a été blessé. Lorsque nous avons atteint la route principale à l'extérieur du village, nous avons entendu un cri : « Deuxième compagnie de mitrailleuses, 332e régiment ! Ici!". Nous y sommes allés; toute la compagnie se rassembla bientôt. Nous avons marché environ deux kilomètres le long de la route, puis nous sommes allés à gauche à travers les champs. « Deuxième compagnie de mitrailleuses, trois cent trente-deuxième régiment ! Ici!". Nous y sommes allés; toute la compagnie se rassembla bientôt. Nous avons marché environ deux kilomètres le long de la route, puis nous sommes allés à gauche à travers les champs. « Deuxième compagnie de mitrailleuses, trois cent trente-deuxième régiment ! Ici!". Nous y sommes allés; toute la compagnie se rassembla bientôt. Nous avons marché environ deux kilomètres le long de la route, puis nous sommes allés à gauche à travers les champs.

Enfin de retour en vacances
Bientôt un profond ravin s'ouvrit devant nous. Ici était une compagnie, équitation, chevaux et ainsi de suite. Nous avons eu de la nourriture et nous nous sommes allongés dans les buissons pour dormir paisiblement. Quand je me suis réveillé, le soleil était déjà haut. Maintenant, nous pouvions prendre nos repères. Le ravin était d'une vingtaine de mètres de profondeur, au fond d'une trentaine de mètres de large, les deux pentes étaient envahies par des arbustes denses par endroits. A l'extrémité inférieure du ravin, la Somme coulait paresseusement, à côté se trouvait le village de Morcourt, et sur une colline à gauche, le village de Méricourt. A environ trois kilomètres derrière nous se trouve le gros village de Proyar. Tous ces points ont été partiellement abattus et abandonnés par les habitants. Même dans le ravin, deux bataillons d'infanterie avec des wagons étaient campés. Jusqu'à présent, le ravin n'a pas été bombardé par les Britanniques. Malgré cela, nous avons construit des renfoncements dans la pente faisant face à l'avant afin de nous mettre à l'abri en cas de bombardements ou de bombardements aériens. Car c'était fin mai Le temps était chaud et nous nous sommes sentis très à l'aise. Mais trop tôt l'ordre est venu de revenir à la position.
Cette fois, avec mon équipage, j'ai occupé le nid de mitrailleuses Eagle. Les nids de notre entreprise ont été nommés d'après des oiseaux de proie : un hibou, un cerf-volant, un aigle et un faucon. Le calcul devant nous a commencé à creuser une galerie. Nous avons poursuivi ce travail. Pendant la journée, nous creusions et remplissions beaucoup de sacs de terre pour la verser le soir dans les entonnoirs les plus proches. Chaque nuit, lorsque nous arrêtions de travailler, la terre fraîche et humide était mélangée au blanc sec pour empêcher les pilotes britanniques de remarquer que des travaux étaient en cours ici. Les nuits passaient lentement, les jours passaient encore plus lentement. C'est toujours la même chose: pendant la journée, vous remplissez les sacs et vous vous asseyez dans la fosse, le soir, vous apportez de la nourriture et du soutien, tandis que les tirs de mitrailleuses des Britanniques et les raids de tir. Plusieurs fois, les Britanniques nous ont bombardés avec des grenades à gaz visibles et invisibles, ces dernières reconnaissables à une odeur proche de l'ail. Souvent, nous étions obligés de rester assis pendant des heures avec des masques à gaz.
Une nuit, j'ai été chargé de conduire des charretiers à la cuisine de campagne, qui montait la nuit jusqu'au village voisin d'Abankur. Sur le chemin du retour, nous sommes soudainement tombés sous un puissant coup de feu. Devant moi, j'ai vu un trou dans l'obscurité. « Par ici ! » ai-je crié. Immédiatement, le trou a été rempli de transporteurs de nourriture. Je remarquai qu'un passage partait obliquement de la fosse. J'ai marché à tâtons dans le passage sombre et j'ai dit aux soldats de me suivre. Alors je cherchai une tente qui fermait le passage ; Je l'ai poussé de côté et j'ai allumé la lampe de poche à l'intérieur. D'un côté, j'ai vu trois personnes enveloppées dans des couvertures. « Qu'est-ce que tu cherches ici ? » grommela une voix. "Que cherchons-nous? – J'ai répondu, – abri, rien de plus. "Sors, maintenant!" « Dès que le feu s'est calmé », ai-je répondu. « Est-ce que tu sais ce qu'il y a devant toi ? » siffla l'homme enveloppé dans une couverture. Non J'ai dit "Je dirige les transporteurs de vivres de la 2nd Machine Gun Company du 332nd Regiment et je considère qu'il est de mon devoir de ramener les hommes en un seul morceau si possible, alors nous allons à n'importe quelle couverture que nous pouvons trouver." Le ton de l'homme est un peu plus amical maintenant. "Vous êtes au poste de commandement du bataillon." Maintenant, je savais où j'étais et qui était devant moi. C'était le major von Puttkammer. Lorsque le feu s'est éteint, nous avons rampé hors du trou et avons couru vers nos nids.
Car notre compagnie a de nouveau été affaiblie, un peloton de la compagnie de mitrailleuses du régiment Landwehr, dans lequel Josef Hoffert a servi, a été envoyé pour nous aider. Ce calcul est très malchanceux. Lorsqu'ils se sont approchés du nid attribué, l'un a été abattu par une mitrailleuse. Le lendemain, un coup direct tue tout le monde sauf le jeune Berlinois. Car il resta seul, puis rejoignit un autre calcul de son peloton. Deux jours plus tard, ils sont relevés par un autre peloton de la compagnie. Deux jours plus tard, le jeune Berlinois devait à nouveau reprendre le poste, même si la plupart du personnel n'était pas encore aux avant-postes. Le régiment Landwehr se tenait généralement constamment dans les villes derrière le front. Le Berlinois dit au sergent que son tour n'était pas encore venu ; il n'ira en première ligne que lorsque son tour viendra vraiment. Ce faisant, il avait parfaitement raison. Il semble juste avoir oublié qui n'est qu'un instrument velléitaire du militarisme prussien. "Donc, vous refusez de suivre mes ordres", a déclaré le sergent-major. "J'irai quand ce sera mon tour", répondit le Berlinois. Il a dit la même chose au commandant de la compagnie de mitrailleuses. Il a été signalé au sommet. Le tribunal militaire divisionnaire s'est réuni et a condamné le pauvre garçon à l'exécution par peloton d'exécution pour avoir refusé d'obéir aux ordres face à l'ennemi. La peine a été exécutée le lendemain. Ce pauvre type était surtout nécessaire comme exemple effrayant, car les autorités ont remarqué que la plupart des soldats étaient très réticents à suivre les ordres. Le tribunal militaire divisionnaire s'est réuni et a condamné le pauvre garçon à l'exécution par peloton d'exécution pour avoir refusé d'obéir aux ordres face à l'ennemi. La peine a été exécutée le lendemain. Ce pauvre type était surtout nécessaire comme exemple effrayant, car les autorités ont remarqué que la plupart des soldats étaient très réticents à suivre les ordres. Le tribunal militaire divisionnaire s'est réuni et a condamné le pauvre garçon à l'exécution par peloton d'exécution pour avoir refusé d'obéir aux ordres face à l'ennemi. La peine a été exécutée le lendemain. Ce pauvre type était surtout nécessaire comme exemple effrayant, car les autorités ont remarqué que la plupart des soldats étaient très réticents à suivre les ordres.
Les Britanniques ont tiré des obus avec un modérateur, ce qui signifie qu'ils n'ont pas explosé immédiatement lors de l'impact avec le sol, mais uniquement en profondeur, alors qu'ils devaient aplatir les galeries adjacentes. Ces engins dangereux que nous appelions briseurs de galeries. Beaucoup d'entre eux s'enfoncèrent si profondément dans le sol que leur puissance explosive n'était pas suffisante pour projeter la terre qui se trouvait au-dessus d'eux et ils ne firent que la soulever comme une ampoule. Ces obus ont détruit les galeries, à cause desquelles les soldats qui y étaient assis étaient recouverts de terre et ils, étouffés, sont morts d'une mort terrible. Les soldats ont été tués de toutes les manières possibles, mais ils devaient tenir bon, sinon la même chose arriverait à eux comme avec le jeune Berlinois. Peu à peu, une haine mortelle est montée en moi pour tous ceux qui, moyennant un salaire élevé, obligeaient les pauvres soldats à rester au front et à mourir.
Un soir ce fut au tour du tireur Konkel de mon calcul d'apporter de la nourriture. C'était un gars de vingt ans de Dantzig. Il a pris les quilleurs et est parti. Mais il n'est pas revenu. Le caporal Kruchen de Cologne a également disparu. Nous pensions tous qu'ils étaient morts. Bien sûr, ce jour-là, nous avons beaucoup souffert de la faim et de la soif. La nuit suivante, nous avons encore été changés. Car puis tout était calme, j'ai dit : « Nous allons traverser le village. C'est beaucoup plus proche et mieux que d'errer à travers le champ." Tout le monde était d'accord. Nous avons atteint le village. Car la lune brillait de mille feux, nous pouvions voir l'horreur de la désolation. Presque toutes les maisons ont été détruites par de lourds obus des Britanniques. Souvent, l'épave gît en travers de la route. Seul un chemin étroit en était dégagé. À un endroit se trouvait une cuisine de campagne brisée avec deux chevaux morts attelés. Un peu plus loin gisaient deux soldats morts et deux chevaux attelés à un chariot avec un support. Dès que possible, nous avons essayé de quitter le village. Alors que nous étions presque à mi-chemin, plusieurs obus lourds ont volé avec un sifflement assourdissant. La force de leurs explosions était si grande qu'il semblait que vous seriez projeté en l'air par une onde de choc. Partout, des tuiles et des poutres sont tombées des maisons. Nous avons couru tous les quatre aussi vite que nous le pouvions, fuyant les troubles rugissants. Mais les obus étaient plus rapides que nous. Les suivants ont explosé derrière et non loin de nous. Avec un bourdonnement, d'énormes fragments ont été emportés au-dessus des champs. Plus loin, plus loin ! De course et d'excitation, nous avons failli étouffer. Sh-sh-shr-krak-krak, deux monstres nous ont survolés et ont explosé devant, quelques autres derrière. Maintenant, nous sommes au milieu. Les mottes de terre tombaient sans cesse. De plus en plus d'obus volaient et éclataient. Nous ne savions pas où aller. Enfin, nous sommes allés à la périphérie et avons couru vers la gauche à travers le champ, parce que. remarqué que le feu se déroule principalement le long de la route. Nous traversâmes de splendides champs de blé, ravagés par endroits par des explosions. Quand les obus ont cessé d'éclater à proximité, nous nous sommes arrêtés ; tout le monde était si épuisé qu'ils se couchèrent pour se reposer. Soudain, il y eut un bruit infernal devant nous. L'artillerie anglaise tambourinait sur les positions allemandes comme une folle. L'artillerie allemande réplique par des tirs de tous calibres. Devant eux, des éclairs constants d'éclats d'obus et de grenades. Des centaines de roquettes suspendues dans les airs. Immédiatement, le crépitement des mitrailleuses a commencé. "Qu'est-ce qu'il y a là !", nous sommes-nous dit et nous étions très contents d'avoir été remplacés. Des tas de roquettes rouges étaient visibles devant, avec lesquelles la nôtre a demandé un barrage, et cela a immédiatement commencé. Figés, nous avons regardé ce jour apocalyptique jusqu'à ce qu'une grenade qui a explosé à proximité nous rappelle de continuer à avancer. Nous nous sommes approchés du ravin, mais nous ne sommes pas allés à l'entreprise, craignant que nous serons envoyés au front en renfort. Lentement, le feu s'est éteint, puis il est devenu silencieux. Ensuite, nous sommes allés à l'entreprise. Nous pensions que ce serait le dernier, mais nous étions le premier équipage à arriver au ravin. Le matin, nous apprîmes que les Britanniques avaient attaqué de nuit les positions allemandes, où ils avaient fait des prisonniers ; puis ils ont reculé.

De nouveau en vacances – début juin 1918
Le premier jour de repos, une terrible bataille aérienne éclata au-dessus de nous à haute altitude, à laquelle participèrent cinquante-deux avions. Six sont tombés, dont l'un, un Anglais, s'est écrasé dans un ravin à cinquante mètres à peine de nous. Nous pensions qu'il nous tomberait dessus. À ce moment-là, ils ne savaient pas où se précipiter. L'impact au sol a été terrible. L'avion s'est désintégré et a immédiatement commencé à brûler. Personne n'osait s'approcher à cause des éclairs d'essence provoqués par les éclairs de flamme et les cartouches incandescentes. Lorsque tout a brûlé, le corps carbonisé du pilote a été retiré de l'épave et enterré dans le champ.
Le deuxième jour de repos, un avion anglais a soudainement plongé d'une grande hauteur et a mis le feu à un ballon suspendu près de nous avec quelques coups de feu. Le pilote anglais l'a survolé et a lâché quelque chose ; Pour moi, c'est complètement nouveau. On pouvait voir beaucoup de petites traînées enfumées descendre de l'avion. C'est probablement le liquide inflammable [phosphore ?] qui a mis le feu au ballon ; il est également tombé rapidement.
Chaque jour, le sergent-major de compagnie du bataillon se rendait à Morkur pour recevoir des ordres et des mots de passe. Ils se tenaient dans la cour et attendaient le commandant du bataillon. Soudain, un obus est tombé en plein milieu de la formation. Tout le monde a été mis en pièces, seul notre Laugsh s'en est sorti avec un caviar déchiré. Il est tombé au sol dès qu'il a entendu le sifflement d'un projectile qui s'approchait. Nous étions tous tristes parce que c'était un homme bon et juste, une vraie mère de l'entreprise. Morkur a été bombardé tous les jours depuis lors.
Une fois, une quarantaine d'avions britanniques survolaient le village. Seuls quelques-uns se sont approchés de notre ravin. « Tout le monde se cache ! Nous nous sommes assis devant les fosses et avons regardé, couverts de buissons, les mouvements des avions. Soudain, j'ai vu l'un d'eux lancer une fusée ; au même moment, le sifflement des bombes qui tombaient se fit entendre, et immédiatement, comme un feu d'ouragan, leurs explosions tonnèrent à Morkur. Bientôt le village fut enveloppé d'une fumée noire. Soudain, quatre explosions sifflèrent au-dessus de nous. Foudre nous nous sommes blottis dans les cellules. Le soldat qui partageait l'abri avec moi a dit : « J'ai compris ! ». Un éclat d'obus de la taille d'une pièce de monnaie l'a touché au cul. Je l'ai sorti. Il a eu une lacération et le médecin du bataillon lui a donné quelques jours de repos. Un cavalier du convoi de combat, qui chevauchait le long du ravin, assis sur les chèvres, eut la gorge déchirée par des éclats d'obus. Il est descendu du chariot les mains levées et la peur dans les yeux, il a fait quelques pas, s'est contracté une ou deux fois, est tombé entre les mains des soldats qui sont venus à la rescousse et est mort immédiatement. Le cadavre, complètement couvert de sang devant, avait l'air terrifiant. Mais nous sommes trop bêtes pour être impressionnés. Quand ces tueries finiront-elles enfin ? Aucune chance pour une paix rapide. J'ai pensé à quel point ce serait triste si je mourais après toutes ces horreurs. La nébuleuse du futur était presque la plus ennuyeuse.
L'indemnité était un peu meilleure et plus abondante qu'en 1917. Ici, nous recevions une indemnité de combat. Cependant, ce n'est qu'un jour que j'ai réussi à manger à ma faim. Un jour, à ma grande surprise, j'ai vu le carabinier Konkel et le caporal Kruchen entrer dans la compagnie, accompagnés de deux soldats. Nous pensions qu'ils étaient tous les deux morts il y a dix jours en essayant d'acheminer de la nourriture vers les lignes de front. Ils se sont enfuis à l'arrière et à Péronne ont pris un train pour Cologne. Konkel ne pouvait obtenir de nourriture nulle part, il a donc été rapidement contraint de se rendre aux autorités et Kruchen a été arrêté dans l'appartement de sa femme. Maintenant, ils étaient détachés auprès de l'unité, afin que le tribunal divisionnaire puisse s'occuper d'eux. Chacun a écopé de cinq ans de prison. Je devais les emmener, accompagné de deux personnes, à Cambrai à la prison. Nous arrivâmes à Péronne, tout au long d'une région dévastée. Puis nous avons pris un train pour les vacanciers jusqu'à Cambrai. Il n'y avait aucune maison à voir nulle part. Tout est tourné brisé, soufflé. A l'ouest de Cambrai, une centaine de chars britanniques se tenaient dans les champs, assommés dès novembre 1917. A Cambrai, j'ai remis les deux au chef de la prison. « Et comment ça se passe ? », m'a-t-il demandé. "Pas trop bien", lui ai-je répondu et lui ai dit que les Britanniques étaient bien plus nombreux que nous en avions et en artillerie, plus probablement en nourriture, et qu'à mon avis les Américains joueraient un rôle décisif. "Oui," dit l'officier, "je le pense aussi." C'est le premier officier qui a dit à haute voix que pour l'Allemagne la guerre était perdue. Le matin, nous allâmes de nouveau par chemin de fer à Péronne, et de là nous revînmes à pied à la compagnie. Comme les soldats étaient heureux de servir à l'arrière et de ne pas mettre leur vie en danger ! « Et comment ça se passe ? », m'a-t-il demandé. "Pas trop bien", lui ai-je répondu et lui ai dit que les Britanniques étaient bien plus nombreux que nous en avions et en artillerie, plus probablement en nourriture, et qu'à mon avis les Américains joueraient un rôle décisif. "Oui," dit l'officier, "je le pense aussi." C'est le premier officier qui a dit à haute voix que pour l'Allemagne la guerre était perdue. Le matin, nous allâmes de nouveau par chemin de fer à Péronne, et de là nous revînmes à pied à la compagnie. Comme les soldats étaient heureux de servir à l'arrière et de ne pas mettre leur vie en danger ! « Et comment ça se passe ? », m'a-t-il demandé. "Pas trop bien", lui ai-je répondu et lui ai dit que les Britanniques étaient bien plus nombreux que nous en avions et en artillerie, plus probablement en nourriture, et qu'à mon avis les Américains joueraient un rôle décisif. "Oui," dit l'officier, "je le pense aussi." C'est le premier officier qui a dit à haute voix que pour l'Allemagne la guerre était perdue. Le matin, nous allâmes de nouveau par chemin de fer à Péronne, et de là nous revînmes à pied à la compagnie. Comme les soldats étaient heureux de servir à l'arrière et de ne pas mettre leur vie en danger ! C'est le premier officier qui a dit à haute voix que pour l'Allemagne la guerre était perdue. Le matin, nous allâmes de nouveau par chemin de fer à Péronne, et de là nous revînmes à pied à la compagnie. Comme les soldats étaient heureux de servir à l'arrière et de ne pas mettre leur vie en danger ! C'est le premier officier qui a dit à haute voix que pour l'Allemagne la guerre était perdue. Le matin, nous allâmes de nouveau par chemin de fer à Péronne, et de là nous revînmes à pied à la compagnie. Comme les soldats étaient heureux de servir à l'arrière et de ne pas mettre leur vie en danger !
Trois jours plus tard, avec mon équipage, j'ai dû changer l'équipage qui était en première ligne. En même temps, il fallait longer les lignes de communication, jour et nuit, tirées par l'artillerie britannique. Nous avons traversé une forêt complètement abattue, où il ne restait que quelques troncs d'arbres, comme des poteaux téléphoniques. La position était constamment sous le feu des mortiers lourds britanniques. Là où leurs mines sont tombées, l'herbe n'a plus poussé. Ils avaient une puissance explosive incroyable. Toute la journée, vous regardez vers le haut, si l'un d'eux vole. Les mines étaient clairement visibles en vol. Avec une grande présence d'esprit, il était parfois encore possible de leur échapper. Les avions britanniques tournaient constamment au-dessus de nos positions, se remplaçant les uns les autres. Ils ont cherché tout mouvement et dès qu'ils ont trouvé quelque chose, ils y ont largué quatre bombes ou tiré avec une mitrailleuse. Nous appelions ces pilotes des inspecteurs de tranchées.
Sans grand incident et sans perte, nous avons changé trois jours plus tard. Alors que nous traversions le village en ruine de Sherisi sur le chemin du retour, un puissant tir d'artillerie et de mortier anglais a soudainement éclaté. De fortes explosions tonnaient et frappaient sans cesse. Soudain aussi, des obus anglais volent sur la route qui longe la Somme. Nous nous sommes rapidement heurtés à une galerie creusée dans la pente la plus proche. "Il y a de la frénésie devant nous !" était l'opinion générale. Soudain, nous avons entendu des tirs de fusil et de mitrailleuse devant nous, mais faibles. "Attention, les Britanniques sont dans notre position !" dis-je. Le long de la rue, à une trentaine de mètres de nous, de sombres colonnes d'infanterie s'avançaient pour se renforcer. Ces pauvres gens ont dû marcher le cœur battant fort, car ils doivent d'abord traverser les explosions jusqu'au front, puis, si les Britanniques se sont installés dans nos positions, les attaquer et essayer de les chasser, qui ne s'est jamais produit sans grandes pertes. Nous avons décidé de rester dans la galerie jusqu'à ce que la fusillade s'éteigne. Le matin, c'est devenu plus calme. J'ai vu plusieurs blessés légers qui, dans une hâte nerveuse, se sont précipités à l'arrière le long de la route. J'ai couru vers eux pour savoir ce qui se passait sur le front. Mon calcul est également venu et nous, avec les blessés, sommes allés à l'arrière. Ils ont dit qu'ils avaient été soudainement bombardés de mines et d'obus. Tout le monde se coucha au fond des tranchées. Aussitôt les obus volèrent plus loin en arrière ; au même moment, les Britanniques ont commencé à sauter dans leur tranchée, avec l'intention de tuer tout le monde. Ils ont eux-mêmes rampé hors de la tranchée et se sont précipités pour courir. Ils doutaient que quiconque dans les tranchées ait survécu. J'ai silencieusement remercié Dieu pour le fait que nous avions été relevés une demi-heure plus tôt et j'ai beaucoup pleuré pour les équipages de notre compagnie restés dans les tranchées, parce que. J'étais très inquiet de leur sort. Nous avons atteint le ravin. Le sergent-major de compagnie Bukis nous a demandé ce qui s'était passé. Je lui ai dit ce que j'avais entendu.
Au cours de la matinée, une vingtaine de blessés graves sont ramenés à l'arrière, dont certains sévèrement mutilés, principalement à coups de baïonnette et de couteaux ou d'éclats de grenades à main. Parmi eux se trouvait le caporal Reinsch de ma compagnie, à qui les deux talons ont été arrachés par une grenade à main, et des fragments étaient assis dans les cuisses et les tibias. Ces blessés sont immédiatement renvoyés plus à l'arrière. Puis deux autres survivants de ma compagnie sont arrivés. L'un d'eux, un cher Reiner, tremblait tellement qu'il pouvait à peine prononcer un mot. Un autre, également originaire de Rhénanie, nommé Panhausen, a déclaré qu'il était un ordonnance sous le commandant de peloton et qu'il avait dû ramper avec lui sous un feu nourri de mortier jusqu'à une autre mitrailleuse. Soudain, les mines ont commencé à éclater davantage et au même moment, les Britanniques ont sauté dans la tranchée devant lui. L'un d'eux a mis une baïonnette sur sa poitrine. Panhausen, un bon catholique, pensait que l'heure de sa mort sonna et fit rapidement le signe de la croix et leva les mains. L'Anglais lui a montré de se signer à nouveau, ce qu'il a fait. Celui derrière le premier a voulu pousser en avant et poignarder Panhausen. Il a marché sur sa poitrine. La baïonnette a percé l'uniforme, les bretelles, la chemise et est entrée dans la poitrine d'un centimètre. Panhausen aurait certainement été poignardé à mort si l'Anglais qui se tenait derrière lui n'avait pas intercepté son fusil. Les deux Anglais commencèrent à se quereller ; l'un voulait le tuer, l'autre ne le permettait pas. Panhausen saisit ce moment pour sortir de la tranchée et disparaître dans le blé. Le chef de section a immédiatement disparu. Panhausen croyait qu'il y avait beaucoup de morts dans la tranchée, parce que. il a entendu de nombreux cris de mort. "Je suis sûr", a-t-il conclu, "que le signe de la croix m'a sauvé la vie". Celui derrière le premier a voulu pousser en avant et poignarder Panhausen. Il a marché sur sa poitrine. La baïonnette a percé l'uniforme, les bretelles, la chemise et est entrée dans la poitrine d'un centimètre. Panhausen aurait certainement été poignardé à mort si l'Anglais qui se tenait derrière lui n'avait pas intercepté son fusil. Les deux Anglais commencèrent à se quereller ; l'un voulait le tuer, l'autre ne le permettait pas. Panhausen saisit ce moment pour sortir de la tranchée et disparaître dans le blé. Le chef de section a immédiatement disparu. Panhausen croyait qu'il y avait beaucoup de morts dans la tranchée, parce que. il a entendu de nombreux cris de mort. "Je suis sûr", a-t-il conclu, "que le signe de la croix m'a sauvé la vie". Celui derrière le premier a voulu pousser en avant et poignarder Panhausen. Il a marché sur sa poitrine. La baïonnette a percé l'uniforme, les bretelles, la chemise et est entrée dans la poitrine d'un centimètre. Panhausen aurait certainement été poignardé à mort si l'Anglais qui se tenait derrière lui n'avait pas intercepté son fusil. Les deux Anglais commencèrent à se quereller ; l'un voulait le tuer, l'autre ne le permettait pas. Panhausen saisit ce moment pour sortir de la tranchée et disparaître dans le blé. Le chef de section a immédiatement disparu. Panhausen croyait qu'il y avait beaucoup de morts dans la tranchée, parce que. il a entendu de nombreux cris de mort. "Je suis sûr", a-t-il conclu, "que le signe de la croix m'a sauvé la vie". Les deux Anglais commencèrent à se quereller ; l'un voulait le tuer, l'autre ne le permettait pas. Panhausen saisit ce moment pour sortir de la tranchée et disparaître dans le blé. Le chef de section a immédiatement disparu. Panhausen croyait qu'il y avait beaucoup de morts dans la tranchée, parce que. il a entendu de nombreux cris de mort. "Je suis sûr", a-t-il conclu, "que le signe de la croix m'a sauvé la vie". Les deux Anglais commencèrent à se quereller ; l'un voulait le tuer, l'autre ne le permettait pas. Panhausen saisit ce moment pour sortir de la tranchée et disparaître dans le blé. Le chef de section a immédiatement disparu. Panhausen croyait qu'il y avait beaucoup de morts dans la tranchée, parce que. il a entendu de nombreux cris de mort. "Je suis sûr", a-t-il conclu, "que le signe de la croix m'a sauvé la vie".
L'autre Reiner, quant à lui, avait retrouvé son sang-froid et nous racontait également ses aventures. Pendant le bombardement, il s'est caché dans une petite grotte dans la tranchée pour se cacher du feu. Soudain, les Britanniques ont sauté dans la tranchée et ont poignardé trois fantassins qui se trouvaient à côté de lui dans la tranchée, bien qu'ils aient voulu se rendre. Leurs cris terrifiants l'ont presque rendu fou. A chaque instant, il craignait d'être découvert et tué. "Ce sont les pires moments de ma vie", a-t-il poursuivi. – Les Britanniques, ayant tué tous les Allemands qui se sont présentés, ont marché le long de la tranchée pendant un certain temps sans me remarquer. Enfin, ils quittèrent la tranchée et retournèrent à leur position. Car l'attaque a été lancée soudainement, il n'y a presque pas eu de résistance du côté allemand et les Britanniques ont donc pu retourner à leur place sans perte.
La nuit, trois wagons du convoi du bataillon sont envoyés à l'avancée pour ramasser les cadavres. Ils devaient être enterrés dans le grand cimetière des soldats de Proyar. Au matin, des chariots chargés de cadavres se sont arrêtés dans un ravin. Quel spectacle ! Empilés en hauts tas les uns sur les autres, de haut en bas, en partie avec une peur mortelle sur leurs visages, ils gisaient là. J'ai lu une fois : « Nos soldats meurent pour leur patrie avec le sourire aux lèvres. Quel mensonge flagrant ! Qui veut sourire face à une mort terrible ! Tous ceux qui composent de telles choses devraient aller au front. Là, ils pourraient voir par eux-mêmes et par les autres quels mensonges ignobles ils rendent publics.
A midi, eut lieu l'enterrement de ces pauvres gens. Une vingtaine de personnes de ma compagnie ont été envoyées à la cérémonie. Par groupes de trois, nous sommes sortis du ravin à travers le champ ouvert jusqu'à Proyar. La veille, Proyar avait été mitraillé par l'artillerie anglaise. Nous ne pouvions donc y aller que par petits groupes pour ne pas encourir le feu de l'artillerie anglaise.
La fosse commune avait déjà été creusée. De nombreux soldats ici, loin de leur patrie, ont trouvé leur dernier refuge. J'ai marché le long des rangées de tombes et j'ai lu les noms écrits sur les croix. Sur l'un se trouvait : "Réserviste Karl Kraft, 5e compagnie du 332e régiment." Ce Kraft, un aubergiste de Berlin, je le connaissais bien, parce que. dans la 5e compagnie, nous étions dans la même escouade. C'était un bon camarade, mais trop patriote. Il avait, comme il l'a dit, une femme et quatre petits enfants à la maison. Je me suis senti très désolé pour le pauvre Kraft et sa famille. Puis dans la même rangée se trouvaient les tombes de plusieurs pilotes. Ils sont reconnaissables aux hélices cassées qui étaient fichées dans le sol près de la croix. Entre-temps, les chariots de cadavres étaient arrivés. Les corps ont été retirés des wagons et placés par groupes de trois. Avant cela, ils ont enlevé leur tunique et leurs bottes, puis les ont enveloppés dans du papier fin et bruissant. Le prêtre militaire a lu la prière pour les morts. L'officier a prononcé un discours constitué uniquement d'absurdités patriotiques. Ensuite, la tombe a été recouverte. Ces pauvres soldats ont trouvé leur dernier repos. Mais qu'en est-il de leurs parents, sœurs, épouses et enfants ? C'est bien qu'on ne voie pas leur chagrin.
Nous sommes retournés au ravin par petits groupes.
Le soir, je suis de nouveau en avant, pour changer le calcul de Peters. Le nid de mitrailleuses était situé à trois cents mètres derrière la tranchée avant sur un rebord complètement abattu de la forêt, où il y avait une élévation à partir de laquelle les tranchées anglaises et allemandes étaient clairement visibles. Le sergent Peters m'a dit que la nuit c'est le point le plus dangereux, parce que. chaque nuit, les Britanniques effectuent au moins cinq ou six tirs puissants. Peters s'est enfui de l'endroit dangereux. Heureusement pour nous, les sapeurs ont creusé une galerie d'environ six mètres de profondeur dans la roche crayeuse, là où c'était tout à fait sûr. La galerie est d'abord descendue tout droit, puis à un angle avec la profondeur, ce qui a empêché les fragments de voler à l'intérieur. Nous avons mis la mitrailleuse à l'étage et nous nous sommes assis nous-mêmes en bas dans les escaliers. J'ai pris des bougies avec moi pour ne pas rester assis constamment dans le noir. L'un des soldats doit se tenir à l'entrée afin de mieux entendre ce qui se passe devant. Jusqu'à présent, bien que l'artillerie des deux camps ait constamment tiré, aucun obus n'est tombé à proximité. Mais tout à coup, ça a commencé. Il tonnait et crépitait tout autour et au-dessus de nous. Une vague d'obus tombés à proximité a arraché une tente accrochée à l'entrée, si bien que notre bougie s'est éteinte. Il y avait un tel tonnerre et rugissement au-dessus de nous, comme si le Jour du Jugement avait commencé. Nous aurions des pioches et des pelles au cas où il s'endormirait. Soudain, les tirs ont cessé. Bien que nous n'étions pas en danger immédiat, nous avons tout de même poussé un soupir de soulagement. Nous avons survécu à quatre autres raids de ce type la première nuit. Maintenant le matin est gris. Nous avons quitté la galerie, nous nous sommes placés dans la tranchée d'entrée et avons regardé la zone de ce bon point de vue. Ruines et destruction tout autour. Un peu à droite se trouve le village d'Amel complètement nivelé. De ce côté de ses positions allemandes, de l'autre – l'anglais. D'ici, avec notre mitrailleuse, nous pouvions mettre un terme à une éventuelle attaque des Britanniques avec de terribles pertes pour eux. Mais dans ce cas, notre position serait tellement attaquée que personne n'oserait quitter la galerie.
Les trois jours suivants se passèrent sans incident significatif. Presque tous les jours, nous avons pu observer de grandes et petites batailles aériennes, au cours desquelles nous avons toujours abattu quelques avions. J'ai vu plusieurs fois comment l'escadre anglaise, opérant à nos arrières, a été dépassée par de petits avions allemands sur le chemin du retour. Dans le même temps, le dernier avion de leur escadron a nécessairement pris du retard et est tombé. Parfois, jusqu'à trois avions britanniques ont été abattus de cette manière. Un des jours suivants, notre ravin fut bombardé d'obus à gaz. Car nous avons immédiatement mis des masques à gaz, le gaz nous a fait peu de mal. Mais en haut du ravin, dix-neuf fantassins sont morts, qui ont inhalé le gaz dans leur sommeil.

Grippe espagnole. Voyage à Metz.
Début juillet 1918
Pendant quelques jours, certains soldats se sont sentis mal, ne comprenant pas ce qui leur était arrivé. Ici, nous lisons dans le journal une nouvelle maladie appelée la grippe espagnole, parce que. Elle est venue en Espagne. Maintenant, nous connaissions la réponse. De plus en plus de soldats tombaient malades et clopinaient comme à moitié morts. Bien qu'ils aient été dits malades, presque personne ne s'est retrouvé à l'infirmerie, parce que. on croyait maintenant qu'il n'y avait que des blessés graves et des morts. Les organismes mal nourris et épuisés n'offrant que peu de résistance à la maladie, au bout de quelques jours près de la moitié du personnel tomba malade. Il n'y avait aucune mention de soins. Nous devions nous contenter de la misérable bouffe de la cuisine de campagne. J'ai moi-même jusqu'ici évité ce fléau.
Une fois le sergent-major rassembla tous les sous-officiers de la compagnie qui se trouvaient dans le ravin. Il a dit : « Un ordre vient de venir du bataillon pour que la compagnie de mitrailleuses envoie un sous-officier accompagner un soldat de la 6e compagnie à Metz, afin de ramener à l'unité de la prison là-bas un soldat qui s'est échappé du front et a été rattrapé à Metz. Qui dois-je envoyer, je sais que tout le monde serait content d'y aller ? J'ai dévié et j'ai dit : "Monsieur le sergent-major, puisque je n'ai pas été à la maison depuis quatre ans, je veux demander à être envoyé vers moi." « Oh, eh bien, bien sûr, Richert, tu dois y aller. Qui s'y oppose ?" Tout le monde était d'accord. J'étais content de pouvoir en passer au moins quelques-uns de plus loin du front.
Le matin, un fantassin est arrivé dans la compagnie, qui devait m'accompagner, et nous sommes partis. Avant cela, nous avons reçu une carte de voyage et un document alimentaire du sergent-major. A Péronne nous avons pris le train. Le jeune militaire répétait sans cesse : "Monsieur le sous-officier, monsieur le sous-officier…". Je lui ai dit d'arrêter, nous sommes camarades. Puis il a dit qu'il était de Metz. "Alors," dis-je, "alors tu pourras rendre visite à tes parents." "Je n'ai pas de parents, ils sont morts. Seule ma sœur mariée vit à Metz et son mari est en captivité française », m'a-t-il répondu. « Tu penses qu'il est mieux loti que nous ? » ai-je demandé. "Oh, bien sûr," pensa le gars, "ils ne lui tireront pas dessus là-bas, mais ils le nourrissent à tous points de vue mieux que nous."
De Cambrai, nous sommes montés dans un train plein de vacanciers à travers Neufchâteau, Rethel, Sedan. Entre Rethel et Sedan, j'ai ressenti les premières vagues de chaleur, tantôt chaudes, tantôt froides. La grippe m'a attrapé. J'étais tourmenté par une soif intense, et quand le train s'est arrêté à la gare de Sedan, je suis descendu et j'ai bu une énorme quantité d'eau froide à la fontaine. Maintenant, les trains traversaient Montmédy et à Fen traversaient la frontière lorraine. Arrivés à Metz, nous nous rendons au poste de ravitaillement de la gare et, présentant les documents, recevons une portion de nourriture. Il était marqué pour que personne ne puisse manger deux fois par jour. Après le repas, nous sommes allés chez la sœur du soldat. Toute la ville est plongée dans l'obscurité pour ne pas trahir sa position aux pilotes français. La sœur du soldat faisait du café noir. Nous avons parlé de pourquoi nous étions ici et ainsi de suite. Après cela, nous sommes allés dormir. Dieu, dors encore nu dans ton lit ! Quel plaisir! Cela fait trois quarts d'année que je n'ai pas dormi dans un lit normal.
J'ai eu trois jours du sergent pour le voyage : un jour aller, un jour aller, un jour retour. Le premier jour, j'ai rendu visite à son parent avec un soldat. Partout, nous avons été reçus amicalement et avons mis sur la table le peu qu'ils avaient. Le midi, nous avons mangé chez la sœur de mon ami. Je savais qu'elle n'avait pas grand-chose pour elle-même, alors je suis allé au poste de ravitaillement de la gare, j'ai pris deux portions, montrant une note pour deux personnes. A mangé à la caserne. Deux Italiens capturés ont emporté des bols et essuyé les tables. Ils avaient l'air vraiment mauvais. Quand on enlevait les bols, j'ai vu comment il frottait l'intérieur du bol et léchait son doigt. "Oh, ces pauvres bâtards meurent de faim au poste de restauration", ai-je pensé. Je leur ai fait signe à tous les deux et leur ai donné une portion, qu'ils ont immédiatement mangée. Ils m'ont fait un signe de tête avec un regard reconnaissant.
Le matin, je suis allé dans un studio de photographie instantanée. La photo ne s'est pas avérée très bonne, car à cause de la maladie, j'avais l'air pire que d'habitude.
Enfin, dans l'après-midi, nous arrivâmes tous les deux au bureau de la prison, où nous présentâmes nos documents. Le sergent-major assis là nous a donné un document pour recevoir un prisonnier. J'ai mis le lendemain sur le document car je voulais passer une nuit de plus au lit. Ensuite, je suis allé au poste de restauration. Les deux Italiens capturés m'ont immédiatement reconnu et m'ont fait un signe amical de la tête. J'ai encore deux portions. Depuis que j'ai perdu l'appétit à cause de la grippe, je n'ai pris qu'une seule saucisse d'une portion et j'ai donné le reste à l'Italien, qui a immédiatement avalé la nourriture. Je suis allé aux toilettes. Immédiatement un autre prisonnier italien entra et se pencha. Je l'ai regardé et j'ai été étonné. Il a pris quelques mégots qui traînaient dans l'urine dans le caniveau, apparemment pour les sécher et les fumer. Jusqu'où un homme peut-il tomber ! Probablement, il était un fumeur passionné, et maintenant il ne reçoit pas de tabac en captivité. Puis j'ai sorti quelques cigarettes de ma poche et je les lui ai données. Comment il m'a remercié ! Comme si je lui avais fait un énorme cadeau.
Le lendemain, nous avons dit au revoir à la logeuse et sommes allés à la prison, où nous avons emmené le prisonnier. Il n'avait que dix-neuf ans et était également né à Metz. En chemin, j'ai vu des cerises, de belles grosses baies noires, exposées en vitrine. Je suis entré et j'ai acheté six livres, que nous avons mangé tous les trois dans le train. Qu'elles sont délicieuses ces baies glorieuses, si longtemps inaccessibles ! Cela fait quatre ans que je n'ai pas mangé de cerises.
Nous avons traversé la belle vallée de la Moselle, que nous avons conduite ici la nuit, puis la même branche vers le nord de la France. A mon grand étonnement, j'ai entendu un cri à Cambrai pour que toute ma division monte dans les trains. J'ai demandé ce qui s'était passé. Notre division a été remplacée et est stationnée à proximité. Je suis allé au bureau d'information, où ils ont répondu à ma demande que le 2e bataillon du 332e régiment était stationné dans le village de Beville. Il reste environ six kilomètres à parcourir. Dans les champs, nous avons vu des foules de jeunes filles françaises qui ont été forcées de travailler sous la surveillance de soldats allemands. Arrivé à Béville, je remis le prisonnier à l'état-major du bataillon et me rendis à la compagnie.

En appartements à Beville
Ils m'ont donné un appartement où vivaient déjà trois sous-officiers. C'est ici que j'ai rencontré pour la première fois des civils français, car tous les villages proches du front sont abandonnés par les habitants. La famille avec qui nous avons séjourné était très sympathique. Père, mère et leur fille de dix-neuf ans, Lydia, une gentille fille qui connaissait bien l'allemand.
J'ai tout de suite dit que j'étais malade, parce que. La grippe s'est aggravée et j'étais complètement enroué. Devant la maison où le médecin examinait, il y avait une centaine de personnes, presque toutes à cause de la grippe. Nous, sous-officiers, avons d'abord été interrogés. En fait, il est difficile d'appeler cela une enquête. Ils m'ont demandé de quoi je me plaignais. Quand j'ai répondu, le sergent médical m'a donné un comprimé aromatisé à la menthe poivrée et le médecin a dit : « Fais-toi du thé. Suivant!". Je pourrais aller. Faites du thé ! Cela ressemblait à quelque chose comme mourir ou mourir. J'étais tellement furieux que je ne savais pas quoi faire. Faites du thé ! Je n'avais pas un seul morceau de sucre, rien du tout ! Je suis allé à l'appartement et j'ai informé les filles du résultat de l'examen, dont elles ont parlé en français avec leur mère. Bien que je ne comprenais pas la langue, j'ai deviné qu'il s'agissait de moi. Puis la fille m'a emmenée à l'étage en disant que je devais m'allonger. Elle est descendue sa mère vint étendre le lit en riant ; alors qu'elle montrait amicalement : sueur ! Au bout d'un moment, elle apporta du thé chaud avec du sucre. Juste après, j'ai bu une autre tasse. Transpiration. De grosses gouttes de sueur coulaient sur tout mon corps. Le sergent Peters est venu voir ce que je faisais. Je lui ai dit d'apporter une autre chemise de ma sacoche. Peters l'apporta, et après avoir suffisamment transpiré, j'enfilai une chemise propre et me levai. Immédiatement une femme est venue, a rapidement changé le linge de lit et m'a forcée à me recoucher. Comme j'étais reconnaissant envers ces gens ! Au bout d'un moment, elle m'apporta un morceau de rôti avec de la sauce et du bon pain blanc, puis une tasse de cacao. Après je suis descendu. Le soir, la famille nous a tous invités pour une tasse de cacao. Les habitants de la partie de la France et de la Belgique occupée par les Allemands recevaient de la nourriture d'Amérique pour les sauver de la famine. Les Allemands s'engagent à distribuer de la nourriture et à ne rien emporter. Donc, ces gens avaient du cacao, du sucre, du beurre, du pain blanc, bref, tout ce qui est nécessaire à une vie plus ou moins décente. Si seulement nous pouvions rester ici plus longtemps ! C'était mon souhait le plus cher. Mais bientôt l'ordre est venu : « Demain nous allons à la gare et chargeons ; où nous allons est inconnu.
Le matin, nous nous sommes dit au revoir. J'ai voulu donner dix points à la bonne femme pour ses peines, mais elle m'a rendu l'argent.
Car Je me sentais faible et misérable, j'ai conduit un chariot de mitrailleuse jusqu'à la gare. Nous étions sur la même branche que moi deux jours plus tôt. J'espérais déjà qu'on prendrait le site en Alsace, parce que. c'est plus calme là-bas que dans le nord. Et j'aimerais voir ma patrie. Mais je me trompais. Le train s'arrête à Conflans, près de la frontière lorraine. Nous sommes descendus du train et nous sommes dirigés vers le sud vers le front. Je suis resté à Mar-la-Tour, parce que Le voyage a aggravé mon état. Je suis allé à l'unité médicale là-bas et j'ai signalé la maladie. Après l'examen, le médecin a déclaré: "La grippe vous a saisi durement." "C'est ce que je ressens," répondis-je. "Vous allez rester ici pour le moment," décida le docteur. J'ai été emmené à la caserne, où huit soldats étaient déjà assis, ennuyés. Le lit était en treillis métallique, sur lequel reposaient des matelas moche. Et la nourriture des malades est une pure lamentation. Le matin, café noir et un morceau de pain avec de la marmelade. Soupe aux légumes secs pour le déjeuner ce qu'un cochon refuserait de manger, et le soir comme le matin. Cela m'a rendu très triste. Pour me détendre, j'ai obtenu la permission du médecin de sortir. Le deuxième jour à midi, je suis allé au cinéma construit par les militaires à Mar-la-Tour. Ils jouèrent deux jolies petites pièces, puis une comédie où, malgré mon état, je ris de bon cœur et oubliai un instant la guerre, le grade de militaire et la grippe. Mais aussitôt après le rideau, la terrible réalité est revenue. Au loin arrivait le boum-boum de l'artillerie près de Verdun et plus au sud de la forteresse de Toul. Le matin, j'ai demandé au médecin de me transférer à l'infirmerie, mais elles étaient toutes surpeuplées. puis une comédie où, malgré mon état, je riais de bon cœur et oubliais un instant la guerre, le grade de militaire et la grippe. Mais aussitôt après le rideau, la terrible réalité est revenue. Au loin arrivait le boum-boum de l'artillerie près de Verdun et plus au sud de la forteresse de Toul. Le matin, j'ai demandé au médecin de me transférer à l'infirmerie, mais elles étaient toutes surpeuplées. puis une comédie où, malgré mon état, je riais de bon cœur et oubliais un instant la guerre, le grade de militaire et la grippe. Mais aussitôt après le rideau, la terrible réalité est revenue. Au loin arrivait le boum-boum de l'artillerie près de Verdun et plus au sud de la forteresse de Toul. Le matin, j'ai demandé au médecin de me transférer à l'infirmerie, mais elles étaient toutes surpeuplées.
Car l'approvisionnement de l'unité médicale ne s'est pas amélioré, j'ai signalé ma guérison. Il vaut mieux être dans l'entreprise que de rester ici. "Mec," dit le médecin, "il est encore loin d'être guéri. Pourquoi avez-vous signalé cela ?" "Parce que je n'aime pas ça ici et que les fournitures sont mauvaises. Je pense que ce serait mieux dans une entreprise. Je pourrais rester là-bas avec des transports derrière les lignes de front jusqu'à ce que les choses s'améliorent. "Eh bien, si vous le désirez", a dit le docteur, et m'a écrit un extrait. J'ai mis un sac à dos et je suis allé là où mon régiment était allé. Le front était à une trentaine de kilomètres. Bien sûr, je ne savais pas où mon régiment était stationné, mais cela ne me dérangeait pas beaucoup. C'était une belle journée pas trop chaude, vers le 10 juillet 1918. Puis j'ai entendu le bruit des sabots derrière moi et j'ai vu un groupe de chevaux épuisés accompagnés de plusieurs soldats. Les chevaux venaient de l'hôpital vétérinaire. J'ai attendu et j'ai demandé aux soldats puis-je monter un de leurs chevaux, parce que J'ai la grippe et j'ai du mal à marcher. Seuls deux chevaux étaient sellés. J'ai sauté en selle. Encore quelque chose de nouveau. En chemin, le major m'a arrêté et m'a demandé ce que je faisais sur le cheval. J'ai répondu que j'avais la grippe et que j'essayais de retrouver mon régiment. Car Je ne me sens pas bien, j'ai dû rouler. Il m'a laissé partir. Vers le soir, nous arrivâmes au village de Jonville, destination du transport des chevaux. Je suis allé plus loin à pied et j'ai passé la nuit dans la ville de Tiokur.
Le matin, j'ai rencontré des soldats de mon bataillon; ils m'ont dit que le régiment était en position. Après moult questionnements, j'ai enfin trouvé ma compagnie, campée dans les bois à environ trois kilomètres de Thiocur. Les calculs étaient au premier plan, dans le camp il y avait des tireurs de rechange, de l'équitation, des chevaux, ainsi qu'un sergent-major de compagnie, un commis et un artisan. J'ai informé le sergent Bukis de mon arrivée. "Oui, Richert, tu as l'air malade." "Je ne pouvais plus rester dans cette maudite unité médicale", répondis-je. "Nonsense," dit Bukis, "tu vas juste rester ici jusqu'à ce que tu récupères." Alors je suis resté, je me suis installé dans l'abri, je suis resté allongé toute la journée, et le cuisinier de la compagnie s'est assuré que je mangeais un peu mieux que le reste des soldats. Une route a été construite à la lisière de la forêt devant, et les Italiens capturés y pullulent. Comme ces pauvres gens avaient l'air mauvais : visages gris-jaune, yeux ternes. En un mot, à moitié affamé. Incontrôlable est mauvais. Leurs yeux erraient sans fin à travers les buissons, à la recherche de baies pendantes. En remarquant une, ils se précipitèrent vers elle pour la dévorer. Ces gens étaient loin du front, mais ils souffraient quand même terriblement.
Après avoir passé environ six jours dans le camp forestier, un sergent-major est venu me voir et m'a dit : « Eh bien, Richert, reviendras-tu bientôt ? Peters est le prochain en vacances. Peut-être pouvez-vous le changer ? Je veux aussi te dire que tu vas bientôt être promu sergent-major adjoint, ils ont déjà écrit une performance. "Je vais essayer," dis-je, "les positions sont assez calmes ici." Alors le lendemain matin, je suis parti. Sur une colline, j'ai traversé les ruines du village de Vieville-à-Aye. Une batterie allemande bien cachée se tenait dans les ruines de la dernière maison. Comme c'était dégoûtant de revoir le vil gâchis militaire. Derrière le front, j'ai vu des ballons suspendus. Je suis tombé sur la mitrailleuse de ma compagnie et j'ai posé des questions sur Peters. On m'a dit qu'il était à deux cents mètres sur la gauche. Je jetai un coup d'œil sur la position française et une mélancolie brûlante s'empara de moi. Si j'avais été là, j'aurais été sauvé, j'aurais pu communiquer avec mes proches et c'est sûr que je les aurais rencontrés ! À ce stade, j'ai décidé de déserter à la première occasion. Je suis allé le long de la tranchée, qui était bien fortifiée et avait des abris à l'épreuve des bombes. Bientôt, je suis tombé sur Peters. « Je dois prendre ta place, Josef ! Vous allez en vacances!" À ce moment, j'ai pensé que, peut-être, la dernière fois que je verrais mon fidèle ami, en me séparant, je lui serrais la main plus fortement que d'habitude et le regardais dans les yeux. « Nicky, fais attention, il y a beaucoup de fils ici. Sinon, je vous souhaite bonne chance ! J'ai été étonné de voir comment Peters, avec sa tête brillante, a compris mon plan. Même si je savais que je pouvais lui faire entièrement confiance, je gardais le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse. Je suis allé le long de la tranchée, qui était bien fortifiée et avait des abris à l'épreuve des bombes. Bientôt, je suis tombé sur Peters. « Je dois prendre ta place, Josef ! Vous allez en vacances!" À ce moment, j'ai pensé que, peut-être, la dernière fois que je verrais mon fidèle ami, en me séparant, je lui serrais la main plus fortement que d'habitude et le regardais dans les yeux. « Nicky, fais attention, il y a beaucoup de fils ici. Sinon, je vous souhaite bonne chance ! J'ai été étonné de voir comment Peters, avec sa tête brillante, a compris mon plan. Même si je savais que je pouvais lui faire entièrement confiance, je gardais le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse. Je suis allé le long de la tranchée, qui était bien fortifiée et avait des abris à l'épreuve des bombes. Bientôt, je suis tombé sur Peters. « Je dois prendre ta place, Josef ! Vous allez en vacances!" À ce moment, j'ai pensé que, peut-être, la dernière fois que je verrais mon fidèle ami, en me séparant, je lui serrais la main plus fortement que d'habitude et le regardais dans les yeux. « Nicky, fais attention, il y a beaucoup de fils ici. Sinon, je vous souhaite bonne chance ! J'ai été étonné de voir comment Peters, avec sa tête brillante, a compris mon plan. Même si je savais que je pouvais lui faire entièrement confiance, je gardais le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse. Bientôt, je suis tombé sur Peters. « Je dois prendre ta place, Josef ! Vous allez en vacances!" À ce moment, j'ai pensé que, peut-être, la dernière fois que je verrais mon fidèle ami, en me séparant, je lui serrais la main plus fortement que d'habitude et le regardais dans les yeux. « Nicky, fais attention, il y a beaucoup de fils ici. Sinon, je vous souhaite bonne chance ! J'ai été étonné de voir comment Peters, avec sa tête brillante, a compris mon plan. Même si je savais que je pouvais lui faire entièrement confiance, je gardais le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse. Bientôt, je suis tombé sur Peters. « Je dois prendre ta place, Josef ! Vous allez en vacances!" À ce moment, j'ai pensé que, peut-être, la dernière fois que je verrais mon fidèle ami, en me séparant, je lui serrais la main plus fortement que d'habitude et le regardais dans les yeux. « Nicky, fais attention, il y a beaucoup de fils ici. Sinon, je vous souhaite bonne chance ! J'ai été étonné de voir comment Peters, avec sa tête brillante, a compris mon plan. Même si je savais que je pouvais lui faire entièrement confiance, je gardais le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse. pour la dernière fois que je vois mon fidèle ami, en partant je lui serrai la main plus fort que d'habitude et le regardai dans les yeux. « Nicky, fais attention, il y a beaucoup de fils ici. Sinon, je vous souhaite bonne chance ! J'ai été étonné de voir comment Peters, avec sa tête brillante, a compris mon plan. Même si je savais que je pouvais lui faire entièrement confiance, je gardais le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse. pour la dernière fois que je vois mon fidèle ami, en partant je lui serrai la main plus fort que d'habitude et le regardai dans les yeux. « Nicky, fais attention, il y a beaucoup de fils ici. Sinon, je vous souhaite bonne chance ! J'ai été étonné de voir comment Peters, avec sa tête brillante, a compris mon plan. Même si je savais que je pouvais lui faire entièrement confiance, je gardais le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse. que je peux lui faire entièrement confiance, j'ai gardé le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse. que je peux lui faire entièrement confiance, j'ai gardé le silence à ce sujet. « Encore une chose, Nicky, m'a-t-il dit, nous avons un scélérat dégoûtant pour diriger le peloton. Il est caché. Je l'ai déjà bien réprimandé. Ne le laisse pas te marcher sur les pieds !" Puis nous nous sommes à nouveau serré la main. "Au revoir et bonne chance!". Peters a disparu derrière la traverse.
C'est devenu intéressant pour moi de rencontrer le nouveau chef de peloton et j'ai descendu les escaliers jusqu'au refuge. 30 étapes ! Il y avait un éclairage électrique. Chaque jour, un porteur de nourriture apportait une batterie qui durait une journée. Un nouveau sergent-major était assis à table, il avait moins de vingt ans. J'ai calmement enlevé mon sac à dos et ma ceinture, puis j'ai dit que j'étais arrivé à la place du sous-officier Peters. J'ai remarqué que ce type n'aimait pas ma bonne nature. Il aurait été plus agréable pour lui de me voir au garde-à-vous afin que je puisse rapporter selon la charte. Il m'a demandé mon nom et a dit : "Il semble y avoir peu de discipline ici." J'ai dit simplement : « Ce n'est pas nécessaire. Dans l'entreprise, à quelques exceptions près, la vie est la plus camarade possible. À mon avis, il est tout à fait superflu de montrer votre pouvoir à vos subordonnés. "Je n'ai pas l'habitude", a déclaré le sergent-major, "en tant que patron, je dois être respecté."
– Avec vos opinions, M. Feldwebel, les subordonnés, au lieu de vous respecter, vous haïront, et dans certaines circonstances votre vie peut dépendre du fait que vous soyez aimé ou haï.
– Pourquoi en est-il ainsi ? demanda-t-il surpris.
« Supposons que vous soyez grièvement blessé au combat et que vous tombiez. Si vous êtes aimé, il est peu probable que vos subordonnés vous causent des ennuis. Mais si vous êtes haï, personne ne se mettra en danger pour vous sauver, et vous mourrez horriblement. Vous n'avez pas encore combattu, n'est-ce pas ?
– Non, – répondit-il, – je suis un étudiant d'un an et j'ai été dans la garnison jusqu'à présent. Maintenant, je dois passer six semaines au front, puis je reviendrai suivre un cours d'officier. Ensuite, je deviendrai lieutenant.
– Vous voyez, M. Feldwebel, à mon avis, c'est la plus grande injustice dans l'armée allemande. Six semaines suffisent à un enfant d'un an pour devenir lieutenant, même s'il a peu d'idées sur les affaires militaires. Autrement dit, si un père a l'argent pour éduquer son fils, la voie de l'officier s'ouvre devant lui après un an ou même un service plus court. A l'inverse, pour les autres militaires qui servent et ont passé quatre ans dans les tranchées, les portes sont fermées. Même ceux qui ont passé dix ou douze ans dans la caserne avant la guerre, sont allés à la guerre avec le grade de sergent-major et ont maintenant une vaste expérience derrière eux, ne peuvent pas devenir officiers, même s'ils pourraient gérer une compagnie mieux que tous les un an- anciens réunis.
Le jeune sergent-major était d'accord avec moi, même s'il était clairement blessé.
Puis je suis allé sur mon compte. Les gens se tenaient dans une tranchée et prenaient un bain de soleil en fumant. Tous avaient déjà été affectés à mon compte et je savais qu'ils étaient de bons gars. Entre nous, nous nous sommes toujours référés à vous. Dans le même abri se blottit le calcul du sous-officier Beck, originaire de Lorraine. Déjà en 1916, il était constamment avec moi dans le 44e régiment, dans le 260e et maintenant dans le 332e. Nous étions de bons amis.
J'ai jeté un coup d'œil hors de ma cachette pour inspecter la zone. Partout est l'abomination de la désolation. Le front est là depuis fin septembre 1914. Tout est déterré, piqué d'entonnoirs, envahi par la végétation. Laiteron, prunellier, vieille herbe sèche, fraîche entre eux. Des grillages rouillés s'étendent partout. Entre les lignes de tranchées, j'ai compté de dix à douze barrières. En effet, il n'est pas facile de s'échapper d'ici ! Mais ma décision était inébranlable, j'attendais juste une opportunité. Devant la position, le terrain s'élève progressivement, pour ensuite redescendre assez brutalement. Le clocher abattu du village de Reneville dépassait des profondeurs. Le village lui-même n'était pas visible d'ici. Cependant, il a été complètement réduit en ruines. J'ai pris une carte du sergent pour me repérer. Plus à droite, les ruines du village de Lironville, plus loin encore, les villages de Flière et d'Esse où, en septembre 1914, j'ai combattu durement dans les rangs du 112e régiment. Cependant, je n'ai rien appris, parce que. les villages, les forêts et tout le reste ont été abattus et détruits. De l'autre côté de Renéville, le terrain s'élève peu à peu. Il y avait des positions ennemies. Tout était coupé de tranchées et de barrières, de sorte qu'ils ne savaient jamais dans quelle position les Français étaient assis. Des secrets d'infanterie qui avançaient la nuit affirmaient que les avant-postes ennemis se trouvaient dans les ruines de Renéville, car. ils y voyaient souvent des lumières, comme des tuyaux d'allumage ou des cigarettes. Tout cela m'intéressait beaucoup, parce que. c'étaient les choses qui m'aideraient à traverser avec succès. Si seulement je savais qui s'oppose à nous ! Certains ont dit qu'ils étaient français, d'autres ont dit qu'ils étaient nègres, et d'autres encore ont dit qu'ils étaient américains. Chaque jour, je passais des heures à chercher aux jumelles des Français ou des Noirs, mais je n'ai jamais vu personne. Tout semblait mort. Ce n'est qu'occasionnellement que j'ai entendu des coups de canon provenant de la forêt derrière la position ennemie. Puis des obus nous ont survolés pour exploser quelque part dans la forêt derrière nous, près des batteries allemandes. Parfois, surtout la nuit, des obus tombaient près de nous. Puis tout le monde a sauté à l'abri, où nous étions complètement protégés.
La pensée tournait constamment dans ma tête : si seulement j'étais de l'autre côté ! Mais comment commencer ? Et pour moi seul, cela semblait trop risqué. De plus, je ne connais que quelques mots en français. Le quatrième matin, j'ai remarqué que trois ballons français planaient dans une zone à notre droite, bien qu'il n'y en ait toujours eu qu'un. Nous avons rapidement découvert la raison. Là, la position allemande est sous une pluie d'obus qui dure près d'une heure. Puis le feu s'est calmé; cela signifiait que les Français ont fait irruption dans la position allemande, ont capturé des prisonniers et sont repartis. Dans l'après-midi, la nouvelle se répandit que les Français et les Américains avaient lancé une offensive sur la Marne et avançaient. Nous allons bientôt décoller et y aller. Tous les soldats avaient très peur d'aller dans un tel enfer. J'étais déterminé à essayer de déserter.

Se préparer à déserter
Le lendemain à midi, le 23 juillet 1918, il y eut à nouveau un dîner misérable – des légumes secs brûlés. Le sergent Beck et moi étions seuls dans la tranchée et avons mangé un repas dégoûtant. Soudain, furieux, le Bek prit son chapeau melon et le lança par-dessus la traverse.
"Merde," jura-t-il, "maintenant je suis rassasié!"
J'ai dit en désignant le front français :
– Qu'en penses-tu, Gustav ?
Il m'a regardé et m'a demandé :
– Tu viens avec moi ?
A cela j'ai répondu oui.
Gustav m'a dit que depuis plusieurs jours il ne pensait qu'à s'enfuir. Mais comment est une autre question. Si nous retournons vers le nord, nous aurons de bonnes chances de mourir, et si nous faisons une bonne course ici, nous serons sauvés. Si nous mourons en essayant de nous échapper, cela signifiera la fin de tous les tourments.
A ce moment, un caporal d'infanterie de Basse-Alsace du nom de Pfaff, que nous connaissions bien tous les deux, passait par là. C'était un petit homme énergique qui, bien qu'ayant reçu l'ordre de raser sa barbichette napoléonienne, la portait pour contrarier les officiers. En passant, il s'arrêta brusquement à côté de nous et demanda tranquillement : « Vous partez cette nuit ? ».
– Où? J'ai demandé.
– Là, – répondit-il brièvement et clairement.
– Comment vas-tu t'en sortir, Pfaff ? J'ai demandé.
– Je vais à un poste d'écoute ce soir. Il y a une possibilité de disparaître.
– Écoute, Pfaff, on s'est juste mis d'accord pour traverser en courant. Nous ne savons tout simplement pas comment.
"Nous le ferons", a déclaré Pfaff, "dès que la nuit tombera, vous partirez tous les deux en patrouille sur le terrain." Ensuite, nous verrons comment sortir de là.
Nous avons promis de venir. J'y ai pensé, et après m'être assuré que personne ne regardait, j'ai pris quelques boîtes de munitions et les ai jetées dans les hautes herbes. « Qu'est-ce que tu fais, Nickel ? » m'a demandé Beck. J'ai répondu: «Dans la soirée, je ferai rapport au sergent-major que plusieurs boîtes de cartouches nous ont disparu, apparemment, l'infanterie a volé. Je veux essayer de les récupérer." "Ce nombre peut passer", a convenu Beck. Le crépuscule tomba lentement. Qu'apportera la nuit – la vie ou la mort ? Quand le soleil est descendu sous l'horizon aux lointains forts de Thulé, j'ai pensé : si je te vois demain, je suis sauvé. Si non, alors tout est fini. J'avais un sentiment extrêmement ignoble dans la poitrine, j'étais tourmenté par le doute de notre risque. Je suis allé au refuge, j'ai mis insensiblement un mouchoir, un morceau de savon et du pain dans la poche de ma tunique, puis j'ai signalé au sergent-major le "vol".
« Écoute, Nickel, dit Beck, comment pouvons-nous passer inaperçus ? Nous avons l'ordre de ne pas laisser la mitrailleuse. Vous connaissez le chef de peloton, il est obsédé par les règlements.

– Mon Dieu! – s'étonna-t-il, – que faire maintenant ? Il n'est pas bon d'écrire un rapport au commandant de compagnie.
« Monsieur le sergent-major, dis-je, je connais un moyen d'éviter un rapport. Nous venons de voler les boîtes manquantes des mitrailleuses légères. – C'est très simple, tu as juste besoin que quelqu'un vienne avec moi. Je ne porterai pas quatre cartons tout seul. – D'accord, prends un homme. – Ce serait mieux si le sergent Beck partait. C'est un gars courageux. – Il n'est pas bon que deux commandants d'équipage partent. – Le caporal peut prendre temporairement le commandement. En plus, tout est calme, et nous serons de retour dans une demi-heure. – D'accord, faites comme vous voulez.
– Voulez-vous vérifier? il doutait.

Comme il était interdit de marcher dans la tranchée sans arme, j'ai attaché une baïonnette et un Mauser à neuf cartouches à ma ceinture. J'avais déjà fourré deux pinces dans les poches de mon uniforme, ainsi qu'un journal frais, afin d'avoir quelque chose de blanc à agiter. Puis j'ai accroché deux autres batteurs à la ceinture et nous avons quitté l'abri. Le premier pas vers notre entreprise risquée, ou vers le chemin menant à la vie et à la liberté, a été franchi. Mais cela m'attriste de quitter mon peuple et tous mes camarades sans dire au revoir.

Désertion aux Français dans la nuit du 23 au 24 juillet 1918
Nous avons marché le long de la position; comme il faisait déjà nuit, des sentinelles de nuit se tenaient à chaque pas. Arrivés à la voie de communication menant vers l'avant, nous avons fait demi-tour et sommes rapidement arrivés au secret, qui se trouvait à environ deux cents mètres devant la position principale. La patrouille de terrain était composée d'une escouade d'infanterie (huit personnes) et d'un sous-officier, ils vivaient dans un abri solide. Nous avons bavardé un moment avec le sous-officier, puis avons voulu regarder le poste d'écoute à trente mètres devant nous. Beck et moi y sommes allés. Pfaff nous a suivis imperceptiblement, avec qui nous n'avons pas encore échangé un mot. Les messages d'écoute n'ont pas encore changé. L'emplacement du poste était entouré d'un grillage enchevêtré. Beck et Pfaff étaient sur le point de se lever pour franchir le fil quand j'ai entendu des pas dans la tranchée derrière moi. "Psst," dis-je doucement. "Il n'y a personne en ligne pour le poste" J'ai dit fort et j'ai sauté dans le poteau. Beck et Pfaff m'ont suivi. Nous avons parlé avec le sous-officier et sommes retournés à la patrouille de terrain. Maintenant, les deux sentinelles prirent place. Soudain, un lieutenant supérieur de la 5e compagnie est apparu pour surveiller les gardes. « Qui est-ce ici ? » demanda-t-il brusquement quand il nous vit Beck et moi. Je me suis figé au garde-à-vous et j'ai signalé: "Nous sommes deux sous-officiers de mitrailleuses lourdes, et nous voulions connaître l'emplacement de la patrouille de terrain afin qu'en cas d'attaque, nous ne tirions pas dans le dos de nos propres soldats."
– Eh bien, bien, – dit le lieutenant en chef, – si tous les soldats avaient le même zèle que vous, les choses se seraient améliorées depuis longtemps !
Je pensais que vous sauriez nos intentions !
Beck et moi avons emprunté le chemin qui menait à la position principale. Nous nous sommes assurés de ne pas pouvoir courir ce soir. Puis Pfaff a couru par derrière et a chuchoté : « Tout le monde loin ! ». Il est immédiatement sorti de la tranchée et a disparu dans les hautes herbes. Nous sommes également sortis et avons trouvé Pfaff – il nous attendait dans l'ancien entonnoir.
Nous étions entre deux barrières. Ce qui était derrière nous cachait des sentinelles en position principale. Nous avons rampé le long de la barrière avant et avons finalement trouvé une brèche faite par deux obus tombés côte à côte. Là, nous avons rampé. Il y a déjà plusieurs trous dans les vêtements. Nous continuâmes à ramper à quatre pattes, dépassâmes l'ancienne tranchée profonde et restâmes derrière un tas de terre. Ici, ils se sont juré de rester ensemble, advienne que pourra. Je levai un instant la tête et vis, à trente pas à gauche, les souches d'arbres que j'avais vues juste devant moi au poste d'écoute. Que. nous étions à trente pas à droite du poteau. J'en ai discrètement informé Pfaff.
« Il faut se rapprocher du poste », dit-il, « il y a un passage à travers de larges barrières, où les fils supérieurs sont coupés pour que les patrouilles puissent passer.
"Dieu, que va-t-il arriver !", ai-je pensé. Nous avons rampé vers la gauche, jusqu'au poteau. En effet, il y avait un trou dans la clôture. Pfaff se leva et, se penchant, enjamba le fil. Quand il était là, j'ai soudain entendu une conversation à une vingtaine de mètres de nous et un peng-peng – deux coups de feu ont retenti. Nous avons été découverts ! Pfaff a disparu de l'autre côté des barrières. Alors Beck se leva et franchit la barrière de toutes ses forces. Quatre coups de feu ont été tirés sur lui. Il a également disparu de l'autre côté. Maintenant, je suis monté dans le trou. Mais seuls les fils supérieurs ont été coupés, je suis resté coincé, m'aidant souvent avec mes mains. Quand j'étais presque au milieu, j'étais fermement accroché. Dès que j'ai bougé, le fil a grincé. Que faire? Pas moyen de ramper. Redressez-moi, il y aura une menace d'être abattu, parce que. du poste cet endroit a été remarqué. J'étais très excité, je me suis branlé hors du fil avec toute ma drogue. Krak, des trous sont apparus dans l'uniforme et le pantalon. Dès que je me suis redressé, deux coups de feu ont retenti. J'avançai le plus vite possible, et au moment où je me précipitais de l'autre côté, un autre coup de feu retentit. J'ai rampé à quatre pattes le long de l'herbe écrasée, je me suis arrêté un instant et j'ai doucement crié : « Beck ! Pfaff ! A quelques pas de moi, ils ont levé la main avec leur casquette. Nous nous sommes rapidement examinés pour des blessures. Mais tous étaient intacts, à l'exception de quelques égratignures sur le fil. Pfaff a déclaré : « Nous devons partir rapidement ! Dans tous les cas, le lieutenant va maintenant lever une montre pour nous rattraper ! En aucun cas nous ne devons être capturés, car. cela aurait signifié un peloton d'exécution après un procès rapide. Dans ce cas, il faudrait se dresser jusqu'à la mort contre ses propres camarades. Nous avons escaladé trois larges barrières qui ont déchiré nos uniformes. Égratignures brûlantes d'épines rouillées. Nous arrivâmes à une ancienne tranchée qui conduisait aux positions françaises. Il est devenu de plus en plus profond et s'est terminé brusquement; on avait l'impression d'être dans un sac. J'ai rapidement appuyé mon dos contre le mur, Pfaff s'est tenu sur mes mains jointes, puis sur mes épaules, a attrapé l'herbe au-dessus et est sorti. Beck a suivi. j'ai levé les mains; tous les deux, couchés sur le ventre, les ont attrapés et relevés pendant que je les aidais avec mes jambes. Ici, nous avons couru. Nous franchissons trois barrières plus étroites et apercevons en contrebas les ruines de Renéville. Le chemin vers le village était libre. Nous avons évité le danger par derrière, maintenant il n'y avait que devant. Nous franchissons trois barrières plus étroites et apercevons en contrebas les ruines de Renéville. Le chemin vers le village était libre. Nous avons évité le danger par derrière, maintenant il n'y avait que devant. Nous franchissons trois barrières plus étroites et apercevons en contrebas les ruines de Renéville. Le chemin vers le village était libre. Nous avons évité le danger par derrière, maintenant il n'y avait que devant.
Car Beck et Pfaff connaissaient le français, je leur ai conseillé d'appeler les sentinelles françaises assises dans les ruines du village. "Ça n'ira pas, après tout, le lieutenant en chef peut nous entendre et comprendre où nous sommes." Nous avons donc dévalé la pente jusqu'aux ruines. À chaque instant, j'avais peur que la lumière d'un coup de feu ne jaillisse devant nous et que nous soyons abattus. Rien de tout cela n'est arrivé. Nous sommes arrivés au village, tout est mort, rien ne bouge. Nous avons écouté : silence. Rien du tout. Pfaff sauta dans l'ancien passage de communication qui longeait l'église. Il a frappé en plein sur un morceau de fer-blanc qui traînait dans la tranchée et a fait un bruit infernal. Nous avons encore écouté : tout est calme. L'artillerie française commence à tirer. En arc de cercle, les obus nous ont survolés et ont explosé sur les arrières allemands. De l'excitation et de la course, nous transpirons, parce que. c'était une chaude nuit d'été, et la lune éclairait tout presque comme la lumière du jour. Nous marchâmes prudemment le long de la tranchée vers les lignes françaises. Elle gravit lentement la montagne. Nous nous sommes constamment arrêtés et écoutés. On n'entendait rien sauf des coups de fusil occasionnels et le crépitement d'une mitrailleuse; de temps en temps, des coups de feu grondaient plus loin ou plus près. C'était très effrayant, parce que. nous ne savions pas qui se tenait devant nous et où ils se trouvaient. Nous avons prudemment avancé, nous évanouissant et écoutant constamment. Nous passâmes devant d'anciennes galeries et abris, dont les brèches sombres s'ouvraient. Ici, nous sommes arrivés à une position qui a été coupée par le mouvement. Il y avait une pancarte sur le poteau, mais il n'y avait pas assez de lumière pour lire l'inscription. J'ai pointé ma lampe de poche dans la tranchée. Ici, nous avons vu beaucoup d'empreintes. Il est donc souvent visité. Nous avons continué et avons de nouveau dépassé une position qui semblait se croiser avec le mouvement précédent. Pfaff a dit: "Je suis presque sûr
"J'en doute," répondis-je calmement.
Je leur ai demandé d'appeler les Français ou quiconque est assis dans les tranchées. Ils craignent d'être entendus par les Allemands qui leur emboîtent le pas. Pistolets chargés à la main, nous avançons prudemment et nous nous retrouvons à côté d'un cavalier espagnol couché dans une tranchée. C'était le nom des clôtures portatives en fil de fer tendues sur un cadre en bois. Maintenant, j'étais convaincu que nous étions proches des Français. Nous sommes passés. À quelques pas derrière, se trouvait une charpente tubulaire enveloppée de fil de fer barbelé. Nous sommes montés à quatre pattes un par un. En même temps, nos dos s'accrochaient au fil, ce qui faisait que les canettes vides suspendues au-dessus se cognaient les unes contre les autres. Cela a dû être une alarme pour les sentinelles françaises. Encore une fois, je dis tranquillement à mes camarades : « Pour l'amour de Dieu, appelez les Français. Ils ont de nouveau refusé. J'étais à quelques pas derrière eux et soudain j'ai vu un Français en haut sur la gauche. Il a sauté de l'autre côté de la traverse à travers la tranchée et s'est enfui. J'ai immédiatement pensé: c'était un secret, maintenant il lève la garde en état d'alerte. Je me précipite vers les miens et crie à voix basse : "Appelle-moi maintenant, j'ai vu un Français s'enfuir !" Nous étions tous les trois très inquiets à ce moment-là. Nous étions sur le point de crier lorsque des coups de feu ont crépité à côté de nous et des balles ont touché le mur de la tranchée derrière nous. Les Français ont crié quelque chose tout en continuant à tirer. « Nous sommes trois Alsaciens ! – Beck et Pfaff ont crié en français, – nous voulons nous rendre ! Vive la France ! Mais à cause des tirs sauvages, les Français ne distinguaient pas les mots. Pfaff, un gars exceptionnellement courageux, a fait le tour de la traversée et est sorti vers les Français. Beck voulait suivre. À ce moment, j'ai entendu un léger craquement. Cela a séparé le levier lors du lancement d'une grenade à main. « Beck ! – J'ai crié, – arrête ! Ils ont lancé une grenade !" Et l'a tiré en arrière. En même temps, un autre. La deuxième grenade a explosé. Puis nous avons entendu le cri de Pfaff. Il s'est accroché à tout. La fumée de la grenade s'est échappée de derrière la traverse et nous a complètement enveloppés. Quand j'ai regardé en arrière, Beck était parti. Il a encore dépassé la traverse.
Je voulais aussi y aller quand ils m'ont appelé en français d'en haut. J'ai immédiatement lâché le pistolet, arraché le journal du poignet et levé les mains en criant en même temps : « Elsatien, déserteur ! ». Le Français a crié : « Combienne ? Je connaissais ce mot, ça veut dire "combien?". J'ai pensé que trois seraient treize et j'ai crié: "Treise!" au lieu de trois. Le Français s'est penché pour voir treize personnes ici. Quand il n'a trouvé personne, il a encore crié : « Combien ? », auquel j'ai montré trois doigts. Alors il me tendit la main ; J'ai immédiatement enlevé la ceinture, tendu la main. Il a tiré et je suis sorti de la tranchée. « Dieu merci ! », pensais-je alors. Maintenant j'ai sauté. Et baissa les mains. Le Français, qui ne me faisait pas encore confiance, bondit en arrière et leva une grenade d'un air menaçant. Je levai de nouveau les mains et répétai : « Elsatien, déserteur ! Puis le Français m'a tapoté sur l'épaule. À quel point j'étais heureux à ce moment-là, c'est tout simplement indescriptible ! Je pensais maintenant à Pfaff, dont j'entendais les doux gémissements. J'ai dit au Français : "Camerade blesse" (blessé) et j'ai montré moi-même et la tranchée. Le Français m'a montré d'y aller. J'ai sauté au même endroit d'où je suis sorti et je voulais sauter rapidement par-dessus la traversée vers Pfaff. Il grouillait de Français, parlant avec animation. Comme la foudre, l'un d'eux a mis un pistolet sur mon front, j'ai senti un museau froid. Un autre a tout aussi rapidement mis une baïonnette sur ma poitrine. Comme le vent, mes mains se sont envolées et j'ai de nouveau prononcé mon discours : « Elsatien, déserteur ! Ils m'ont immédiatement quitté et j'ai entendu: "C'est le troisième." Beck leur avait déjà dit qu'il y en avait un autre dans la tranchée. Tout cela n'a pas pris plus de trois minutes (après le premier coup). Je me suis immédiatement approché de Pfaff, qui était allongé sur le sol, inconscient et gémissant doucement à chaque respiration. J'ai écarté les Français qui s'occupaient de lui et j'ai senti son uniforme partout, parce que la lumière de la lune n'a pas atteint le fond de la tranchée. On ne sait pas où Pfaff a été blessé. Quand j'ai senti sa cuisse gauche, j'ai senti à la fois du sang humide et chaud, qui a giclé dans ma main par saccades. Artère brisée, réalisai-je. Le meilleur remède est de bander la cuisse pour arrêter le saignement. J'ai rapidement détaché la ceinture de mon pantalon, baissé mon pantalon et mon slip. Beck m'a aidé à soulever mon corps. J'ai arraché le col et j'ai voulu bander ma jambe. Krak, le vieux chiffon délavé est déchiré. Immédiatement, l'un des Français qui se tenait autour m'a donné une corde solide, que j'ai attachée au-dessus de la plaie. Ensuite, j'ai pris un morceau de bois gros comme un doigt et d'environ trente centimètres de long dans le revêtement de la tranchée, je l'ai collé à l'extérieur de la cuisse entre la corde et la jambe, et j'ai tordu le morceau de bois. Le cordon s'enfonça dans la jambe et pressa l'artère. Le sang a cessé de couler. Les Français m'ont tapoté l'épaule et ont dit que j'ai bien fait. Pfaff était toujours inconscient. Puis Beck a voulu mettre un morceau de sucre dans sa bouche. L'un des Français lui a donné du sucre, l'a arrosé d'un liquide qui sentait fortement l'alcool et l'a mis dans la bouche de Pfaff. Il s'est immédiatement réveillé. Les premiers mots qu'il a prononcés ont été : « Moy, mouret pour la France ! », ce que je n'ai pas compris, mais Beck m'a traduit : « Moi, je meurs pour la France ! ». J'ai dit à Pfaff qu'il n'était pas si gravement blessé et que sa jambe était bandée.
Les Français étaient très gentils avec nous. Tout le monde voulait nous serrer la main. Certains nous donnaient des cigarettes, d'autres nous donnaient des morceaux de chocolat ou offraient des flacons de vin. J'ai bu quelques gorgées, parce que à cause de l'excitation, il y avait une forte soif. Cette boisson me semblait complètement étrangère, parce que. Je n'ai rien reçu des Prussiens, sauf un mauvais ersatz de café. Puis un des Français m'a allumé une cigarette trop forte pour que je puisse la fumer.
Deux soldats et un jeune officier nous conduisirent à l'arrière. Car toute la garnison de la tranchée était en alerte, ils se tenaient coude à coude sur le pas de tir. Tous ont dit des mots amicaux à mesure que nous approchions, ce que, bien sûr, je n'ai pas compris. Alors que nous marchions le long des voies de communication, deux aides-soignants avec une civière se sont précipités à notre rencontre pour récupérer Pfaff. Beck discutait avec un soldat qui marchait à côté de lui. Soudain, un officier marchant derrière lui demande dans un dialecte alsacien avec un fort accent français : "D'où venez-vous ?". J'ai répondu légèrement en haut allemand. "Tu es un Prussien, tu ne parles pas un dialecte." A cela, je répondis à notre façon : « Non, je suis de San Ulrik près de Dammerskirch. « Ah, c'est là ! Et qui est le maire de Dammerskirch ? Je n'ai jamais su cela et j'ai répondu que je n'étais pas à la maison depuis cinq ans et que j'avais oublié tout cela. « D'accord, quel relieur habite la Kritzstrasse ? » demanda-t-il à nouveau. "Hartmann vivait là-bas." "D'accord," dit le lieutenant. "Je suis passé plusieurs fois à Saint-Ulrich lorsque je suis allé à Niedersept (Seppois-les-Bas)." J'ai demandé si Saint-Ulrich avait été détruit. Il ne savait pas, il ne se souvenait pas.
Nous avons bavardé de tout jusqu'à ce que nous arrivions au camp forestier. Il m'a raconté, entre autres, ce qui se passait depuis Roseheim en Alsace. Dans le camp, des militaires nous entouraient de tous côtés, ils voulaient voir. Beck en avait assez de répondre aux questions. Ils m'ont laissé seul, parce que vu que je ne comprenais pas. J'ai vraiment aimé la vivacité de ces gars et leurs gros visages rouges. Des gens tout à fait différents des Allemands maigres et à moitié affamés avec leurs visages presque entièrement jaunâtres. Beck a été emmené à la cachette du commandant de la compagnie, où il a été interrogé. Mon masque à gaz m'a été enlevé. Plusieurs militaires m'ont apporté du vin et des cigarettes. J'ai bu quelques verres, mais ensuite, sentant que je devenais ivre, j'ai refusé. Je n'ai pas l'habitude de boire du vin. Mon dos était froid à cause de la chemise trempée de sueur. On m'a offert du fromage et du pain blanc. Puis j'ai fouillé dans ma poche et leur ai donné mon pain. Ils l'ont reniflé et ont dit : "Brrr !" Comme si ça ne pouvait pas être mangé même si nous n'en avons jamais reçu assez depuis deux ans. J'ai immédiatement commencé à manger leur pain, me caressant le ventre pour montrer à quel point c'était délicieux. Tout le monde a ri et même si nous n'avons pas compris un mot, nous étions toujours les meilleurs amis. Puis un Français est venu me demander en allemand : « Qu'est-ce qu'on dit de Hindenburg et de Ludendorff ? J'ai répondu que Hindenburg était aimé et que Ludendorff était haï. Il demanda également si nous savions que les Allemands devaient se retirer de la Marne les 19 et 20 juillet et qu'une grande offensive anglo-française-américaine avait commencé. Je lui ai donné un nouveau journal allemand, qui était encore avec moi, pour lequel il était très reconnaissant. Pendant ce temps, l'interrogatoire de Beck s'est terminé et deux soldats nous ont emmenés plus loin à l'arrière. Lorsque nous atteignîmes la route en forêt, qui se croisait avec une autre au niveau du pont de chemin de fer, les Français nous montrèrent qu'il fallait parcourir ce tronçon. Puis ils ont dit à Beck que la nuit cet endroit était souvent bombardé par les Allemands. Bien sûr, nous avons couru aussi vite que possible, car nous ne voulions pas avoir d'ennuis ici. Alors les deux Français dirent qu'il n'y avait plus de danger.

Enregistré. De plus en plus avancé.
À quel point j'étais heureux, réalisant que ma vie était en sécurité, et la faim et la vie de chien à l'avant derrière, je ne peux pas le décrire. Je crois que je n'ai jamais connu un tel bonheur de ma vie, c'est la chose la plus agréable qui puisse arriver. Et en pensant à mes parents, en particulier à ma mère, à quel point elle serait heureuse d'apprendre que j'étais en sécurité et que je pouvais désormais correspondre avec elle. J'allais envoyer un mot dès que possible. Beck dit soudain : « Notre chef de peloton, ce morveux, peut attendre longtemps ses douilles. Il arrivera sûrement parce que ses deux sous-officiers se sont échappés. Nous avons tous les deux ri en imaginant son visage à la découverte de notre disparition pour toujours. Nous avons marché le long d'un chemin forestier qui, à un endroit, était parallèle au front. Il y avait beaucoup de batteries lourdes là-bas. Des centaines de soldats ont travaillé plus loin, établissant de nouvelles positions d'armes à feu. "Attention, Gustave, – J'ai dit à Beck, – la bouillie sera bientôt brassée ici. Nous sommes arrivés à la caserne où se trouvait le quartier général du régiment. Il était environ trois heures du matin et il faisait encore noir. Ils ont amené Beck en premier, puis moi. Seul l'employé était là, il parlait bien allemand.
– Et, tu as mangé à ta faim de pain noir et décidé d'essayer le blanc ?
– Dans la première partie, vous vous trompez, – répondis-je en riant, – Je n'ai jamais eu assez de noir ces deux dernières années.
Alors le greffier rit et me dit aimablement :
– Ayez l'amabilité de mettre sur la table tout ce que vous avez dans vos poches.
J'ai commencé à sortir mes déchets. Portefeuille, crayon, couteau, mouchoir, montre, miroir, brosse à cheveux, savon, serviette, lampe de poche et boussole. L'employé a pris le portefeuille et m'a rendu mes 30 marks. Il a laissé son portefeuille et sa boussole derrière lui. Tout le reste je pouvais ramasser et passer à autre chose. Deux soldats à bicyclette nous ont conduits. A l'aube nous avons traversé le village. Toutes les portes des hangars étaient ouvertes et il y avait un réservoir dans chacune. À l'aube, nous sommes arrivés dans un autre village, où se trouvait le quartier général de la brigade. Les messieurs dormaient encore, nous avons donc dû attendre une heure. Un régiment de Marocains entre dans le village, en ordre de marche strict. J'ai pensé : « Les Français n'ont pas l'air d'être aussi à l'aise avec leur marche à cette heure matinale. Les Marocains se sont enfuis dans les granges. Un officier les a grondés comme un cocher, et alors que deux Marocains se dirigeaient vers le puits avec la chaudière, il s'est approché de l'un d'eux et lui a donné quelques bonnes menottes. J'étais émerveillé après tout, les Allemands n'ont vu cela qu'une seule fois. Une bande de Marocains et un couple de Français de leur régiment se sont approchés de nous. Ils étaient tous très sympathiques et nous ont donné des cigarettes. L'un des Français a tiré sur ma manche et m'a demandé dans le plus pur dialecte de Mühlhausen : « Dis-moi, qu'est-ce que je verrai là-bas ? "Ça se rapproche," répondis-je.
Boy, combien de temps pouvez-vous durer? – Il a demandé.
– Pas pour longtemps. Les soldats veulent rentrer chez eux.
Il a dit qu'il était de Mühlhausen… Les Marocains sont toujours là où il se passe quelque chose. Ils sont arrivés de Villiers-Bretonneux près d'Amiens, où les 24 et 25 avril et plus tard, des choses terribles se sont produites. Nous aussi, nous étions près de Villiers-Bretonneux dans ces chiffres, quelle coïncidence. Soudain, un officier enragé est arrivé en courant et nous a crié dessus. Je n'ai pas compris un mot. Le Marocain lui a dit que nous étions des Alsaciens. Il nous a regardés et a marmonné quelque chose, je n'ai compris que le mot "boshi". Beck m'expliqua plus tard que, de l'avis de l'officier, si nous sommes Alsaciens, alors tous les mêmes Boches, comme tous les Prussiens. Qu'il aille là où je l'ai envoyé ! Beck a été interrogé. Je suis parti. Puis nous avons continué. Maintenant, nous étions escortés par deux soldats âgés. Des Marocains affaiblis gisaient sur le bord de la route le long du chemin. Nous arrivâmes à l'endroit où se trouvait le quartier général de la division. Ici, c'était comme les Allemands. Plus le salaire est élevé, plus loin à l'arrière, plus la sécurité est élevée. Beck a été amené en premier. Il y a passé au moins une demi-heure. Ensuite ce fut mon tour.
Je suis entré dans la caserne et me suis tenu tranquillement devant le général. Il m'a fait signe d'approcher et m'a demandé dans un allemand approximatif : "Pourquoi es-tu venu vers nous maintenant ?". La question était un peu délicate. J'ai répondu: "Parce qu'avant je manquais de courage et d'opportunité, je ne voulais pas tirer sur les Français et en général j'en avais marre de la guerre." « Pourquoi n'avez-vous pas voulu tirer sur les Français ? "Parce qu'ils m'étaient plus chers que les Allemands, et que mes parents, qui habitent l'Alsace occupée par les Français, ne m'ont dit que du bien de vous."
– Eh bien, venez ici, – a dit le général et m'a conduit à la carte dans tout le mur. Il montre l'emplacement de la division. Cette carte m'a rempli d'un étonnement sans fin. Je n'en ai jamais vu comme ça ! Chaque petite chose, chaque abri, chaque batterie, chemin – en un mot, tout y était marqué. Le général m'a demandé où nous avions traversé. J'ai dit que nous étions tombés par hasard sur la chapelle de Renéville. "Étiez-vous d'une compagnie de mitrailleuses?", "Oui." Puis il a fouillé l'abri dans les positions allemandes où je vivais. Il a dit que je devrais dire sur les positions allemandes tout ce que je sais – où se trouvent les batteries, où se trouve le transport de la compagnie de mitrailleuses, etc. Car J'ai fait défection uniquement pour sauver ma vie, et non pour trahir mes anciens camarades, puis j'ai dit que je n'avais été libéré que récemment de l'unité médicale, tk. J'ai la grippe, l'entreprise est quelque part dans la forêt, et la même nuit le guide m'a emmené à la position. Je n'ai rien vu dans le noir. Au premier rang, tous les commandants d'équipage ont pour ordre de ne pas laisser leurs mitrailleuses, je ne sais rien d'autre. Alors le général m'a regardé attentivement.
– Vous ne voulez pas trahir vos anciens camarades, – dit-il, – nous savons déjà tout. Maintenant je pouvais partir. On nous a emmenés à la cuisine et on nous a donné du café, du pain blanc, du jambon frit et du beurre. C'était quoi ce café ! Forte et sucrée, je n'avais pas bu une aussi bonne bière depuis de nombreuses années. Puis une voiture s'arrêta devant la cuisine. Nous avons grimpé – oups! – et se précipita. Beck et moi étions les personnes les plus heureuses sur terre. Une belle balade en ce matin glorieux, plus loin du front, une tranche de pain blanc et du lard à la main. Cœur, que veux-tu d'autre ?
Il m'a montré toutes les batteries que j'ai vues sur le chemin de la ligne de front, où se tient le commandant du bataillon, où se trouve la cantina du bataillon, le chemin le long duquel marchent les transporteurs de nourriture, en un mot, tout. Je restai debout comme frappé par le tonnerre. J'ai pensé: "Alors pourquoi les Français ne mettent-ils pas tout en lambeaux s'ils savent si bien?" Le général a deviné mes pensées et a ajouté: "Attendez une minute!".

Bientôt nous arrivâmes à la forteresse de Tul. Dans la rue devant un grand immeuble – stop. Beck a été emmené à l'intérieur, je suis resté à l'extérieur sous la surveillance d'un soldat. Une bande de civils curieux s'est approché pour me dévisager. J'étais un grand spectacle! La tunique et le pantalon sont déchirés de partout. Des lambeaux pendaient à l'enroulement, j'ai complètement perdu l'autre ; il a probablement été déchiré par un fil et il s'est déroulé en courant, est tombé, mais je ne l'ai pas remarqué. En plus, j'avais mauvaise mine, surtout à cause de la grippe. Et j'avais aussi très sommeil. Mais malgré cela, j'étais heureux comme un oiseau dans une graine de chanvre ! Le militaire a dit que j'étais alsacien et déserteur. Immédiatement, les visages du public ont changé. D'autres m'ont serré la main et ont dit quelque chose. D'autres m'ont donné des cigarettes. Ils se sont moqués du fait que je tiens un morceau de pain blanc dans ma main comme un trésor. Puis ils m'ont remis dans la voiture. En m'éloignant, j'ai fait signe aux gens,
Nous longeâmes la vallée de la Meuse jusqu'à la ville de Flavigny, où se trouvait le commandement suprême de l'armée. J'ai été emmené dans une grande grange. Un gendarme se tenait à la porte. Je suis monté au grenier à foin vide. Il y avait déjà plusieurs prisonniers allemands là-bas. Alsaciens et Polonais d'un côté, Allemands de l'autre, entassés dans une cage grillagée. Les Alsaciens voulaient tout me demander, mais le sommeil me gagnait, je m'allongeais sur mon lit et m'endormais aussitôt. Bientôt je me suis réveillé et je n'ai pas compris où j'étais. Le cuisinier a apporté le dîner. Dieu, comme j'ai été étonné: soupe de viande avec du pain, pommes de terre avec sauce et escalope, salade, plus 3/4 de pain blanc et un quart de vin. C'est comme si j'étais au paradis.
Les Allemands avaient de la soupe de viande avec du pain, mais on ne leur donnait jamais de pommes de terre avec sauce, rôti, salade, pain blanc et vin. Bien que n'ayant pas faim, je me mis à cette splendeur et je détruis presque tout. Une personne normale ne pourra pas comprendre la situation dans laquelle je me trouvais. Comme un chien abandonné, essayant de dévorer tout ce qui se mange. Quand j'ai trop mangé, j'ai rendu la marmite au cuisinier; il regarda avec un sourire, et je me recouchai et m'endormis rapidement. Bientôt je fus réveillé; le gendarme m'a fait signe de descendre. Je me suis levé et je l'ai suivi. Il m'a emmené au château, où j'ai été interrogé par un officier qui parlait bien l'allemand. Il m'a appelé "vous". J'ai pensé – tu ne m'auras pas avec ce coup de coude, je n'ai absolument rien donné sur les positions, parce que. Je ne veux pas être coupable de mal à mes camarades. Je répondis à ses questions de la même manière qu'à celles du général. Il m'a demandé combien de temps j'avais servi. J'ai dit : "À partir du 16 octobre, treize." « Ici, vous êtes toujours un membre du personnel. De quelles étagères êtes-vous parti en randonnée ? "Première compagnie du 112e régiment d'infanterie". Il demanda aussitôt : « Étiez-vous avec lui le vingt-six août de la quatorzième année ? Je devais lui dire tout ce que je savais des événements de cette journée. Je répondis que ce jour-là le commandant de la brigade, Stenger, avait donné l'ordre de ne pas faire de prisonniers et de tuer tous les Français qui tomberaient entre nos mains, blessés et sains, et que sous mes yeux plusieurs blessés gisant sur le sol ont été fusillés ou abattus comme des porcs. J'ai moi-même défendu les Français et leur ai sauvé la vie. « Pouvez-vous jurer que vous venez de dire la vérité ? » "C'est vrai," répondis-je. Puis l'officier m'a demandé tout ce que j'avais vécu au front depuis le tout début de la guerre. Environ deux heures plus tard, j'ai été ramené à la grange. J'ai montré au gendarme les griffures reçu lors de la désertion des barbelés et a expliqué qu'ils avaient mal. Il m'a emmené à l'infirmerie, où un infirmier les a enduits d'iode pour désinfecter les plaies et prévenir la suppuration. Iode pincé, mais bientôt lâché.

La vie à Flavigny
24 juillet – 3 août 1918
A ma grande joie, en rentrant à la caserne, j'ai rencontré Gustav Beck. Il est venu pendant mon absence. Le matin, nous avons été emmenés dans la salle antiparasitaire et nos chiffons ont été déshydratés pendant que nous lavions la poussière de l'avant dans le bain. Nous sommes nés de nouveau. Dormir toute la nuit, nager, rassasié, sans poux, c'était nouveau pour nous deux. Beck a reçu une douzaine de prisonniers allemands qui, sous sa surveillance, ont balayé les rues de la ville. Je suis allé à la cuisine pour aider. Quelle surprise j'ai été de voir autant de bons produits là-bas. C'était la cuisine de la compagnie de garde, qui gardait le commandement de l'armée. Les trois cuisiniers avaient plus de quarante ans et leurs museaux étaient rouges et de bonne humeur à cause de la bonne nourriture et des boissons. Ils ont été gentils avec moi, ont montré mes joues creuses, puis leurs grosses joues, les ont gonflées en m'expliquant que j'aurais bientôt les mêmes. "Bien", ai-je pensé. Pour le petit-déjeuner, on m'a donné une demi-livre de bacon frit, du fromage, de la marmelade, du pain, plus du vin ou du café. Avant le dîner, j'ai coupé du pain pour l'entreprise. Après cela, j'ai versé le bouillon de viande. Peu de temps avant que l'entreprise ne reçoive de la nourriture, le chef cuisinier m'a appelé au chaudron, a versé une demi-casserole de bouillon et y a versé un verre de vin rouge. J'ai dû boire. Quel goût ! Les chefs ont toujours cuisiné quelque chose de mieux pour eux-mêmes. Je devais toujours manger avec eux, mais ils aimaient beaucoup pimenter les choses. Je n'y suis pas habitué et il me semblait parfois que j'avais un instrument pointu dans la bouche et la gorge. Après avoir mangé, nous avons rincé la vaisselle de toute la compagnie. Entre le déjeuner et le dîner, j'ai épluché les oignons et l'ail, épluché et lavé la salade. Tout le travail de ma journée pouvait facilement être fait en quatre heures. L'un des soldats n'a rien fait d'autre que scier et fendre du bois de chauffage pour la cuisine. Je l'aidais parfois, même si je n'aurais pas dû. Il m'a emmené à la cuisine, où un nouveau tonneau de vin arrivait chaque jour et était placé sur des chèvres basses. Là, le soldat a pris un verre, l'a mis dans ma main, j'ai gardé le verre sous le robinet du tonneau jusqu'à ce que je sois rassasié et que je doive boire. Ensuite, il a précisé que je pouvais boire en toute sécurité si je le voulais. En même temps, il tordit sa main devant son front et tordit son doigt, voulant dire qu'il ne voulait pas me saouler.
Après quelques jours de mon séjour là-bas, le jeune soldat avec qui j'étais allé à Metz et dont la sœur nous étions restées s'est présenté. « As-tu fait les jambes aussi ? » ai-je demandé. "Certainement. Je me suis dit que puisque Richert s'était évaporé, alors il fallait que j'y aille aussi ! », a-t-il confié. L'infanterie française était provisoirement stationnée à cet endroit. Il rencontre par hasard son frère, qui entre au service des Français. Il a emboîté le pas et est resté avec son frère. Et il a également dit que dans notre division, pas un seul Alsacien n'était autorisé à entrer dans les tranchées avancées, car on ne leur faisait pas confiance, et qu'un ordre a été lu pour la division, dans lequel Richert, Beck et Pfaff ont été condamnés à mort pour désertion. Joli petit deal, la guerre a tout chamboulé. Si vous ne voulez pas tuer et aussi être tué, vous serez condamné à mort. "Mais un Nuremberger ne pend personne avant de saisir", dit le vieil adage.
Et moi, étant condamné, j'ai obtenu un bon travail. Mais quand j'y ai pensé, ça m'a énervé qu'un groupe d'officiers de haut rang et bien payés, qui n'ont certainement pas été sous le feu, aient le droit de condamner à mort de pauvres soldats qui ont enduré quatre ans de désastre militaire et finalement décidé de sauver le reste de leur vie. Ne méritent-ils pas vraiment ces gens qui ont condamné les soldats à des épreuves, des épreuves et des attaques sanglantes, qui ont un nombre connu de victimes sur la conscience, des milliers de fois plus que la mort ? Qui a toujours parlé de sa patrie bien-aimée, a suspendu sa poitrine avec des récompenses imméritées et a jeté les gens à l'abattoir sans aucune raison. Mais l'essentiel est qu'ils ne puissent plus me faire de mal.
A Flavigny, j'ai pu voir toutes sortes d'êtres humains. De nombreuses troupes américaines traversèrent la ville, nègres, arabes, marocains, indochinois, italiens. Dans le hangar où je dormais, il y avait encore deux Français, plusieurs Marocains, deux Noirs, ainsi que quatre ouvriers chinois qui avaient été placés là pour divers délits et attendaient leur procès. Des deux côtés de l'aire de battage, des tentes étaient dressées, elles y étaient conduites. Personne n'était autorisé à avoir un couteau ou des bretelles, et la nuit, ils devaient mettre leurs chaussures devant la porte. Les Chinois étaient soupçonnés d'avoir violé et tué une jeune fille. Lorsqu'ils mangeaient, ils s'asseyaient à genoux devant la marmite et restaient dans cette position tout au long du repas.
Je sentais que peu à peu mes forces revenaient. Il y avait un désir de rester ici plus longtemps. Mais neuf jours plus tard dans la matinée, nous avons continué. J'ai dit au revoir aux cuisiniers, qui m'ont apporté de la viande et du pain avec eux, et nous, 15 personnes – moitié Polonais, moitié Alsaciens – avons été emmenés à la gare. Nous avons pris le train et sommes allés à la ville de Neuf-Château. Partout où l'on regardait, tout grouillait de soldats américains, tous de jeunes gars gais, chez qui la guerre n'avait pas encore laissé de traces sur le visage et les yeux. Nous avons été emmenés sur une haute colline à l'extérieur de la ville. Tout à coup nous étions devant les portes du fort. Au-dessus d'eux était son nom – Fort Burlemont.

La vie au Fort Burlaymont
Nous traversâmes le fossé devant les remparts sur le pont-levis et entrâmes dans le fort. Il y avait un bureau. L'un est venu après l'autre. J'étais le dernier en ligne. Un officier alsacien, apparemment juif, m'a interrogé sur le régiment, le lieu de naissance, etc. Ensuite, j'ai dû lui donner l'argent. Il a dit que je les reprendrais à mon arrivée au camp alsacien de Saint-Rambert. Après je pourrais y aller.
Nous fûmes placés dans les casemates du fort. De gauche à droite vivait la garnison du fort, tous des soldats âgés de plus de quarante ans. De nombreux prisonniers allemands ont été placés dans d'autres parties du fort. Nous, Alsaciens et Polonais, recevions la même nourriture que les soldats de la garnison, tandis que les Allemands étaient mal nourris. Une vie ennuyeuse pourrie a commencé. Pendant les quatre semaines de mon séjour au fort, je n'ai déchargé que quatre chariots de pain avec huit soldats et deux fois nous sommes allés dans la forêt chercher du bois de chauffage. Le temps a été consacré à la gymnastique, à la lutte et à tout le reste. Une fois, on nous a demandé si quelqu'un voulait apporter de la nourriture aux officiers capturés. Beck a appelé. Chaque jour, il venait avec de la nourriture dans notre cellule, prélevait la graisse de la soupe de l'officier et la mettait dans la nôtre. Leurs belles portions étaient échangées contre les nôtres. La moitié de leur vin a été versé dans nos tasses et dilué avec de l'eau. "Tu nous manges depuis si longtemps, maintenant c'est ton tour. Le jeu n'est pas un péché, alors nous avons dit. Les officiers allemands recevaient la même nourriture que nous et la garnison française. Après 4 semaines, nous sommes partis – en train via Langres jusqu'à Dijon. Là, nous avons marché pendant environ 30 minutes à travers la ville jusqu'au fort de campagne. Il abritait un groupe de prisonniers allemands. Presque tous étaient prisonniers depuis le début de la guerre et portaient des uniformes aux couleurs d'avant-guerre envoyés via la Suisse. Tous les uniformes possibles y étaient présentés : chasseurs, lanciers, hussards, dragons, artilleurs, bref presque tous les uniformes qui étaient portés dans l'armée allemande avant la guerre. Il y avait aussi de nombreux blessés graves qui ont été guéris, qui devaient bientôt être renvoyés chez eux à travers la Suisse. Le deuxième jour de leur séjour là-bas, ils ont été informés en allemand que les prisonniers allemands ne seraient plus échangés et renvoyés chez eux, car. beaucoup d'entre eux ont été utilisés pour expédier en Roumanie, pour remplacer les soldats en forme qui y sont stationnés et les utiliser pour l'attaque d'Amiens. Ces prisonniers, qui étaient mentalement déjà chez eux, à de telles nouvelles, bien sûr, ont baissé la tête. Dans ce fort, nous recevions de la nourriture comme les autres prisonniers. Riz le matin, riz l'après-midi et le soir, la même chose le lendemain, le même putain de riz les troisième et quatrième jours. C'était collant et assaisonné de graisse américaine. Le pain était noir comme du charbon, rassis et moisi. Les Allemands disent que pendant 14 jours ils ne donnent que du riz, puis 14 jours que des haricots, puis encore 14 jours des pois ou des lentilles, il n'y a jamais de changement sérieux. Nous fûmes heureux lorsque le cinquième jour nous fûmes emmenés plus loin. Dans ce fort, nous recevions de la nourriture comme les autres prisonniers. Riz le matin, riz l'après-midi et le soir, la même chose le lendemain, le même putain de riz les troisième et quatrième jours. C'était collant et assaisonné de graisse américaine. Le pain était noir comme du charbon, rassis et moisi. Les Allemands disent que pendant 14 jours ils ne donnent que du riz, puis 14 jours que des haricots, puis encore 14 jours des pois ou des lentilles, il n'y a jamais de changement sérieux. Nous fûmes heureux lorsque le cinquième jour nous fûmes emmenés plus loin. Dans ce fort, nous recevions de la nourriture comme les autres prisonniers. Riz le matin, riz l'après-midi et le soir, la même chose le lendemain, le même putain de riz les troisième et quatrième jours. C'était collant et assaisonné de graisse américaine. Le pain était noir comme du charbon, rassis et moisi. Les Allemands disent que pendant 14 jours ils ne donnent que du riz, puis 14 jours que des haricots, puis encore 14 jours des pois ou des lentilles, il n'y a jamais de changement sérieux. Nous fûmes heureux lorsque le cinquième jour nous fûmes emmenés plus loin.
Nous sommes retournés à la gare de Dijon, avons pris le train et avons roulé plus au sud. Nous avons traversé la magnifique vallée de Saona, où nous avons pu voir de nombreux vignobles. De beaux raisins ont déjà commencé à bleuir. J'ai vraiment aimé la région. Le soir, nous sommes descendus du train et avons été enfermés dans une cave sombre de la ville de Macon pour la nuit. Cela nous a bouleversé. Il faisait sacrément noir quand nous sommes arrivés à la cave. Tout le monde s'allongea sombrement sur les couchettes courant le long des murs. Puis j'ai entendu de l'autre côté une conversation en dialecte alsacien. Une voix parlait directement dans ma langue maternelle. Je me suis levé, j'y suis allé et j'ai demandé s'il y avait quelqu'un des environs de Dammerskirchen. "Oui," dit l'un d'eux, "je suis de Fulleren." J'ai rapidement frotté une allumette et l'ai immédiatement reconnu. C'était Emil Schachrer de Fulleren ! Il ne pouvait pas me reconnaître lui-même, bien que j'aie allumé mon visage avec une paire d'allumettes. Puis je lui ai dit qui j'étais. Il a remarqué que j'avais beaucoup changé. Nous avons longuement parlé de la patrie, puis nous nous sommes endormis. Le matin, nous étions contents quand nous avons continué et avons quitté ce trou sombre et humide. Ni le matin, ni toute la journée, il n'a été donné à dévorer. Nous avons embarqué à la gare. Près de la plate-forme gisaient des tas d'excellent pain américain, que les soldats avaient probablement jetés des wagons. J'ai voulu presser rapidement le pain, mais le gardien me l'a fait tomber des mains. Je dois demander la permission si je veux prendre du pain ! J'étais très indigné et préférais rester sur ma faim plutôt que de demander la permission à ce connard. Enfin nous avons pu monter dans le train. Un train avec des vacanciers s'est arrêté à côté de nous. Beck a entendu les soldats dire : "Ils sont meilleurs que nous, au moins ils ne seront pas fusillés !". L'un d'eux, qui connaissait quelques mots allemands, a voulu entamer une conversation avec nous. Ici, Beck lui a répondu en français. Il a dit que nous n'avions rien mangé depuis le matin. Puis le soldat nous a donné un bon morceau de pain, tandis que d'autres nous ont tendu des flacons de vin. C'étaient des soldats de première ligne, beaucoup plus amicaux que les vils cochons de derrière. Puis nous avons continué notre route. Après quelques heures de voyage, nous arrivons à Lyon. Cette ville se trouve dans un bel endroit où le Rhône et la Saon se confondent. Sur les deux rives du fleuve, les collines sont couvertes de magnifiques châteaux et villas. Une vue magnifique. Il y eut un long arrêt à la gare principale de Lyon. De faim, nous avons bu l'eau de la fontaine de la gare. Plusieurs trains avec des soldats, apparemment du front italien, passèrent devant la gare. Tous les soldats avaient l'air bien. Beck a entendu deux filles qui allaient et venaient devant nous se dire : « Celles-là ne ressemblent pas du tout à des Allemandes, mais celle-là (montre Beck, qui était un amoureux) que j'aime vraiment en tant qu'homme. Beck ne put s'empêcher de sourire et dit en français qu'il l'aimait beaucoup aussi. Qu'est-ce qu'elle a rougi ! Beck a demandé son adresse, qu'elle a ramassée sur un morceau de papier et le lui a tendu. Puis notre train a commencé à bouger.
Il faisait déjà nuit lorsque le train arriva en gare de Saint-Étienne. Nous descendîmes de cheval et fûmes conduits à la caserne. En chemin, nous sommes passés devant un grand nombre de restaurants où les clients s'asseyaient sur des chaises sur le trottoir et dégustaient une bière ou un vin. Quand je les regardais, j'éprouvais un désir colossal de liberté. Nous espérions en vain trouver de la nourriture dans la caserne. Nous étions simplement enfermés dans le poste de garde. Nous avons fait rage et oublié tout le bien qui appartenait aux Français. La sympathie pour la France, que tout le monde avait si élevée jusqu'à présent, est tombée à zéro et on n'entendait plus que "viv la France". Nos prédécesseurs ont fait rage plus fort que nous, car les couchettes qui se trouvaient dans le poste de garde étaient complètement brisées et les planches traînaient. En plus, les coins étaient merdiques. Et c'était serré comme l'enfer. Avec l'aide d'allumettes, Beck et Shahrer et moi avons finalement trouvé une place, où vous pourriez vous asseoir. Le matin, ils nous conduisaient sans rien nous donner à manger ni à boire. Nous arrivons enfin à notre destination finale, la gare Saint-Just. De là nous avons marché pendant 20 minutes jusqu'au campement alsacien de Saint-Rambert. La route menait à un pont suspendu sur la Loire. Enfin nous sommes arrivés au camp.

Dans le campement alsacien Saint-Rambert-sur-Loire
Le campement alsacien était situé dans un ancien monastère, situé sur une pente douce près de la ville de Saint-Rambert. Le monastère est entouré d'un haut mur. D'un côté se trouvait un grand bâtiment, apparemment une caserne. De l'autre côté se trouvent des écuries et des dépendances. Près du grand bâtiment du monastère se trouve une chapelle. A la porte il y a toujours un soldat français, mais sans armes. Il est interdit d'entrer sans autorisation. Dans les bâtiments et dans la cour, tout était plein d'Alsaciens, dont beaucoup furent faits prisonniers, mais la plupart désertèrent. Nous avons été placés dans une ancienne écurie ; il y avait des tables, des bancs et des lits. Quand j'étais chez les Alsaciens, j'ai entendu des jurons terribles. J'ai pensé – quel contraste avec ce qui était avant. Ici, les prières des moines ont été élevées, et maintenant des malédictions grossières.
Dès notre arrivée, nous avons reçu de la nourriture – du riz avec du bœuf. A eux un gros morceau de pain et un quart de litre de vin. Car nous, les nouveaux arrivants, avions faim, nous avons tout avalé. J'écrirais volontiers à la maison, mais je n'avais pas un centime pour acheter du papier à lettre. Je me promenais dans la cour et j'ai accidentellement rencontré un ami de ma patrie – Hog de Manspach. Après la salutation, j'ai dit : « Écoute, Hog, je dois faire quelque chose que je n'ai jamais fait de ma vie. Je veux t'emprunter." Il a dit en riant: «Ça ne marchera pas. Je n'ai que cinq sous." Je lui ai dit que je voulais écrire à la maison, mais il n'y avait pas d'argent pour le papier. Puis il m'a donné trois sous, c'était assez pour du papier. J'ai immédiatement écrit à la maison et demandé de l'argent. Bien que j'aie déjà écrit à la maison plus de deux fois, je n'ai toujours pas eu de nouvelles de là-bas et j'ai supposé qu'aucune de mes lettres ne m'était parvenue. A midi, nous avons été convoqués chez l'officier pour un interrogatoire. Nous nous sommes tenus dans le couloir et avons attendu. Puis il est apparu et a demandé s'il y avait quelqu'un des environs de Dammerskirchen. Emil Schachrer et moi avons dit qu'il était de Fülleren et moi de St. Ulrich. L'officier annonça que je devais me présenter à son bureau à deux heures de l'après-midi. Je suis allé. L'infirmier apporta une bouteille de vin. Alors l'officier a dit qu'il connaissait bien mes parents et m'a demandé, quand je l'ai regardé avec surprise, à qui nous avions l'habitude d'acheter des chaussures en cuir. J'ai dit : « Chez Klötzlen à Dammerskirchen. Et il dit ainsi : « Je suis le fils de Kloetslen, mais ici je m'appelle Tushar. Nous avons parlé de notre patrie, et quand je lui ai dit que j'avais rencontré la guerre dans les rangs du 112e régiment, il m'a interrogé sur les événements du 26.8.14, en particulier sur l'ordre du général Stenger, qui a ordonné aux soldats de tuer tous les Français qui sont tombés entre nos mains. J'ai répété ce que j'avais déjà dit lors des interrogatoires précédents. En conclusion, Klötzlin a dit que si je voulais devenir gendarme, je devais immédiatement me présenter au commissariat de Lure. J'ai remercié pour cette courtoisie, mais je ne voulais pas y penser, parce que. porté l'uniforme trop longtemps. Je lui ai demandé d'écrire à ma famille, comme Je pensais que rien de nouveau n'était encore revenu de moi. Il m'a promis que dans sept jours au plus tard j'aurais une réponse de ma patrie. Je lui ai dit au revoir et je suis allé à la grange. Je n'aimais pas cette vie. L'inactivité était très ennuyeuse. qu'au plus tard dans sept jours j'aurai une réponse de ma patrie. Je lui ai dit au revoir et je suis allé à la grange. Je n'aimais pas cette vie. L'inactivité était très ennuyeuse. qu'au plus tard dans sept jours j'aurai une réponse de ma patrie. Je lui ai dit au revoir et je suis allé à la grange. Je n'aimais pas cette vie. L'inactivité était très ennuyeuse.
Le deuxième jour, ils nous ont changés et nous ont rendus français. J'ai reçu un pantalon rouge, des enroulements bleus, une veste courte bleu foncé, un grand chapeau bleu foncé avec une pointe qui sortait comme une corne sur ma tête. Quand je me suis regardé dans le miroir, j'ai ri. Je pensais que ça irait bien dans une cage avec des singes. Le sixième jour, avec Shahrer et Beck, je me suis tenu avec quelques camarades devant la grange et j'ai pris un bain de soleil. Puis un commis est venu et a dit qu'il avait besoin de six personnes pour aider à l'agriculture. J'ai immédiatement sauté en avant. Beck et Shahrer deuxième et troisième. Bientôt, le reste des baigneurs est sorti. Nous voulions sortir du camp. Le greffier nous a comptés. Juste six. Nous avons collectionné des choses. Tout le monde était prêt rapidement. Je n'avais que ce que nous portions et une couverture. Un camion est arrivé, nous y sommes montés et avons quitté le monastère. Nous avons roulé pendant environ trois heures. La personne qui nous a emmené il y avait un Lorrain capturé nommé Barbier, chef d'un détachement d'environ 35 Alsaciens, qui travaillait principalement pour les paysans de la ville de Saint-Ean. Barbier nous a dit qu'il chevauche comme du fromage dans du beurre, vit à l'hôtel Thévenot à Saint-Ean et reçoit des salaires, des vêtements, des chaussures pour ses ouvriers du camp. Si quelqu'un n'aime pas l'endroit, il s'occupera du changement. Nous nous sommes arrêtés au sommet de la montagne. Barbier a déclaré : « Cette ferme a besoin de trois personnes. Qui veut descendre ?" J'ai tout de suite accepté, et Beck et Shahrer ont préféré aller à la ferme un par un que nous trois. Envoyez-moi, Josef Mayer d'Obersassheim et Alfons. Il y avait déjà trois Alsaciens qui nous ont bien reçus. Ils ont dit que nous avions de la chance et que nous aimerions certainement être ici. La ferme appelée Poise appartenait au maire de Saint-Ean, un multimillionnaire qui habite un château de l'autre côté de la colline à environ une demi-heure de là. Le gérant et sa femme sont à la ferme, il a environ quarante-huit ans, elle environ quarante. Ils nous ont tous salués avec joie et ont dit quelques mots dont nous n'avons pas compris une seule syllabe.

A la ferme de Poiset près de Saint-Ean (Loire)
Ces trois Alsaciens étaient à la ferme depuis un an et demi et parlaient ce que je pensais être un bon français. Ils ont vraiment aimé cet endroit et tout le monde voulait rester ici tant qu'ils étaient autorisés à rentrer chez eux. La nourriture était très bonne, ce qui est le principal pour nous. Nous sommes arrivés à la ferme le samedi après-midi. Le dimanche, nous avons passé la majeure partie de la journée tous les trois allongés dans le jardin, qui offrait une vue magnifique sur la vallée de la Loire. La rivière ressemblait à un ruban d'argent. Toute la vallée est parsemée de villages et de villes, et en arrière-plan s'élève le massif central, les hautes montagnes. A gauche de ce côté, dans le bassin à une distance d'environ sept kilomètres, la grande ville industrielle de Saint-Étienne était visible. Il y avait des mines de charbon partout. C'était particulièrement beau la nuit, lorsque des milliers de lumières électriques brûlaient à Saint-Etienne. Le soir, notre patron est venu du château pour rencontrer les nouveaux venus. Il a demandé comment nous étions avec l'argent. Nous avons dit que nous n'avions pas un centime. Il a été transféré. Le propriétaire fouilla dans sa poche et donna à chacun 20 francs. Puis il a demandé comment nous allions avec nos vêtements. Nous avons dit que toute notre garde-robe est ce que nous portons maintenant. Le soir même, un Alsacien qui travaillait au château nous apporta des vêtements pour que nous puissions jeter dans un coin nos uniformes mal ajustés. Maintenant, nous étions enfin en civil. Le lendemain nous avons fauché la suite dans les gorges. C'était différent. Mais nous nous sommes habitués au travail et au début, nous avons beaucoup transpiré. afin que nous puissions jeter les uniformes mal ajustés dans le coin. Maintenant, nous étions enfin en civil. Le lendemain nous avons fauché la suite dans les gorges. C'était différent. Mais nous nous sommes habitués au travail et au début, nous avons beaucoup transpiré. afin que nous puissions jeter les uniformes mal ajustés dans le coin. Maintenant, nous étions enfin en civil. Le lendemain nous avons fauché la suite dans les gorges. C'était différent. Mais nous nous sommes habitués au travail et au début, nous avons beaucoup transpiré.
Mais bientôt les choses se sont améliorées. Le patron était satisfait de notre travail. Puis vinrent enfin les nouvelles de mes parents. Ils étaient très contents que j'étais déjà loin du front et m'ont immédiatement envoyé de l'argent. Ils ont pu obtenir une carte de voyage et viendront me voir. J'étais très heureux de la réunion à venir. Puis l'argent saisi au fort près de Neuf-Château m'a été rendu. En plus de ces 20 francs, j'ai reçu 30 autres marks au taux de change d'alors.
Après avoir ratissé les conséquences, Josef Mayer et moi avons creusé des pommes de terre pendant quelques jours dans la ferme voisine de la famille Basso, parce que. toute la famille, à l'exception du père, a attrapé la grippe et s'est couchée. Après cela, nous avons aidé à déterrer des pommes de terre dans une ferme près du château pendant encore deux ou trois jours. Je l'ai aimé aussi. Le directeur y a perdu sa jambe pendant la guerre. Là, j'ai appris à traire. Nous sommes ensuite retournés à la ferme de Poise. Mes cinq camarades le faisaient dans la forêt… J'étais à la ferme à l'époque et je nettoyais. J'ai aussi beaucoup travaillé dans le grand jardin. Le directeur et sa femme ont eu pitié de moi, j'ai donc eu certains avantages. Lorsque je travaillais dans le jardin, la femme du gérant m'appelait souvent à la cuisine, où je prenais généralement un verre de vin ou quand il faisait froid – un café sucré avec du cognac, souvent avec un morceau de gâteau. J'ai aussi souvent du chocolat. Je l'aimais plus et si j'étais sans abri J'y serais resté c'est certain. Lorsque les travaux du jardin de la ferme ont été terminés, je l'ai fait avec d'autres dans la forêt… Chacun faisait 60 pièces par jour. Le gérant et le propriétaire étaient très satisfaits. Après le premier mois, chacun recevait 100 francs de salaire, quoique notre maître n'eût été obligé d'en payer que quarante. En même temps, j'ai reçu encore 8 francs, parce que. était sous-officier. La nourriture, comme je l'ai dit, était très bonne. Le matin, dès le réveil, une tasse de café noir fort et une part de gâteau. Puis tout le monde a fait le lit, la chambre a été nettoyée. Puis vint le petit déjeuner. Soupe grasse, saindoux, confiture ou fromage, pain et vin. Chaque après-midi, il y avait deux plats, puis toujours du fromage et de la marmelade en dessert, souvent un morceau de chocolat. Le soir, généralement de la soupe, des pommes de terre avec de la viande ou des saucisses. Après cela, encore du fromage et de la confiture. La ferme comptait 52 noyers et un bouquet de châtaigniers nobles. Chacun de nous avait un sac de noix et de châtaignes près du lit. Bref, nous vivions comme des oiseaux dans une graine de chanvre.
Fin septembre, mon père et ma sœur sont venus me voir. J'étais en train de tailler les haies quand mes camarades ont annoncé leur arrivée. Grande était la joie de la rencontre. Mais j'ai vu que mon père et ma sœur avaient vieilli. Quatre ans et demi, c'est long. Ils ont aussi trouvé que j'avais beaucoup changé. Nous avons passé environ une heure à la ferme, puis nous sommes allés à l'hôtel Thévenot à Saint-Ean, où nous avons vécu et mangé pendant les trois jours suivants. Ce furent des jours merveilleux. Nous avons invité mes camarades et Emil Shahrer à passer la soirée avec nous. Ce qu'ils ont fait volontiers. Mon père et ma sœur ont apporté mes vêtements, acheté les disparus dans les magasins. Maintenant, je me sentais à nouveau comme un humain. Mais ces jours passèrent trop vite, père et sœur rentrèrent à la maison. Même si tout allait bien pour moi, j'irais volontiers avec eux. J'ai pu très bien tenir. mon père a bien rempli mon portefeuille. Maintenant, tous les dimanches, nous allions à Saint-Ean où la majeure partie de la journée se passait dans les cafés et les restaurants. Presque tous les dimanches, 35 Alsaciens du détachement se réunissaient à l'hôtel Thévenot et s'y amusaient souvent.
Début novembre, on apprit que la conclusion d'une trêve était proche. Le 10 novembre, le bruit courut qu'une trêve serait conclue dans deux ou trois jours. Le 11 novembre, alors que nous tricotions du bois de chauffage dans les bois, nous avons soudain entendu des sons de trompettes dans la ville voisine de La Fujou, et des coups de canon ont retenti de Saint-Étienne. Des coups de feu et des cloches ont été entendus ici et là. Ici à La Fujo il y a un cri, comme s'ils riaient ou pleuraient. "C'est le monde", nous nous sommes dit, et tout à coup tout le monde était en larmes, alors que nous imaginions que dans quelques jours nous pourrions rentrer chez nous. Nous nous sommes réunis et avons crié « Vive la France ! » trois fois, si bien que l'écho dans les montagnes s'est répété fort. « Pas le temps de travailler aujourd'hui ! » Nous sommes retournés à la ferme. Tout le monde était très content que les Français aient gagné la guerre, car si les Allemands avaient gagné, l'Alsace serait restée allemande, et nous, les déserteurs, nous n'aurions jamais pu rentrer chez nous. Quand nous sommes arrivés à la ferme le directeur et sa femme nous ont embrassés deux fois et ont dit que maintenant nous sommes français comme eux. La femme a préparé un très bon dîner et tout le monde était de bonne humeur. L'après-midi nous sommes allés à Saint-Étienne. Là, ils ont bu, se sont réjouis et ont dansé toute la nuit jusqu'au matin. La tête lourde, ils retournèrent à la ferme, où ils furent libérés du travail pour toute la journée et purent dormir. Nous apprîmes que le Kaiser s'était enfui en Hollande. Dès que la menace pesa sur lui, ce scélérat laissa tout le monde dans le pétrin et s'enfuit. Alors que pendant quatre ans il nous a plongés dans le besoin et la mort sans raison. Et si vous essayez de sauver votre vie, vous êtes condamné à mort. Et un tel scélérat, qui est sans aucun doute l'un des coupables de ce terrible massacre, est envoyé après beaucoup d'argent. La femme a préparé un très bon dîner et tout le monde était de bonne humeur. L'après-midi nous sommes allés à Saint-Étienne. Là, ils ont bu, se sont réjouis et ont dansé toute la nuit jusqu'au matin. La tête lourde, ils retournèrent à la ferme, où ils furent libérés du travail pour toute la journée et purent dormir. Nous apprîmes que le Kaiser s'était enfui en Hollande. Dès que la menace pesa sur lui, ce scélérat laissa tout le monde dans le pétrin et s'enfuit. Alors que pendant quatre ans il nous a plongés dans le besoin et la mort sans raison. Et si vous essayez de sauver votre vie, vous êtes condamné à mort. Et un tel scélérat, qui est sans aucun doute l'un des coupables de ce terrible massacre, est envoyé après beaucoup d'argent. La femme a préparé un très bon dîner et tout le monde était de bonne humeur. L'après-midi nous sommes allés à Saint-Étienne. Là, ils ont bu, se sont réjouis et ont dansé toute la nuit jusqu'au matin. La tête lourde, ils retournèrent à la ferme, où ils furent libérés du travail pour toute la journée et purent dormir. Nous apprîmes que le Kaiser s'était enfui en Hollande. Dès que la menace pesa sur lui, ce scélérat laissa tout le monde dans le pétrin et s'enfuit. Alors que pendant quatre ans il nous a plongés dans le besoin et la mort sans raison. Et si vous essayez de sauver votre vie, vous êtes condamné à mort. Et un tel scélérat, qui est sans aucun doute l'un des coupables de ce terrible massacre, est envoyé après beaucoup d'argent. où ils étaient libérés du travail pour toute la journée et pouvaient dormir. Nous apprîmes que le Kaiser s'était enfui en Hollande. Dès que la menace pesa sur lui, ce scélérat laissa tout le monde dans le pétrin et s'enfuit. Alors que pendant quatre ans il nous a plongés dans le besoin et la mort sans raison. Et si vous essayez de sauver votre vie, vous êtes condamné à mort. Et un tel scélérat, qui est sans aucun doute l'un des coupables de ce terrible massacre, est envoyé après beaucoup d'argent. où ils étaient libérés du travail pour toute la journée et pouvaient dormir. Nous apprîmes que le Kaiser s'était enfui en Hollande. Dès que la menace pesa sur lui, ce scélérat laissa tout le monde dans le pétrin et s'enfuit. Alors que pendant quatre ans il nous a plongés dans le besoin et la mort sans raison. Et si vous essayez de sauver votre vie, vous êtes condamné à mort. Et un tel scélérat, qui est sans aucun doute l'un des coupables de ce terrible massacre, est envoyé après beaucoup d'argent.
Tous les dimanches nous allions à Saint-Ean. Parfois, nous allions à l'église le matin. Nous avons cotisé pour acheter un accordéon, sur lequel notre ami Michel Strub, aubergiste d'Obermoern en Basse Alsace, jouait habilement. Nous allions de taverne en taverne et y dansions tellement que les lambeaux volaient. Plusieurs jeunes filles de Saint-Ean, qui dansaient bien, couraient après nous d'une auberge à l'autre. Nous rentrions rarement avant deux heures. Seule la langue était terriblement boiteuse et parfois de telles phrases étaient prononcées qui éclataient de rire. Mais la population était si respectable qu'elle ne nous a jamais ri au nez, même si nous disions des bêtises. Des choses amusantes se produisaient souvent. Un jour, la femme du gérant a voulu faire cuire des nouilles. Il lui manquait quatre œufs. Elle a dit à mon ami Alphonse : « Alphonse, dépêche-toi d'aller dans une autre ferme et prends quatre œufs, il en faut pour le dîner ! Bon Alphonse réfléchi, qu'il a bien compris et, après avoir dit "Oui, madame", a disparu. Il a marché longtemps. Enfin la femme me fit comprendre que je devais retrouver Alphonse. J'y suis allé, et quand j'ai approché la route en forte descente, à mon grand étonnement j'ai vu Alphonse avec quatre taureaux attelés. Comme ils avaient peur de lui, ils ont refusé d'y aller, et lui, en sueur, les a battus et poignardés avec un long bâton, au bout duquel se trouvait un clou. Bien sûr, j'ai ri et j'ai fait signe à la femme qui se tenait dans les escaliers devant la porte de venir. Voyant Alphonse avec les taureaux, elle tomba à terre en riant. Elle a ri aux larmes. Alphonse reçut deux verres de vin et ramena les taureaux. L'hôtesse lui rappelait souvent cette histoire. Une autre fois, il demanda des ciseaux et obtint six sous. Nous avons tous acheté des dictionnaires et avons commencé à apprendre le français avec zèle. Certains Alsaciens, qui connaissent bien la langue, ont déjà trouvé des amants. Ici, sans trop de tracas, on pouvait trouver beaucoup de femmes qui voulaient devenir amantes, car il y avait peu d'hommes entre 17 et 45 ans. Emil Schachrer et moi avons souvent voyagé sur le chemin de fer à voie étroite jusqu'à Saint-Étienne, où nous avons rencontré Peter Kögler et Josef Huber de Fülleren et passé ensemble des soirées dominicales agréables. Divers peuples se sont rencontrés à Saint-Étienne. Principalement des Chinois et des Arabes travaillant dans les usines. Les Noirs et les Américains fouinaient aussi. Lorsque nous n'avons pas reçu l'ordre de rentrer chez nous le soir du Nouvel An, nous avons considéré que si nous ne retournions pas au camp, nous attendrions encore plus longtemps l'autorisation de rentrer. Nous avons décidé de quitter la ferme et d'aller au camp. Au départ, la femme a préparé un autre dîner merveilleux, puis mes camarades ont pris congé. Je les ai laissés sortir, j'ai encore une fois remercié le couple de gérants, et quand nous nous sommes serrés la main pour la dernière fois, tous les deux se sont mis à pleurer, parce que à. très attaché à moi. Nous sommes allés à Saint-Ean, avons jeté cartons et valises dans la voiture prévue à cet effet et avons dit au revoir à nos connaissances. Là, apparemment, il y a une mode pour embrasser tout le monde au revoir, donc il n'y avait pas de fin à s'embrasser, ce dont je me suis vite lassé. Avec des chansons, nous avons quitté notre endroit préféré. Toute la population est descendue dans la rue pour nous saluer. À l'extérieur de la ville, nous trois, agitant nos chapeaux, avons crié « Vive Saint-Ean ! » trois fois.
A Saint-Rambert nous avons été mal reçus, car. nous sommes arrivés au camp sans ordre. Mais on pourrait rester là. Le camp était complet. Couloirs, greniers, toutes les chambres et halls, écuries, remises, tout était bondé d'Alsaciens et de Lorrains. La nourriture n'était pas géniale, mais nous avions tous de l'argent et pouvions nous servir. Deux fois par semaine, nous pouvions sortir l'après-midi. Ensuite, tout s'est tordu dans les tavernes. Quiconque avait de l'argent achetait de la nourriture pour lui-même et la traînait jusqu'au camp. Nous avons eu de la chance, car nous avons été poussés dans le hall, où il faisait constamment chaud grâce au chauffage central. Le travail était trivial – plusieurs heures par semaine pour éplucher les pommes de terre. Nous avons passé notre temps à danser, à lutter, à raconter des histoires et à toutes sortes d'autres divertissements. J'ai rencontré de nombreuses connaissances de ma patrie, plus de vingt, qui avaient toutes hâte d'être renvoyées chez elles. Un jour j'ai rencontré Albert Dieg de Merzen, qui venait de Thessalonique et était presque un mendiant. Je lui ai prêté 20 francs. Un jour, on rapporta qu'il y aurait un service dans la chapelle le soir, auquel tous les catholiques étaient poliment invités. J'y suis allé, mais à mon grand étonnement il y avait un peu plus de vingt personnes à la messe. Ainsi, la guerre a "amélioré" les gens.
Le 25 janvier 1919, nous, environ 1200 personnes, étions à nouveau vêtus d'uniformes français. "Demain", disait-on, "le transport rentrera chez lui". Chacun était ravi de revoir sa patrie et sa famille. Le 26 au matin nous sommes allés à la gare de Saint-Just. Tout le monde était de l'humeur la plus joyeuse. Trois grandes bannières françaises étaient portées devant. Nous avons suivi avec des chansons. La queue de la colonne était composée de plusieurs chariots transportant des caisses et des valises. Nous avons été divisés en compartiments, nous avons plongé et nous sommes partis. Cette fois, Dieu merci, à la maison. Le train passait par Lyon, Dijon, Lure, Epinal. Nous y sommes arrivés de nuit. Puis nous avons traversé Lunéville. Entre elle et la frontière lorraine, j'ai regardé par la fenêtre. Nous avons roulé droit devant. J'ai été horrifié lorsque j'ai vu des tranchées couvertes de neige, des grillages et des abris abandonnés. J'ai à peine compris comment je pouvais passer ma vie ici pendant des années. A Aricourt nous avons enfin atteint ma terre natale, puis à Larbourg, où il y a quatre ans et demi j'ai participé à une grande bataille, par Zabern, Strasbourg, Colmar. Nous sommes arrivés à Colmar tôt le matin. Nous avons été emmenés à la caserne près de la caserne d'infanterie, où nous attendions nos documents de sortie de captivité. Enfin, à 10 heures du matin, j'étais libre. Car il faisait froid, je voulais vraiment du café chaud et quelque chose à manger. Je suis allé avec Shahrer dans une taverne où nous avons mangé un morceau. Il était inhabituel d'entendre des discours autochtones de la part de femmes et de filles. Puis nous sommes retournés à la gare où nous avons récupéré nos bagages. Nous avons raté le train et avons dû attendre le soir pour pouvoir nous rendre à Mühlhausen. Il n'y avait plus de trains pour Altkirch et nous avons dû passer la nuit dans la salle d'attente. Le matin, nous avons pris le premier train pour Dammerkirch. J'ai été très surpris quand j'ai vu l'Altkirch presque intacte, après tout, il se trouvait près du front et pouvait être attaqué par des canons légers. Je me suis dit : « Il n'y a pas eu de guerre ici ! ». À Larspach, c'était différent. Cependant, la plupart des maisons ont survécu. Maintenant, nous traversions l'ancienne ligne de front. Tranchées, entonnoirs, barrières, arbres abattus. A Dammerkirchen, nous avons fait un détour par un viaduc partiellement détruit. Enfin nous nous sommes arrêtés à Dammerkirche. Immédiatement rentré chez lui au milieu du terrain. Au Black Shed, j'ai dit au revoir à Emil. Du haut de la forêt d'Altendach, j'ai enfin aperçu mon village natal, que j'ai quitté en octobre 1913, il y a déjà cinq ans et demi. Les larmes ont soudain coulé, j'ai marché aussi vite que possible jusqu'à la maison. Comme j'étais étonné quand j'ai vu les jeunes du village, ils avaient l'air super. La rencontre avec la mère est impossible à décrire. Nous ne pouvions pas dire un mot de joie. Je suis enfin de retour à la maison !

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении

Другие произведения автора Алексей Шультес

Рецензии

Написать рецензию

Другие произведения автора Алексей Шультес

Авторы Произведения Рецензии Поиск Магазин Вход для авторов О портале Стихи.ру Проза.ру

L'audience quotidienne du portail Proza.ru est d'environ 100 000 visiteurs, qui consultent au total plus d'un demi-million de pages selon le compteur de trafic situé à droite de ce texte. Chaque colonne contient deux nombres : le nombre de vues et le nombre de visiteurs.

Dominique Richert 1914 – 1918

Traduction Russe du récit de Dominique Richert piratée:05-2022

Лучшая возможность умереть

La meilleure occasion de mourir

Pages

Archives

Dominique Richert 1914 – 1918

Traduction Russe du récit de Dominique Richert piratée:05-2022

Лучшая возможность умереть

La meilleure occasion de mourir

Partager :

Pages

Archives